Текст книги "Во власти дьявола"

XXV

Роль принца Лелио должен был исполнять Себастьян Дрё, мужчина лет сорока. Возможно, он был не слишком красив, но довольно представителен: твердое лицо украшал нос с горбинкой а la Монтефельтро; он его совсем не портил, а напротив – придавал ему некоторое сходство с аристократами эпохи Ренессанса.

С первых же репетиций мы заметили, что он сблизился с Софи Бонэр, которая вроде бы благожелательно принимала его ухаживания. Они часто ходили вдвоем в театральный бар, сидели там подолгу, весело болтая друг с другом, и это стало беспокоить Пурвьанша. Поэтому он начал искать способы принизить значение роли принца, свести ее к нулю.

– Лелио мог бы сам стать героем этого преступления. Но он – всего лишь его тень. Представьте, что создали бы из этого материала Лакло или Сад! Даже Перро с его «Синей Бородой»! А этот? Вот он похищает аппетитную крестьяночку. И что же он делает, он, обладающий всей силой власти?! Да ничего! Он боится так называемого ума Сильвии (в сущности, она ведь просто дурочка!), тогда как он мог бы просто овладеть ее телом. Не в состоянии придумать ничего путного, он передает свою власть Фламинии и доходит до того, что рядится в чужие тряпки, стараясь умаслить красотку, которая, по правде говоря, только того и ждет! Этот принц – смешная изящная кукла, марионетка, которая в конце концов становится узником наихудшей тюрьмы: брака!

Пурвьанш все дальше заступал на территорию Анри Шаваля, и последний наконец заартачился. Кто тут режиссер? И действие, и герои должны носить отпечаток его видения! Помощник присутствует здесь исключительно для того, чтобы проводить репетиции, шлифуя и доводя до блеска задумки режиссера, а не для того, чтобы внедрять свои идеи, особенно если чужой замысел идет вразрез с его установками. Битва была короткой. Шаваль обратился к директрисе, требуя вынести решение, а та начала вилять. Он отказался от компромисса, потребовал выплаты неустойки и хлопнул дверью. Пурвьанш прекрасно знал, что это за человек – обидчивый, ограниченный и порывистый. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, не спровоцировал ли он его нарочно, чтобы вывести его из себя и занять его место!

– Что ж, – сказала Софи, – теперь вы должны быть довольны! Вы сможете превратить вашу Сильвию во что вам угодно. Но она строптивей, чем вы думаете! В сущности, это – обычная деревенская девчонка. Она любит природу, здоровье и простоту. Ее любовь к Арлекину идет от той сельской жизни, из которой она была вырвана, потому что принц пожелал запереть ее в своем зеркальном дворце.

– Я согласен, – ответил Пурвьанш, – что в памяти Сильвии хранятся наивные картины простой жизни той деревни, откуда ее вытащили. Должно быть, страшная дыра. Она же видится ей настоящей Аркадией с очаровательными кудрявыми овечками, прямо сошедшими с подарочной коробки господина Юрфэ. Но Фламиния, с первого же своего появления, начинает вдалбливать ей в голову идеи о более осязаемой реальности, а главное, гораздо более приятной: понятие о роскоши и более сложных радостях. Примерив туалеты, которые лишают ее индивидуальности и льстят ее самолюбию, Сильвия входит во вкус. Ее восприятие мира трансформируется. Ей уже недостаточно одного Арлекина с его скромными поцелуями. Ее сердце замирает от сладкого предвкушения, и этот страх дает ей понять, что принц – натура более испорченная и его желания гораздо порочнее.

– Итак, – заключила Софи с широкой улыбкой, плохо скрывающей ее гнев, – вы воображаете, что из вольной птицы я превращусь в глупую гусыню и поселюсь в его птичнике, а принц однажды сможет полакомиться гусиной печенкой! Это отвратительно!

– А вы что об этом думаете?

– Знаю я вас, вас и ваши аналогии… Но оставим это! Меня ждет Себастьян.

