Текст книги "Вторая жизнь Уве"

35. Уве и социальная некомпетентность

Парване со страшными глазами врывается в прихожую к Уве и мчится дальше – в туалет, не соизволив даже сказать: «Доброе утро!» Первое желание Уве, естественно, – поинтересоваться, как за каких-то жалких двадцать секунд (ровно столько занимает дорога от ее порога до его дома) ей могло приспичить так, что она едва успевает добежать до туалета, что некогда даже поздороваться с хозяином дома, достойным, в общем-то, человеком. Но нет на свете ада, способного сравниться с гневом беременной, которой отказали в ее надобности, заметила ему как-то Соня. А потому Уве молчит в тряпочку.

Соседи говорят, что за последние дни Уве будто подменили. Мол, никогда прежде не видали его таким «неравнодушным». Чушь собачья, возразил им на это Уве: то, что он не сует нос в их делишки, еще не значит, что он «равнодушный» вообще. «Равнодушным», леший его забодай, он не был никогда.

Все последние дни Уве ходил из дома в дом, хлопая дверьми, за что Патрик сравнил его с «рассвирепевшим терминатором из будущего». Смысла Уве не уловил. Тем не менее вечерами напролет сидел дома у Парване, Патрика и девчушек, а Патрик как можно тактичней пытался объяснить Уве, что не обязательно без конца сердито тыкать в экран монитора пальцем, когда хочешь на что-то указать. Йимми, Мирсад, Адриан и Андерс сидели там же. Йимми подговаривал остальных называть кухню Парване и Патрика «Звездой Смерти», а Уве величать «Дартом Вейдером». Что это значит, Уве так и не понял – не иначе, очередные глупости.

Первоначально Уве предложил провернуть фортель, придуманный еще Руне, – подбросить чиновнику в белой рубашке в его закрома кулек с анашой. Предложение Парване отмела с ходу, а потому заговорщики перешли к плану «Б». Однако вчера вечером Патрик объявил, что разрабатывать план без посторонней помощи далее не получится. Что это тупик. Тогда Уве сосредоточенно кивнул, взял у Парване мобильник, вышел в другую комнату и куда-то позвонил.

Не от хорошей жизни, понятно. Но на войне как на войне.

Парване выходит из туалета.

– Ну, готова, что ли? – спрашивает Уве так, словно не исключает продолжения – что это лишь временная передышка.

Парване кивает, уже идет к выходу, как вдруг замирает – заметив что-то в гостиной. Уве, даром что стоит в дверях, прекрасно знает, что так привлекло ее взгляд.

– Да ладно тебе… Это так… Фигня… Ничего особенного, – бормочет он, думая, как бы ее выпроводить.

Она не двигается с места, Уве в сердцах пинает плинтус.

– Да она все одно без дела стояла да пыль собирала. Ну, дай, думаю, красочку подновлю да лачком покрою. Да что тут такого-то? – раздраженно бормочет Уве.

– Уве, милый! – ахает Парване.

Уве принимается пинать ногой порожек, прочно ли сидит.

– Можно зашкурить и перекрасить в розовый. Если вдруг девка родится, – бормочет он.

Откашливается.

– А хотя и пацан. Нынче и пацанов в розовый цвет рядят.

Любуясь лазоревой кроваткой, Парване вдруг прижимает ладонь ко рту.

– А ну не реви, а то вообще ничего не получишь, – грозится Уве.

И тут Парване как расплачется! А Уве, вздохнув: «Одно слово, бабье», разворачивается и идет во двор.

Спустя полчаса чиновник в белой рубашке тушит окурок каблуком, после чего громко стучится в двери Аниты и Руне. Похоже, тоже вышел на тропу войны. На подхвате у него три дюжих молодца в халатах санитаров – явно готовится встретить ожесточенный отпор. Дверь открывает маленькая женщина, три дюжих молодца малость сконфужены, чиновник же танком прет на нее, размахивая бумажкой, точно томагавком.

