Текст книги "Интимные места Фортуны"

– На редкость хороша, – ответил Берн, который умел при случае польстить людям. Да он и вправду считал, что такая может привязать к себе. Но они уже подошли к машинному парку, и Джонсон спрятал фотографию в карман и застегнул его. Здесь не было ни квартирмейстера, ни транспортного офицера, так что они пошли осматривать строения, и Берн погладил нос серой лошадки, которая таскала двуколку офицерской столовой. Он ощущал некоторую вину перед ней. Двуколка офицерской столовой обычно на марше шла перед тележкой для пулемета Льюиса, которую помогал тащить Берн. И на подъемах, если офицер был отвлечен другими делами, Берн цеплял свою веревку к двуколке. Лошадь не держала зла на него, вела себя как истинная леди, как будто знала, что бывали времена и похуже. А вот мулы не подвигали его к таким сантиментам, они представлялись ему этаким символом современной войны: абсурдные, упрямые, злопамятные животные. Между тем не оставалось ничего другого, как тащиться назад на склад снабженцев, и на этот раз они застали там квартирмейстера. Тот, поговорив с младшим капралом, дал ему записку к мэру городка, и они пошли искать его. Мэра тоже не было на месте, но капрал в конторе взял дело в свои руки, а когда собрался идти на полдник, позвал их и по дороге показал места для расквартировки на боковой улице. Следовало снова прибыть в контору мэра и доложить, что все в порядке. Тоненькая женщина лет сорока с измученным лицом была единственным жителем этого дома, она отложила свои занятия на кухне, чтобы проводить их в свободную комнату. Берн обратил внимание на хорошо вымытые полы.

– Mais c’est tout ce qu’il y a de plus commode, madame[40]40
  – Но, мадам, все это более чем удобно.


[Закрыть], – сказал Берн и принялся энергично развивать перед ней проект приготовления более-менее изысканных блюд.

– Mais, monsieur, l’encherissement est tel…[41]41
  – Но, мсье, это просто очаровательно (фр.).


[Закрыть]

Он не стал отрицать, полагаясь на ее любезность, вертелся ужом, и после нескольких предложений ему пришлось оставить все на ее усмотрение, настояв только на бутылке хорошего вина, например «Барсак», по ее выбору. И он дал ей несколько банкнот для производства закупок.

– O-la-la, – воскликнула она с изумлением.

– Что она сказала? – поинтересовался Джонсон.

– По-французски это вроде как «боже мой», – ответил Берн, засмеявшись.

Они проследовали за ней на кухню. Она прибирала волосы и повязывала на голову платок, чтобы не надевать шляпку, а они пока вышли во двор и осматривали овощи в маленьком огороде, что располагался в дальнем конце участка. И тут послышался знакомый звук, хотя здесь он казался особенно странным: долгий вой летящего в небе снаряда и взрыв на окраине городка. Женщина с корзинкой в руках вышла из дома, подняла голову и очень долго глядела в небо, словно прикидывая, будет ли дождь. И снова послышался воющий звук снаряда.

– Ah, des obus![42]42
  – Ах, снаряд! (фр.)


[Закрыть]– спокойно произнесла она и отправилась по своим делам.

– Подумать только, эти французы живут при войне годы и годы, – сказал Джонсон.

– Пора бы уж привыкнуть, верно? – отозвался Берн. – Порою мне кажется, и мы ничего другого никогда не знали. Все кажется ненастоящим, а все, что раньше было настоящим, просто стерто из памяти. Мы сидим тут и думаем об Англии. Множество людей сидит и вспоминает свое детство. Все это в прошлом, невозвратно, но мы сидим и вспоминаем, чтобы забыть настоящее. Девятерых из нас бомбой стерло с лица земли лишь сегодня утром, как раз напротив нашего окна, а мы уже забыли об этом.

– Это была не бомба, это был снаряд зенитного орудия.

– Да ну… – безразлично спросил Берн. – В самом деле?

– На запрос Бригады из зенитной батареи ответили, что они дали девять залпов по вражескому аэроплану и что в пятом и шестом снаряды не разорвались.