И она ушла, а Нат остался стоять на сцене. Решительно, он плохо взялся за это дело и теперь упрекал себя в неуместном умничанье. Однако его интеллект и был той плотиной, пока еще сдерживающей то нежное и ужасное чувство, которое уже готово было обрушиться на него, как мощный прилив, заливающий сухую землю. Ибо он был сух и знал это. Вся его эротическая техника была фальшивой заменой любви. А его жажда власти – просто фантомным искажением желания быть любимым.

И вот теперь появляется этот Себастьян Дрё! Нат начиная постепенно терзаться ревностью. По ночам он грезил о теле Софи, о невозможных ласках. Она была далеко, но каждый вечер лежала рядом с ним. То он воображал ее в цепях на улице Поль-Валери, то играл ей на гитаре на озере Ле Бурже, но чаще всего он падал к ее ногам и просил прощения, сам не зная за что. Тогда она поднимала его, целовала в лоб и утешала как ребенка.

– Можешь ты это понять? – спрашивал он меня в то время. – Я хотел бы благоговеть перед нею, а бывают часы, когда я только и мечтаю о том, чтобы втоптать ее в грязь… А, все мы потомки древних рептилий!

– Вас бесит то, что она заставила вас уважать ее. Это все – очень обыкновенно, но из гордости вы превратили это в театральный спектакль.

– Из гордости? Скажите лучше: из страха унижения! Возможно, я рядом с ней стану настоящим идиотом.

– А почему бы нет? Разве любовь подписывала договор с умом? Ваша голова – темный лабиринт, и ваше желание мечется там как голодная крыса.

В конце концов, мое сравнение с крысой нравилось мне больше его крокодилов! Но, когда Пурвьанш говорил о любви и желании, что он имел в виду на самом деле? Конечно же, он говорил о себе. Всегда и только о себе! Впрочем, он как раз и обвинял Софи в нежелании войти в его замок и сделаться одной из его марионеток. Хуже всего то, что он понял: она никогда не подчинится его игре, какую бы пьесу он ни поставил: будь то комедия, трагедия или фарс. Она примет его руководство на сцене, потому что вынуждена поступать так благодаря его хитрости, но весь этот маскарад так и останется за огнями рампы.

Действуя через ее героиню, Сильвию, Нат изо всех сил старался донести до Софи свои чувства, ставя себя на место принца. Она превосходно поняла его игру и отбивала все удары, точно в каком-то сложном пинг-понге: то притворяясь, что совсем не понимает его намеков, то возмущаясь так, словно он оскорблял ее своими словами. Но попробуйте понять, кто это говорил? Софи или Сильвия? Пурвьанш чувствовал все большую неуверенность, и чем дольше шли репетиции, тем сложнее ему было понимать этот язык, распутывать этот двойной клубок, который он сам и скручивал.

Вдобавок отношения между мадемуазель Бонэр и мсье Дрё завязывались все крепче и становились все лучше. Не было сцены, когда бы эти двое не посылали друг другу тайных знаков и дружеских улыбок, так что Нат однажды не выдержал и спросил, где они находятся: в театре или в борделе, добавив еще несколько любезностей подобного рода. Это даже не вызвало скандала, все посмеялись над его отповедью, и Нат сконфузился, так явно обнаружив перед всеми свою ревность, которую до сих пор ему удавалось успешно скрывать.

– Что с вами случилось? – спросила актриса, выходя из театра. – Наверное, устали немного?

Он ничего не ответил на эту шпильку и просто сбежал. Эта умная женщина ничем не походила ни на Софи его снов, ни на Софи его мучительных фантазий. И однако, это была она, и именно эту женщину он хотел сделать своей. Но как? Она была прикрыта невидимой броней, которая отталкивала его в той же мере, как и притягивала. Впрочем, это тело – ее плоть, такая желанная и такая далекая, и оттого еще более волнующая, – иногда доставляла ему болезненное наслаждение, когда, открываясь в складках одежды, вдруг, как молния, сверкала ее нога или показывалась грудь, когда красавице случалось наклониться пониже. Разве Фламиния не говорила, что знает свой пол, у которого нет более волшебного оружия, чем кокетство? Эти внезапные проблески и резкие отступления, приправленные двойным смыслом двойной комедии, легко могли раздразнить мужчину, который в конце концов начинал задавать себе вопрос, не были ли эти скромные сигналы призывом к более полным радостям.