– Пора, – уведомляет он маленькую женщину, чуть не подпрыгивая от нетерпения, и рвется в дом.

Она преграждает ему путь. Насколько ее тщедушное тело в принципе способно стать преградой у кого-нибудь на пути.

– Нет! – отвечает она, не отступив ни на дюйм.

Чиновник в белой рубашке останавливается, буравит ее взглядом. Устало мотает головой, морщит кожу вокруг носа, так, что тот практически исчезает между щек.

– У вас было два года, чтобы все уладить, Анита. Теперь решение принято. Ничего не попишешь.

Он пытается просочиться мимо, но Анита стоит на пороге, незыблемая, как древний рунический камень на голой скале. Набирает побольше воздуху, смотрит чиновнику в глаза.

– Хороша же любовь, когда бросаешь любимого при первой же невзгоде! Когда предаешь его при первом же испытании. Хороша, правда?

Ее голос звенит, едва не срывается от горя. Чиновник в белой рубашке плотно сжимает губы. Нервно ходят на скулах желваки.

– Да Руне половину времени даже не знает, где он находится, комиссия сказа…

– Зато Я знаю! – перебивает Анита, показывая на трех санитаров. – Я ЗНАЮ! – кричит она им.

Чиновник в белой рубашке вздыхает.

– И кто же позаботится о нем, Анита? – задает он риторический вопрос и качает головой. А после шагает вперед, подавая знак троим санитарам: «На штурм!»

– Я и позабочусь! – отвечает Анита, глаза ее чернеют морскою пучиной.

Чиновник в белой рубашке, не прекращая мотать головой, протискивается внутрь, оттеснив Аниту. И только теперь видит тень, вздымающуюся у нее за спиной.

– Я тоже, – говорит Уве.

– И я, – говорит Парване.

– И я тоже! – в один голос восклицают Патрик, Йимми, Андерс, Адриан и Мирсад, гурьбой вываливаясь к порогу, так что получается куча-мала.

Чиновник в белой рубашке останавливается. Зрачки сузились.

Тут откуда-то сбоку выныривает женщина сорока пяти лет, на голове конский хвост, забранный на скорую руку, одета в потертые джинсы и «аляску» лягушачьего цвета не по росту.

– Я из местной газеты, хотела бы задать вам пару вопросов, – щебечет она, доставая диктофон.

Чиновник в белой рубашке долго смотрит на нее. Потом поворачивается к Уве. Взгляды противников скрещиваются. Чиновник молчит, тогда журналистка вытаскивает из портфеля ворох бумаг. Сует ему в руки.

– Вот тут дела пациентов, которыми вы и ваш департамент занимались последние годы. Тут про всех, кого так же, как и Руне, забрали из дома насильно, против их воли и воли их близких. Про все нарушения, допущенные вами по отношению к старикам, которых вы упекли в дома престарелых. Про все пункты, которые вы не соблюдали и где действовали в обход установленных процедур, – говорит она таким тоном, будто вручает ему ключи от машины, только что выигранной им в лотерею.

И добавляет с улыбкой:

– А знаете, чем удобно нашему брату журналисту выводить на чистую воду вас, бюрократов? Тем, что вы устанавливаете свои бюрократические нормы и сами же первыми их нарушаете.

Чиновник в белой рубашке не удостаивает ее взглядом. Он по-прежнему сверлит глазами Уве. Ни один из противников не проронил ни звука. Чиновник в белой рубашке медленно стискивает зубы.

Патрик, покашляв позади Уве, наконец не выдерживает, выпрыгивает вперед на своих костылях и кивает на бумажки в руках у чиновника.

– Да, кстати, ты там сверху глянь – там все твои банковские платежки за семь лет. Все железнодорожные и авиабилеты, оплаченные карточкой, все гостиницы, в которых ты жил. А еще история всех посещений с твоего служебного компа. И вся электронная переписка, служебная и личная…

Взгляд чиновника мечется от Уве к Патрику и обратно. Зубы стиснуты уже так, что побелели скулы.