Это придавало происшествию вид несчастного случая. Можно ожидать атаки вражеской авиации и избегнуть потерь от такой атаки, но никто не может предсказать дефект снаряда, который не срабатывает по цели, а затем взрывается на булыжной мостовой. Берн оставался при своем мнении, но люди говорили, до первого взрыва свистка тревоги не было, а люди из противовоздушного патруля говорили, что на самом деле не видели аэроплана, а подали сигнал лишь после того, как появились облачка дыма от первой пары снарядов. И если они правы, то официальная версия врет, поскольку взрыв, убивший двоих солдат на улице, должен был произойти до того, как началась стрельба. Практическая бесполезность противовоздушного патруля, выбранного из случайных людей, не имеющих специальной подготовки к такой работе, – аргумент слабый. Также неуместно говорить, что бомба нашла себе цель по чистой случайности. И Берн принял точку зрения людей, считавших, что эти разводы и строевые смотры – сплошь глупости и пустая трата времени. А поразмыслив, злорадно добавил для себя, что война продолжается и на войне люди обязаны погибать, пусть и походя.

Они дождались мадам с покупками; и она с триумфом предъявила Берну бутылку «Барсака». Она намеревалась подать им омлет, вырезку и то, что Джонсон назвал «чипсами», с салатом и плавленым сыром, так что Берн не жалел слов, восхищаясь ее усердием. Оставив ее готовить, они отправились в контору мэра городка, где капрал, говоривший с ними днем, сообщил, что они могут остаться на ночлег в том же доме. Поинтересовавшись, в каком кабачке можно было бы встретиться и выпить по рюмашке, они узнали об одном, куда капрал намеревался заглянуть позже. И они на полчасика зашли в это шумное и полное дыма помещение, где выпили vino blanc[43]43
  Белое вино (фр.).


[Закрыть].

Вернувшись домой, они с удовольствием умылись – благо нашлась целая бадья чистой воды, – а затем мадам подала им заказанные блюда. Берн пытался уговорить ее разделить с ними ужин, но она отказалась – любезно, но твердо, – согласившись лишь выпить бокал вина. Уделяя мало внимания капралу, она охотно общалась с Берном. Муж ее был на фронте, а дочка собиралась замуж за военного и жила с ним гражданским браком, чтобы его не отправили в зону боевых действий. Они поженятся после войны. Когда же кончится эта война! Когда все это кончится? Она нарочито хохотнула, и этот ее смех выразил гораздо больше того, что могли бы выразить любые слезы. В своем пессимизме она была абсолютно покорна, в ней не было отчаянья, но она явно не позволяла себе надеяться на лучшее, чтобы не сглазить. Однако весь этот пессимизм явно определялся ходом войны, ей было очевидно, что немец должен быть разбит. Для нее мир погиб безвозвратно, но справедливость должна быть восстановлена, поскольку, по ее мнению, справедливость должна базироваться на божьих заповедях и вершиться медленно и неуклонно, вопреки всем людским ухищрениям. Слушать ее было интересно, поскольку, несмотря на малую образованность, мысли ее были четкими и логичными. Берн старался выглядеть оптимистом, но при этом задаваясь вопросом, не пытается ли он вдохновить и убедить самого себя. Она признавала, что немец остановлен и мощь англичан возрастает. «Maintenant elle est tres bien montee»[44]44
  «Уж теперь она так поднялась» (фр.).


[Закрыть], – как она выразилась. Хотя, вполне возможно, в ее замечаниях содержался намек на то, что пришла запоздалая расплата за годы преступной небрежности.

Пока хозяйка мыла посуду, Берн допил все вино, которое Джонсону совсем не понравилось, так что он выпил лишь пару стаканчиков. Затем она проводила его в комнату, где им с капралом предстояло заночевать. Здесь он увидел стопку из восьми одеял – собственность Французской республики, судя по небесно-голубому цвету. Чтобы накрыться, хватало одного одеяла, а чтобы спать было помягче, они расстелили еще по три на каждую кровать. Берну уже давно было наплевать на условия, в которых приходится спать, но ее забота так тронула его, что он поблагодарил хозяйку с особой теплотой, чем очень ее растрогал. В такое время каждая мелочь дорогого стоит. Ему уже не хотелось выходить из дому и продолжать веселье, вполне хватило прекрасного обеда и хорошего вина, и теперь лучше всего было бы просто посидеть здесь, а потом залечь спать. Но Джонсон назначил встречу с капралом, а значит, не пойти было невозможно. Кроме того, оставался небольшой шанс, что Джонсон учудит какую-нибудь несуразицу.

