Текст книги "Вторая жизнь Уве"

20. Уве и интервент в белой рубашке

Добрых двадцать минут Уве сидит в «саабе» на водительском сиденье, гаражные двери распахнуты настежь. Первые пять минут кот с беспокойством посматривает с соседнего сиденья: а не цапнуть ли водителя за ухо? Следующие пять минут уже ерзает, не на шутку встревоженный. Потом, встрепенувшись, пытается самостоятельно открыть дверь. Когда же выбраться не получается, кот, недолго думая, укладывается обратно и засыпает.

Уве бросает взгляд на кошака – тот уже похрапывает, свернувшись калачиком. Вот бы у кого поучиться – как не мудрствуя лукаво выходить из затруднений. Дока!

Уве переводит взгляд на стоянку. На гараж напротив. Сколько раз – должно быть, сотни – сходились они с Руне возле того гаража. Ведь дружили же. По пальцам можно пересчитать тех, кого Уве мог бы назвать своим другом. Уве с женой первыми въехали в таунхаусный поселок, и не упомнить, сколько годков тому назад. Только-только построенный, кругом еще росли деревья. А на другой день заселился Руне со своей Анитой. Анита тоже ждала ребенка. На этой почве Соня и Анита, ясное дело, вскорости стали не разлей вода, подружились настолько крепко, насколько только возможно сойтись двум женщинам. И как все лучшие подружки, они, естественно, тут же придумали подружить и Уве с Руне. У тех ведь столько «общих интересов». Уве вообще не мог понять этой дурацкой затеи. Дружить? С Руне? Который ездит на «вольво»?

Не то чтобы Уве имел против Руне что-то еще. Мужик работящий, основательный, не трепло, не помело. Ездит, правда, на «вольво», что да, то да, но, как справедливо заметила супружница, одного этого недостаточно, чтобы считать его полным придурком. И Уве кое-как смирился с существованием Руне. Дальше больше – позволил тому пользоваться своими инструментами. И вот в один прекрасный вечер они сошлись на стоянке и, заложив большие пальцы рук за ремни, стали обсуждать цены на газонокосилки. А расходясь, уже пожали друг другу руки. Деловито так, словно не подружиться решили, а заключили контракт.

Прослышав, что в скором времени в четыре соседних таунхауса нагрянет толпа самого разношерстного народа, срочно собрались на кухне у Уве и Сони и стали держать совет. А когда вышли, на руках у них уже были готовые правила поведения на территории поселка, таблички с предписаниями, что можно, а чего нельзя, и новоиспеченный устав правления жилищного товарищества. Уве выбрали председателем, Руне – замом.

В последующие месяцы даже на свалку ездили вдвоем. Вдвоем же распекали соседей, что те ставят где попало свои колымаги. Вдвоем уламывали красильщика уступить подешевле фасадную краску, вдвоем ругались с жестянщиком, сбивая цену на водосточные трубы. С обоих боков обступили монтера, когда тот пришел прокладывать кабель и устанавливать розетки, с обеих сторон строго объясняли, как и что ему делать. Оба смутно представляли, как тянуть телефонный кабель, зато прекрасно знали: если недобдеть, ушлые телефонисты обязательно на чем-нибудь да объегорят. Как пить дать.

Бывало, обе четы собирались поужинать вместе. Поужинать – это, правда, громко сказано. Большую часть вечера Уве и Руне коротали на стоянке: обстукивали шины любимых драндулетов, сравнивали объемы багажников, богатство частот на радиоприемниках и прочие немаловажные мелочи. Но тем не менее.

Животы у жен тем временем неуклонно росли, отчего Анита, по выражению Руне, перестала «дружить с головой». Когда беременность ее перевалила на четвертый месяц, Руне, открывая холодильник, практически каждый день доставал оттуда кофейник. Сонечка же стала непредсказуема, как смерч: слетала с катушек быстрей, чем вышибают двери таверны в вестернах с Джоном Уэйном, – Уве, страшась этих бурь, старался вообще не раскрывать рта. А это, конечно же, бесило ее еще пуще. А она не потеет, так мерзнет. Когда же Уве, устав препираться с ней, отправлялся к батареям подбавить толику тепла, ей вдруг снова жарко. А ему опять бегай, подкручивай обратно. Еще бананы – она поглощала их такими дозами, что продавщицы в супермаркете только диву давались: не завел ли Уве, часом, домашний зверинец, больно уж к ним зачастил.