– Мы, конечно, не утверждаем, что там есть что-то, что вам хотелось бы утаить, – по-дружески растолковывает журналистка.

– Ни-ни, – с самым серьезным видом вторит ей Патрик, покачивая головой.

– Хотя знаете… – Журналистка задумчиво чешет подбородок.

– Иной раз копнешь поглубже чужое прошлое… – кивает Патрик.

– Да, и тут вдруг всплывает такое – не дай бог кому рассказать, – многозначительно улыбается журналистка.

– Да, грешки, которые хочется… забыть, – уточняет Патрик и кивает на окошко гостиной. За стеклом виднеется голова Руне, сидящего на стуле.

Изнутри доносятся звуки телевизора. Пахнет горячим кофе. Патрик одним костылем поддевает ворох бумаг в руках у чиновника, на белую рубашку чиновника просыпается с них снег.

– На твоем месте я бы первым делом изучил распечатку с адресами сайтов, которые ты смотрел, – советует Патрик.

Все смолкают: Анита, Парване и журналистка, Патрик, Уве, Йимми и Андерс, чиновник в белой рубашке и три его санитара. И ждут в тишине, словно игроки за покерным столом, только что сделавшие ставки, за мгновение до того, как вскрыть свои карты.

Наконец, обведя присутствующих взглядом такой убойной силы, что у тех перехватывает дыхание, точно их опустили головой под воду, чиновник в белой рубашке принимается за бумаги.

– Где вы нарыли всю эту чушь? – шипит он, все больше втягивая голову в плечи.

– В энтернете! – вдруг рявкает Уве и выходит из дома Аниты и Руне подбоченясь.

Чиновник в белой рубашке снова поднимает глаза. Журналистка, кашлянув, с готовностью кивает на ворох бумаг.

– Возможно, в этих старых делах мы не найдем ничего незаконного, но наш главный редактор совершенно уверен: если пресса уделит им должное внимание, ваш департамент будут месяцы таскать по судам… А то и годы… – И ласково кладет чиновнику руку на плечо. – Думаю, нам всем будет лучше, если вы просто уйдете отсюда, – шепчет она.

И плюгавенький человечек в белой рубашке вдруг делает как она просит, к искреннему изумлению Уве. Оборачивается и уходит, уводя трех санитаров. Они скрываются за углом, исчезают как тени, боящиеся полуденного солнца. Как положено злодеям в конце всякой сказки.

Журналистка кивает Уве, весьма довольная собой:

– Ну, что я говорила? Никто не хочет связываться с журналистами.

Уве сует руки в карманы.

– С тебя должок. Ты обещал! – говорит она с ухмылочкой.

Уве издает звук, как если бы прихлопнули забухшую от сырости дверь избушки.

– Письмо-то хоть читал, что я послала? – интересуется она.

Уве мотает головой.

– Так прочти! – настаивает она.

Уве в ответ то ли мычит «угу-угу», то ли просто шумно сопит. Не разберешь. Андерс все мнется перед домом, не зная, куда девать руки, – наконец несколько по-дурацки сцепляет их в замок на животе.

– Привет! – решается он наконец, и слова вылетают как бы невзначай между покашливаниями.

– Привет! – улыбается журналистка.

– Я, это… приятель Уве, – говорит Андерс, слова натыкаются друг на дружку, словно заблудившись в кромешной тьме.

– Я тоже, – улыбается журналистка.

И дальше следует то, что обыкновенно следует в таких случаях.

Через час Уве уходит, а перед этим долго сидит в гостиной и негромко беседует с Руне наедине. «Нам бы с глазу на глаз потолковать, без лишних отвлекающих моментов», – говорит Уве, спроваживая на кухню Парване, Аниту и Патрика.

И не будь Анита твердо уверена в том, что подобного быть не может, она могла бы поклясться, будто из гостиной нет-нет да и донесется звонкий смех Руне.