Кабачок был полон военными. Капрал оставил своих собеседников и подошел. По всем приметам он был здесь как дома. Едва они заняли места за столиком, одна из двух девиц, разносивших выпивку, подошла за заказом, и капрал тут же потянул ее, усадил к себе на колени и, пропустив свои руки под ее руками, обнял выше талии, так что его назойливые пальцы могли ласкать ее левую грудь, а она принялась извиваться и повизгивать, провоцируя его на дальнейшие приключения. Берн почувствовал, как зараза этого злачного места проникает в него, коварно наполняет вены огнем, как будто именно здесь ненасытное желание сорвалось, наконец, с цепи и пожирает всех, как пожар. Отовсюду доносились обрывки разговоров, незначительные пререкания быстро перерастали в ссоры и тут же тонули во взрывах тяжелого неестественного хохота, который в свою очередь сменялся хриплым пением, унылым, как визг пилы:

 
А дома напролет всю ночь
будут старики сидеть и слушать,
Вечерком да под луною,
Под луною, вечерком[45]45
  Песня Джемса Бленда (начало 1900-х гг.).


[Закрыть].
 

Взрывы адского гомона забивали накатывающие приступы ностальгической тоски. Берн обнаружил, что девица, пока ее оглаживает капрал, украдкой и в то же время вызывающе смотрит на него, и это усиливало раздражение. Он поймал себя на том, что хотел бы влепить ей смачную пощечину, причинить боль – обычная реакция мужчины на провокации подобных женщин. Было ясно, что она прекрасно это понимает.

– А что, черт возьми, мы собираемся пить? – резко и нетерпеливо спросил Берн.

Капрал откинулся на спинку стула, девка слетела с его колен, поправила съехавшую на сторону юбку, вскинула руки, поправляя прическу, и, обойдя стол, встала возле Берна с порочной невозмутимостью урчащей кошки. Он не хотел ее. По крайней мере, заставлял себя так думать. Не обращая внимания на эту сучку, он принялся обсуждать с капралом, что бы выпить. У того не было идеи, кроме дешевого шампанского, которое Берну доводилось пробовать лишь тогда, когда ничего другого достать было невозможно. Здесь было не разжиться чашкой кофе с коньяком, вместо этого девица предложила насладиться уютом отдельного кабинета.

– Ну хорошо, пейте шампанское, если вам оно по нраву, – согласился наконец Берн и отослал девку с заказом. Он поднялся и стал прокладывать себе путь к барной стойке, из-за которой трактирщик и его разгоряченная, туго утянутая в платье супруга взирали на свою диковатую клиентуру сверху вниз с чувством превосходства, если не с вершин высокой морали и нравственности, то хотя бы с позиции законного права. Берн насел на трактирщика, и после некоторых колебаний тот покинул свой пост и вскоре вернулся с половиной бутылки белого вина и уверениями, что оно очень достойное. Берн заплатил. Когда бутылка была открыта, он получил в придачу чистый фужер и направился к своему столику.

– Не желаю я тащиться в какие-то отдельные кабинеты из-за капли коньяка в кофе. А если вы, капрал, попробуете немного вот этого…

Но капрал предпочел шампанское, которое подала девица, и Берн заплатил за него, прибавив небольшие чаевые. Он не стал пить много вина, хотя оно оказалось вполне терпимым, ему просто не хотелось пить, да к тому же было понятно, что заведение скоро закроется. Джонсону с капралом было о чем поговорить, так что Берну приходилось лишь время от времени, просто из вежливости, присоединяться к разговору, и он просто покуривал и понемногу тянул вино, пока не настало время уходить. Когда они прощались, девица посмотрела на него с обидой.

Глава VI

Да, только, ради Христа, говорите потише.

Вся вселенная негодует, когда не соблюдают добрых старых военных законов и обычаев.