– Гормоны пляшут, – глубокомысленно изрек Руне как-то вечером, когда они с Уве сидели у того во дворике за домом, тогда как супруги их трещали на кухне у Уве и Сони, обсуждая свои бабьи дела.

Еще Руне поведал, как давеча Анита, слушая транзистор, вдруг разрыдалась из-за того, что «уж больно песенка была задушевная».

– Чего? Песенка? – переспросил Уве.

– Ага, задушевная песенка, – подтвердил Руне.

Синхронно покачав головами, оба вперились в вечернюю мглу. Помолчали.

– Пора траву стричь, – наконец сказал Руне.

– А я как раз нож для газонокосилки купил, – ответил Уве.

– За сколько? – поинтересовался Руне.

Так вот и общались.

По вечерам Соня ставила музыку для беременных – утверждала, что под нее малыш лучше ворочается в утробе. Уве, усевшись в кресло, притворялся, будто смотрит телевизор, сам же с некоторым сомнением наблюдал, как жена слушает музыку. Оставшись наедине со своими мыслями, он мучился вопросом: что будет, когда ребятенок наконец надумает вылезти наружу. Что будет, если он, к примеру, невзлюбит Уве за то, что тот не особо уважает музыку?

Не то чтобы Уве боялся этого. Нет, он просто не знал, как лучше подготовиться к роли отца. Даже спросил, нет ли какого-нибудь специального руководства или инструкции. Соня в ответ лишь посмеялась над ним. Он не понимал почему. Есть же инструкции для всего прочего?

Уве сомневался, годится ли он хоть в чьи-то отцы. Он и детей-то не особо любил. Да и сам ребенком был никудышным. Соня посоветовала спросить об этом Руне – мол, у него та же ситуация. В каком смысле та же, не понял Уве. Не Руне же его ребенка воспитывать будет, у Руне свой ребенок будет, совсем другой.

Ну, Руне, тот, по крайней мере, согласился с Уве в том, что обсуждать тут особо нечего, и то хлеб. Так что, когда вечерком Анита заглядывала к ним на кухню, чтобы на пару с Соней поохать, где у них чего болит, Уве и Руне уходили в сарай, дескать, надо кое-чего обсудить, и простаивали там, молча перебирая молотки и рубанки Уве.

Проведя так за закрытой дверью сарая три вечера кряду и не зная, куда себя деть, мужчины решили, что неплохо бы найти себе какое-нибудь дело, а то как бы новые соседи про них «чего не подумали».

Уве согласился – так, пожалуй что, будет лучше. Ну и нашли себе дело. За работой больше помалкивали, но чертили сообща и углы обмеряли тоже сообща, чтоб ничего не запороть. И вот однажды ближе к ночи – Анита с Соней были уже на четвертом месяце – в обеих детских встало по кроватке лазоревого цвета.

– Можно зашкурить и в розовый перекрасить, если девчонка родится, – промямлил Уве, показывая Соне кроватку.

Соня кинулась к нему на шею, и Уве почувствовал, как шея стала мокрой от слез. Бестолковые эти гормоны, что тут сказать.

– Скажи, что хочешь, чтоб я вышла за тебя замуж, – шепнула она.

Ну, замуж так замуж. Расписались в ратуше, без затей. Родных не осталось – ни у него, ни у нее, так что на свадьбу к ним пришли только Руне с Анитой. Соня и Уве обменялись кольцами, а потом вчетвером отправились в ресторан. Платил Уве, но Руне помогал – проверил, не накрутили ли счет – «чтоб комар носу не подточил». Комару, надо признать, этого так и не удалось. Битый час рядились они с официантом, уговаривая для его же пользы вполовину скинуть итоговую сумму, не то пожалуются «куда следует». Правда, пока мужчины еще сами не понимали, куда именно, на что именно и надо ли вообще, однако официант, хотя был стойкий малый, в конце концов сдался – убежал на кухню и долго выписывал новый квиток, отчаянно жестикулируя и бранясь. А Руне и Уве ехидно переглядывались, даром что жены, по своему обыкновению, уж двадцать минут как уехали на такси.

Уве кивает про себя, глядя из «сааба» на гараж Руне. Трудно вспомнить, когда в последний раз открывались эти ворота. Уве выключает «сааб», шпыняет кота, от тычка тот просыпается, вскакивает.