36. Уве и обещанный вискарь

Трудно признавать, что ты ошибался. Особенно если ошибался так долго.

Со слов Сони, за все годы их совместной жизни Уве лишь однажды признал свою ошибку: как-то в восьмидесятых согласился с ней в чем-то, а вышла промашка. Сам Уве, конечно, все потом отрицал, все, дескать, враки и поклеп. Потому что по определению это была ее ошибка, а не его.

«Полюбить кого-то – это все равно как поселиться в новом доме, – говорила Соня. – Сперва тебе нравится, все-то в нем новое, и каждое утро себе удивляешься: да неужто это все мое? Все боишься: ну ворвется кто да закричит: дескать, произошло страшное недоразумение, никто не собирался селить вас в такие хоромы. Но годы идут, фасад ветшает, одна трещинка пошла, другая. И ты начинаешь любить дом уже не за достоинства, а скорее за недостатки. С закрытыми глазами помнишь все его углы и закутки. Умеешь так хитро повернуть ключ, чтоб не заело замок и дом впустил тебя с мороза. Знаешь, какие половицы прогибаются под ногами. Как открыть платяной шкаф, чтоб не скрипнули дверцы. Из таких вот маленьких секретов и тайн и складывается твой дом».

Уве иной раз недоумевал, уж не он ли сам тот скрипучий шкаф? Недаром Соня, осерчав на него, нет-нет да проворчит: «Иной раз только руками разведешь: как поправить дом, когда у него даже фундамент наперекосяк». Прекрасно Уве знал, что она имеет в виду.

– Я просто говорю, все зависит от цены дизельного мотора. И от расхода топлива, – невозмутимо возражает Парване, притормозив на красный свет светофора. Пока стоят, она пыхтит, устраиваясь поудобней.

Уве смотрит на нее с бесконечной тоской, словно все, что он говорил, Парване пропустила мимо ушей. Напрасно было разжевывать беременной бабе, в чем суть владения автомобилем. Объяснять, что надо менять его раз в три года, чтобы не потерять в деньгах. Учить тому, что знают все более-менее толковые люди: смысл ездить на дизеле, а не на бензине есть только тогда, когда накатываешь по двадцать тысяч километров в год. И что же? Ей лишь бы что поперек сказать – в своем репертуаре. Умничает: «Покупая новое, ты ничего не экономишь, все зависит от цены машины». А потом еще удивляется: «Но почему?»

– Да по кочану! – злится Уве.

– А, ясно! – восклицает Парване, закатив глаза.

Она, показалось Уве, вообще не питает подобающего уважения к его знаниям в данной области.

– На обратном пути надо заправиться, – говорит она, когда загорается зеленый. – В этот раз моя очередь платить, даже не думай возникать, – добавляет она.

Уве скрещивает руки на груди, спрашивает с подначкой:

– Вот вы со своим пентюхом, какая у вас заправка?

– Какая-какая! Бензин. Какая ж еще? – недоумевает она.

Уве смотрит на нее, как на блондинку, собравшуюся заправить машину жевательным мармеладом.

– Елки-моталки, я не про бензин спрашиваю. На какой бензоколонке заправляетесь?

На перекрестке Парване как нечего делать выполняет левый поворот – так беззаботно, только что не присвистнув.

– А что, не все равно – на какой?

– КАРТА у вас чья?

Уве с такой силой нажимает на слово «карта», что чуть не дрожит. Насколько он критически смотрит на банковские карты – хоть кредитные, хоть дебетовые, настолько же свято верит в необходимость карты топливной. Потому что так уж заведено. Получил права, купил машину, выбрал сеть АЗС, и все – будь добр, заправляйся там и нигде боле. Такими вещами, как бензоколонки и марки машин, не разбрасываются.

– Да нет у нас никакой карты, – отвечает Парване так безмятежно, словно заправляться где попало – это в порядке вещей.

Уве сидит с каменным лицом минут пять, наконец Парване, встревоженная его молчанием, пытается угадать наобум:

– А, вспомнила, «Статойл».

