Текст книги "Торговцы космосом"

Глава десятая

В Нью-Йорк я летел, можно сказать, как приличный человек: в дешевом офисном костюме, в салоне четвертого класса туристической ракеты. Ярусом выше меня респектабельные коста-риканские потребители ахали и охали, разглядывая пейзажи в призматических иллюминаторах, или пересчитывали свои гроши, гадая, смогут ли оплатить развлечения, которые предлагает северный Колосс.

У нас, внизу, было попроще и погрубее, но все-таки не походило на трюм для рабочего скота. Окон здесь не было, зато были электричество, пепельницы, автоматы с напитками и сигаретами. Перед вылетом сотрудник службы охраны произнес перед нами небольшую речь:

– Итак, ребята, вы летите на север, туда, где законы Коста-Рики не действуют. Работа у вас будет получше, чем здесь. Однако не забывайте: это такая же работа. Хочу, чтобы каждый из вас на носу зарубил: вы у «Хлореллы» в долгу и принадлежите ей со всеми потрохами. Если кто-нибудь соберется нарушить контракт, ему придется узнать, как быстро и легко США передают другим странам преступников, нарушивших Коммерческий кодекс. А если кто-то думает, что ему удастся просто раствориться в воздухе, – что ж, попробуйте. «Хлорелла» платит «Детективному агентству Бернса» девять миллиардов в год, и Бернс честно отрабатывает каждый цент. Так что, парни, ежели захотите пробежаться – вперед, но в конце дистанции будем ждать мы. Ясно?

Тут не поспоришь: все было кристально ясно.

– Теперь загружайтесь, и удачи вам. Направления у вас с собой. Передавайте привет Бродвею.

Мы без происшествий долетели до места и приземлились на ракетодроме в Монтоке. Сперва ждали, пока потребители из верхних салонов выйдут и заберут свой багаж. Потом ждали, пока инспектора продуктовой таможенной службы с красно-белыми повязками на рукавах не закончат пререкаться с нашими стюардами из-за того, что не сходится число пайков: четверо наших умерли в дороге, и стюарды, разумеется, припрятали их котлеты из Цыпочки, чтобы загнать на черном рынке. Потом просто сидели и ждали.

Наконец раздался приказ строиться по пятьдесят человек и выходить. Мы построились, на запястье каждому шлепнули штамп въездной визы; потом мы группами по десять человек вышли из ракетопорта и погрузились в подземку. Мне повезло: наша группа попала в просторный товарный вагон.

На бирже труда нас рассортировали согласно направлениям и выдали бирки служащих. Испуганный ропот пронесся по толпе, когда мы услышали, что контракты двадцати человек «Хлорелла» продала концерну «И.Г. Фарбен»: никому не хотелось оказаться на урановых рудниках! Но о себе я не тревожился.

Человек рядом со мной хмуро смотрел, как охрана отбирает, сгоняет в кучку и уводит два десятка неудачников.

– Обращаются с нами как с рабами, – сказал он с горечью, дернув меня за рукав. – Это же преступление! Как по-твоему, приятель? Унижают достоинство рабочего человека.

Я бросил на него свирепый взгляд. Парень, похоже, конс!.. Потом я вспомнил, что и сам теперь конс, задумался, не обменяться ли с ним условным рукопожатием, однако решил воздержаться. Стоит запомнить этого человека и подойти к нему, если понадобится помощь, но если открыться прежде времени, он еще, пожалуй, сам пойдет за помощью ко мне.

Мы доехали до пригорода Найак и попали в помещение местного завода «Хлореллы».

В хорошем хозяйстве ничего не пропадает. Под Нью-Йорком, как и под каждым городом мира, имеется сеть канализационных труб со сложной системой отстойников и фильтров. Как и любому гражданину, мне было известно, как органические отходы двадцати трех миллионов жителей Нью-Йорка путешествуют по этой кровеносной системе города; как соли нейтрализуются путем ионообмена, жидкость подается по трубам на водорослевые плантации Лонг-Айленда, а все, что осталось, перекачивается в цистерны, грузится на корабли и морем отправляется на Коста-Рику кормить «Хлореллу». Об этом я знал, но теперь увидел своими глазами.

