Текст книги "От тьмы к свету"

Глава XII

Новый страх и днем и ночью теперь преследовал несчастного Нерона. Удовольствие видеть грандиозную картину Рима, тонувшего в море огня, и почерпнуть из этого зрелища те черты реализма, которыми он мог придать своей поэме «Взятие Трои» большую законченность, куплено было бы слишком дорогою ценою, если б повлекло за собою лишение трона, а быть может, и самой даже жизни. А между тем не было никакой возможности ни ошибиться относительно неприязненного настроения народа, ни заглушить его зловещего ропота и озлобления. Тигеллин и тот уже начинал высказывать некоторые сомнения относительно прочности верноподданнических чувств как самих преторианцев, так и германцев и других наемных войск, так как в рядах и тех и других с каждым днем замечалась все большая склонность сочувствовать пролетариату в его озлоблении против цезаря.

Поппея и Тигеллин были единственными, от которых Нерон не имел никаких тайн и с которыми бывал вполне откровенен. Но как ни старались они своими советами рассеять его опасения, тем не менее ни тот, ни другая не в силах были придумать до сих пор ничего такого, что помогло бы трусливому императору воспрянуть духом. Было очевидно, что на этот раз даже и сенат заодно с народом считал его виновником пожара. А между тем трудно было – почти невозможно – уличить первого пустившего в ход среди народа те слухи, благодаря которым странное поведение и занятия цезаря в страшные дни народного бедствия сделались общею темою городских толков и пересудов; и Нерону оставалось только одно средство отвратить от себя грозные последствия народного озлобления; надо было отвести от себя подозрения народных масс, направив их для этого в другую сторону. Но где найти того или тех, на кого можно было бы с некоторою правдоподобностью взвалить подобное обвинение.

Однажды, пока Нерон с Тигеллином и Поппеею обсуждали этот вопрос, с каждым днем все настойчивее требовавший скорого решения, императору было доложено, что пантомим Алитур, любимец Нерона и иудей по происхождению, просил цезаря принять его, также как и одного первосвященника, садуккея и раввина, и выслушать их просьбу.

– Очень охотно я готов принять Алитура, – сказал на это Нерон, – но, что касается до его соотечественников, то я вовсе не желаю их видеть.

– Прошу тебя, цезарь, принять их и выслушать, – обратилась к Нерону Поппея, которая втайне была ревностною сторонницею иудаизма. – Они стоят этого. Я их знаю, так как оба были мне представлены во время моего пребывания в Нутеоли. Вдобавок оба они люди очень влиятельные в Иерусалиме, а цезарю хорошо известно, что предсказания астрологов давно сулят ему корону царства Иерусалимского.

Нерон уступил просьбам Поппеи, и спустя немного Алитур в сопровождении первосвященника и раввина предстал перед императором. Алитур был в обыкновенной одежде богатого римлянина, но оба спутника его были в восточных костюмах и в богатых шелковых чалмах.

Первосвященник был далеко уже не молодой человек и отличался необыкновенно внушительным видом, чему порядочно способствовали и строгие черты его лица и длинная белая борода; раввин же был, напротив, человек лет не более тридцати и замечательно красивый.

– Добро пожаловать, Алитур, – приветствовала любезно Поппея любимца императора, и затем, обратясь к Нерону и указывая ему на иудеев, сказала ему: – Этот старец, убеленный сединами, и есть всеми уважаемый первосвященник-саддукей Измаильбен-Фаби, а другой – это Иосиф Иерусалимский, сын священника Матфея и сам священник, раввин.

Отвесив перед императором низкий, чуть ли не земной поклон, оба иудея приложились поочередно губами к руке, которую протянул им Нерон. Он довольно сухо спросил их, по какому именно делу желали они его видеть.

– Нам так и не удалось исполнить, – начал первосвященник, – одну половину возложенного на нас поручения. Нас послали в Рим, поручив нам обжаловать перед судом цезаря дело Павла Тарсянина, главного вожака галилеян, за те смуты, какие сеял он беспрестанно среди жителей Иерусалима, дабы побудить их к восстанию; но цезарь, пока буря задержала нас далеко от места нашего назначения, по своей доброте и бесконечной милости оправдал преступника. Другая же половина нашего поручения состоит в том, чтобы повергнуть к августейшим стопам императора просьбу саддукеев об освобождении некоторых наших священников, содержащихся в Риме в заточении на основании совершенно пустяшных обвинений прокуратора Феста.