– И почем же у них литр? – недоверчиво прощупывает ее Уве.

– Без понятия, – честно признаётся она.

Уве от возмущения теряет дар речи.

Десять минут погодя Парване притормаживает и паркуется на другой стороне.

– Я тут обожду, – говорит.

– Настройки радио не трогай, – наставляет ее Уве.

– Н-н-не-е-е бу-у-у-ду, – по-овечьи блеет она и корчит ему рожу – эта ее манера ох как поднадоела Уве за последние недели. – И спасибо, что зашел вчера, – добавляет она.

Уве не то сипит, не то хрюкает в ответ – или просто прочищает горло? Парване хлопает его по коленке:

– Девчонки так радуются, когда ты приходишь в гости. Души в тебе не чают!

Уве молча выходит из машины. Ладно, невелика беда: ну, затащили его вчера ужинать, с этим он уж как-нибудь готов смириться. Нет, не подумайте, что Уве по вкусу кулинарные изыски Парване. Натушила бы мяса с подливой да с картошечкой. Ладно, хоть и строптива баба, и выкобенивается, а все же Уве готов признать (с натяжкой) – рис с шафраном у Парване был не так уж несъедобен. Вполне себе. Худо-бедно, Уве съел пару порций. Кошак и тот умял полторы.

После обеда Патрик стал мыть посуду, а младшенькая потребовала, чтобы Уве почитал ей на ночь сказку – а то не уснуть. Уве было воспротивился и попытался привести свои доводы, но они, как видно, слабовато воздействуют на трехлетних девочек, так что Уве, первым устав от препирательств, поплелся за юным чудовищем в детскую, присел на краешек кроватки и стал читать. Читал «как всегда, увеликательно», как потом заметила Парване. Уве не понял юмора. Девочка тем временем положила головку частью на раскрытую книжку, частью ему на руку и так и уснула, а Уве, чего уж, уложил ее в кроватку, а заодно и кошака, и потушил лампу.

Проходя по коридору, заглянул в комнату к старшей. Та смотрела что-то по своему компьютеру, то жала на что-то, то стучала. У детишек ныне одна печаль-забота, как понял Уве. Патрик, правда, говорит, что «пытался показать дочке новые компьютерные игрушки, но ей только старую подавай». Как ни странно, от этих слов Уве вдруг как-то зауважал и старшую, и ее компьютерную игру. Уве нравится, когда человек делает по-своему, а не так, как хочет Патрик.

Повсюду на стенах ее комнатки висели рисунки. По преимуществу черно-белые наброски карандашом. Не так уж плохо для семи лет, готов (с натяжкой) признать Уве – с учетом пока еще неважной мелкой моторики и логического мышления. Ни на одном рисунке нет людей. Только дома. Что Уве весьма одобрил.

Вошел в комнатку, встал рядом со старшей. Та с трудом оторвалась от своей забавы, явно не слишком довольная его присутствием, и, как обычно, скорчила недовольную моську. Уве, впрочем, не спешил уходить, и старшая наконец указала ему на большой пластмассовый ящик, перевернутый вверх дном. Уве сел на него. Тогда она негромко объяснила, что в этой игре надо строить дома, а когда построишь много, из них получается город.

– Я обожаю дома, – пробормотала она.

Уве глянул на нее. Она – на него. Уве ткнул пальцем в экран, оставив жирный отпечаток, на городской пустырь, и спросил, что будет, если нажать на это место. Она подвела стрелочку, щелкнула мышкой, опля – на пустыре вырос дом. Уве не поверил глазам. Поудобней устроился на ящике, указал на другой пустырь. Два с половиной часа спустя пришла Парване, сердито пригрозила: а ну, живо марш спать, вы оба, или я выдерну шнур.

Уве уже стоял в дверях, собравшись уйти, когда старшая осторожно тронула его за рукав рубашки и показала на рисунок, висящий рядом на стене.