Должность моя называлась «экспедитор-заготовщик девятого класса». Работа состояла в том, чтобы соединять гибкие шланги, по которым перекачивались отходы. Вечером первого же дня я истратил недельную зарплату на запас носовых заглушек: все запахи они не убивали, но хотя бы помогали остаться в живых.

На третий день после смены я отправился в душ. Я все рассчитал: после шести часов работы у цистерн, где продуктовых автоматов, естественно, нет – по той простой причине, что ни один нормальный человек не сможет ни есть, ни пить, ни курить в такой вонище, рабочие, плотно подсевшие на замкнутый круг «попси – хрустяшки – «Старр», первые полчаса будут судорожно удовлетворять свои потребности в еде, питье и сигаретах. О душе никто не вспомнит. Сурово подавляя в себе ту же жажду, не столь глубоко укоренившуюся, ибо на развитие подобных привычек у меня было куда меньше времени, я ухитрялся мыться почти в одиночестве – а потом, когда вся толпа валила в душ, спокойно направлялся к автоматам. Казалось бы, такая простая мысль – но ведь никто, кроме меня, не додумался. Что может нагляднее доказать существенную разницу между простым потребителем и интеллектуалом – тружеником рекламы?

Хотя, конечно, верно и то, что я просто не успел как следует подсесть на «попси».

В душе, кроме меня, был только один человек – просто раздолье! Когда я вошел, он передал мне мыло: я намылился и встал под тугую струю воды из рециркуляторов. О своем соседе я почти забыл.

Однако, когда я возвращал ему мыло, он коснулся средним пальцем моего запястья, а указательным обвел вокруг моего большого. Условный знак!

– О, – воскликнул я, растерявшись. – Вы кон…

– Ш-ш-ш! – прошипел он и сердито указал на микрофон, свисающий с потолка.

Затем повернулся ко мне спиной и вновь принялся тщательно намыливаться.

Когда он вернул мне мыло, к нему был прилеплен клочок бумаги. В раздевалке я разгладил его и прочел:

«Сегодня день отпуска в город. Идите в музей Метрополитен, в зал классической рекламы. Ровно за пять минут до закрытия остановитесь перед рекламным плакатом „Мейденформ“».

Едва одевшись, я встал в хвост очереди, выстроившейся перед столом надзирателя. Не прошло и получаса, как у меня был пропуск с печатью, избавлявшей от необходимости присутствовать на вечерней поверке. Я вернулся к себе, чтобы забрать вещи, предупредил нового обитателя моей койки, что парень ярусом выше кричит во сне, сдал сумку на хранение и сел на подземку, идущую в Бронксвилль. Там пересел на местный поезд, проехал одну станцию, пересел на обратный поезд и добрался до Шокен-Тауэр. Вроде бы никто за мной не следил. Я и не ожидал слежки, просто решил, что лучше перебдеть.

До встречи с консами в музее Метрополитен оставалось почти четыре часа. Я торчал в холле здания, пока ко мне не направился коп, давно уже подозрительно косившийся на мой дешевый костюм. Надеялся увидеть Эстер, может, даже самого Фаулера Шокена… Не повезло. Вокруг проходило немало знакомых, но все не те, которым я мог бы безоговорочно доверять. А я понимал: пока не выясню, что стоит за подставой на леднике Старрзелиус, открывать, что я жив, не стоит.

– Эй, оборванец, – рявкнул на меня коп из «Пинкертона», – тебе чего здесь надо? Что рекламировать собрался?

– Извините, – пробормотал я и поспешил к дверям на улицу, рассчитывая, что протискиваться за мной через переполненный холл он не станет.

Так и вышло. Ближе к выходу я обогнул комнату отдыха, где группа потребителей, дегустируя образцы кофиэста, смотрела романтическую комедию о пользе «бэби-стоп», и бросился к служебным лифтам.

– Восьмидесятый! – приказал я лифтеру… и тут же сообразил, что совершил дурацкую ошибку.

– Вы находитесь в кабине номер пять, – послышался из динамика резкий голос оператора лифтов. – Служебные кабины поднимаются только до семидесятого этажа. Что вам нужно?