– И я, в свою очередь, прошу цезаря исполнить просьбу первосвященника и велеть освободить его единоверцев, – сказала Поппея. – Я слышала уже не раз о различных угнетениях мирного и безобидного народа со стороны наших иудейских прокураторов.

– Но ведь последний прокуратор был человек твоего выбора, Поппея, – заметил Нерон, – ты, я думаю, сама знаешь, что Гессий Флор получил назначение на эту почетную должность, то благодаря твоей давнишней дружбе с его женою Клеопатрою.

– Я не сомневаюсь, что Флор окажется и добрее и умнее своих предшественников, которые лишь и умели навлекать на Рим гнев иудейского Бога.

– Моисея? – спросил Нерон.

– Цезарь ошибается, – возразил первосвященник, – Моисей был лишь великим законодателем, которому, бесспорно, дана была мудрость превыше всякой людской мудрости; но смертному человеку мы не поклоняемся. Наш Бог – Творец неба и земли.

– И вы думаете, что этот ваш бог настолько могуществен, что гнев его может быть опасен Риму? – спросил Нерон.

– Наш Бог карает всех тех, кто позволяет оскорблять его величие, – проговорил строгим тоном молодой раввин, – но он милостив к тем, кто чтит его законы и веления. Цезарь учен и знает, разумеется, что Помпей, дерзко ворвавшись в святое святых нашего храма, мог убедиться своими глазами, что не изображению осла, – как лживо рассказывали про нас многие, – поклоняемся мы; но за дерзкое вторжение в наше святилище Помпей был увлечен вскоре после этого в пучину тех различных бедствий, которые выкинули его обезглавленным трупом на берег Александрии; позорно был выгнан из нашего святилища явлением сонма ангелов казнохранитель Селевка, Гелиодор, а Александру Великому – за то, что он выказал должное уважение к нашему первосвященнику – Господь послал силу одержать множество побед, одолеть сопротивление многих чужеземных народов и покорить их своей власти.

– Слова раввина справедливы, – поддержал первосвященник своего соотечественника. – И я, в свою очередь, позволю себе напомнить цезарю, что, когда император Кай вздумал осквернить храм наш, поставив в него свое изображение, наш Бог поразил его безумием, и не прошло года, как кинжал убийцы пронзил ему сердце.

Очень суеверный в иные минуты, Нерон с жадностью прислушивался к словам иудеев.

– До сих пор я всегда думал об иудеях, что они, за исключением самих себя, разумеется, ненавидят весь род людской.

– Нет, никакой ненависти ни к одному народу мы не питаем, – возразил первосвященник, – иудеи, напротив, всегда возносят Богу молитвы за все семьдесят народов вселенной и каждый день приносят жертвы за их благоденствие; и не будь наших молитв и наших жертв, давно погибли бы все народы.

– Внемли, о цезарь, словам первосвященника и прикажи скорее освободить заключенных служителей иудейского Бога, – обратилась к Нерону Поппея.

– Просьба Поппеи будет исполнена, – отвечал ей император. – Но скажите мне по правде, – продолжал он, обращаясь к иудеям, – не очень ли своеволен и мятежен ваш народ?

– Цезарь напрасно думает так о нас, – сказал Измаил, – мы народ миролюбивый и смирный, пока не обижают нас; и ничего так не желаем все мы, как иметь возможность мирно сидеть у себя, – каждый в своем винограднике под тенью своей смоковницы. В нашем же храме мы усердно приносим жертвы за благоденствие императора.

– Цезарь не должен смешивать нас с христианами, – заметил Иосиф. – Подобно грекам, римляне еще не сумели научиться отличать одних от других, и все преступные действия христиан часто приписывают нам.

– Да кто же они такие, как не иудеи, эти христиане? – спросил Нерон. – До меня, конечно, доходили слухи о них, как о злодеях, тем не менее я всегда думал при этом, что они не более, как иудейские сектанты.

– Боже избави! – с жаром воскликнул старец. – Их Бог – обманщик и злодей, распятый на кресте. Правда, в числе последователей учения этого безбожника находятся люди, – признаюсь с ужасом и омерзением, – нашего племени; но большинство их – язычники.