– Уве! – слышится незнакомый голос.

В проем просовывается голова: голос, очевидно, принадлежит ей. И голова, и голос принадлежат женщине лет сорока пяти, на ней потертые джинсы и «аляска» лягушачьего цвета не по росту. Лицо ненакрашенное, волосы убраны в конский хвост. Женщина без лишней робости заходит в гараж, с любопытством озирается по сторонам. Кошак, выступив вперед, шипит для острастки. Женщина останавливается. Уве сует руки в карманы.

– Чего?

– Уве? – повторяет она наигранно бодрым тоном, точно скаут, который, постучавшись в дом обывателя, не хочет выдать с порога, что на самом деле постучался единственно ради того, чтоб впарить ему свои печеньки.

– Мне ничего не нужно, – отвечает он и кивком указывает гостье на ворота гаража, ясно давая понять: других дверей тут нет, проваливай, милая, отсюда через ту же, в которую вошла.

А ей хоть бы хны.

– Я Лена. Журналистка. Из местной газеты. Я… – Она протягивает руку.

Уве смотрит на руку. Смотрит на журналистку.

– Мне ничего не нужно, – повторяет он.

– А? – не понимает она.

– Ну, вы ж на газету подписать меня хотите. Мне не надо.

Она в изумлении:

– Да… То есть нет… Не подписать. Написать. Я журналистка, – нарочито выговаривает она каждый слог, налегая на согласные – избитый приемчик журналистов, которые почему-то думают, что если другой человек не понял их с первого раза, то лишь потому, что плохо слышит.

– Понятно, но мне все равно ничего не надо, – отвечает Уве, выставляя ее наружу.

– Но мне надо поговорить с вами, Уве! – упирается она, пытаясь протиснуться внутрь.

Уве отмахивается обеими руками. Как бы тряся перед ее носом невидимым дверным ковриком, чтобы спровадить.

– Вчера на станции вы спасли человека! Я пришла взять у вас интервью, – с жаром начинает она.

И хочет продолжить, как вдруг замечает, что Уве ее не слушает. Взгляд его переключается на что-то позади нее. Зрачки сузились.

– Вот сволочь! – бормочет он.

– Я хотела узнать, как вы… – пытается спросить она, но Уве уже протиснулся наружу и бросается в погоню за белой «шкодой», которая, обогнув парковку, едет в сторону домов.

Нагнав машину, Уве принимается барабанить по стеклу – женщина в очках, сидящая справа от водителя, от неожиданности подбрасывает свои папки – бумажки вываливаются ей на голову. Водитель в белой рубашке, напротив, бровью не ведет. Опускает стекло.

– Что такое? – спрашивает.

– По территории ездить запрещено, – клокочет Уве, поочередно указывая вытянутой рукой на дома, на «шкоду», на белую рубашку, на стоянку. – Для машин у нас есть с-т-о-я-н-к-а!

Белая рубашка смотрит на дома. Потом на стоянку. Потом на Уве.

– У меня есть разрешение муниципалитета подъезжать к самому дому. Так что будьте любезны отойти в сторонку.

Опешив от такой наглости, Уве растерянно ищет что ответить, но в голову не лезет ничего, кроме ругани. Белая рубашка тем временем достает из бардачка сигаретную пачку и легонько стучит ею о колено.

– Поберегитесь, будьте добры, – предупреждает он Уве.

– Да что тебе тут надо? – бросает тот в ответ.

– А это вас не касается, – отвечает чиновник в белой рубашке механическим голосом, словно автоответчик, сообщающий Уве, сколько тому еще томиться в ожидании ответа телефонного оператора.

Вытянув из пачки сигарету, чиновник сует ее в уголок рта, закуривает. Уве надсадно дышит, грудь под курткой ходит ходуном. Женщина, собрав свои папки и бумажки, поправляет очки. Белая рубашка вздыхает, смотрит на Уве как на сорванца, который никак не хочет убраться со своим скейтбордом с тротуара.

– Сами ведь знаете, зачем мы приехали. В крайний дом, чтобы пристроить Руне.

Рука, просунувшись в окошко, стряхивает пепел о зеркало «шкоды».

– Пристроить? – переспрашивает Уве.

– Ну да, – равнодушно кивает белая рубашка.