…в лагере Помпея никогда не было никакой болтовни и трескотни. Уверяю вас, вы увидите, что тогда все было совсем иное: и военные формальности, и правила, и поведение, и умеренность, и скромность.

У. Шекспир[46]46
  Шекспир У. Король Генрих V. – Акт 4, сцена 5 / Пер. с англ. Е. Бируковой.


[Закрыть]

На следующее утро младший капрал Джонсон отправился к квартирмейстеру один, сказав Берну, что тому нет необходимости приходить туда, а надлежит быть готовым выдвигаться к штабу батальона в полдень. Берн вышел прикупить съестного для Шэма и Мартлоу. На главной улице он увидел простенький магазинчик, но первое, что бросилось в глаза в витрине, было написанное по-английски объявление, сообщавшее, что хлеб отпускается военным только после полудня. В магазине ему удалось купить лишь небольшой пирог, пару жестянок с сардинами да банку вишневого джема. Нужно было придумать, чем бы разнообразить их рацион, но так, чтобы нести было удобно. Вряд ли стоило брать ветчину или жестяную банку с печеньем, хотя с тех пор, как они оставили Сомму, свежее мясо было в дефиците, и на обед без вариантов давали мясные консервы, патентованный суп-пюре, сушеные или консервированные овощи и картошку. В магазине имелись всевозможные торты и прочая кондитерская выпечка, но ее не сунешь в ранец, как пирог или банку джема. А жестянки с сардинами он думал распихать по боковым карманам кителя.

Джонсон вернулся за несколько минут до полудня и сообщил новости: батальон вернулся в Мазенгарб и расквартирован в бараках возле кладбища. Большая рабочая команда выдвигается сегодня ночью на передовую. Им с Берном предстояло забрать со склада снабженцев большой ящик. Они прибудут в Мазенгарб намного позже обеда, но хозяйка приготовила им на завтрак добрую посудину cafe au lait[47]47
  Кофе с молоком (фр.).


[Закрыть], по краюхе хлеба на каждого, да еще сливочного масла и сваренных вкрутую яиц. Поскольку она уходила на работу рано, Берн расплатился с ней и на всякий случай попрощался, ведь, может статься, им придется выдвигаться раньше, чем она вернется домой в обеденный перерыв. Под кротким выражением ее лица скрывался бодрый и неукротимый дух. Он сложил одеяла и оставил их аккуратной стопкой, как было до их прихода. И они покинули дом, закрыв за собою дверь.

Идти теперь стало ближе, зато ящик был тяжелее, так что они намучились не меньше, чем по дороге сюда. Берн вернулся к жизни лишь после того, как они поставили ящик в углу сарая, который теперь был канцелярией. Оглянувшись, он первым делом заметил объявление, напечатанное заглавными буквами: «СЛЕДИ ЗА ТЕМ, ЧТО ГОВОРИШЬ, У ГАНСОВ ЕСТЬ ПОДСЛУШИВАЮЩАЯ АППАРАТУРА, ТЕБЯ МОГУТ СЛЫШАТЬ». Это было тревожное заявление, и он сперва решил, что относится оно в основном к связистам, но позже увидел такие же на стенах других строений. Штаб-сержант, вежливо поприветствовав его, нанес более весомый удар:

– Берн, вы теперь ночуете в помещении канцелярии.

– Так точно, сэр, – ответил он удивленно, но с механической покорностью, которая требовалась от него. Однако ему не хотелось, чтобы кто-то видел продукты, которые он принес, и, сделав паузу, он добавил: – Мне нужно забрать свое одеяло, сэр, и еще личные вещи, которые я оставил у приятеля.

Штаб-сержант кивнул, и Берн удалился, так и не сняв со спины ранца. Вскоре он уже говорил с Шэмом и Мартлоу, собиравшимися на развод караула.

– Ты уже не вернешься, – проговорил Шэм, констатируя факт. – Ты получил тепленькое местечко. Кабы ты им не был нужен, они б вернули тебя в роту раньше. Так что лучше оставь себе одну банку сардинок и отрежь половину пирога.

– Да не нужно мне, меня хорошо покормили в городе.

