Текст книги "Вторая жизнь Уве"

33. Уве и его «команда» обходят территорию

Подчас трудно объяснить, отчего некоторые вдруг поступают так, как поступают. Бывает, конечно, они знают: рано или поздно все равно придется это сделать – так чего ж откладывать? А бывает наоборот – вдруг понимают, что должны были поступить так давным-давно. Уве, хотя всю дорогу знал, как ему поступать, в душе, как и все люди, верил, что все еще успеется. Ведь мы всегда надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужные слова. А потом, когда все уже произошло, стоим и думаем: «Вот если бы».

Стоя на лестнице, Уве недоуменно принюхивается. В доме не пахло так с той поры, как не стало Сони. Уве на цыпочках спускается с лестницы, скользит по паркету, вдруг вырастает в проеме кухонной двери – принимает позу хозяина, накрывшего домушника с поличным.

– Так это ты жаришь хлеб?

Мирсад нервно кивает:

– Д-д-да… Я подумал, ничего ведь? Да? Извините. О’кей?

Он и кофе сварил, замечает Уве. Кошак на полу уминает тунца. Уве кивает, но не отвечает Мирсаду. Вместо ответа сообщает как бы между прочим:

– Ну, мы с кошаком пойдем пройдемся по округе.

– А можно мне с вами? – тут же напрашивается Мирсад.

Уве слегка огорошен, смотрит на Мирсада, как будто встретил на променаде лохотронщика, наряженного в костюм пирата, и тот предложил ему угадать, под какой из трех чашек спрятан серебряный пиастр.

– Может, чем пригожусь, – спешит добавить Мирсад.

Уве выходит в прихожую, обувает шлепанцы на деревянной подошве.

– У нас свободная страна, – бормочет он, открывая дверь и выпуская кошака.

Мирсад, очевидно, трактует эти слова как «милости прошу!» и, живо натянув пуховик и ботинки, выскакивает следом. Но Уве жестоко ошибался, если понадеялся, что в их компанию не затешется еще один незваный гость.

– Здорово, пацаны! – кричит им Йимми, стоило им выйти на дорожку между домами.

Тяжело пыхтя, нагоняет компанию – на нем ядовито-зеленое трико, облегающее тушу так плотно, что Уве поначалу решил, что сосед выкрасил свои телеса в зеленый цвет.

– Здорово! – застенчиво отзывается Мирсад.

– Йимми! – представляется запыхавшийся Йимми и протягивает пятерню.

Тем временем кошак от избытка нежности все норовит потереться о его ноги, но, припомнив, как в прошлый раз Йимми схлопотал по его милости аллергию и угодил в больницу, решает выразить чувства иным способом – валится в сугроб и ужом вертится в снегу. Йимми весело подмигивает Уве:

– Я вижу, ты всегда в этот час выходишь, чувак, – ну, дай, думаю, прибьюсь к вашей тусовке? К тому же мне свои мяса́ бы подраструсить.

И довольно кивает, отчего жирный подбородок его мотается, точно парус на штормовом ветру. Лицо Уве выражает крайнее сомнение.

– А ты что ж, встаешь в это время?

Йимми ржет во всю глотку:

– Блин, чувак! Я просто еще не ложился!

Вот так в то утро и идут на обход всей гурьбой: кошак, толстый аллергик, голубой и Уве. Уве смотрит, как они шеренгой шествуют в сторону гаражей, и думает, что из всех народных дружин, какие только были в истории человечества, ему досталась, пожалуй, самая завалящая.

– А ты как тут оказался? – интересуется Йимми, игриво стукая Мирсада в плечо. Они как раз подходят к гаражам.

Мирсад, не вдаваясь в подробности, отвечает, что поссорился с отцом и покамест живет у Уве.

– А чего с фазером-то поцапались? – спрашивает Йимми.

– А это не твоего ума дело, – вовремя вступается за Мирсада Уве.

Йимми на секунду замирает, но, пожав плечами, в тот же миг забывает вопрос и как ни в чем не бывало топает дальше. Мирсад смотрит на Уве с благодарностью. Уве пинает носком знак.

