Текст книги "Вторая жизнь Уве"

15. Уве и опоздавший поезд

Дежурный за плексигласом: хомячьи щеки, зализанные вихры. Да руки сплошь в татуировках. Будто одной прически мало. Мало ему, что на голову точно опрокинули бутыль с подсолнечным маслом. Нет, нужна еще эта пачкотня на теле, думает Уве. И ладно бы рисунки были. А то и не рисунки, а так – разводы какие-то. Где это видано, чтобы взрослый мужик в здравом уме по собственной воле ходил с голыми руками, на которые словно пиджак линялый накинули?

– Турникет твой не работает, – сообщает ему Уве.

– Правда? – спрашивает дежурный.

– Что «правда»?

– Правда, что не работает?

– Конечно, я ж говорю!

Дежурный за плексигласом смотрит с каким-то сомнением.

– А может, с вашей карточкой что-то не так? Может, грязь на магнитную ленту попала?

Уве одаривает дежурного таким взглядом, будто тот только что назвал Уве импотентом. Дежурный за плексигласом замолкает.

– Какая грязь? Нет у меня никакой грязи на ленте, понятно?! – тычет пальцем в стекло Уве.

Дежурный за плексигласом кивает. Но, спохватившись, мотает головой. Пытается растолковать Уве, что «вообще-то турникет весь день работал безотказно». Уве отметает его отговорку как совершенно неуместную, поскольку очевидно, что если турникет и работал, то теперь явно вышел из строя. Тогда дежурный за плексигласом предлагает купить билет за наличные. Ага, разбежался, отвечает ему Уве. Воцаряется напряженная тишина.

Наконец дежурный за плексигласом просит просунуть ему в окошко карточку – «для проверки». Уве делает такие глаза, будто встретился с дежурным в темном переулочке и тот попросил его снять часы – «для проверки».

– Смотри, чтоб без фокусов, – предупреждает Уве, недоверчиво просовывая карту в окошко.

Дежурный за плексигласом, взяв карту, бесцеремонно вытирает ее о штаны. Но Уве не лыком шит. Небось читали мы в газетах про всякие ваши фокусы.

– Ты чё там ХИМИЧИШЬ? – кричит Уве, барабаня по стеклу.

– Попробуйте теперь, – говорит дежурный.

На лице у Уве написан ответ: хватит попусту переводить мое время. Ежу ведь понятно: если карта не работала полминуты назад, то не заработает и сейчас. Уве высказывает это соображение вслух.

– Ну пожалуйста, – просит дежурный за плексигласом.

Уве демонстративно вздыхает. Не отводя глаз от плексигласа, прокатывает карту. Та срабатывает.

– Ну! – лыбится дежурный за плексигласом.

Уве таращится на карту как на предателя и сует обратно в бумажник.

– Удачного дня! – энергично желает ему дежурный из-за плексигласа.

– Это мы еще поглядим, – ворчит Уве.

Все последние двадцать лет кто только не норовил попрекнуть Уве, что тот не пользуется пластиковыми картами. Он же считал, что живые деньги надежней, как-то обходилось ими человечество тыщи лет, и ничего. Ну не доверяет Уве банкирам и ихней электронике.

А жена – та, понятное дело, тут же, наперекор ему, стала клянчить себе такую карточку, как ни предостерегал ее Уве. Когда жена умерла, банк просто прислал ему новую карту, переделанную на его имя и привязанную к ее счету. На эту карту он покупал цветы, которые носил на могилку, и вот теперь, спустя полгода, на счете оставалось 136 крон 54 эре. И Уве прекрасно известно, что, ежели умереть вот так, не потратив эти кроны, их непременно прикарманит какой-нибудь олигарх.

Вот почему Уве не удивлен, что как только он захотел использовать эту долбаную карту, она тотчас отказала. А сунься с ней в магазин, там такую комиссию сдерут! Значит, Уве с самого начала был прав. Вот так и скажет жене, как только встретит ее вновь, пусть так и знает.

Ну а теперь баста – хорошего понемножку. Теперь Уве собрался умереть.

Он вышел из дому затемно, раньше, чем ленивое солнце кое-как вскарабкалось на небо, и куда как раньше, чем выползли из кроватей ленивые соседи. Стоя в прихожей, Уве скрупулезно изучил расписание электричек. После чего погасил весь свет, перекрыл все батареи и, перед тем как запереть входную дверь, положил под коврик в прихожей конверт со всеми инструкциями. Когда придут забирать дом, небось отыщут, предположил он.