– Однако изгнал же император Клавдий иудеев из Рима из-за их беспокойного нрава и страсти бунтовать?

– Это бунтовали не иудеи, цезарь, а только под их именем те же христиане, – народ беспокойный и непокорный. Тридцать лет тому назад, при Понтии Пилате был распят на кресте, как злодей и богохульник, их Христос, а в настоящее время Павел из Тарса их главный руководитель и наставник.

– Павел! – как бы что-то припоминая, повторил Нерон. – Не тот ли это, которого, помнится мне, судили как-то недавно и оправдали? А между тем на вид он, мне кажется, очень безобидный человек и при этом замечательно красноречивый, насколько я помню. К тому же и Агриппа, и Береника, и Фест, и даже сам Феликс прислали самые лестные о нем отзывы.

– Все эти люди заклятые недруги садуккеев и только вводят цезаря в заблуждение, – возразил первосвященник. – Этот самый Павел – мало того, что он постоянно смущает народ, проповедуя против нашего священного закона, – еще запрещает платить должную подать цезарю и учит поклоняться, как царю, распятому Иисусу.

– Много нехорошего об этих христианах слышать случалось не раз и мне, – поддержала иудея Поппея. – Вот они-то и есть настоящие ненавистники рода человеческого, а вовсе не иудеи.

– Если так, мне только остается пожалеть, что этого Павла суд, оправдав, освободил, – проговорил уже несколько скучающим тоном Нерон и, потом, обратясь к Тигеллину, приказал ему распорядиться, чтобы заключенные в тюрьме садуккеи в этот же день были бы выпущены из-под ареста.

Услыхав это милостивое приказание, и первосвященник и раввин низко поклонились императору и, высказав ему свою благодарность, удалились.

Лишь только иудеи вместе с Алитуром скрылись за дверью, как Тигеллин, вскочив стремительно со своего места, с восторгом воскликнул:

– Иудеи эти подали мне одну блестящую, счастливую мысль! Удивляюсь лишь, как это я сам до сих пор не додумался до этого!

– Что такое? – спросила Поппея.

– Христиане – вот на кого удобнее всего взвалить обвинение в поджоге Рима; и с этой минуты цезарь может смело успокоиться, отбросив всякие опасения: милостивые к нам боги сами указали нам на жертву, и в народе прекратятся теперь и ропот и неудовольствие.

– Бесподобная мысль! – одобрил Нерон, но тотчас же прибавил: – Но где найти человека, который мог бы сообщить нам некоторые необходимые для этого подробности как о нравах, так и о деяниях этих самых христиан?

– Такие сведения может нам сообщить Алитур: он, как актер, вращается постоянно между разного рода людьми, – сказала Поппея.

Едва успевший покинуть дворец Алитур немедленно был потребован обратно к цезарю и, отвечая на вопрос, что знает он о христианах, не задумываясь, повторил все, бывшие в ту эпоху в большом ходу, гнусные клеветы о поклонениях христиан ослу, об убиении младенцев, чудовищных оргиях и вакханалиях и непримиримой ненависти к людям, – клеветы, не раз слышанные им в различных слоях римского общества.

– Но, может быть, у них есть друзья и доброжелатели среди плебеев? – осведомился Тигеллин.

– Навряд ли, – ответил Алитур. – Народ их ненавидит, видя в них заклятых врагов всяких увеселительных зрелищ, удовольствий и, особенно, игр гладиаторских. Вдобавок они успели в порядочной степени восстановить против себя народ тем нескрываемым отвращением, с каким отворачиваются, проходя мимо наших храмов; да и, вообще, своею угрюмостью и резкою грубостью они составили давно себе репутацию людей, способных на всяческие преступления.

– Избавиться от таких ненавистников людей и богов было бы очень недурно, – заметил Тигеллин и, обратясь к Алитуру, предложил ему следующий вопрос: – А как ты полагаешь, мой друг Алитур, уж не они ли настоящие виновники последнего пожара?

– Это более чем вероятно, – ответил Алитур. – Мне не раз рассказывали, будто в своих собраниях часто они толкуют о том, что весь мир будет предан огню.

– Не лишено, мне кажется, некоторой знаменательности и то странное обстоятельство, что наименее пострадавшею от огня частью города как раз оказалась заречная, где живет большинство их.