– Это твой дом, – шепнула она, словно это был их секрет – ее и Уве.

Уве кивнул. Что ж, может статься, и выйдет из двух этих пигалиц толк, не такие уж они безнадежные.

Парване остается в машине. Уве переходит дорогу, открывает стеклянную дверь, входит. В кафе никого. Только вентилятор на потолке хрипит своими напрочь прокуренными внутренностями. Да Амель в пестрой рубахе за стойкой вытирает рюмки белым полотенцем. Квадратное тело его сдулось, как будто из него выкачали воздух. На лице горе пополам с безотчетной суровостью – выражение, столь характерное для мужчин его поколения в той части света, где этого горя в избытке. Уве становится посреди зала. С минуту два мужика смотрят друг на друга. У одного не поднимается рука выставить мальчишку-гомика из дому, у другого – вернуть его домой. Наконец, сдержанно кивнув как бы самому себе, Уве подходит к стойке, садится на стул. Кладет руки на стойку, сцепляет в замок, смотрит на Амеля по-деловому:

– Я тут подумал: а не пропустить ли мне глоточек обещанного вискаря. Предложение еще в силе?

Грудь Амеля судорожно вздымается и опускается несколько раз под пестрой рубахой. Амель открывает было рот, но одергивает себя. Молча вытирает последнюю рюмку. Сложив полотенце, кладет его рядом с кофемашиной. Не проронив ни слова, скрывается на кухне. Вносит бутыль (буквы на этикетке иностранные, не разобрать) и два стакана. Ставит на стойку перед собой и Уве.

Да, бывает трудно признать, что ошибался. Особенно когда ошибался так долго.

37. Уве и народ, который лезет не в свое дело

– Ты уж прости меня, – тихо бормочет Уве.

Сметает снег с могильного камня.

– Сама же знаешь, как оно бывает. Народ нынче беспардонный пошел – никакого уважения к личной жизни. Повадились шастать в чужой дом, как в собственный, в сортире закроешься – и там покою нет, – оправдывается он перед женой, откапывая мерзлые цветки и втыкая в снег свежие.

Смотрит на Соню, словно ждет, что жена кивнет в знак согласия. Та не кивает, конечно. Зато его решительнейшим образом поддерживает кошак, сидящий тут же в снегу. Особенно в той части, которая касается невозможности спокойно воспользоваться туалетом.

Эта самая журналистка Лена с утра занесла Уве по дороге газету. На первой полосе – фотография: Уве стоит, глядит сурово. Слово свое он сдержал: побеседовать побеседовал, на расспросы ответил. А скалить зубы в объектив как осел – это шиш, Уве так и сказал ей, без обиняков.

– Шикарное вышло интервью! – настаивала довольная журналистка, напрашиваясь на похвалу.

Уве промолчал, что, впрочем, нисколечко ее не задело. От нетерпения Лена чуть не била копытом. Все на часы поглядывала, видно, спешила куда-то.

– Ну ладно, не смею задерживать, – пробормотал Уве.

Лена вдруг прыснула, ну школьница, да и только:

– А мы с Андерсом на озеро идем, на коньках кататься!

Уве кивнул, приняв ее слова как подтверждение того, что разговор окончен, и с тем затворил дверь. Газету засунул под входной коврик. А то кошак с Мир-садом вечно натащат в дом снегу – так хоть будет лучше впитывать.

В кухонном углу валяется реклама, бесплатные газеты – утром Адриан кинул с почтой. Даром только Уве вывел на почтовом ящике печатными буквами «Рекламу просьба не бросать!». Для тупых. Да, видно, Соня так и не сумела обучить этого оболтуса грамоте. Хотя, может, просто Шекспир этот не писал объявлений про рекламу, предположил Уве и заодно решил выгрести остальную макулатуру, захламившую весь дом.

Под горой старых рекламных листовок обнаружил нераспечатанное письмо от журналистки Лены. То самое, что принес ему Адриан, – парень тогда впервые позвонил в дверь Уве.