Взял лопату, расчистил снег перед домом, убрал лопату в сарай. Запер дверь сарая. Будь Уве чуть наблюдательней, он, прежде чем отправиться в сторону парковки, вероятно, приметил бы в одном весьма немаленьком сугробе аккурат у сарая немаленькую нору, напоминающую кошачий лаз. Но Уве был занят делом и лаза не приметил.

Наученный горьким опытом, он не поехал на машине, а прогулялся до станции пешком. Для верности – теперь-то всякие беременные соседки, бледные немочи, жены Руне и веревки сомнительного качества точно не смогут расстроить утренних планов Уве. Он продувал им батареи, одалживал инструменты, возил по больницам. Но теперь баста, хватит. Пора в путь.

Он еще раз сверился с расписанием. Терпеть не мог опаздывать. Из-за этих задержек рушатся все планы. Все идет наперекосяк. Жена, та с пунктуальностью не дружила вовсе, планировать с ней что-то – пустые хлопоты. В принципе, как и с любой другой женщиной. Им расписание хоть на лоб приклей, один хрен разница, уж поверьте опыту Уве. Собираясь куда-нибудь, он всегда составлял маршрут и график, пытался распланировать поездку – где заправиться, где попить кофе. Штудировал карты, вычислял, сколько точно по времени займет каждый этап, как не угодить в пробки и какой дорогой выйдет короче, – наука, недоступная дятлам со всякими навигаторами. У Уве всегда была наготове четкая стратегия. Жена же, наоборот, порола чушь, призывая «положиться на чутье» и «не переживать». С эдаким отношением далеко ли уедешь во взрослой жизни? А еще она обязательно забудет какой-нибудь платочек или перед самым выездом начнет трепаться по телефону. Или до последнего перебирает – какое пальто положить в чемодан. Или еще что. А потом, уже в дороге, вдруг вспомнит – «Ой, а термос-то мы не взяли!» – блин, самое важное-то и забыла. Итого: четыре пальто в чемоданах, будь они неладны, и ни капли кофе. Вот больше делать нечего, как ежечасно сворачивать в придорожные забегаловки и хлебать там прогорклую лисью мочу, которая у них идет за кофе! Но стоило Уве надуться, жена тут же спрашивала, на что ему сдалось это расписание, мол, все равно ведь на своей машине едем. «Куда нам спешить?» – удивлялась она. При чем тут спешка? Не в том ведь дело.

На перроне он сует руки в карманы. Пиджак остался дома. Весь в пятнах, выхлопом провонял, вот Уве и не стал надевать его: жена такую бучу поднимет, посмей он явиться к ней замухрышкой. Рубашка и свитер, что теперь на нем, ей тоже особо не нравились, ну да те хотя бы чистые, не драные. На улице где-то минус пятнадцать! Уве забыл сменить осеннюю куртку на теплую, зимнюю – студеный ветер пробирает до костей. Последнее время я рассеянный какой-то стал, вынужден признать Уве. Не успел толком поразмыслить, в какой одежке пристало отправляться на тот верхний этаж. Вначале хотел принарядиться поприличней. Теперь же чем больше он об этом думает, тем более склоняется к мысли, что на том свете, верно, уж придумали какую-нибудь стандартную одёжу, не то такой винегрет выйдет! Покойнички-то там соберутся всех сортов и мастей, как пить дать. Иностранцы и прочий разношерстный люд, один наряд чудней другого. Придется, стало быть, приводить это войско к единому знаменателю. А значит, какое-никакое обмундирование выдают.

На перроне, почитай, никого. Только по другую сторону пути стоит парочка заспанных патлатых малолеток со здоровенными рюкзаками (набитыми наркотой, уверен Уве). Чуть поодаль от них читает газету сорокалетний мужик в сером костюме и черном полупальто. Еще чуть дальше треплются две дамы в расцвете лет – на груди муниципальные логотипы ландстинга, в волосах лиловые пряди, в руках длиннющие сигаретки с ментолом.

По эту сторону – только Уве, не считая троих крупногабаритных работяг из коммунальной службы в ватных штанах и строительных касках. Сгрудившись, глазеют в разрытую ими же яму. Яма кое-как огорожена маркировочной лентой. Первый работяга пьет кофе в стаканчике из «Севен-Элевен», второй жрет банан, третий, не скинув рукавиц, силится набрать что-то на мобильнике. Получается не очень. Нет бы сперва яму зарыть. Потом еще удивляются, отчего это весь мир скатывается в финансовую дыру, думает про себя Уве. А что ж ему туда не катиться, когда народу только бы бананы трескать да на яму пялиться?