– Не, по чесноку, чувак. Ты реально ходишь к гаражам КАЖДОЕ утро? – с воодушевлением допытывается Йимми.

– Хожу, – с чуть меньшим воодушевлением отвечает Уве.

– А смысл?

– Проверяю: а вдруг взломали.

– Чё, правда? И чё, были взломы?

– Нет.

Йимми, похоже, пытается осмыслить ответ. Уве трижды дергает за ручку ворота своего гаража.

– Не было – не значит, что не будет, – бурчит Уве и идет на гостевую автостоянку.

Кошак косится на Йимми, судя по виду, весьма разочарованный его умственными способностями. Йимми, поиграв губами, щупает пузо. Точно решил проверить, много ли жира растряс в результате спонтанного моциона.

– Слыхал про Руне? – кричит он вдогонку Уве, припуская за ним мелкой рысью.

Уве не отвечает.

– Из социалки приходили, хотят забрать его, прикинь, – поясняет Йимми, догнав его.

Уве достает блокнот, переписывает номера машин. Йимми явно воспринимает его молчание как знак того, что Уве – весь внимание, и давай рассказывать дальше:

– Прикинь, засада, Анита ведь сама просила, чтоб отрядили сиделку, ты прикинь. Руне, мол, ваще никакой, ну а ей типа невмоготу. А социалка комиссию назначила, всю ботву, а потом гоблин из социалки ей звонит какой-то и говорит, мы типа подумали: чего вам корячиться. И решили упечь Руне – в приют не в приют, короче, в богадельню. Ну а Анита им: тогда типа пошли на хрен, забудьте, не надо мне ни сиделок, ничего ваще. А гоблин тот, короче, напрягся не по-детски и давай на нее наезжать. Постановление комиссии, говорит, не отменить, поздняк метаться, сама же, говорит, просила помочь. А сейчас комиссия дело свое сделала и ничего типа не попишешь, прикинь. Теперь, что бы она ни говорила, им без разницы – знай гнут свою линию. Врубаешься?

Йимми замолкает и кивает на Мирсада в надежде, что тот поддакнет.

– Жесть… – неуверенно констатирует Мирсад.

– Да ПИПЕЦ какая жесть! – кивает Йимми, сотрясаясь всей верхней частью своего студенистого тела.

Уве, засунув ручку с блокнотом во внутренний карман, отправляется в сторону мусорки.

– Да ну, они там еще сто лет провозятся с этими постановлениями. Сказали, что заберут на неделе, значит, еще год или два не почешутся, – хмыкает он.

Уве ли не знать, как работают эти чертовы бюрократы.

– Так они ж… Уже постановление приняли, чувак, – говорит Йимми и чешет голову.

– Ну и что, апелляцию подать, да и леший с ними! Еще на несколько лет! – не сдается Уве, проходя мимо него.

Йимми озадаченно смотрит вслед, словно размышляет, идти за ним или нет – стоит ли оно таких усилий:

– Дак она подавала уже! Два года письма им писала и все такое!

Услыхав это, Уве не останавливается. Однако замедляет ход. И слышит, как Йимми топает по снегу следом.

– Два года? – спрашивает Уве, не оборачиваясь.

– С гаком, – подтверждает Йимми.

Уве словно подсчитывает в уме, сколько это будет в месяцах.

– Вранье. Соня бы знала, – решительно возражает он.

– Да не мог я сказать – ни тебе, ни Соне. Анита не велела. Сам знаешь…

Йимми замолкает. Опускает глаза. Уве оборачивается. Вскидывает брови:

– Чего «сам знаю»?

Йимми тяжко вздыхает.

– Она… говорила, у вас своих проблем выше крыши, – тихо мямлит он.