Предложение Шэма разделить продукты на самом деле выглядело как формальное признание конца их товарищества. Он вернулся в канцелярию в полной апатии и стал заносить приказы в книгу учета. Адъютант жаловался, что у него слишком мелкий почерк, и он старался писать крупнее, в результате строчки стали неровными и неуклюжими, как у ребенка, который раздумывает над буквами, вместо того чтобы думать над словами или фразами. При этом ему казалась символичной та потеря равновесия, которая произошла с ним в последние несколько дней. Он слышал фразы штаб-сержанта в его обычной притворно-неуверенной манере, деловитый шепот капрала, бессодержательное поддакивание Джонсона. Время от времени Рейнольдс или Джонсон передавали ему листы бумаги для перепечатывания, и тогда он некоторое время щелкал клавишами. Закончив, снова погружался в апатию, напряженно думая исключительно ни о чем, уходя в себя и едва поддерживая связь с реальностью.

Вошел адъютант и, посидев некоторое время за своим столом, со снисходительно-удивленным видом подошел к аппарату полевого телефона. Когда слышишь лишь одного участника диалога, фразы всегда кажутся загадочными, но сейчас адъютант, казалось, просто несет ахинею. Да, это – перец; да, вероятно, он принимал и в некоторых случаях повторял инструкции относительно охоты на крыс, и все это было о крысах, и о шестах, которые будут найдены на складе в Потсдаме, и соль. Берн вынырнул из глубин подсознания и слегка заинтересовался. Перец и соль были зашифрованными обозначениями двух батальонов Бригады. Когда адъютант вернулся на свое место, Берн нацарапал на клочке бумаги вопрос: «Что значит “крысы”?» – и подвинул клочок к сидящему рядом связисту. Тот написал ниже: «Газовые баллоны» – и вернул бумажку. Если изобретательность гансов продолжит развиваться с такой же угрожающей скоростью, скоро придется использовать язык глухонемых.

В канцелярию зашел маленький офицер с двумя звездочками на погонах, недавно прибывший и малознакомый Берну. Звали его Виррал, и он отличался сварливым характером и склочностью. Вежливо, но твердо он обратился к адъютанту с вопросом, надо ли понимать так, что он, Виррал, должен заниматься делами не только своей роты, но по совместительству и делами других рот батальона. Адъютант был поражен или просто растерялся от количества информации, заключенной в этом вопросе. Но имея, пусть и против логики, трогательную веру в то, что человек есть существо разумное, он объяснил мистеру Вирралу, что все трудности, с которыми тот столкнулся, связаны с временной нехваткой офицеров. Капитан Моллет в отпуске, мистер Клинтон попал в руки дантистов, еще несколько офицеров отсутствовали под тем или иным предлогом. Мистер Виррал даже не представляет, с какими трудностями приходится сталкиваться адъютанту, и похоже, он предполагает увеличивать их количество всеми доступными ему способами; иначе откуда столько неуважения? Что поделаешь, если так случилось, что мистер Клинтон страдает от зубной боли? Ведь даже сам адъютант в настоящее время мучается от вросшего ногтя на пальце ноги. И хотя адъютант считает, что перечисленные неприятности и помехи относятся все же к различным группам, забота о своих ногах должна, для всех без исключения, являться сугубо личным делом. Тут адъютант замер на стуле. Полное отсутствие сочувствия только усилило ощущение несправедливости у мистера Виррала.

В сердце Берна запрыгал злобный чертенок. Будь на месте адъютанта капитан Моллет, такое интервью про длилось бы не больше минуты. Встретив взгляд капитана, не обещающий ничего хорошего, мистер Виррал едва ли отважился бы спорить, поскольку капитан принимал в расчет только непосредственную необходимость, и если уж ему приходилось повторять приказ, по его виду сразу становилось понятным скорое и неминуемое насилие над личностью. Берн не имел ничего против адъютанта, скорее восхищался его усердием и добросовестным отношением к делу, но с его манерой поведения скорее расположишь к себе начальство, чем заставишь подчиняться тех, кем поставлен командовать.