– Прекрасно! Все это указывает нам, что подозрения римлян в поджоге Рима должны быть направлены в эту сторону, – сказал Нерон. – Но как их уличить? Где найти показания против них? Свидетелей?

– Это сделать трудно, цезарь. Они собираются украдкою в самых потаенных местах и к тому же всегда принимают всевозможные меры к ограждению себя от опасности быть накрытыми.

– Однако нельзя ли будет тебе, Алитур, как-нибудь проникнуть в их собрание и там постараться подкупить несколько человек?

– Я готов попытаться, если такова воля моего цезаря, – ответил Алитур, – и, конечно, приложу все усилия, чтобы сделать ему угодное.

– Да, оборудуй это дело, Алитур, и щедрый дар будет тебе наградою за твое усердие, – сказал Нерон. – Ты знаешь, арфисту Менекрату я подарил целое состояние сенатора, гладиатора Специлла наградил роскошным поместьем одного консула, подарил дом в Риме и загородную виллу ростовщику Панеросу, – следовательно, тебе должно быть небезызвестно, как щедро награждает цезарь тех, кто усердно ему служит.

После речи Лина к собранию обратился другой из пресвитеров, по имени Клэт, и сказал следующее: «Сейчас предупредил вас наш наставник и отец Лин, что дни тяжелые близятся. И, в самом деле, уже начинают ходить темные слухи, будто недавний страшный пожар – дело наших рук. Кто мог распустить такую клевету – этого нельзя знать; но всем вам, братья мои, хорошо известно, что все мы скорее бы решились принять муки самой лютой смерти, чем пойти на такое чудовищное злодеяние. Но мало поможет нам пред судилищем язычников наша невинность, и не тронутся жалостью к нам сердца наших недругов в этом Вавилоне. Со всем тем мы не убоимся, хотя бы и целые тьмы ненавистников ополчились на нас: мы твердо веруем и уповаем, что Тот, Кто послал Своего ангела к ввергнутым в разожженную печь трем отрокам, Кто спас Даниила от пасти львов и Иону во чреве кита, Тот не покинет и нас. Возблагодарим Бога, который помог благовестителю нашему Павлу выйти из заточения и уехать, не подозревая грядущих на нас гонений и наших скорбей, ведь иначе он не покинул бы нас в тяжелую годину бедствий. В эту минуту на пути к нам находится тот ученик, которого любил Христос, и этот возлюбленный словом своим ободрит нас и будет нам верной опорой».

После речи Клэта Лин, воздев руки к небу, благословил свою паству во имя Отца и Сына и Духа Святаго, и богомольцы, кто попарно, кто втроем, а кто поодиночке, начали постепенно расходиться теми же потаенными тропинками и темными закоулками, какими пришли.

Предшествуемый Филетом, Алитур возвращался домой, чувствуя, как горело в нем сердце. Он явился в собрание христиан со злым намерением предать их, в угоду их гонителям, казням и лютым пыткам; уходя же от них, был весь охвачен каким-то неведомым для него чувством благоговейного умиления перед тем, что видел и слышал среди них. О, как были лживы те гнусные вымыслы о них, которым он легкомысленно придавал столько веры! Эти люди, которых клеймили бесстыдными клеветами, в ненависти к которым сходились люди самых противоположных убеждений и правил, от патрициев к плебеям, о которых последние отбросы форума говорили не иначе, как о каннибалах, отъявленных злодеях и чудовищах всякого разврата, – эти люди были чисты, непорочны, были праведниками. И какими бессодержательными, искусственными и несостоятельными показались Алитуру доктрины и теории различных философских школ, в сравнении с простотою, ясностью и полнотою того учения, которое проповедовали эти, лишенные даже покровительства закона, отверженцы общества. Даровитый актер, красавец и всеобщий любимец римской публики, Алитур бывал нередко приглашаем в дома тех и других богатых патрициев, где не мог не заметить, сколько пустоты, томительной скуки и духовной неудовлетворенности прикрывало собой роскошь и блеск богатой обстановки. Да и сам он разве не постиг давно всей суеты той опьяняющей славы, которая гремела в восторженных рукоплесканиях бесчисленных поклонников его таланта? Увлеченный в водоворот светских удовольствий и порока с юных лет, Алитур, однако, сознавал порою всю страшную пустоту своей жизни и тяжелым бременем казалась ему подчас сама жизнь, за пределами которой видел он один лишь могильный мрак. Но в этот вечер идеал нравственной чистоты предстал перед его духовным оком в новом свете, в каком-то неземном сиянии, и жгучее раскаяние охватило его.