– А как же Анита, вдруг она против? – фыркает Уве, стукнув указательным пальцем по крыше машины.

Покосившись на сидящую справа женщину в очках, белая рубашка снисходительно ухмыляется. Поворачивается к Уве и поясняет медленно-медленно. Как для тупых.

– Это не Анита решает. А комиссия.

Дыхание перехватывает все сильнее. Сердце бьется уже где-то в горле.

– Я вас не пущу, на машине нельзя, – рычит Уве сквозь стиснутые зубы.

Кулаки к бою. В голосе сталь. Но человек в белой рубашке невозмутим. Спокойно гасит сигаретку о лакированный бок машины, кидает бычок на землю.

Словно все, что сказал сейчас Уве, – это несвязный лепет старого маразматика.

– Интересно, как же это вы меня не пустите? А, Уве? – спрашивает чинуша наконец.

Имя, сорвавшись с его уст, ударяет Уве под дых. Уве скрючивается вопросительным знаком, разинув рот и блуждая взглядом по капоту.

– Откуда ты знаешь, как меня звать?

– Да я много чего про вас знаю, – говорит чинуша.

Уве едва успевает убрать ногу из-под колес – резко тронувшись, «шкода» продолжает путь в сторону домов.

– Это кто такой? – спрашивает журналистка в «аляске» у него за спиной.

Уве оборачивается.

– А ты откуда знаешь, как меня зовут? – подступает он к ней, требуя немедленного ответа.

Та, попятившись и убрав прядь со лба, неотрывно смотрит на сжатые кулаки.

– Я в местной газете работаю… Мы беседовали с людьми, которые были на перроне, когда вы спасли того мужчину…

– Как ты узнала мое имя? – Голос Уве дрожит от гнева.

– Вы заплатили за билет банковской карточкой. По кассовому чеку я пробила ваши реквизиты, – отвечает она, попятившись еще на шаг.

– А он!!! ОН как узнал мое имя? – ревет Уве, махнув туда, куда укатила «шкода». Жилы на лбу его вздуваются, точно черви под барабанной шкурой.

– Я… Я не знаю, – лепечет она.

Уве яростно сопит и буравит ее взглядом. Словно пытается поймать на лжи.

– Понятия не имею, я его вообще впервые вижу, – клянется она.

Уве еще суровее сверлит ее взглядом. Наконец сухо кивает. Развернувшись, шагает к своему дому. Она зовет его, он не отзывается. Следом за ним в дом вбегает кошак. Уве закрывает дверь. Тем временем на краю улицы чиновник в белой рубашке и женщина в очках на носу и с папками в руках звонят в двери Аниты и Руне.

Уве опускается на табуретку в прихожей. Его трясет. Отвык, подзабыл он это чувство. Обиды. Унижения. Беспомощности. Бессмысленности борьбы с людьми с белых рубашках.

Они вернулись. Их тут не было с тех пор, как он привез из Испании Соню. После аварии.

21. Уве и испанец по имени Шоссе

Ехать автобусом – это, разумеется, была ее идея. Уве вообще не понимал, зачем ей это нужно. Раз уж приспичило тащиться куда-то, могли бы поехать на «саабе». Однако Соня так настаивала, что на автобусе «так романтично», стало быть, это ужасно важно для нее, смекнул Уве. Ну, автобусом так автобусом. И плевать, что у них там в Испании, похоже, все сплошь шепелявые, знай играют иностранную музыку по ресторанам да заваливаются спать среди бела дня. А еще, пока ехали туда, народ в автобусе как сел спозаранку, так давай накачивать себя пивом – шапито на выезде, да и только.

Уве держался, сколько мог – боялся прельститься этими радостями. Но Соня так самозабвенно окунулась в них, что в конце концов заразила и его. Когда он обнимал ее, она смеялась так задорно, что смех передавался каждой клеточке его тела. И он не устоял.

Они остановились в махонькой гостинице, с махоньким бассейном, с махоньким рестораном, и заправлял всем этим махоньким хозяйством махонький человек по имени… что-то вроде «шоссе». При этом писалось оно José, но, как понял Уве, у них там в Испании с произношением не очень заморачиваются. Хотя по-шведски этот Шоссе не знал ни слова, он страсть как любил покалякать с постояльцами. Соня раз за разом лезла в разговорник, отыскивая там, как по-испански будет то «закат», то «окорок». Уве же думал про себя, что хамон – все одно свиная задница, зови ее хоть по-испански, хоть еще по-каковски, но вслух не говорил, помалкивал.

