Текст книги "Вторая жизнь Уве"

25. Уве и кровельное железо

После завтрака, дождавшись, когда кошак отправится на улицу справлять свои дела, Уве идет в ванную и достает с верхней полки шкафа пластмассовую баночку. Взвешивает в руке, словно собирается метнуть. Легонько подбрасывает на ладони, точно пытаясь понять по звуку, не испортились ли в ней пилюли.

Под конец доктора прописывали Соне такие лошадиные дозы болеутоляющего, что ванная до сих пор похожа на закрома колумбийского наркокартеля. Уве, разумеется, не уважает лекарства, не верит в их целебные свойства и считает, если они на что и действуют, так это на психику, а стало быть, помогают только тем, у кого с головой плохо.

Зато он усвоил, что люди нередко глотают химию, чтобы отправиться на тот свет. А химии у него, как уже сказано, завались. Как в любых домах, где есть больной раком.

И только сейчас его осенило…

За дверью какая-то возня. Это кошак вернулся раньше положенного. Мяучит под дверью. Устав ждать, когда откроют, скребется когтями о порожек. Басит, словно угодил в медвежий капкан. Словно почуял неладное. Уве понимает: кот чувствует себя обманутым. Да ведь не станешь же просить животину войти в твое положение.

Уве пытается представить, каково это: накачаться таблетками. Наркотиков он в жизни не пробовал. Да и пьяным-то, почитай, ни разу не напивался. Потому как с юных лет не любил терять контроль над собой. А другим, как он уяснил с годами, только этого и надо – напиться до бесчувствия. Нет, пить, чтобы забыться, – это не про Уве, для этого нужно быть последней размазней. Но как оно будет? На рвоту потянет? Или один за другим начнут отказывать органы? Или же тело обмякнет и он попросту заснет?

А кошак воет там на снегу, надрывается. Закрыв глаза, Уве вспоминает Соню. Нет, он не из тех, кому легче сложить лапки и умереть, пусть она так не думает. Вообще-то она сама виновата. Сама пошла за него. И теперь по ночам, когда никто больше не сопит, уткнувшись носом ему в шею, он просто не знает, как быть. Вот и все.

Открутив крышку, Уве высыпает таблетки на блюдце. Всматривается, точно ждет: вдруг они превратятся в роботов-убийц. Не превращаются. Уве разочарован. Непонятно, как эти белые фитюльки в принципе могут навредить ему, сожри хоть центнер. Кошак, похоже, уже плюется снегом на дверь. Вдруг этот звук прерывается совсем другим.

Собачьим лаем.

Уве вслушивается. Звуки стихли, но в следующий миг кошак вопит от боли. Снова лай. Потом истеричный вопль бледной немочи.

Уве застыл с блюдцем в руке. Закрывает глаза, старается мысленно отрешиться от этих посторонних звуков. Не может. Вздыхает. Встряхивается. Отвинчивает крышку и высыпает таблетки обратно. Спускается по лестнице. Ставит пузырек на подоконник в гостиной. В окно видит на дорожке между домами бледную немочь. Та бросается к кошаку.

Она уже подняла ногу, чтобы со всей дури пнуть кошака в голову, когда Уве отворяет дверь. Увернувшись от острой шпильки в последний момент, кошак ретируется к сараю. Валенок бьется в истерике: урчит, вся морда в пене, как при бешенстве. Из пасти торчит клок шерсти. Впервые, кажется, Уве видит немочь без темных очков. Зеленые глазки горят ненавистью. Она заносит ногу, чтобы лягнуть еще, но, заметив Уве, останавливается. Нижняя губа гневно трясется.

– Пристрелю гадину! – шипит она на кота.

Не спуская с нее глаз, Уве медленно качает головой. Немочь судорожно сглатывает. При виде сурового лица, будто вырубленного из камня, ее злобная самоуверенность вдруг куда-то девается.

– Г-гад помоечный… Чтоб он сдох! Так ис… исполосовать Принца, – заикается она.

Уве ничего не говорит, только глаза у него делаются все темнее. Тут уже и шавка не выдерживает, пятится от него.

– Пошли, Принц! – тихо зовет немочь, дернув за поводок.

Шавка тут же разворачивается. Искоса глянув напоследок на Уве, немочь бежит за угол, да так прытко, точно Уве силой одного взгляда выпихнул ее взашей.