А может быть, Дрё уже предоставили право на интимную близость? Или еще нет? Не мог ли другой воспользоваться созданной Натом атмосферой двойственности? Так, спустя месяц после начала репетиций тот, кто поставил капкан, сам угодил в свою ловушку.

XXVI

«Пустота стремится к заполнению, и бывает, что человека, совершенно лишенного способности любить, вдруг наполняет всепожирающая страсть». Эту тему я выбрал для обсуждения на моем университетском экзамене. Личность Пурвьанша послужила мне хорошим примером, и я сдал его довольно успешно. Сам режиссер представлял себя Дон Жуаном и считал эту роль своим шедевром. Но мало-помалу он превращался в шута из водевиля – это он-то, который больше всего ненавидел дешевые пьески. Однако он постепенно осознавал это и уже не знал, как выпутаться из того болота, куда он загнал себя сам.

Софи заходила к нам время от времени, рассказывая, как продвигается ее план, и добавляла, что, даже если бы она вообще ничего не делала, Нат все равно бы сам попался на собственный крючок. Привыкнув манипулировать неуравновешенными истеричками или наивными простушками, он возомнил себя их властелином и знатоком любви, тогда как на самом деле он в ней ничего толком не понимал. Его обаяние завораживало женщин, всегда готовых на авантюры, – тех, кто потерял точку опоры, или тех, кто никогда ее не имел. Находясь рядом с ними, он – одним своим присутствием и своими речами – вырывал их из жизни и погружал в круг собственных фантазий. Вот почему театр был для него самым подходящим местом. Правда, в меньшей степени, чем другие жертвы, но мы с Алисой тоже оказались в числе статистов мира его иллюзий.

– Он живет, перемещаясь во вселенной собственного разума, где он может легко вообразить себя богом, властвующим над рабынями, которых он волен выбирать по своему вкусу и играть с ними в любые игры, – объяснила Софи. – Мы все – только проекция его эго. Вот почему, когда одна из тех, кого он создал, вдруг восстает или начинает насмехаться над ним, колеблются сами основы его личности.

Софи наблюдала, как Пурвьанш медленно катится вниз. Он же со скрытым бешенством понимал, что все глубже увязает в своей страстной любви к ней, и это точило его еще сильнее. Она с охотой включилась в предложенную им игру, но не давала ему ничего, кроме этой игры, кроме «театра». И вот, когда во время репетиций все яснее и яснее стала обозначаться разница между фантазиями и реальностью, появление Себастьяна Дрё только добавило в этот разрыв жестокой боли.

Как-то раз она рассказала нам об исключительном происшествии, случившемся, когда они репетировали двенадцатое явление из второго акта «Двойного непостоянства». На сцене были только Дрё и Софи: она играла Сильвию, он – принца Лелио. Отвечая принцу, переодетому дворцовым офицером, Сильвия восклицает: «Разве я могу сделать вас несчастным? Хватит ли у меня духу так поступить? Если я вам скажу: ухолите, вы решите, что я вас ненавижу; если я вам велю замолчать, вы подумаете, что я к вам равнодушна, и все это будет неправда, все это обидит вас, а разве мне от этого легче?» Пурвьанш вскочил с кресла и бросился на сцену, возопив: «Нет и нет! Можно подумать, что вы обращаетесь к офицеру, тогда как вам доподлинно известно, что за этим нарядом скрывается принц! Ваша речь должна передавать этот двойной смысл! Послушайте: чтобы помочь вам лучше понять эту роль, я укажу вам окольный путь. Ведите себя так, будто вы говорите с Дрё, но в действительности эти реплики обращены ко мне».

Впрочем, в другой раз Софи сообщила нам, как Пурвьанш высказывался о непостоянстве, и внезапно это меня встревожило: нельзя сказать, что эта тема была мне совсем незнакома, но она вдруг открыла мне новые горизонты.