– Да посыльный я, – ответил я несчастным голосом. – Должен забрать кое-что из кабинета мистера Шокена. Я же им говорил, что парня вроде меня к мистеру Шокену не пропустят! «У него, – говорю я им, – небось двадцать пять секретарей, и каждый только на меня посмотрит и сразу скажет…»

– Экспедиция у нас на сорок пятом этаже, – чуть помягче отозвался лифтер. – Встаньте перед дверью, чтобы я мог вас видеть.

Деваться было некуда: я подошел к двери и замер перед камерой. Кажется, из динамика донесся какой-то звук, но, что там происходит, понять было мудрено. Комната лифтеров находится внизу, за тысячу футов подо мной – оттуда они, нажимая кнопки, отправляют сверкающие кабины лифтов вверх и вниз по узким шахтам. Я никогда там не бывал – и сейчас отдал бы свою годовую зарплату, чтобы туда заглянуть.

Так я простоял добрых полминуты. Наконец снова раздался равнодушный голос лифтера:

– Ладно. Возвращайтесь в кабину. Сорок пятый этаж, первый поворот налево.

Я вышел на сорок пятом, провожаемый осоловелыми от кофиэста взглядами соседей-потребителей. Встал на траволатор, едущий налево, и, миновав дверь с надписью «Экспедиция», оказался на перекрестке коридоров, где траволатор заканчивался. Некоторое время пришлось искать лестницу: за это время я успел освежить в памяти немало ругательств и изобрести парочку новых. Пользоваться лифтами я больше не рисковал.

Случалось ли вам когда-нибудь взбираться по лестнице на тридцать пять этажей вверх?

К концу пути мне стало совсем худо. И не только потому, что отваливались ноги, но и потому, что времени оставалось в обрез, а я пока ничего не добился.

Время близилось к десяти, и ночные жильцы – небогатые потребители, живущие на лестницах небоскребов, – начали возвращаться домой и укладываться на ночлег. По счастью, выше семьдесят восьмого ночных жильцов не было. Верхние этажи безраздельно принадлежали руководству компании.

Я крался по коридорам, остро сознавая, что любой, кто обратит на меня внимание, либо узнает, либо вышвырнет. Мне везло: навстречу попадались лишь клерки, и все незнакомые.

И все же недостаточно везло. Кабинет Фаулера Шокена оказался заперт.

Скрывшись от посторонних глаз в пустом кабинете его секретарши, я задумался о том, что делать дальше. Обычно после работы Фаулер заходит в клуб, чтобы загнать несколько мячей в лунки. Правда, сейчас уже поздновато, но я решил, что проверить имеет смысл, ведь клуб всего четырьмя этажами выше.

Так я и сделал.

Клуб наш был шикарным местечком – и неудивительно: членство в нем стоило целого состояния. Помимо площадки для гольфа, теннисного корта и других спортивных сооружений, всю северную часть зала занимал лес – роскошный зеленый лес из полутора десятков искусственных деревьев; имелись и штук двадцать кабинок для отдыха, где можно было читать, смотреть кино или еще как-нибудь развлекаться.

Двое мужчин и две женщины играли в гольф. Тихо, как только мог, я подобрался поближе к их креслам. Они меня не замечали: уткнулись в панели управления, сосредоточившись на фигурках своих механических игроков. На табло у них над головами высвечивался счет. У меня упало сердце: у всех по девяносто с чем-то очков! Новички. У Фаулера Шокена отродясь больше восьмидесяти не бывало. Видимо, его здесь нет, и действительно, подойдя еще ближе, я понял, что оба игрока-мужчины мне незнакомы.

Так же тихо я отошел в тень, прикидывая, что же делать дальше. Огляделся вокруг: Шокена нигде не видно.

Возможно, он в одной из кабинок для отдыха. Но не ломиться же туда, чтобы проверить! Первый же член клуба, чье уединение я таким образом нарушу, меня отсюда вышвырнет – если только Господь не улыбнется мне с небес и в первой же кабинке я не встречу Шокена.

В этот миг со стороны поля для гольфа до меня донеслись громкие голоса. Одна из девушек забила четырехдюймовый патт: теперь она сияла, а остальные ее поздравляли. Девушка наклонилась, потянула за рычаг, возвращающий механических игроков на свои места, другим рычагом повернула поле так, что образовался сильный наклон к тринадцатой лунке… и в этот миг я увидел ее лицо. Эстер, моя верная секретарша!