Уве стоит на месте, тяжело дышит. Прикладывает к груди кулак. Чувствует, как зашлось сердце. Отрывисто стонет. Смотрит на кошака. Кошак – на него. На боку свежие раны. Шерстка в крови.

– М-да, так тебе твоих девяти жизней ненадолго хватит, – произносит Уве.

Кошак лижет лапу, всем своим видом показывая, что считать жизни ему недосуг, не той мы породы. Уве, одобрительно кивнув, делает шаг в сторону.

– Ладно, заходи давай.

Кот заходит. Уве запирает дверь.

Становится посреди гостиной. Отовсюду на него глядит Соня. Что ж: сам натыкал повсюду ее портретов, чтобы видеть ее в любом уголке дома. Один стоит на кухонном столе, другой висит на стене в прихожей, третий – на лестнице. А еще в гостиной на окошке, кошак как раз запрыгнул на подоконник и уселся рядом с портретом. Криво глядит на Уве, с грохотом опрокидывает на пол пузырек с таблетками. Уве поднимает пузырек, кот смотрит на него так, словно готов заорать: «J’accuse!» – «Я обвиняю!» – что твой Эмиль Золя.

Уве легонько пинает плинтус, разворачивается, идет на кухню, убирает таблетки в шкаф. Варит кофе, наливает в кошачью миску воды.

Оба молча пьют.

– Нет, ты глянь, какой-то кот, а норову-то, норову! – не выдерживает Уве.

Кошак не отвечает. Уве берет пустую миску, складывает вместе с кофейной чашкой в мойку. Подперев бока, крепко задумывается. Наконец разворачивается, выходит в прихожую.

– Пошли, – не взглянув на кота, зовет его с собой. – Покажем этой шавке, где раки зимуют.

Уве надевает синий пуховик, обувает башмаки, выпускает кошака первым. Смотрит на Сонин портрет, висящий в прихожей. Она смеется в ответ. Стало быть, помереть еще успеется, часом раньше, часом позже, – и Уве отправляется вслед за котом.

* * *

Несколько минут он ждет под дверью. Прежде чем отпереть, внутри кто-то долго возится, шаркает, точно по дому блуждает привидение в тяжких веригах. Замок наконец щелкает, на пороге предстает Руне, тупо смотрит на Уве, на кошака.

– У тебя кровельное железо есть? – спрашивает Уве, не тратя времени на пустой обмен любезностями.

На мгновение Руне задумывается, мозг его, кажется, отчаянно борется с угнездившимися там чужеродными силами, пытаясь пробиться к памяти.

– Железо? – громко повторяет он для себя, будто пробует слово на вкус – так бывает, когда мы спросонья усиленно пытаемся вспомнить подробности сна.

– Ага, железо, – кивает Уве.

Руне смотрит сквозь Уве, словно тот прозрачный. Глазки блестят ровным блеском, как новая пленка на капоте. Сам отощал, ссутулился, бороденка седая, почти белая. Раньше крепкий был мужчина, солидный, а ныне одежонка на нем висит, как на вешалке. Укатали сивку крутые горки. Совсем старик стал. Старый, дряхлый старик, вдруг понимает Уве, и это открытие неожиданно сражает его. На миг глаза Руне озаряет какой-то проблеск. Уголок рта вдруг кривится.

– Уве? – восклицает Руне.

– Ну не папа же римский, – отвечает Уве.

Дряблые щеки на лице соседа вдруг растягиваются в широченную улыбку. Бывшие друзья, некогда близкие (настолько, насколько только могут сдружиться люди такой закваски), смотрят теперь друг на друга. Один не может забыть старое, другой – вспомнить.

– Постарел ты, – говорит Уве.

Руне ухмыляется.

Слышится встревоженный оклик Аниты, в следующий миг сама она торопливо семенит к двери.

– Кто там пришел, Руне? – кричит она перепуганным голосом. – Ты зачем тут? – Выглянув в дверной проем, она вдруг видит Уве. – А… Уве. Здравствуй. – И застывает на месте.

Уве стоит, руки в карманах. Рядом с таким же видом кошак – даром что карманов нет. И рук. Анита – маленькая, невзрачная, серые брючки, серая вязаная кофтенка, голова поседела, кожа посерела. Правда, лицо припухло, глаза покраснели – Уве замечает, она украдкой их утирает, моргает, пряча боль. Так уж водится у баб ее поколения. Встать на пороге как скала и гнать прочь метлой из дома любую беду. Ласково берет она Руне за плечи, уводит к окну в гостиной, усаживает в кресло-каталку.