Зато увещевал Соню не подавать милостыню уличным попрошайкам (все одно на выпивку изведут). Но та все-таки подавала.

– Да пусть изводят на что хотят, – пожимала она плечами.

И если Уве начинал возмущаться, она с улыбкой брала его за руки и принималась целовать огромные ладони.

– Уве, блажен не тот, кто принимает подаяние. Блажен, кто подает.

На третий день Соня улеглась спать после обеда. Дескать, в Испании так принято, заявила она, ведь нужно соблюдать обычаи той страны, куда приехал. Уве, понятное дело, заподозрил, что дело тут вовсе не в обычае – просто нашла предлог, чтобы покемарить лишний час. Забеременев, Соня спала по шестнадцать часов в сутки. Точно щенок, а не жена.

Пока она спала, Уве отправился гулять. Проселком – из гостиницы в деревню. Дома-то все каменные, отметил он про себя. Сколько окон – хоть бы на одном наличники путные. Порог – и тот не у каждого дома. Уве это показалось дикостью. Ну кто так строит, леший вас забодай!

Возвращаясь в гостиницу, Уве набрел на этого Шоссе – тот копался под капотом махонькой коричневой машинки, дымившейся на обочине. В машинке сидели дети – двое – да какая-то старушка в платке. Старушка выглядела не шибко здоровой.

Пресловутый Шоссе, едва завидя Уве, замахал изо всех сил, по глазам было видно, что напуган до жути. «Сеннио-о-ор!» – возопил он, обращаясь к Уве, – этим словом он всегда приветствовал его, с тех пор как Уве заехал в гостиницу. Видимо, так будет «Уве» по-испански, предположил Уве (надо бы справиться в Сонином разговорнике). Шоссе то воздевал руки к машинке, то отчаянно жестикулировал, обращаясь к Уве. Сунув руки в карманы, Уве остановился на почтительном расстоянии и стал ждать, что будет дальше.

«Оспиталь!» – закричал Шоссе, показывая на старушку в машине. Та, похоже, совсем плоха. А Шоссе знай тычет то в ее сторону, то на дымящийся капот и все причитает: «Оспиталь! Оспиталь!» Уве с важным видом глядит на эту свистопляску, после чего делает вывод, что, вероятно, «оспиталь» – марка вот этой дымящейся развалюхи.

Нагибается к мотору, глядит. Вроде ничего сложного.

– Оспиталь! – повторил Шоссе и закивал.

Уве не знал, что ответить. Но, очевидно, им в Испании эта автомобильная марка чем-то особенно дорога, и Уве невольно проникся гордостью испанца. А потому отозвался:

– «С-а-а-б», – демонстративно хлопнув себя по груди.

Шоссе вопросительно уставился на него. Потом ткнул в грудь себя:

– Шоссе.

– Да я, блин, не про имя спросил, я… – начал было Уве, но осекся, едва увидал пустой, как поверхность пруда, взгляд с той стороны ветрового стекла.

Этот Шоссе, кажется, знал по-шведски еще хуже, чем Уве по-испански. Вздохнув, Уве озадаченно посмотрел на перепуганных детишек на заднем сиденье. Те держали старушку за руки. Уве вернулся к мотору.

Засучив рукава, жестом попросил этого Шоссе подвинуться.

Соня, как ни заглядывала в свой разговорник, так и не добилась от Шоссе, отчего всю оставшуюся неделю он бесплатно кормил их с Уве в своем ресторанчике. Но всякий раз заливалась смехом, видя, как испанец, хозяин ресторанчика, при виде Уве расцветает и, протягивая к нему руки, восклицает: «Сеньор Сааб!!!»

Так и повелось: после обеда она спала, а Уве изучал окрестности. На другой день, проходя мимо мужика, который как раз городил забор, Уве остановился и заметил: разве так заборы ставят! Испанец не понял ни бельмеса – вот Уве и решил, что быстрее будет показать, чем объяснить. На третий день на пару с сельским дьяконом они выложили стену одной из церковных пристроек. На четвертый Уве пошел за этим Шоссе на выгон помогать одному его приятелю вытаскивать клячу, угодившую в тинистую канаву.