«Во, тогда хотя бы звонил, а нынче шасть-шасть, то в дом, то из дома – прямо прописался тут», – с досадой подумал Уве, поднося письмо к кухонной лампе, точно искал водяные знаки на купюре. Потом взял столовый нож, вскрыл письмо. Соню, правда, всегда коробило: зачем, мол, вскрывать письма кухонным ножом, когда есть специальный – для бумаги?

Дорогой Уве!

Надеюсь, Вы извините меня за то, что все-таки обращаюсь к Вам. Лена из местной газеты сказала, что сами Вы не хотите лишнего внимания, считая, что не совершили ничего особенного, но, по крайней мере, любезно сообщила мне Ваш адрес. Для меня Ваш поступок всегда будет особенным, и я не в силах об этом молчать. Я с уважением отношусь к тому, что Вы не позволили мне прийти и поблагодарить Вас лично, тем не менее хочу представить Вам кое-кого, кто всю жизнь будет благодарен Вам за Ваше мужество и альтруизм. Таких людей, как Вы, теперь больше не делают. Слово «спасибо» – слишком слабое для выражения моей признательности.

Письмо было подписано тем самым мужиком в костюме и полупальто, который брякнулся тогда без чувств на рельсы и которого вытащил Уве. От Лены Уве узнал, что впоследствии доктора установили причину обморока: нашли в мозгу у мужика какую-то мудреную хворь. Кабы вовремя не хватились да не взялись лечить, доконала бы она мужика в несколько лет. «Так что фактически вы ему дважды жизнь спасли!» – воскликнула Лена до того восторженно, что Уве даже пожалел, что в свое время выпустил ее из гаража.

Уве сложил письмо, сунул обратно в конверт. Поднес к глазам фотокарточку. Оттуда на него глядели три девчушки: одна постарше, наверное, учится в средней школе, две другие примерно одного возраста со старшей дочкой Парване. Вернее, не то чтобы глядели, скорей валялись как куча-мала, каждая с водяным пистолетом, явно крича и хохоча. Позади широко улыбалась белокурая женщина лет сорока пяти, раскинув руки, как орел крылья, – в каждой по пластмассовому ведерку, из ведерок плещет вода. В самом низу кучи лежал тот мужик в костюме – правда, на сей раз в насквозь промокшем поло, – безуспешно пытаясь укрыться от этого ливня.

Уве бросил письмо в мусор, к рекламе, завязал пакет, поставил у входной двери, вернулся на кухню, выудил из нижнего ящика магнит и повесил фотокарточку на холодильнике. Бок о бок со «взрывом на лакокрасочной фабрике» – портретом Уве, нарисованным Назанин по дороге из больницы.

Уве чистит камень еще, хотя сметать с него уж нечего: весь снег, который был, давно сметен.

– Думаешь, я не говорил им, что тебе, как любому нормальному человеку, было бы приятней побыть в тишине-покое? Куда там! Им хоть кол на голове теши, – хмурится он и бессильно кладет на камень обе руки.

– Привет, Соня! – выскакивает из-за его спины Парване и машет так энергично, что огромные варежки птицами слетают с рук.

– Пливеть! – весело кричит младшенькая.

– Не «пливеть», а привет! – поправляет ее старшая.

– Привет, Соня! – кивают по очереди Патрик, Йимми, Адриан и Мирсад.

Уве топает ногами, стряхивая снег с башмаков, кивает на кота, хмыкает:

– Ну а кошака ты и так знаешь.

Пузо у Парване раздалось еще больше, отчего она напоминает гигантскую черепаху, когда, присев на корточки, одной рукой опирается на камень, другой – на Патрика. Правда, сравнить ее с черепахой вслух Уве по понятным причинам не осмеливается. Есть более приятные способы свести счеты с жизнью. Некоторые он даже опробовал.

– А это тебе цветочек от Патрика, детей и меня. – Парване светло улыбается камню.