– Здравствуй, Уве, – возвращаясь к двери, повторяет она приветливо, но с удивлением. – Чем тебе помочь? – спрашивает.

– У вас железо кровельное дома есть? – отвечает он вопросом на вопрос.

– Правильное? – растерянно переспрашивает она, как будто бывает железо неправильное.

Уве вздыхает:

– Господи, да не правильное, а к-р-о-в-е-л-ь-н-о-е. Для крыши которое.

Анита по-прежнему озадачена:

– А откуда бы?

– У Руне наверняка завалялось в сарае, – протягивает руку Уве.

Анита кивает. Берет со стены ключ от сарая, кладет ему в ладонь.

– Кровельное. Железо? – задумчиво повторяет она.

– Ага, – говорит Уве.

– Да крыша у нас не железом крыта.

– Да при чем тут это?

Анита одновременно кивает и мотает головой:

– А, ну что ж… ни при чем так ни при чем.

– Главное – железо есть, – говорит Уве так, точно это уже вопрос решенный.

Анита кивает. Да и что тут возразить, когда тебя ставят перед неоспоримым фактом: у доброго хозяина кровельное железо всегда найдется, хотя бы лист, так, на всякий случай.

– А чего ж тогда у тебя самого этого железа нет? – все еще мнется она, больше для поддержания беседы.

– Мое все вышло, – отвечает Уве.

Анита понимающе кивает. Да и что тут возразить, когда тебя ставят перед неоспоримым фактом: у доброго хозяина, даже если дом его крыт чем-то другим, кровельное железо все равно расходится в таких количествах, что вечно не хватает.

Минуту погодя Уве, торжествуя, втаскивает на крыльцо лист кровельного железа величиной с палас для гостиной. Анита не понимает, как такой большой кусок железа умещался в сарае и почему она его не замечала.

– Ну, что я говорил, – кивает Уве, отдавая ключ.

– Да, правда твоя, – вынуждена согласиться Анита.

Уве смотрит в окно. Из окна на него смотрит Руне. В тот самый миг, когда Анита поворачивается, чтобы вернуться в дом, он еще раз улыбается Уве и приветственно взмахивает рукой. Словно именно в этот миг, в эту самую секунду, отчетливо осознав, кто такой Уве и зачем пожаловал. Уве издает звук, похожий на гул пианино, которое волокут по дощатому полу.

Анита останавливается в нерешительности. Оборачивается.

– Опять эти приходили, из социальной службы, хотят Руне забрать, – говорит, не поднимая глаз.

Голос шелестит, точно страницы газеты. Уве теребит железный лист.

– Сказали, мне с ним не справиться. Что болен и все такое. Сказали, надо сдать его в дом престарелых, – говорит она.

Уве теребит железный лист.

– Он умрет там у них, в этом доме, Уве. Ты же понимаешь… – шепчет она.

Уве кивает, смотрит на бычок, вмерзший в щель между двумя плитками. Краем глаза замечает: Анита стоит как-то криво. Из-за операции на бедре, вспоминает он – Соня рассказывала несколько лет назад. А теперь вот еще и руки трясутся. «Первая стадия рассеянного склероза», – объяснила Соня. А спустя несколько лет и Руне заболел Альцгеймером.

– Что ж, парнишка ваш вернется, подмогнет, – тихо бормочет Уве.

Анита поднимает голову. Встретившись с ним взглядом, горько усмехается:

– Юхан-то? Куда там… Он в Америке живет. У него своих забот хватает. Дело молодое, небось сам знаешь!

Уве молчит. «Америка» в ее устах звучит все равно как если бы ее сынок-эгоист эмигрировал в царствие небесное. Ни разу не соблаговолил навестить отца с тех пор, как Руне занемог. Небось не малое дитя: мог бы и позаботиться о родителях.

Анита спохватывается, точно сделала что-то неприличное. Виновато улыбается:

– Прости, Уве, совсем задурила тебе голову этой чепухой.

Возвращается в дом. Уве стоит – в руке железный лист, сбоку кошак – и, глядя на закрывающуюся дверь, бормочет что-то чуть слышно. Анита удивленно поворачивается, выглядывает в щелку:

– А?