Наконец-то мне улыбнулась удача! Я пока не понимал, как Эстер попала в элитный клуб, но во всем остальном знал ее как свои пять пальцев. Я спрятался в нише неподалеку от входа в женский туалет. Ждать пришлось всего десять минут.

Разумеется, она упала в обморок. Чертыхнувшись, я подхватил ее и втащил в нишу. Там была кушетка: на нее я уложил Эстер. Еще там была дверь: ее я закрыл.

Эстер заморгала, приходя в себя.

– Митч! – прошептала она так, словно готова была разрыдаться.

– Я не умер, – заверил я, успокаивающе погладив ее по руке. – Умер кто-то другой, и его труп выдали за мой. Пока не знаю зачем… Это в самом деле я, Митч Кортни, твой шеф. Могу доказать. Например, помнишь корпоратив на прошлое Рождество? Ты еще очень беспокоилась о…

– Не важно, – торопливо ответила она. – Господи, Митч… я хотела сказать, мистер Кортни…

– Просто Митч.

Я отпустил ее руку, она села и уставилась на меня во все глаза.

– Послушай, – заговорил я, – против меня ведут какую-то на редкость грязную игру. Мне нужно увидеть Фаулера Шокена. Можешь это устроить – прямо сейчас?

– Я… – Эстер сглотнула и потянулась за сигаретой. Я машинально протянул ей «Старр». – Нет, Митч. Ведь мистер Шокен на Луне! Это как-то связано с проектом «Венера». После того как вы погибли… то есть… ну, вы понимаете… руководителем проекта мистер Шокен назначил мистера Ранстеда, но скоро дела пошли так плохо, что он решил взять проект в собственные руки. Я передала ему все ваши записи. Уехал мистер Шокен пару дней назад – и точно помню, что то ли он сам, то ли кто-то с ним рядом упоминал Луну.

– Черт! – проговорил я. – А кого он оставил вместо себя? Харви Брюнера? Можешь с ним связа…

Эстер замотала головой:

– Нет, Митч, не мистера Брюнера. Теперь всем у нас руководит мистер Ранстед. Мистер Шокен улетал в страшной спешке, и никого другого рядом не было, поэтому он передал дела мистеру Ранстеду. Могу сейчас же с ним связаться!

– Не надо, – ответил я.

Бросил взгляд на часы – и застонал. Пора было бежать в Метрополитен.

– Послушай, – заговорил я, – сейчас мне нужно идти. Никому ничего не говори, ладно? Я с тобой еще свяжусь. Вот что: позвоню тебе, назвавшись – как зовут врача твоей матери? – доктором Гэллантом. Мы договоримся, где встретиться, и там я тебе объясню, что делать дальше. Эстер, я ведь могу на тебя положиться?

– Конечно, Митч, – с волнением в голосе ответила она.

– Вот и отлично, – сказал я. – А теперь помоги мне спуститься вниз на лифте. Идти вниз пешком просто нет времени, а если меня заметят в клубе в таком виде, у меня будут неприятности. Кстати, – припомнил я вдруг, – а ты-то как оказалась в клубе?

Эстер покраснела.

– Ну… знаете, как это бывает, – со вздохом ответила она. – Вы умерли, секретарша вам больше не требовалась, все прочие секретарские места были уже заняты. А снова стать потребителем я не могла – нужно оплачивать счета! Вот… и тут я узнала, что здесь открылась вакансия…

– Понятно, – ответил я, от души надеясь, что мои чувства не отразились на лице.

«Будь ты проклят, Мэтт Ранстед!» – мысленно повторял я, думая о матери Эстер, и о парне, за которого Эстер когда-нибудь выйдет замуж, и о том, как страшно несправедливо, когда негодяй вроде Ранстеда, вообразив себя вершителем судеб, сбрасывает людей, заслуживающих самого лучшего (вроде меня), или людей скромных, но достойных (вроде Эстер) на уровень жалких потребителей.

– Не беспокойся, Эстер, – мягко сказал я. – Я теперь у тебя в долгу. И, поверь, этого не забуду. Сделаю для тебя все, что в моих силах.