С лихорадочным нетерпением он ожидал наступления дня следующего собрания христиан, но уже не с той целью, чтобы приобрести против них такие показания и улики, которые могли бы послужить поводом к различным гонениям на них, а скорее с той целью, чтобы приобрести возможность быть им полезным и сделать все, что только было в его власти, для избавления их от грозившей им беды. Сверх того, душа его жаждала услышать еще раз кроткие слова любви и утешения, увидать того, которого Клэт назвал любимым учеником Христа, узнать побольше о Том, Кому с таким набожным энтузиазмом поклонялись эти новые люди, постичь, в чем заключался источник зажженной Им надежды, – того душевного мира и той праведности, которые Он сделал доступными не для одних только умственно развитых людей, но и для всякого бедняка, для каждого раба, для последнего из отверженных.

Находясь всецело под тем впечатлением, какое он вынес из общества христиан, Алитур с ненавистью смотрел все эти дни на свою деятельность пантомима, и эта обязанность, в качестве законтрованного актера ежедневно выставлять свою особу, красоту и пластичность поз и движений напоказ толпе, была для него отвращением и пыткою. Возвратясь в один из таких дней домой, усталый физически, но еще более нравственно разбитый, он в отчаянии повалился на свое ложе и, повернувшись лицом к стене, горько заплакал. Но как раз в это время к нему вошел слуга и доложил, что его требует к себе цезарь, и бедный Алитур волею-неволею должен был встать, облачиться в придворный костюм и, приняв свой обычный, беспечно веселый вид, явиться к императору. Когда он вошел в кабинет Нерона, этот последний с каким-то лихорадочным нетерпением стал засыпать его вопросами относительно дела, затеянного им против христиан, и спросил, между прочим, удалось ли ему, наконец, проникнуть в потаенные притоны их сходок и собрать против них какие-либо улики.

– Нет, цезарь, улик против них я пока еще никаких собрать не мог, – ответил Алитур, – и хотя мне и удалось дня три тому назад побывать в их собрании, тем не менее там я не слыхал и не заметил ничего такого, в чем можно было бы усмотреть хотя бы малейшую тень чего-либо противозаконного, и я склонен думать, что все, что случилось мне про них слышать и что я со слов других так легкомысленно передавал цезарю, – одни лишь глупые выдумки народа и чистейшая клевета.

– Они хитры, Алитур мой, эти христиане, – заметил Нерон своему любимцу. – Поппея слышала про них самые дурные отзывы. Но, как непосвященный в их гнусные тайны, ты, разумеется, не мог сразу разглядеть их и понять, что они за люди в действительности.

– Да и какое нам, в сущности, дело, кто они? – вмешался Тигеллин. – Для нас важно иметь налицо каких-либо злодеев, на которых можно бы было указать, как на поджигателей Рима, а для этого что же для нас может быть более подходящим, чем эта угрюмая, человеконенавистная и тьмою порожденная секта, как гнойная язва, противная народу? Во всяком случае, истребление этих людей было бы немаловажною заслугою в глазах всего римского общества.

– Бедняги! – с тяжелым вздохом проговорил Алитур. – Право, мне как-то жаль причинять им еще более зла, чем я уже причинил своею необдуманностью… Все-таки я приложу все свои усилия, чтобы разузнать о них подробнее, и, может быть, в скором времени буду в состоянии сообщить цезарю нужные ему сведения.

– Наш несравненный Алитур начинает, как кажется, слегка вилять, – осторожно заметил Тигеллин императору, как только ушел пантомим. – Не надо забывать, что по своему происхождению он все же иудей, а теперь в довершение, видимо, проникнут малодушною жалостью к этим людям.

– Поппея уверяла однако ж, будто иудеи питают к христианам еще более ненависти, чем мы, – возразил Нерон.

– Однако корень той и другой ереси один и тот же, в этом цезарь может быть вполне уверен. Впрочем, я попытаюсь сам разведать, где находятся притоны тайных сходок этих христиан, так как не могу скрыть от цезаря, что необходимость успокоить народ с каждым днем становится настоятельнее.