Уве морщится, прячет глаза. Разворачивается, идет восвояси, бросая мимоходом:

– Я говорю: если батареи, будь они неладны, снова того, шалить начнут, ты, это, звони, обращайся. Мы с кошаком дома.

Морщинки на лице Аниты вдруг расправляются в улыбку. Она подается из дверей на полшажка, как будто хочет рассказать ему еще. Может, про Соню. Про то, как тоскует по лучшей подружке. Как тоскует по той поре, когда они вчетвером только-только начали обживать это место, без малого сорок годков тому назад. Как тоскует даже по ссорам – когда мужьям случалось поругаться. Да только Уве уже скрылся за углом.

Дойдя с кошаком до сарая, Уве достает оттуда запасной аккумулятор к «саабу» и два здоровенных железных контакта. Кладет железный лист на плитку, которой вымощено место между домом и сараем, присыпает снежком.

Вместе с кошаком долго взирает на свое творение. Идеальная западня на шавку, замаскированная под сугроб: шандарахнет током, только сунься. Адекватная месть, что ни говори. Когда немочь поведет свою драную моську ссать к ним под дом, их будет ждать подарочек под напряжением. То-то будет потеха.

– Долбанет как электрошокером, – с довольным видом докладывает он коту.

Кот, склонив голову набок, изучает электрошокер.

– Пипиську ему как молнией прошьет, – продолжает Уве.

Кошак пристально смотрит на него. Точно говоря: «Ты шутишь, да?» Сунув руки в карманы, Уве качает головой.

– Ну, ладно, ладно, – вздыхает наконец.

Молча стоят.

– Ну, хорошо, твоя взяла, – чешет Уве бороду.

Сняв и аккумулятор, и контакты, и железо, относит все в гараж. Не то чтобы он изменил мнение. Нет, немочи с шавкой, конечно, стоило бы дать острастку. Просто до Уве вдруг доходит разница между жестокостью по необходимости и жестокостью умышленной.

– А все равно ловко я придумал, – заявляет он кошаку по дороге домой.

Кошак не спешит с ним согласиться.

– Скажешь, не сработало бы? Сработало бы. Еще как! Ясно?! – кричит он вдогонку кошаку.

Кот входит в гостиную такой походкой, будто цедит в ответ: «Да уж, да уж, сработало бы…»

И оба приступают к обеду.

26. Уве и мир, разучившийся чинить велосипеды

Не сказать, чтобы Соня никогда не пыталась подбить Уве с кем-нибудь подружиться. Пыталась. Впрочем, не настаивала и не зудела, в чем Уве видел свидетельство ее беззаветной любви. Для многих из нас жизнь с нелюдимом – тяжкий крест. Кто сам не любит одиночества, того и чужое коробит. Соня же не ныла без надобности. «Уж какой есть, – говаривала она. – Я сама тебя такого выбрала». А как оно есть, так тому и быть.

Конечно, это не помешало ей обрадоваться, когда между Уве и Руне установились отношения, отдаленно напоминающие дружбу. Собеседники из обоих, правда, были не то чтобы очень. Руне цедил в час по чайной ложке, Уве – и того меньше. Но Соне хватило ума понять: даже таким бирюкам, как Уве, нужен кто-то, с кем можно просто задушевно помолчать. Теперь у него такого сомолчальника давно уже нету. Факт.

– Я выиграл, – только и молвит он, заслышав, как загремел почтовый ящик.

Соскочив с подоконника, кошак идет из гостиной в кухню. «Слабо тебе супротив меня-то», – усмехается про себя Уве, подходя к входной двери. Годы прошли с тех пор, как они спорили, во сколько принесут почту. Прежде с Руне так развлекались, обыкновенно летом в отпуске. Даже выработали сложную систему – разбивали время на промежутки вплоть до полминуты, – чтобы легче было выявить победителя. В прежние времена, когда почту приносили ровно в полдень, подобная градация имела смысл – иначе как определишь, кто угадал точнее. Нынче-то, ясное дело, все по-другому. Нынче почту могут бросить чуть не к обеду, если не к ужину. Как ее величеству почте заблагорассудится, а ты молчи и радуйся, что вообще принесли. Рассорившись с Руне, Уве попытался было увлечь этой забавой Соню. Да правила оказались для нее слишком сложными. И Уве отказался от затеи.