Потом вынимает еще один цветок, прибавляя:

– А этот – от Аниты и Руне. И горячий привет!

Когда вся разношерстная компания наконец движется обратно в сторону парковки, Парване немного задерживается. Уве пытается спросить, но та лишь отмахивается («а, ерунда, забудь») и еще улыбается хитро – при виде этой улыбки Уве хочется чем-нибудь запустить в Парване. Не больно. Так, чисто символически.

Он лишь что-то бурчит басом в ответ, решив, что пререкаться с бабами себе дороже, что с одной, что с другой. И отправляется к машине.

– Да поболтали о своем, о женском, – нехотя отвечает Парване, вернувшись наконец на парковку и забираясь на водительское сиденье. Что она имеет в виду, Уве не знает, а расспрашивать не решается. На заднем сиденье старшая помогает младшей пристегнуться. Йимми, Мирсад и Патрик тем временем еле-еле втискиваются в машинку к Адриану. В его «тойоту». Крайне сомнительный выбор, коли думать головой, не один раз твердил ему Уве уже в автосалоне. Добро хоть не француза взял. Да еще стараниями Уве сбили цену на восемь тысяч и выпросили для парня зимнюю резину в подарок. И то хлеб.

А ведь не дойди Уве до салона, получилось бы еще хуже: этот салага уже приглядел было «хёндай».

По дороге домой заезжают в «Макдоналдс», чтобы порадовать Йимми и девчонок. А еще из-за того, что Парване приспичило. Больше, конечно, ради этого. Вернувшись в поселок, расходятся по домам. Уве и Мирсад с кошаком, помахав на прощание Парване, Патрику, Йимми и девочкам, заходят за угол сарая.

Трудно сказать, сколько протомился у дверей Уве квадратный человек. Может, прождал все утро. Лицо сосредоточенно-бдительное, стоит по стойке «смирно», как дозорный на боевом посту. И мороза будто не чует, точно из дубовой колоды вытесан. Но тут из-за угла выходит Мирсад, и человек вдруг оживает: квадратное туловище вдруг переступает с правой ноги на левую.

– Здравствуй, – говорит он, приосаниваясь, и тут же переступает обратно на правую.

– Здравствуй, папа, – смущается Мирсад, останавливаясь метрах в трех от отца, сжавшись, точно не зная, куда спрятаться.

Вечером Уве ужинает на кухне у Парване с Патриком, пока в его собственной кухне отец с сыном на двух языках беседуют о разочарованиях и надеждах и о том, что значит быть мужчиной. Больше всего, вероятно, говорят о мужественности. Соне бы их беседа по сердцу пришлась, знает Уве. Улыбается в усы – так, чтоб не заметила Парване.

Старшая же, перед тем как лечь спать, вкладывает ему в руку бумажку, на которой написано «Приглашаю на деньрожденье». Уве внимательно читает от корки до корки, словно ему дали ознакомиться с нотариальным договором дарения доли квартиры.

– Эх ты. Так тебе небось и подарок нужен, – бурчит он наконец.

– Не надо мне ничего покупать. А вообще я хочу только одну вещь.

Уве сгибает приглашение пополам, отправляет в задний карман штанов. Уважительно разводит руками.

– И какую же?

– Дорогущую, мама мне все равно такую не купит, так что без разницы, – отвечает девочка, не поднимая глаз, и качает головой.

Уве понимающе кивает, как уголовник, получивший сигнал от товарища, что их телефон прослушивают. Оба озираются, не затаились ли за ближайшим углом папа с мамой. Наконец девчушка, сложив ладони рупором, шепчет Уве на ухо:

– Айпад.

Судя по виду Уве, слово это говорит ему приблизительно столько же, сколько какой-нибудь «ватленьшкаваос».

– Компьютер такой. Там есть специальные программы для черчения. Для детей! – шепчет она уже чуть громче.

И в глазах ее будто загорается огонек.

Ой как знаком Уве этот огонечек.