Уве смотрит на часы. Последняя минута. Становится на самый край. Раскачивается на подошвах. Падать метра полтора, прикидывает на глазок. Самое большее – метр шестьдесят. В том, что его задавит поезд, есть что-то символичное, но Уве от этого не легче. Не по душе ему, что машинист станет невольным свидетелем его конца. И потому Уве решает подпустить состав как можно ближе – тогда, прыгнув, угодит не в лобовуху, а в боковину первого вагона, который затянет тело и размозжит о рельсы. Уве смотрит туда, откуда должен появиться поезд. Главное – правильно выбрать момент. Солнце, всходя, бьет ему в глаза озорным лучом, словно шаловливый ребенок, что слепит вас фонариком.

Раздается первый крик.

Уве вовремя замечает, как мужика в костюме и полупальто вдруг зашатало взад-вперед, будто панду, перебравшего валерьянки. Секунда – глаза у мужика обморочно закатываются под лоб, по телу пробегает какая-то судорога. Руки трясутся в конвульсиях. Дальше мгновение раскладывается на длинную серию кадров: газета выпадает из рук, мужик отключается. Грузно шлепается с платформы на рельсы, точно мешок с цементом. И остается лежать.

Курильщицы с муниципальным логотипом на груди вопят от ужаса, патлатые малолетки смотрят на рельсы, вцепившись в лямки своих рюкзаков так, словно боятся свалиться сами. Уве же, стоя на краю с другой стороны, возмущенно зыркает то на одних, то на других.

– Ах, чтоб тебя за ногу… – ругается он про себя.

И прыгает на рельсы.

– ТУТ! ХВАТАЙСЯ! – велит он самому патла тому из малолеток, стоящему ближе к краю.

Патлатый осторожно подходит к краю. Уве приподнимает мужика в костюме так, как, пожалуй, сделал бы всякий, кто ни разу не качался в фитнес-клубе, зато всю жизнь перетаскивал бетонные бордюры – по паре под каждой мышкой. Обхватив тело, ядром выталкивает точнехонько наверх – большинство молодых пижонов на «ауди», которые накупили себе фосфоресцирующих беговых штанишек, пупок бы надорвали.

– Тут поезда ходят, нечего ему на рельсах отдыхать, понял?

Патлатые растерянно кивают, в конце концов, поднатужившись, все вместе кое-как вытаскивают обмякшее тело на перрон. Курильщицы вопят как вопили – видимо, искренне полагают, что вопль – единственное конструктивное и действенное средство в данной ситуации. Мужика в костюме кладут на спину – грудь его медленно, но ритмично вздымается. Уве стоит на рельсах. Слышит, как подходит поезд. Задумывалось иначе, но и так сойдет.

Уве спокойно становится по центру, сует руки в карманы, смотрит на приближающийся свет. Слышит глухой гудок – точно пароходный горн зовет сквозь туман. Бешено рвутся из-под ног рельсы – пытаются сбросить его с себя, как ополоумевший бык перед случкой. Уве выдыхает. И вдруг – в самом пекле грохота и лязга, отчаянно-жалостливого визга тормозов – неимоверное облегчение.

Наконец-то.

Смерть.

Мгновение застывает, словно само время нажало на тормоз, и все вокруг Уве закружилось-завертелось на сверхскоростях. Грохот скрадывается, вливаясь в уши тихим «пшшш», электровоз подползает, словно телега, запряженная парой дряхлых волов. Отчаянно моргает всеми своими огнями. Уве смотрит прямо на свет. В промежутке между слепящими вспышками вдруг встречается глазами с машинистом. Паренек лет двадцати с небольшим. Из тех, кого путейцы постарше зовут салагами.

Уве смотрит салаге в глаза. Сжимает кулаки в карманах, будто кляня себя за то, что сделает сейчас. Но деваться-то некуда. Ответ бывает либо правильный, либо нет.

И когда между ними остается метров пятнадцать-двадцать, Уве, в сердцах помянув нечистого, преспокойно, словно просто вышел прогуляться до соседней кафешки, отходит в сторонку и вскакивает на платформу.