Парень резво отклоняется назад, чтоб не схлопотать по лбу дверью. С силой распахнув ее, Уве изумленно смотрит на него. Какой-то шкет в форменном мундире почтальона.

– Чего тебе? – спрашивает Уве.

Шкет не находится что ответить. Мнется с газетой и письмом в руке. Тут только Уве замечает: шкет тот самый, что давеча сцепился с ним возле загона из-за велосипеда. Еще говорил, что взял починить. Знаем мы твое «починить». «Починить» – это стырить и продать в энтернете другим таким же оболтусам. Чинилка выискался!

Шкет, узнав Уве, кажется, рад этой встрече даже меньше самого Уве. Вид у него как у официанта, который стоит перед вашим столиком в раздумье: то ли подать вам блюдо, то ли снести на кухню да плюнуть в него еще разок. Недобро глядит на Уве, на письмо и газету, снова на Уве. Наконец сует письмо и газету, буркнув: «Нате». Уве берет почту, не спуская со шкета глаз.

– У вас ящик того, накрылся, ну, я и подумал – прям домой занесу, – говорит шкет.

И кивает на согнутую пополам железяку, служившую Уве почтовым ящиком, пока его не снес своим прицепом увалень, не умеющий управляться с прицепом в принципе, – кивает на газету и письмо в руках Уве. Уве смотрит на них. Газета местная, навроде тех, что бесплатно разносят по дворам, несмотря на знак, запрещающий кидать в ящики всякую макулатуру. А письмо – верно, реклама какая-нибудь, прикидывает Уве. Правда, на конверте от руки написаны его имя и адрес, так это типичная уловка рекламщиков. Адресат решает, что письмо от реального человека, вскрывает конверт – и все, попался на маркетинговый крючок. Ищи дурака. Уве не проведешь, заключает Уве.

Шкет топчется, смотрит в пол. Его будто подмывает сказать что-то.

– Что еще? – спрашивает Уве.

Шкет запускает пятерню в свою сальную подростковую шевелюру.

– Дык, я того… Я чё спросить хотел… У вас жену Соней звать? – надтреснутым голосом роняет он в снег.

Уве напрягается. Шкет указывает на конверт.

– Там фамилия стоит. Как у моей училки. Я чё и спросить решил… блин.

Шкет, чувствуется, уже клянет себя за то, что заикнулся о Соне. Поворачивается, чтобы уйти. Уве, кашлянув, бьет ногой о порог.

– Ну да, может статься. А на что тебе Соня?

Отойдя на пару шагов, шкет останавливается.

– Дык, ёлы. Клевая училка была. Я чё и говорю. Я ведь это… как бы… типа ни писать, ни читать не мог… Не шарил ни фига.

«Вот удивил», – хочет съязвить Уве, но сдерживается. Шкет мнется. Смущенно ерошит макушку, словно пытается нащупать там нужные слова.

– Из учителей она одна из всех не считала меня типа конченым дебилом, – мямлит он глухим, будто ватным, голосом. – Читала со мной этого, как его… Шекспира, ну. Там страниц до фигища, а мы с ней дочитали, прикиньте. Я как услышал, что она померла, меня конкретно сплющило.

Уве не отвечает. Шкет не поднимает глаз. Пожимает плечами.

– А больше как бы ниче…

Смолкает. И вот они стоят напротив, мужик пятидесяти девяти лет от роду и подросток, в нескольких метрах друг от друга, стоят и возят ногами по снегу. Словно мячиком перекидываются – ворохом воспоминаний о женщине, сумевшей открыть в обоих такие таланты, каких эти двое сами в себе не подозревали. И ни тот ни другой не знают, как им быть с этим общим знанием.

– Чего с велосипедом-то? – спрашивает наконец Уве.

– Да девушке своей обещал починить. Вон там живет, – поясняет шкет, выворачивая шею к крайнему дому, как раз напротив того, где живут Руне с Анитой. А там живут любители мусор посортировать, когда они не в Таиланде или где еще их черти носят. – Ваще-то она типа это… Как бы не моя девушка. Но типа будет моя.

Уве глядит на шкета так, как мужчины средних лет обыкновенно глядят на молодежь, которая словно изобретает собственную грамматику прямо по ходу речи.