В конце концов мистеру Вирралу было сказано, что коли он последним явился на фронт из Англии, то будет справедливо, если он снимет часть нагрузки с офицеров, которые тащат службу месяцами. На этом дискуссия была закрыта, и, отсалютовав адъютанту, он удалился с воинственным видом. Вскоре к столу подошел штаб-сержант и, склонившись к адъютанту, несколько минут шептался с ним.

Такие сцены всегда вызывали живой интерес у Берна, его волновала их напряженность. И в то же время было что-то унизительное в том, что происходит все в присутствии личного состава канцелярии. Старослужащие Томлинсон, Рейнольдс и даже младший капрал Джонсон знали все, что только можно знать о каждом офицере батальона. Сам Берн и связист знали достаточно. За вычетом одного-двух случаев, Берн старался покидать помещение канцелярии во время отдачи приказов и распоряжений. А остальные оставались, и после разбора происшествия или провинности солдата обычно посылали за офицером, чтобы выяснить все обстоятельства. Это должно было происходить конфиденциально. Если же, как в случае с мистером Вирралом, речь шла о жалобах адъютанту, тем более не следовало делать штат канцелярии свидетелем инцидента.

Военная организация предполагает, что деятельность должна осуществляться с точностью и безучастностью механизма. Однако на деле это происходит не совсем так, поскольку существует еще и человеческий фактор, и получается, что механическая четкость машины дополняется столкновением человеческих эмоций, и когда механическое воздействие на объект заканчивается, эмоциональная составляющая продолжает действовать. За монотонной рутиной исполнения обязанностей, которая и делает войну тупым и убогим делом, проглядывает ощущение окружающей тебя опасности. И это чувство только усиливается от попыток воли противостоять ему. Люди, совместно действующие перед лицом постоянной угрозы их жизням, требуют хотя бы уравнять их шансы. Они могут проявлять благородство и нести дополнительное бремя без жалоб, если это действительно необходимо. Но в моменты печали и меланхолии им начинает казаться, что все призывы к чести и доблести при исполнении обязанностей имеют единственную цель – лишить их элементарных прав. Даже в командах подносчиков боеприпасов, рутинной работе подразделений, отведенных на отдых во второй эшелон, людей убивало случайно и без разбора. И хотя в ту ночь у Берна не было и мысли напроситься помогать тащить на передовую газовые баллоны, он чувствовал себя не в своей тарелке, будто он увиливает от работы.

На завтрак он ходил теперь прямо к полевой кухне и, если не было дождя, садился и ел там же, в тени хилой живой изгороди, болтая с поваром Эбботом. В кармане у него была маленькая коробочка с ирисками, найденная в посылке, пришедшей из Англии. Он угостил Эббота.

– Спасиб те, – отказался Эббот. – Да не охоч я до сластей. Где-то тут был Уильямс, он просто торчит от ирисок. Ваще не пьет и не курит, а если еще и к бабам не ходит, я ваще не понимаю, че он делает. Можешь подкинуть ему несколько штук. Эй, Уильямс, где ты? Тут для тебя ириски.

Уильямс был поваром роты обеспечения. Внешностью этот щупленький уроженец Уэльса походил на финикийца, и его всегда невозмутимое лицо, словно изъеденное неглубокими веселыми морщинками, выглядело как лицо старичка, хотя ему не было и пятидесяти.

– Давненько не ел я приличных ирисок, – обтирая руки об одежду, воскликнул он с голодным нетерпением в глазах. Он, как всегда, был тут как тут, вынырнул, словно черт из табакерки, в своем засаленном и перепачканном сажей мундирчике.

– Да он себя продаст за десяток ирисок, – усмехнулся Эббот.

– Ну так угощайся, бери больше, – предложил Берн, – у меня еще есть. Друзья мне нет-нет да пришлют баночку, а мне-то они не очень. Я тебе потом еще подброшу.

– Уж я бы им во как обрадовался, – запросто сообщил Уильямс. Он был замечательно немногословен, как и всякий житель Уэльса.

– Ну, как сработала команда прошлой ночью? – поинтересовался Берн. – Понимаешь, офицер, старший рабочей партии, заходил в канцелярию со списками, но я был такой сонный и не разобрал ничего. А иногда просто посыльный прибегает и оставляет бумаги на столе; штаб-сержант по этому поводу бухтел все утро. Они, понимаешь, потревожили сон умирающего от усталости человека.