Поравнявшись с Уве, поезд наконец останавливается. От испуга у салаги в лице ни кровинки. Бедняга чуть не рыдает. Оба таращатся друг на друга сквозь стекло электровоза так, словно каждый брел со своего конца ядерной пустыни и вдруг обнаружил, что он – не единственный выживший после светопреставления. Один – с облегчением. Другой – с огорчением.

Машинист несмело кивает. Уве обреченно кивает в ответ.

Одно дело – распрощаться с собственной никчемной жизнью. Другое – испортить чужую, встретившись взглядом с человеком за миг до того, как превратишься в кровавую лепешку на стекле его кабины. Хрен вам, это не про Уве. Ни батя, ни Соня не простили бы ему этого.

– Ты как? Цел? – кричит Уве один из ремонтников.

– В последний момент выскочил! – радуется другой.

Они вылупились на Уве практически так же, как только что разглядывали свою яму. Видимо, работа у них такая – зенки пялить. Уве недовольно смотрит в ответ.

– Еще бы чуть-чуть! – подтверждает третий рабочий.

В руке у него надкушенный банан.

– Плохо бы дело кончилось! – улыбается первый.

– Еще как плохо, – соглашается другой.

– Мог и помереть, чего доброго! – поясняет третий.

– Да ты прямо герой, мужик! – восклицает первый.

– Жизнь спас. Вот это по-нашенски! – охотно кивает другой.

– По-нашему. Не «по-нашенски», а «по-нашему», – поправляет его Уве, точно в него вселилась Соня.

– А то бы помер, – поясняет третий и, как ни в чем не бывало, кусает банан.

На пути, сверкая всеми аварийными огнями, стоит поезд – пыхтит, сопит, охает, стонет, как толстяк, со всего маху влепившийся в стену. Из вагонов на перрон в растерянности выползают всевозможные личности – вероятно, айтишники и прочий никчемный народ, смекает Уве. Он сует руки в карманы.

– Ну, теперь еще черт знает сколько поездов опоздает, – произносит он и с невероятной досадой взирает на столпотворение на платформе.

– Ага, – говорит первый рабочий.

– Точно, – говорит другой.

– Все расписание коту под хвост, – соглашается третий.

Тут Уве издает звук – как будто кто-то силится выдвинуть заклинивший громоздкий ящик из ржавых пазов комода. Молча проходит мимо рабочих.

– Ты куда? Эй, герой! – удивленно кричит ему вдогонку первый рабочий.

– Постой! – кричит другой.

– Ну, герой же! – кричит третий.

Уве не реагирует. Миновав дежурного за плексигласом, выходит на заснеженную улицу и идет домой. Дремлющий город вокруг него потихоньку оживает, возвращаясь к своим иномаркам, ипотекам, энтернетам и прочей дребедени.

И этот день испорчен, испорчен непоправимо, горько констатирует Уве.

На подходе к велосипедному сараю, возле стоянки, он замечает белую «шкоду». Та движется со стороны дома, в котором живут Руне с Анитой. Рядом с водителем сидит решительного вида женщина – на носу очки, в руках целая кипа папок и бумаг. Водитель – давешний тип в белой рубашке. Машина резко выворачивает из-за угла, чуть не сбив Уве, – тот едва успевает отпрыгнуть.

Поравнявшись с Уве, тип в белой рубашке указывает на него дымящейся сигареткой сквозь лобовое стекло, на роже торжествующая ухмылка. Дескать, сам виноват, что встал на пути, но я, человек в белой рубашке, великодушно прощаю тебе твою оплошность.

– Идиот! – ревет Уве вдогонку «шкоде», но тип в белой рубашке словно не слышит. Машина скрывается за углом. Уве успевает запомнить номера.

– Скоро и тебя упекут, старый хрен! – злобно шипит кто-то позади него.

Уве машинально заносит кулак, оборачивается и вдруг видит себя в зеркальном отражении очков на носу бледной немочи. Валенок сидит у нее на руках. Злобно щерится на Уве.

– Из социалки приезжали, – кивает немочь на дорогу с ехидной ухмылочкой.

Уве смотрит в сторону стоянки: там пижон Андерс задом выезжает на своей «ауди» из гаража. Фары новые поставил, со ступенчатым отражателем, отмечает Уве. Чтобы даже во тьме всем было видно, что за рулем конченый придурок.

– А тебе какое дело? – отбривает Уве немочь.