– А инструмент-то хоть есть? – интересуется Уве.

Шкет мотает головой.

– Как же ты его починять собрался, без инструмента? – восклицает Уве скорее в искреннем изумлении, чем возмущенно.

Шкет пожимает плечами:

– Не знаю.

– А чего ж чинить берешься?

Шкет ковыряет носком снег. Сконфуженно трет нос всей пятерней.

– Запал я на нее, короче.

Уве не знает толком, что тут и ответить. Свернув газету и письмо трубочкой, задумчиво хлопает себя по ладони. Долго стоит так, полностью поглощенный этим занятием.

– Мне типа идти надо, – мямлит шкет чуть слышно, делая новую попытку слинять.

– Ладно, зайдешь ко мне после работы, выведу тебе велосипед.

Слова эти произнеслись как бы сами собой. Будто Уве и не сказал ничего, а так – громко подумал вслух.

– Но чтобы со своим инструментом пришел, – предупреждает он шкета.

Тот оживает:

– В натуре?

Уве все так же хлопает бумажной трубкой по ладони.

Шкет сглатывает.

– В смысле, реально, мужик? Я… Ты… Вы то есть… Не, короче… седни не могу забрать! У меня еще другая работа! Может, завтра, мужик? Типа с утреца, короче, заберу, а?

Уве склоняет голову набок с таким видом, будто желает удостовериться: не из мультфильма ли явился сей персонаж. Шкет набирает в грудь воздуха, собирается с силами.

– Завтра, ну? Я приду, о’кей, да? – уточняет он.

– Что за «другая работа»? – спрашивает Уве, точно ведущий «Своей игры», не удовлетворенный ответом финалиста.

– Да типа в кафехе одной по вечерам и на выходных подрабатываю, – отвечает шкет. В глазах его с новой силой вспыхивает надежда спасти им же придуманные отношения с подружкой, которая, похоже, даже не в курсе, что она его подружка, – отношения, существующие обычно только в подростковых головах с сальными вихрами. – В кафехе же есть инструмент. Так я туда велик отопру! – пылко добавляет шкет.

– А на что тебе? Одной работы, что ли, мало? – говорит Уве, тыча трубочкой из газеты и письма в форменный логотип шведской почты на груди у юноши.

– Коплю.

– На что?

– На машину.

Уве ревниво примечает, как юнец слегка приосанился, произнося это самое «машину». Бумажная трубка на секунду зависает. Потом медленно, но аккуратно хлопает по ладони.

– Машину? Какую?

– Да я тут «рено» приглядел! – радостно заявляет шкет, приосаниваясь еще больше.

Тут, на сотую долю выдоха, пространство над обоими мужчинами словно замирает. Как и бывает в подобных случаях. Если представить все это дело в виде киносъемки, камера как раз успела бы крутануться на триста шестьдесят градусов и выхватить лицо Уве, окончательно вышедшего из себя.

– «Рено»? Да это ж дрататень ФРАНЦУЗСКАЯ! На кой хрен брать это ведро с болтами?

Шкет будто хочет возразить что-то, но где там! – Уве аж трясется всем туловищем, словно уворачиваясь от назойливой осы.

– Твою маковку, сосунок! Вообще ни черта не понимаешь в машинах?

Шкет мотает головой. Уве глубоко вздыхает, трет лоб, словно от внезапного приступа мигрени.

– И как же ты велосипед до кафе допрешь, если у тебя машины нет? – наконец спрашивает Уве, понемногу успокаиваясь.

– Да я… это… Не подумал как-то, – говорит шкет.

Уве качает головой.

– «Рено»? Правда, что ли? – повторяет он.

Шкет кивает. Уве с досадой чешет в глазу.

– Как, говоришь, называется забегаловка, в которой ты работаешь? – бурчит он.

Двадцать минут погодя Парване, мало что понимая, выходит из дверей дома. На ее крыльце стоит Уве, мерно похлопывая по ладони трубкой, свернутой из газеты.

– Есть у тебя «У»?

– Чего?

– Ну, знак такой, что за рулем ученик. Так есть или нету?

Она кивает:

– Ну да, есть, а в чем…

– Тогда жди, через два часа за тобой заеду. Будем учиться на моей машине.

Не дожидаясь ответа, Уве разворачивается и топает восвояси по маленькой дорожке.