– Дык он и на том свете останется штаб-сержантом, – сказал Эббот, – как думаешь, Уильямс? Ребята были здорово уставшими после похода с таким грузом, вернулись часа в два, а тут построение, туда-сюда, да еще эти сраные газовые маски на них все время, противогазы эти. А сегодня в десять снова построение, развод, а на ночь снова рабочая команда. Какое-то блядство гонять людей день и ночь.

– Да, думаю, скоро им придется посылать нас на отдых в окопы, – заметил Берн и, потыкав в землю, очистил вилку с ножом, сунув в котелок, сполоснул все горячей водой и собрался в канцелярию.

Он прибыл в самый критический момент; адъютант капитан Хэвлок, раздраженный и нервный, сидел за столом, рядом стоял штаб-сержант и говорил что-то, трясясь от ярости, а напротив него находился полковой штаб-сержант, совершенно спокойный и с презрительной усмешкой на губах. Капрал Рейнольдс с раздражением махнул рукой, подавая Берну знак, чтобы он убирался из комнаты. Что говорил адъютант, Берн не услышал, но зато слышал холодный и даже высокомерный ответ полкового:

– Так точно, сэр. Если уж вы не поддерживаете полкового штаб-сержанта, то и говорить больше не о чем.

Берн спустился по ступенькам и вышел на дорогу, чтобы быть в пределах слышимости. Он припомнил слова Тозера о стычке штаб-сержанта и полкового в канцелярии. Между тем полковой штаб-сержант вышел практически вслед за ним, высоко подняв голову, и, надменно улыбаясь, пошел прочь. Берна он не заметил, а тот решил подождать несколько минут, пока все уляжется, и только потом вернуться в помещение канцелярии и продолжить работу.

Ссора, видимо, была совершенно неожиданной и вовсе не связанной с капитаном Моллетом. Сегодня он возвращался к исполнению своих обязанностей, но собирался оставаться командиром роты. Майору Блессингтону, похоже, нравился капитан Хэвлок. Правда, он обращался с ним довольно небрежно, но по всем приметам было видно, что относится он к нему хорошо. Жаль, что майор Шедуэлл и капитан Моллет никак не могли поделить симпатии батальона. Берн не особо восхищался майором Шедуэллом, но признавал, что они похожи, только майор старше и спокойнее, да в характере его больше стали и меньше огня. Говорили, что он здорово изменился с тех пор, как прибыл во Францию, раньше был полон жизни и доброго юмора, а теперь стал молчалив, суров и непреклонен. Людям он нравился, и, хотя капитан Моллет вызывал у них больше симпатии, верили они в майора Шедуэлла. Очевидно, он и сам знал об этом. Берн помнил разговор с полковым священником, и тот рассказывал, что сразу после дела на Сомме майор, сдерживаясь из последних сил, говорил: «Это просто кровавая мясорубка, падре, но видит Бог, до чего же это прекрасно – вести солдат в бой!»

Это случилось уже после того, как ранили полковника Вудкота. Когда он выбыл, а с ним и адъютант капитан Иврол, все стало по-другому. Офицеры старого состава держались вместе, и люди их знали или знали о них даже еще до войны. Но теперь из старой гвардии оставались только майор Шедуэлл и капитан Моллет. Кадровые офицеры, как правило, не понимали армии новой, у них перед глазами всегда стояла модель старой профессиональной армии, и они рассказывали о принципах управления огнем в старой армии, об уровне огня, который следует поддерживать для отражения контратаки, говорили о том, что надежда на гранаты погубит стрелковое дело. Они забывали о том, как изменилась война с 1915 года, игнорировали поддержку артиллерии, и им не приходило в голову, что если один пулемет Льюиса заменяет десять стрелков, то глупо будет не предпочесть пулемет, ведь он, ко всему прочему, цель меньшего размера. Большинство из них, за исключением немногих лучших, не понимало, что дисциплина, которую они хотят насадить в новой, импровизированной армии, становится просто тормозом для всех инициатив. Опять же кадровые офицеры плохо ладили с офицерами новой армии с временными чинами. Регулярные войска, какими бы совершенными они ни были, составляют теперь лишь малую часть армии. Теперь другие масштабы и другая шкала ценностей, так что кадровые офицеры становятся такими же дилетантами, как их товарищи с временным чином. Через несколько минут Берн вернулся на свое место. В канцелярии снова было тихо и спокойно.