Силиконовый рот ее страшно кривится, пытаясь растянуться в улыбку, на какую только способна женщина, чьи губы нашпигованы экологическими отходами и нейротоксинами.

– А такое: сейчас они увезут в богадельню маразматика из крайнего дома. А после – твоя очередь!

Она сплевывает и уходит к машине. Уве глядит вслед, грудь под курткой ходит ходуном. Пока «ауди» разворачивается, немочь выставляет ему в стекло средний палец. Первое желание Уве – наброситься, порвать на куски германского уродца со всем содержимым, включая пижонов, немочей, шавок и ступенчатые отражатели. Но дыхание вдруг перехватывает, как если на полном ходу врезаться в сугроб. Уве наклоняется, упершись руками в колени и, к своему негодованию, понимает, что задохнулся. Сердце колотится так, будто его грудь – это дверь в единственный оставшийся на свете общественный туалет.

Где-то через минуту слабость отступает. В правом глазу далекий мигающий отблеск. «Ауди» скрывается из виду. Уве разворачивается и медленно бредет к дому, держась за сердце.

Перед домом останавливается. Смотрит на сугроб у сарая. На кошачий лаз в сугробе.

Там в глубине лежит кошак.

Сто процентов!

16. Уве и грузовик в лесу

До того дня, как этот угрюмый, нескладный паренек с крепкими руками и грустными синими глазами подсел к ней в поезде, Соня безоговорочно любила только три вещи: книжки, отца и кошек.

Нет, парни по ней, конечно, сохли. Женихи всех мастей. Долговязые шатены и низкорослые блондины, хохмачи и зануды, щеголи и индюки, красавцы и скупердяи – все они были не прочь приударить за Соней, кабы не страшилки про ее отца, которыми полнилась деревенька: якобы у него на этот случай припасено в избушке на лесной опушке не одно ружье. Впрочем, никто из обожателей никогда не смотрел на нее такими глазами, как этот паренек, который опустился возле нее на лавку. Будто она – единственная девушка на свете.

Случалось, особенно первое время, подружки спрашивали, куда подевалось ее благоразумие. Она была хорошенькая, о чем неустанно твердили ей все окружающие. А еще вечно смеялась: какие бы шутки ни играла с ней жизнь, Соня умела всегда на все взглянуть оптимистически. А Уве, гм, ну, Уве – это Уве. И на это окружающие тоже не уставали указывать Соне. Такие, как он, уже в начальных классах больше походят на ворчливых старичков. Соня же заслуживает гораздо, гораздо лучшей партии, убеждали ее доброхоты.

Все так, но для Сони Уве не был ни угловатым, ни угрюмым, ни резким. В ее глазах он остался тем, кто подарил ей чуть примятые розовые цветы, когда они впервые пошли в ресторан. И еще она запомнила отцовский кургузый пиджачок, который топорщился на его широких, чуть сутулых плечах. И ту пылкость, с какой он защищал справедливость, порядочность и кропотливый труд, мир, в котором белое должно быть белым. Не ради наград или дипломов, не ради одобрительного похлопывания по спине. Не так уж много осталось на свете таких мужчин, решила Соня. И потому ухватилась за него. Ну, не писал он ей стихов, не пел серенад, не осыпал дорогими подарками. Но кто бы другой столько месяцев изо дня в день по стольку часов катался не в ту сторону, просто чтобы сидеть рядом с ней и слушать, что она говорит.

Так что, когда она брала его руку (толщиной с ее ногу) и щекотала, покуда не треснет, расползаясь в улыбку, гипсовая маска на его суровом лице, душа ее пела. И эти мгновения принадлежали ей и только ей.

– «Не согрешив, покаяться нельзя. Мой муж покается. И станет лучше. Гораздо лучше, через грех пройдя»[1]1
  Шекспир У. Мера за меру. Пер. О. Сороки.


[Закрыть], – ответила она Уве в тот вечер, когда, впервые ужиная с ней, он признался, что обманул ее, сказал, что служит в армии.

Тогда она не рассердилась. Потом, естественно, сердилась на него без счета, но не в тот раз. А он за все пройденные вместе годы больше ни единожды не солгал ей.

– Кто это сказал? – поинтересовался Уве, косясь на тройные редуты столовых приборов, выложенные перед ним на столе, будто кто открыл перед ним каптерку со словами: «Выбери себе оружие».

– Шекспир, – ответила Соня.

– И как он, ничего? – спросил Уве.