– Считается хорошим тоном полагать, будто Мариво имел в виду психологическое непостоянство. Не то чтобы это было неверно, но этого недостаточно. В человеческом существе все непостоянно, ибо такова реальность нашего мира. Мы придумываем друг друга, да и сама природа легко нас дурачит. Все, что мы замечаем вокруг себя, – всегда только видимость. Вселенная – это флюгер, все в ней неустойчиво, она клонится туда, куда дует ветер. Нас предает наша собственная смехотворная тяга к абсолюту. Что же нам остается, кроме игры? И этот остаток, разве он – ложь? Принц в маске офицера перестал быть для Сильвии тем, кто ее похитил, он – его иллюзорный двойник, он неповинен в этом преступлении.

Да, это было именно так, это было с Марией-Ангелиной, которая в конце концов полюбила своего тюремщика, Нат сумел прикинуться офицером дворцовой стражи и, прячась за этой маской, скрыл похищение и насилие! Актер, выступающий среди теней, всегда готовых к его услугам, он, если надо, легко изменял личину. И глядя на Софи, я подумал: а что, если не обращать внимания на видимость, что, если Пурвьанш внезапно опять сменил маску? Поняв, что роль сильного человека провалилась, не решил ли он сыграть слабака, представляясь покинутым Богом и людьми, с тем чтобы ловчее добиться своей цели?

И вдруг я понял его маневр! Мы были обмануты! Разумеется, он прятал свой подлинный замысел, чтобы легче поймать Софи и заключить ее в свой порочный круг, но вовсе не в том смысле, как мы думали! Мы считали, что он робко ждет, а он собирал силы для нового прыжка! И – в довершение несчастья, – чтобы поймать актрису в свою ловушку, он воспользовался нашими разговорами: ведь я сообщал ей его доверительные беседы со мной! Я откровенно объяснил это Софи:

– Пурвьанш никогда не сможет ни соблазнить, ни убедить вас в своей любви. И он это знает. Зато он может вовлечь вас в разговоры, используя диалоги героев пьесы. Как бы то ни было, он втягивает вас в свою игру. И вы соглашаетесь, думая удержать его ревностью. Но Дрё нимало его не интересует: он нужен ему только как бильярдный кий, который всегда наготове у опытного игрока.

– Но я не понимаю! Чего он от меня хочет?

– Чтобы вы стали для него тем же, кем он был для других. Разве вы еще не поняли: он мыслит и чувствует только категориями власти и подчинения. Он и не надеется, что вы его полюбите. Напротив, вы его ненавидите, и именно это сделает его счастливым: он заставляет вас обращаться с собой все хуже и хуже! Это тонкий расчет: он постарается сделать вас в конце концов своим палачом!

Софи была в ужасе. Она никак не могла поверить в подобный поворот: она-то думала, что управляет чувствами Пурвьанша! А я уже начинал понимать извивы этой рептилии и знал его способность наносить удар там, откуда его никто не ждет. Но для того чтобы Софи поверила в мою проницательность, понадобилось мнение Алисы, которая согласилась с моей догадкой.

– Но, – сказала Софи, – если вы правы, как выйти из этого тупика? Я была уверена, что противостою садисту, и – вот вам верх извращения! – он уже протягивает мне хлыст, чтобы я его отстегала! Тут было бы над чем посмеяться, право же, это было бы глупо и смехотворно, если бы не было так гадко и отвратительно! У него не душа, а скопище нечистот!

Я обещал ей встретиться с Пурвьаншем: прощупать его и получше разобраться в его намерениях. А пока она продолжит вести себя так же, как раньше. Как будто Левиафана можно удержать на крючке тоненькой удочки!

XXVII

Пурвьанш принудил Мадлен Герланд, директрису «Театра ампир», позвонить и объявить всем актерам, занятым в «Двойном непостоянстве», что он собирается целиком и полностью перевернуть постановку этой пьесы.