Годы спустя Соня возьми да начни допытываться у Уве, что тот делал, пока она спала. А выпытав, долго-долго качала головой от изумления: «Так ты, покамест я дрыхла, – людям в нужде помогал… заборы строил? Пусть говорят кто что хочет, Уве. Но по мне, ты самый чудной супергерой из всех, о ком я только слыхала».

Когда они собрались из Испании в обратный путь, в автобусе Соня все прикладывала руку Уве к своему животу, и Уве впервые почувствовал, как колготит своими ножками ребенок. Еле-еле, словно сквозь ватную прихватку, ощущал слабые толчки. Часами сидели они с женой, слушая это глухое биение. Уве ничего не говорил, но украдкой (Соня заметила) утирал глаза тыльной стороной ладони, наконец, не выдержав, вскочил с кресла и умчался со словами «в сортир надо».

Так кончилась счастливейшая неделя в его жизни.

И наступила самая страшная.

22. Уве и говорящий гараж

Уве с кошаком, прижухшие, сидят в «саабе», который стоит на грузовой эстакаде недалеко от входа в больницу.

– Кончай смотреть на меня так, будто это я виноват, – говорит Уве кошаку.

Кошак смотрит в ответ – он не сердится, скорее расстроен. Уве уныло таращится в окошко. Что ж, он в таких же расстроенных чувствах.

Никто ведь и не собирался, снова здорово, торчать перед этой больницей. Чтоб им пусто было, этим больницам, в третий раз за неделю притащились сюда, леший их забодай. Но разве у него был выбор? Нет, со всей честностью Уве признает, что торчат они тут из-за самого подлого шантажа.

С самого утра день пошел сикось-накось.

* * *

А началось все с ежедневного обхода, когда Уве с кошаком вдруг обнаружили, что кто-то своротил табличку, запрещающую проезд по территории. Поколупав столб ногтем, Уве обнаружил следы белого лака, после чего выдал семиэтажную тираду, так что даже кот слегка растерялся. На дорожке перед домом Аниты и Руне Уве обнаружил окурки. И так взбеленился, что пошел обходить окрестности по второму разу – лишь бы прийти в себя. А когда воротился, кошак поджидал его в снегу и смотрел с укором.

– Я-то тут при чем? – промямлил Уве и ушел в сарай.

Вынес лопату. Вышел на дорожку между домами. Постоял – синяя куртка вздымалась-опускалась, вторя его дыханию. Он глядел на дом Аниты и Руне, и челюсти сводило так, аж зубы скрежетали.

– Не моя вина, что старый хрыч так сдал, – сказал он уже чуть уверенней.

Судя по взгляду, кошак не нашел его довод достаточно убедительным. Тогда Уве наставил на него лопату:

– Думаешь, я с властями прежде не бодался? Думаешь, эти бюрократы так сразу и упекут Руне? ХРЕНА ЛЫСОГО! Разведут свою канитель с волокитой: кассации да апелляции, суды да пересуды! Вот так-то, брат. Ты думаешь, они вот так прям сразу, а уйдут месяцы. Годы! А я? Ты думаешь, буду сидеть сложа руки только потому, что этого хрыча Альцгеймер хватил?

Кошак не ответил.

– Что, непонятно говорю? Понимаешь ты или нет? – вспылил Уве и отвернулся.

Он чистил снег, затылком чувствуя кошачий взгляд.

* * *

Вот. Впрочем, по чести сказать, это не та причина, по которой Уве с котом оказались теперь в «саабе» у больницы. Настоящая причина имела прямую связь с тем обстоятельством, что Уве отправился чистить дорожку. Ведь именно в тот момент возле его дома нарисовалась та самая журналистка в «аляске» лягушачьего цвета не по росту.

– Уве? – спросила она, как будто волнуясь, что после давешней встречи он успел сменить имя.

Уве продолжил кидать снег, ни единым мускулом не выдав, что заметил постороннее присутствие.

– Я хочу задать вам несколько вопросов… – завела было речь она.

– Хотеть не потеть. Не вредно, – огрызнулся Уве и заработал лопатой с такой силой, что не поймешь – не то он чистит дорожку, не то роет яму.

– Но я просто хо… – сказала было журналистка, но осеклась – Уве, заведя в дом кошака, хлопнул дверью у нее перед носом.