– Волшебный, – с улыбкой кивнула Соня. – Из Англии.

– Не нашенский, что ль? – пробубнил Уве в салфетку.

– Не наш, – поправила Соня и ласково положила свою руку на его.

Прожив с ним вместе без малого сорок лет, Соня помогла осилить тома сочинений Шекспира не одной сотне труднообучаемых учеников с дислексией и дисграфией. За все это время Уве, как она ни билась, не прочел ни строчки. Зато, как только они заселились в новый дом, Уве несколько первых недель каждый вечер что-то мастерил в сарае. А смастерив, поставил в гостиной книжный шкаф такой красоты, что Соня только ахнула.

– Где-нибудь же нужно их хранить, – пробормотал Уве, расковыривая концом отвертки ранку на большом пальце.

Она забралась к нему на руки и сказала, что обожает его. Он только кивнул.

Только раз она спросила его, откуда эти ожоги на руках. И потом сама додумывала, восстанавливая по кусочкам историю о том, как ее муж лишился родительского дома, потому что из Уве ей удалось вытянуть лишь несколько односложных ответов. По крайней мере, она выяснила, откуда взялись шрамы. И теперь, спроси кто из подружек, на что ей сдался этот Уве, Соня отвечала, что большинство мужчин бежит от пожара. А Уве бежит на пожар.

Уве по пальцам одной руки мог сосчитать, сколько раз встречался с ее отцом. Тот жил далеко на севере, в лесной глухомани: при взгляде на топографическую карту создавалось впечатление, что старый хрыч нарочно поселился так, чтобы быть подальше от человеческого жилья. Мать Сони умерла при родах. Больше женщин отец в дом не приводил. «Ништо, есть у меня жонка. Да токмо из дому отлучилась», – изредка фыркал он, если кто в его присутствии набирался смелости поднять соответствующий вопрос.

Соня перебралась в город, поступила на филфак. Отец страшно возмутился, когда она предложила забрать его к себе. «Оно мне нать? Там, поди, люди всяки!» Слово «люди» в его устах звучало как ругательство. Ну, Соня и оставила его в покое. Раз в неделю навещала его, раз в месяц он сам доезжал на грузовичке до бакалейной лавки, а больше ни с кем не водился, только с Эрнестом.

Эрнест этот был беспородный котяра, причем огромного размера. Девочкой Соня могла бы скакать на нем, как на пони. Кот заглядывал в избу, когда заблагорассудится, но жить не жил. А где жил, про то никому не ведомо. Соня назвала его Эрнестом в честь Эрнеста Хемингуэя. Отец ее книги в руках не держал, но когда дочка, пяти лет от роду, самостоятельно освоив грамоту, взялась за чтение газет, отец, даром что дремуч, и тот смекнул, что с этим надо что-то делать. «Не след робятенку гамно читаць, не то умом тронется», – заявил он, подводя дочку к столу в сельской библиотеке. Пожилая библиотекарша могла лишь в общих чертах догадываться о смысле сказанного, однако согласилась, что, спору нет, особый дар у девочки и впрямь налицо. На том они с библиотекаршей и порешили – с тех пор к ежемесячным поездкам в бакалейную лавку добавился поход в библиотеку. К двенадцати годам Соня прочла все имевшиеся там книги, каждую – не менее двух раз. Любимые же, как, например, «Старик и море», читала столько раз, что сбилась со счету.

Итак, Эрнест стал Эрнестом. Но так и остался ничьим. Разговаривать он не разговаривал, зато любил ходить с отцом на рыбалку. Отец уважал кота за эти качества, а потому, вернувшись домой, по-братски делился с ним уловом.

Когда Соня впервые привела мужа в старую лесную избушку, Уве с отцом, уткнувшись в свои плошки, добрый час, точно глухонемые, молча сидели друг против друга, меж тем как она пыталась завязать хоть какое-то подобие цивилизованной беседы. Ни тот ни другой мужчина не могли взять в толк, на что ей сдалась эта беседа, но оба сидели – делая одолжение единственной дорогой для обоих женщине. Оба, каждый со своей стороны, намедни громко и долго кобенились, противясь смотринам, но напрасно. Сонин отец заранее настроил себя против юнца. Знал отец про него только то, что тот живет в городе и, со слов Сони, терпеть не может котов. Уже двух этих недостатков, по мнению Сониного отца, было предостаточно, чтобы забраковать ее нового кавалера как человека в высшей степени ненадежного.