Как ей помочь, я знал. Немалому числу девушек, заключивших контракт по форме ZZ, удается избежать его автоматического продления и снижения уровня. Выкупить контракт Эстер до истечения года едва ли возможно – это будет стоить мне целого состояния; однако некоторые девушки после первого года работы переходят на повышение, в категорию личных содержанок. А я, в конце концов, достаточно большая шишка: если я предложу Эстер какому-нибудь главе отдела или руководителю местного отделения, скорее всего, он не откажется от моего предложения и не посмеет обращаться с ней дурно.

Сентиментальности в деловых вопросах я не терплю, зато в личных – вы, должно быть, уже заметили – иногда бываю даже чересчур мягкосердечен.

Эстер настояла на том, чтобы ссудить меня деньгами, так что в Метрополитен для экономии времени я поехал на велотакси. Хоть я и заплатил таксисту вперед, он не удержался от язвительного замечания о потребителях, которые слишком много о себе понимают и швыряются деньгами. Если бы я не так спешил, непременно преподал бы ему урок.

Я всегда любил Метрополитен. К религии я равнодушен – возможно, отчасти потому, что в этой области подвизается Таунтон, – но старинные шедевры вызывают во мне чувство сродни религиозному. Они возвышают и облагораживают, дарят благоговение и душевный мир. Приехал я на несколько минут раньше срока – и провел эти минуты перед бюстом Дж. Вашингтона Хилла[18]18
  Джордж Вашингтон Хилл (1884–1946) – видный американский бизнесмен, глава «Американской табачной компании», организатор множества успешных рекламных кампаний.


[Закрыть], в такой же безмятежности, как в тот роковой день на Южном полюсе.

Ровно за пять минут до полуночи я встал перед большим плакатом «Мейденформ» позднего периода – номером тридцать пять в каталоге: «Снилось, что я на заснеженном берегу сижу с удочкой в лифчике от Мейденформ». Через несколько секунд за спиной у меня, в коридоре, кто-то начал насвистывать. Звуки не складывались в мелодию, однако в них снова и снова повторялась короткая музыкальная фраза – опознавательный сигнал, который я выучил в норе под Цыпочкой на Коста-Рике.

Оглянувшись, я увидел музейную служительницу. Она улыбнулась мне.

Для внешнего наблюдателя все выглядело как обычное знакомство мужчины и женщины. Мы взялись за руки, и я ощутил, как она выстукивает пальцами у меня на запястье закодированное послание:

«М-О-Л-Ч-И. К-О-Г-Д-А Я У-Й-Д-У, З-А-Й-Д-И В З-А-Д-Н-Ю-Ю К-О-М-Н-А-Т-У, С-И-Д-И Т-А-М И Ж-Д-И».

Я кивнул. Женщина подвела меня к двери, обшитой пластиком, отворила ее и указала внутрь. Дождавшись, пока она уйдет, я нырнул туда.

Внутри сидели на стульях десять-пятнадцать потребителей, а перед ними выступал пожилой потребитель с профессорской бородкой. Я отыскал себе место в заднем ряду и сел. Никто не обратил на меня особого внимания.

Лектор рассказывал что-то из истории докоммерческого периода – на мой взгляд, скука смертная. Слушал я вполуха, исподтишка разглядывая людей вокруг и стараясь найти в них что-то общее. Все они консы, в этом я не сомневался – иначе как здесь оказались? Однако печати фанатизма – лихорадочного блеска глаз, зло кривящихся губ или еще чего-то подобного – я в их лицах не замечал. Самые обычные потребители, с обычным голодным взглядом, привыкшие к соевым бургерам и дрожжевому кофе. Пройдя мимо любого из них на улице, я бы на него не оглянулся. И все же – я в Нью-Йорке, а Боуэн уверял меня, что здесь обитает верхушка консов, Троцкие и Томы Пейны[19]19
  Томас Пейн (1737–1809) – американский писатель и политический публицист, сыгравший важную роль в обретении независимости и создании Конституции США.


[Закрыть] консервационистского подполья.