– Шаваль предложил нам академическую версию, не представляющую никакого интереса. На самом деле дворец принца – это публичный дом с улицы Сен-Дени. Почему бордель? Потому что весь мир, и в особенности человеческое общество, не что иное, как бордель. Принц Лелио – управляющий заведения, богатый сутенер, бесконечно вульгарный тип. «Хозяйка», мадам Фламиния, ловко правит своим мирком со сноровкой бывшей проститутки. Вокруг них крутится весь их скромный штат: кокетка Лизетта, юная хитрая шлюшка, всегда готовая к компромиссам; Тривелин, травести, слегка влюбленный в своего патрона… И вот этот последний задумал ввести в их гарем наивную потаскушку Сильвию, которая ловит клиентов на улице и содержит своего дружка Арлекина, подрабатывающего по будням сводником. Вся игра строится на том, чтобы запудрить мозги этим двум глупцам и заставить их работать на Лелио.

Идея показалась удивительной, но так как успех «Черной комнаты» укрепил авторитет Пурвьанша, Мадлен Герланд дала добро. Что до актеров, если они и были не слишком довольны перспективой возобновления репетиций в подобном ключе, им все же пришлось признать, что этот проект – вполне в русле «священного» модернизма.

– Ах, – сказала нам Софи Бонэр, – только Пурвьанш мог опошлить эту комедию – такую тонкую, такую очаровательную… И вот, пожалуйста, меня уже превратили в проститутку!

– А принц стал «котом»! – скривилась Алиса.

– Он осмелился опорочить меня, дав мне роль Сильвии! Не в его силах развратить меня, так он умудрился исказить сам текст Мариво! И я должна соглашаться, ведь у меня контракт! И где вы тут видите, чтобы он пресмыкался передо мной, как вы говорили?

– Мне кажется, – ответил я, – ему надо все извратить, чтобы воздвигнуть декорации, в которых он мог бы унизиться.

– Если только в его голове не родился еще более хитроумный план, – предположила Алиса. – В театре он рядит каждого в чужие одежды и заставляет всех подделываться под него самого, с тем чтобы потом, в реальной жизни, Софи уже не могла отыскать следов его подлинной личности. Она потеряет ориентиры, а он сможет появляться перед ней в какой угодно маске. Это – хамелеон, стремящийся изменять краски мира по своему желанию!

На следующий день я увиделся с Натом в театре. Теперь он играл падшего ангела: к природной красоте его лица примешалось выражение мрачной горечи, углы рта поползли вниз.

– Эта Бонэр – просто мерзавка! Она использует меня, она меня изматывает! Мне приходится изображать начальника перед всеми актерами, а эта девица все время меня избегает! И однако, меня влечет к ней. Рядом с ней я – точно возле черной воронки, куда меня затягивает. Вдобавок мадемуазель отлично понимает свою силу, так что, пока я руковожу ею на сцене, она исподтишка властвует надо мною в жизни. Хотя я сделал шлюху из Сильвии в театре, мадемуазель Бонэр все больше и больше становится для меня божеством в реальной жизни. И чем больше я умаляю ее иллюзорный образ, тем более грандиозные размеры принимает она сама во плоти!

– И что же? – спросил я с великолепным лицемерием.

– А вот что: моя голова кишит идеями об изнасилованиях, пожарах и убийствах, тогда как сердце играет на сладкозвучной флейте! Надо бы бежать, но она у меня из головы не выходит! И потом, я чувствую, моя версия «Двойного непостоянства» будет иметь шумный успех. Не могу же я бросить эту работу, тем более что это – мой единственный контракт вместе с Софи. Она! Все время она! Я весь – как вулкан сомнений, какой-то нелепый парадокс! Я сам себе жалок.

– Вам стоило бы сказать ей правду.

– Какую правду?

– Что вы ее любите…

– Но ей это прекрасно известно! Разве ты не понимаешь, что власть, которую она надо мной имеет, – как раз оттого, что она меня не любит? Мне что, пасть к ее ногам, чтобы она могла равнодушно поставить сверху свой каблучок, а я целовал бы ее подметки? Я, Натаниель Пурвьанш, должен стать рабом этой самки? – Быть может, какая-то часть вас желает этого? Он зло усмехнулся, что доказало мне справедливость моего суждения. Его сжигало желание покориться, но гордость его удерживала. Я понимал, насколько тяжело было такому изворотливому и болезненному уму добраться до столь простой, очевидной истины! Любовь в его глазах могла означать только одно: либо господство, либо подчинение. Не в силах стать властелином Софи, он находил единственный выход: сделаться ее рабом! Однако он предчувствовал, что она никогда не примет и этого – другого – варианта из его альтернативы, потому что он в каком-то смысле тоже связал бы ее.