Кавалер же, в свою очередь, вообразил, будто его ждет что-то вроде собеседования с начальником отдела кадров, а собеседник из него, по чести сказать, был не ахти. Вот почему, стоило Соне умолкнуть (даром что щебетала она, почитай, без передышки), в избе тотчас воцарялась такая тишь, на какую, пожалуй, способны только два мужика, один из которых ни за что не желает разлучаться с дочкой, а другому пока невдомек, что именно ему уготована участь разлучника. Под конец Соня не выдержала – незаметно пнула Уве пониже колена под столом, чтоб не молчал. Уве, оторвавшись от плошки, оторопело уставился на Соню – уголки ее глаз нервно подергивались. Тогда он кашлянул, пошарил глазами по дому, судорожно выискивая, о чем бы таком спросить старика. Одну науку Уве усвоил крепко – если не знаешь, что сказать, значит, надо о чем-нибудь спросить. Вернейший способ: хочешь заставить другого забыть о неприязни к тебе, позволь ему говорить о себе самом.

В конце концов Уве догадался выглянуть в окно – взгляд его остановился на грузовике.

– Это никак «эль десять»? – ткнул вилкой Уве.

– Ну, – буркнул дед, глядя в плошку.

– Их на «Саабе» делают, – отрывисто кивнул Уве.

– На «Скании»! – рявкнул дед, и в глазах его сверкнула обида.

В избе вновь воцарилась тишина, какую и на свете не сыскать, разве только когда сойдутся избранник дочки и ее отец. Уве уткнулся в свою плошку. Соня же пнула пониже колена отца. Старик было рассердился. Но увидев, как дергаются уголки ее глаз, не будь дурак, почел за благо избежать того, что обыкновенно следует за такими подергиваниями. Покашлял из вредности, для виду еще немного поковырялся в плошке.

– Мало ль что господин из «Сааба», помахамши мошной, фабрику укупил, – фабрика, она как «Скания» была, так и есть, – негромко буркнул он и, уже не так сердясь, отодвинул ногу чуть подальше от дочкиной туфли.

Всю свою жизнь отец Сони ездил исключительно на «сканиях». Других машин не признавал. Но вот, наплевав на годы его непоколебимой верности, «Скания» присоединилась к «Саабу» – такого предательства дед, конечно, простить ей не мог. То ли дело Уве: с того самого момента, как «Скания» объединилась с «Саабом», он вдруг страшно заинтересовался ею. Вот и теперь, жуя картошину, он задумчиво глядел на машину в окошке.

– Ну и как она? На ходу? – полюбопытствовал он.

– Где там, – буркнул дед и снова уткнулся в плошку. – В этой модели все как есть негодное. Ни одной толком собрать не могут. А в починку поди отдай – механики семь шкур сдерут, – пояснил он, глядя так, словно беседовал с кем-то, кто сидит у него под столом.

– Могу глянуть, ежели дозволите, – загорелся вдруг Уве.

А Соня впервые за все время их знакомства увидала, как сверкают его глаза.

Взгляды обоих мужиков встретились. На мгновение. После чего дед кивнул. Уве коротко кивнул в ответ. Они встали из-за стола – солидно и решительно, как если бы двое сговорились выйти во двор и казнить третьего. Не прошло двух минут, как Сонин отец воротился. Прошел, стуча своей палкой, сел на стул, неизлечимо страдавший жалобным скрипом. Посидев, степенно набил трубку, наконец, кивнув на кастрюли, вымолвил:

– Вкусно.

– Спасибо, отец, – улыбнулась она.

– Ты стряпала, не я, – заметил он.

– Я благодарю не за ужин, – ответила она и, собрав плошки, ласково чмокнула старика в лоб, одновременно высматривая во дворе Уве, который как раз нырнул с головой под капот грузовичка.

Отец ничего не сказал, лишь негромко фыркнул, встал с трубкой в одной руке, другой взял со стола газету. Направился было в гостиную, на кресло, да замешкался на полпути, встал, опершись на палку.

– Рыбачит? – буркнул наконец, не глядя на Соню.

– Да вроде нет, – ответила она.

Отец кивнул сурово. Тихо постоял еще.

– Значица, нет. Ну, не беда, небось научим, – пробормотал наконец, сунул трубку в рот и скрылся в гостиной.

Большей похвалы от отца Соня в жизни не слыхала.