Присев на корточки в прихожей, Уве с кошаком ждали, когда же она свалит. Но она и не думала уходить. Забарабанила в дверь с криками: «Но ведь вы же герой!»

– Во психованная баба! – заметил Уве коту.

Кот не спорил.

Журналистка не только не унялась, а колотила в дверь все настойчивей, кричала все громче, так что Уве, уже не зная, куда деться, выскочил на крыльцо и приставил палец к губам – «тсс», – даром что тут не библиотека.

Тетка заулыбалась, чем-то помахала ему – Уве принял эту штуковину за какой-то диковинный фотоаппарат. Или что-то в этом роде. В эти нынешние времена, черт их раздери, уже и не разберешь, что фотоаппарат, а что нет.

Она попыталась войти. Лучше бы не пыталась.

Уве выставил вперед здоровенную пятерню, перегородив тетке дорогу, и машинально выпихнул за порог – она чуть не полетела головой в сугроб.

– Спасибо, не нужно, – сказал Уве.

Кое-как удержав равновесие, она снова помахала ему фотоаппаратом, снова радостно заголосила. Уве не слушал. Волком глянул на фотоаппарат, как на дуло ружья, и решил – бежать! Урезонивать эту психическую – без толку, это яснее ясного.

Уве с кошаком вышли, заперли дверь и – быстрей, быстрей – кинулись к гаражам. Журналистка – за ними.

Ну так вот. По правде говоря, и это еще не причина, по которой Уве очутился перед больницей. Четверть часа погодя, когда Парване подошла к дому Уве вместе со своей младшенькой и постучалась в дверь, никто не открыл, но тут со стороны стоянки до нее донеслись голоса. И вот это уже впрямую подводит нас к причине, по которой Уве оказался перед больницей.

Подойдя к углу стоянки, Парване с дочкой увидели Уве: приунывший, стоял он перед запертым гаражом, сунув руки в карманы. У его ног с виноватым видом сидел кошак.

– Что делаешь? – спросила Парване.

– Да так, ничего, – ответил Уве. Сам опустил глаза в асфальт. Кошак – тоже.

Из гаража раздался стук.

– Что это? – Парване недоуменно посмотрела на гараж.

Судя по его виду, Уве как раз обнаружил какой-то особенный узор на асфальте у себя под ногами. Кот же будто задумался, не свистнуть ли в два пальца, прежде чем дать стрекача.

Из гаража снова стук.

– Эй, – зычно крикнула Парване гаражу.

– Эй? – отозвались гаражные ворота.

У Парване округлились глаза.

– Господи боже… ты что, кого-то закрыл в ГАРАЖЕ, Уве? – взревела она, хватая Уве за плечо.

Уве не ответил. Парване дернула его, как пальму, с которой надо стрясти кокосы.

– УВЕ!

– Ну, хорошо, хорошо. Но, блин, я же не нарочно, в конце концов, – смущенно забормотал Уве, высвободив плечо.

Парване только головой покачала:

– Не нарочно.

– Да, не нарочно, – отрезал Уве, давая понять, что обсуждение закрыто.

Однако Парване явно ждала дальнейших объяснений, тогда Уве, почесав макушку, вздохнул:

– Она. Это. Из этих. Журналистка. Да я вообще не думал ее запирать, ёшкин кот. Сами с кошаком думали закрыться. А она за нами да за нами. Ну и. Ну вот как-то так само собой и вышло.

Парване начала массировать виски:

– Ох, мочи моей нет…

– Ая-я-я-я-я-яй, – погрозила Уве пальчиком младшенькая.

– Эй, кто-нибудь, – прогремели гаражные ворота.

– Тут нет никого, – фыркнул Уве.

– Но я же слышу, что есть, – возразили ворота.

Уве тяжко вздохнул и беспомощно глянул на Парване. Будто разводя руками: «Нет, ты погляди, что за петрушка – уже ворота научились разговаривать!» Парване, нетерпеливо отмахнувшись от него, подскочила, наклонилась и осторожно постучалась в ворота. Словно собралась перестукиваться азбукой Морзе. Но вместо этого, кашлянув, спросила:

– А зачем вам говорить с Уве? – используя более привычные средства коммуникации.

– Затем, что он настоящий герой!

– Он… кто?

– Ах да, простите. Короче: меня зовут Лена. Я из местной газеты. Хочу взять интер…

Парване в ужасе уставилась на Уве:

– Ты герой?