– Блез Паскаль сказал бы, что я попал в колесо прялки, – произнес он. – Только тут спор идет не между Богом и человеком, а между мной и этой паршивой дрянью, от которой я никак не могу отделаться, потому что, в сущности, она – дивная женщина!

Алису в то время взяли в кабаре, где она вдвоем с еще одним актером удачно представляла басни Лафонтена. Публика приняла ее очень быстро, что стало для нее отличным противоядием от Пурвьанша. И все же ей до сих пор еще случалось метаться в кошмарах: в этих снах мать являлась ей точно Иезавель, встающая из могилы.

По воскресеньям Софи приходила к нам на улицу Одессы, и мы понимали, что наша дружба придает ей силы, так как репетиции с каждым днем становились для нее все мучительнее. Нат превратил подмостки в настоящий ад, наполненный постоянными двусмысленностями: намеки сменялись аллюзиями, экивоки – неясными аналогиями. Вершиной всего стал выбор сценических костюмов. Пурвьанш надумал вырядить Сильвию в униформу уличной девки: кожаный жилет с грубой шнуровкой, наполовину открывающий грудь, короткая юбка с разрезом, сетчатые чулки и туфли на длиннющих шпильках. Увидев эскиз художника, она так разъярилась, что никто не мог ее успокоить, так что директриса даже попросила Ната подобрать что-нибудь менее вульгарное. Однако он отказался, сославшись на то, что действие происходит в доме терпимости и логично было бы довести метафору до конца. Сверх того, когда в четвертой сцене второго акта Фламиния предлагает Сильвии примерить чудесные новые платья, то есть тот самый специфический костюм, который он для нее выбрал, Пурвьанш заявил, что в это действие надо добавить перцу и что Софи, хоть это обычно не принято, стоит переодеваться где-нибудь в углу сцены – прямо на глазах у публики.

Мадемуазель Бонэр вскипела и, не сдержавшись, выплеснула свое бешенство перед всей труппой:

– И это жалкое средство – единственное, что вам удалось найти, чтобы заставить меня раздеться? Я вижу, что вы не сводите с меня похотливого взгляда, как только я выхожу на сцену, которая, похоже, стала для вас местом гнусных фантазий, тогда как вне театра вы ни разу не осмелились даже поднять на меня глаза, так вы стыдитесь вашей собственной души! Если только можно назвать душой эту грязную тряпку…

– О, – воскликнул Пурвьанш с притворным смехом, – вот поистине стыдливая дама!

Софи взорвалась:

– А вы – любитель подсматривать! Я знаю, как вы поступали с другими женщинами! На меня не рассчитывайте: хватит игр больного воображения!

– Каких игр?!

– Ваши взгляды, ваши речи! Даже ваше молчание заражено какой-то липкой агрессивностью!

Тогда, к всеобщему удивлению, Пурвьанш кинулся на колени. Сначала это показалось не более чем буффонадой, но, конечно, тут было что-то другое.

– О Святая Дева, – вскричал он с гротескными тремоло, – будьте милостивы к бедному грешнику! Воззрите на мое убожество с милосердием, я есмь ничтожный червь у ваших ног…

Софи пожала плечами, повернулась, вздернула подбородок и удалилась, звонко бросив напоследок: «Жалкий тип!», в то время как наблюдавшие эту сцену актеры сгибались от смеха пополам, считая все это фарсом. Пурвьанш поднялся, отряхнул пыль с колен и заколебался, точно не зная, как поступить, потом, внезапно решившись, бросился вслед за мадемуазель Бонэр и догнал ее.

– Ну же, – сказал он, – давайте поговорим серьезно!

Она обернулась. На ее лице была написана ярость, которую она даже не старалась скрыть. Ей казалось, что она убегает от насильника. Вдруг ее рука поднялась, и она закатила ему такую громкую пощечину, звук которой донесся до самых колосников. И тогда, потрясенный и уничтоженный, Нат повалился на пол – шутки кончились.

Софи только что сломала его на глазах у всех.