Было у меня и еще одно соображение. Когда я выкручусь из этой передряги – доберусь наконец до Фаулера Шокена и вернусь на свое законное место, – пожалуй, если правильно разыграю свою партию, мне удастся разоблачить весь мерзкий консервационистский заговор. С этой мыслью я присматривался к соседям повнимательнее, стараясь запечатлеть в памяти их лица.

Должно быть, последовал какой-то сигнал: я его пропустил. Лектор вдруг замолчал на полуслове, а из первого ряда поднялся невысокий пухлый человечек с козлиной бородкой.

– Ладно, – заговорил он будничным тоном, – все мы в сборе, так что нет смысла дальше попусту тратить время. Мы ведь стремимся сохранять, а не терять, – поэтому мы здесь.

По залу пролетел смешок. Разбавив атмосферу шуткой, новый оратор резко посерьезнел.

– Не шумим, – предупредил он, – и не называем имен. Если вам понадобится к кому-то обратиться, используйте номера. Меня называйте «Первый», вы, – он ткнул в человека на соседнем стуле, – будете «Вторым», и так далее по рядам, вплоть до последнего. Все ясно? А теперь слушайте внимательно. Мы собрали вас вместе, потому что все вы здесь новички. Теперь вы – игроки большой лиги. Здесь, в Нью-Йорке – мировой центр нашей организации, ее штаб-квартира. Выше нас ничего нет. Все вы оказались здесь, поскольку обладаете какими-то особыми заслугами или талантами: какими именно – каждый из вас знает лучше меня. Здесь и сейчас вы получите задания. Но прежде чем вы приступите к работе, вот что я хочу подчеркнуть: мы незнакомы. У себя в ячейках все вы пользовались большим авторитетом; тем не менее мне известно по опыту, что руководители на местах порой бывают чересчур легковерны. Если они в вас ошиблись… Впрочем, к чему объяснять – вы сами все понимаете, верно?

Все согласно закивали. Я тоже кивнул, глядя на толстячка с бородкой во все глаза, чтобы хорошенько запомнить его лицо.

Затем толстячок принялся вызывать нас, номер за номером. Новобранцы один за другим подходили к нему, перекидывались с ним парой слов, а затем по двое и по трое куда-то исчезали. Меня вызвали почти последним: кроме меня, в зале оставалась только косоглазая девица с волосами, выкрашенными в ярко-оранжевый.

– Теперь вы двое, – сказал толстячок. – Вы будете работать в команде, так что вам надо знать, как друг друга зовут. Гроуби, познакомьтесь с Корвин. Гроуби – своего рода рекламщик. Селия – художница.

– Ага, – сказала Селия, прикуривая одну сигарету от другой.

Я заметил, что даже беспрерывно куря, она умудрялась жевать жвачку. Идеальная была бы потребительница, если бы консы не запудрили ей мозги!

– Уверен, мы поладим, – доброжелательно сказал я.

– Несомненно, – ответил толстячок. – А что вам остается? Вы же понимаете, Гроуби, как это все устроено. Чтобы дать вам шанс проявить себя на благо нашего дела, нам придется рассказать и показать вам много такого, о чем не хотелось бы прочесть в утренних газетах. Если вы не сработаетесь с нами, Гроуби, – продолжал он с самой добродушной улыбкой, – то сами понимаете, в какое положение себя поставите. Тогда нам придется принять меры.

И он постучал пальцем по пробке небольшого флакона с бесцветной жидкостью, стоящего на столе.

– Да, сэр, – ответил я, и голос мой был немногим громче этого стука, ибо я догадывался, что за жидкость скрывается во флаконе.

Впрочем, пока особых проблем не было. Три часа провели мы в напряженной работе, а затем мне пришлось напомнить, что если я не попаду в барак к утренней поверке, у меня будут большие неприятности. После этого меня отпустили.

Однако к утренней поверке я так и не попал. Я вышел из музея, вдохнул прохладный воздух весенней ночи. Несмотря ни на что, я был бодр и доволен жизнью. Вдруг из привычного серого тумана вынырнула высокая фигура. Лицо, искаженное злобной ухмылкой, было мне знакомо: таксист, что привез меня в музей.

– Доброй ночи, мистер Кортни! – протянул он.

А затем один из тех древних обелисков, что я видел в музее – или что-то вроде этого, – обрушился мне на затылок.