Капитан Моллет вернулся к исполнению обязанностей в середине того же дня и весь день играл главную роль в развернувшихся событиях. Когда из Бригады был получен приказ сформировать к вечеру рабочую партию, выяснилось, что в представленном Бригаде канцелярией формуляре под численным составом вернувшихся с передовой рот понимался не боевой состав, а общее количество бойцов с точки зрения обеспечения довольствием, так что требование Бригады, основанное на предоставленных цифрах, может быть выполнено только при условии, что привлечен будет весь личный состав роты, включая поваров. Первым выразил недовольство М.О.[48]48
  Офицер медицинской службы, эквивалент нашему понятию «медик».


[Закрыть] в отношении своих санитаров, а следом за ним офицеры технических служб. Одним из наказаний за непогрешимость является невозможность исправить ошибки, поскольку нельзя признать, что они были допущены, так что капитан Хэвлок хотя и пришел в замешательство, но остался непреклонным. Тут пришел черед вмешаться капитану Моллету; он был готов к борьбе, и все принципы полетели к черту.

– Вы, сэр, намерены забрать у меня поваров?

Адъютант не видел другого выхода.

– А я не позволю мучить моих людей из-за головотяпства канцелярии. Понимаете вы, что, забрав поваров в рабочую команду, которая потащится на передовую, вы лишите людей даже горячего чая, когда они, измотанные, вернутся часа в три ночи?

Адъютант попытался защищаться, но разъяренный офицер не дал ему и рта раскрыть.

– У вас не хватает мужества постоять за своих собственных людей или хотя бы признать свою дурацкую ошибку. Я скажу вам, что я сделаю. Я сейчас прикажу подать мне лошадь, возьму двух связных и отправлюсь инспектировать траншеи. И я погляжу, что вы будете делать, когда у вас станет на двух человек меньше. И пошла ваша Бригада…

Он стукнул кулаком по столу, повернулся на каблуках и вышел, не козырнув. Переглянувшись, давая друг другу понять, что не считают такое поведение красивым, адъютант и штаб-сержант стали поспешно совещаться. Не было сомнений в том, что слова капитана Моллета не расходятся с делом и что два повара останутся готовить чай для батальона. На следующий день М.О., застав в канцелярии командира батальона, доложил, что людям не хватает времени на отдых, что от них нельзя требовать весь день маршировать и всю ночь работать. Он изложил все это очень мягко, но майор Блессингтон не стал с ним церемониться.

– Очень хорошо, сэр. Если кто-либо обратится ко мне с жалобой на здоровье, я дам освобождение от службы, – ответил М.О. и, отсалютовав, оставил майора Блессингтона рассматривать собственные ногти.

Адъютант не вызывал симпатий у окружающих. Но по роду служебной деятельности ему приходилось быть проводником интересов командования, и со всеми своими недостатками и ошибками он делал все возможное, чтобы отлично выполнять свои обязанности. А обязанности эти зачастую бывали весьма неприятными. Через пару дней он послал за мистером Клинтоном, который, с тех пор как они были перемещены на этот участок, лишь однажды, да и то очень давно, побывал на передовой с рабочей командой. Адъютант должен был объявить ему, что никакие отговорки больше не принимаются и нынешней ночью он возглавляет рабочую команду. Этот, по сути дела, выговор мистер Клинтон принял очень спокойно, ведь адъютант высказал то, что должен был высказать, и сделал это хотя и вполне определенно, но в дружелюбной и логически обоснованной форме. Это была всего лишь беседа по служебным вопросам, не более чем рутина, заведенный порядок. Но когда мистер Клинтон вышел, Берн заметил кислую улыбку на лице штаб-сержанта, а в себе обнаружил чувство, будто ему наплевали в душу. Клинтон был отличным парнем, побывал в таких передрягах при Сомме и никогда не берег себя. И такая свинская усмешка ему вслед!