– Да ерунда какая-то! – отнекивается Уве.

– Он спас мужчину, который упал на рельсы, – восклицают ворота.

– А вы не ошиблись, часом? Может, это был другой Уве? – уточняет Парване.

Уве обижается.

– Интересное дело. Что ж, получается, героем может быть кто угодно, только не я? – ворчит он.

Парване испытующе сощурилась. Дочка тем временем принялась гоняться за огрызком кошачьего хвоста с воплями: «Кыся! Кыся!» Кыся, не особо польщенная таким вниманием, попыталась спрятаться между ног Уве.

– Выкладывай, как было дело, Уве! – вкрадчиво проговорила Парване, отойдя на пару шагов от ворот.

Под ногами у Уве трехлетка охотилась на кота. Сам он не знал, куда девать руки.

– Да ну, упал один ротозей на рельсы, ну, вытянул его, было б о чем говорить, – промямлил он.

Парване с трудом удержалась от смеха.

– И ничего смешного, – скуксился Уве.

– Прости, – извинилась Парване.

Ворота провыли что-то вроде: «Эй! Вы еще тут?»

– Нет! – рявкнул на них Уве.

– Ну с чего вы так разозлились? – поинтересовались ворота.

Уве уже начал сомневаться. Наклонился к Парване:

– Слушай… Как бы нам… как бы мне ее спровадить? – сказал он и выразительно посмотрел на нее: не знай Парване соседа, она приняла бы этот взгляд за выражение мольбы. – Не хочу оставлять «сааб» наедине с этой! – прошептал он серьезно.

Парване кивнула, показывая, мол, да, беда. Уве, чтобы не выпустить из-под контроля ситуацию вокруг своих башмаков, утомленно выставил кулак между трехлеткой и кошаком: баста, перемирие! Девочка потянулась обнять кота. Кот вел себя как свидетель, явившийся в полицейский участок на опознание опасной преступницы. Уве подхватил преступницу на руки, та прыснула со смеху.

– А вы-то чего сюда шли? – строго спросил Уве Парване, протягивая ей дрыгающуюся хохотушку, точно мешок с картошкой.

– Да на автобус собрались, в больницу, Патрика и Йимми выписывать, – ответила соседка.

И заметила, как при слове «автобус» у Уве беспокойно заходили желваки.

– Мы… – продолжила было Парване, но вдруг задумалась.

Глянула на ворота. На Уве.

– Говорите громче! Ничего не слышно! – прогремели ворота.

Уве поспешно отступил от них еще на два шага. Парване хитро улыбнулась. Словно только что решила кроссворд.

– Значит, так, Уве! Давай вот что: ты подбросишь нас до больницы, а я помогу тебе избавиться от журналистки. Идет?

Уве встрепенулся. Энтузиазма ни малейшего. Еще не хватало: он совсем не собирался снова тащиться в эту больницу. Парване развела руками.

– Ну, в таком случае я могу рассказать журналистке МОИ истории про тебя, Уве, – пригрозила она и повела бровью.

– Истории? Что за истории? – закричали ворота и бешено застучали.

Уве недовольно скривился.

– Это же шантаж! – сказал он Парване.

Парване довольно кивнула.

– Уве побий къёвуна! – сказала трехлеточка и энергично закивала коту: наверное, почувствовала, что нескрываемая неприязнь Уве к медицинским учреждениям нуждается в расшифровке для тех, кто не наблюдал ее воочию в прошлый раз.

Впрочем, кошак, судя по виду, не въехал. Ведь если тот клоун был таким же назойливым, как эта трехлетняя егоза, то, может, кот и одобрил бы действия Уве.

– Меня шантажировать бесполезно! – решительно отрезал Уве и ткнул в Парване пальцем, давая понять: разговор окончен.

И вот это как раз и есть главная причина, по которой Уве нынче оказался перед больницей. Кошак считает, что Уве предал лично его, усадив на заднее сиденье вместе с трехлетним чудовищем, которое теребило его всю дорогу до больницы. Уве поправляет газетку, разложенную на сиденьях. Он чувствует, что Парване смухлевала. Ладно, когда она предлагала «избавиться» от журналистки, он сам еще не очень отчетливо представлял, как это будет. И конечно, не требовал, чтобы она превратила журналистку в облако сизого дыма или, грохнув лопатой, закопала где-нибудь в пустыне.