Над ними повисает тишина, такая плотная – хоть топором ее руби. Йимми боится поднять глаза. А Уве словно воды в рот набрал. Входит на мусорную площадку. Выходит. Заходит в велосипедный сарай. Выходит. Но видно, что-то с ним происходит. «Последняя соломинка сломала шею верблюду», – говаривала Соня. Вот и последние слова Йимми красной тряпкой маячат у Уве перед глазами, и он уже задергался, и внутри его зарождается безрассудный гнев – зреет, растет, поднимается, все быстрей и быстрей, точно тромб набухает в груди. Все яростней, все исступленней рвет Уве ручки дверей. Пинает пороги. И тут Йимми окончательно добивает его, пробормотав что-то типа: «Все, пипец, чувак, упекут они теперь Руне сам знаешь куда». Уве со всего маху бахает дверью мусорки, сотрясая хлипкую конструкцию. Стоит к компании спиной, сопит все тяжелей.

– Ты в порядке? – спрашивает Мирсад.

Оборотившись, Уве обрушивает на Йимми весь свой долго сдерживаемый гнев:

– Вот как, значит, она сказала? Не захотела просить Соню о помощи, потому как у нас «своих проблем выше крыши»?

Йимми испуганно кивает. Уве упирается взглядом в землю, грудь под курткой ходит ходуном. Он думает, как бы отреагировала Соня. Кабы ей сказали, что ее лучшая подруга не пришла к ней за помощью, решив, что у Сони у самой «проблем выше крыши». Сердечко ее разорвалось бы в клочья.

Подчас трудно объяснить, отчего некоторые вдруг поступают так, как поступают. Бывает, конечно, они знают: рано или поздно все равно придется это сделать – так чего ж тогда откладывать? А бывает наоборот – вдруг понимают, что должны были поступить так давным-давно. Уве, хотя всю дорогу знал, как ему поступать, в душе, как и все люди, верил, что все еще успеется. Ведь мы всегда надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужные слова.

Или подать апелляцию.

Уве сосредоточенно уточняет у Йимми:

– Два года?

Йимми кивает. Уве крякает. В первый раз за все время он выглядит растерянным.

– Я же думал, она только начала. Думал, я… у меня… вагон времени, – бормочет он.

Йимми озадачен, словно гадает, с кем сейчас разговаривает Уве – с ним или с самим собой. Уве поднимает глаза.

– Стало быть, они вот-вот приедут за Руне? Что, правда? И вся эта волокита, апелляция, вся эта гребаная возня – что, все это уже позади? Ты УВЕРЕН?

Йимми кивает еще раз. Открывает рот, чтобы добавить что-то, но Уве далеко. Он уже шагает по дорожке между домами, напоминая героя черно-белого вестерна, собравшегося отмстить врагам за смертельную обиду. Дойдя до крайнего дома, около которого по-прежнему стоит белая «шкода», зажатая прицепом, бешено барабанит в дверь, словно вопрос не в том, откроют ли ему, а в том, успеют ли, прежде чем он разнесет ее в щепки. Перед ним, в полном смятении, возникает Анита. Уве идет прямиком в прихожую.

– Где у тебя бумаги из социальной службы?

– Да, но я ду…

– Давай сюда!

Впоследствии Анита делилась с соседями, мол, «не видала Уве таким сердитым аж с 1977 года, когда по телевизору сообщили о слиянии «Сааба» и «Вольво».

34. Уве и мальчик из соседнего дома

В этот раз Уве захватил с собой синий складной пластмассовый стул, поставил – не на снегу же сидеть. Беседа небось выйдет долгой, чует он. Так всегда бывает, когда Уве надо рассказать Соне что-нибудь неприятное, чего она не одобрит. Уве заботливо сметает снег с камня, чтобы хорошенько видеть жену.

Много народу всякого-разного перебывало в их поселке за без малого сорок лет. Взять хотя бы таунхаус между домами Уве и Руне: попадались там жильцы и молчаливые, и буйные, и странные, и несносные, и совсем-совсем неприметные. Заселилась одна семья с детьми-подростками, так те, бывало, по пьяной лавочке весь забор обоссут. Заселилась другая – понатыкала в саду кустов неположенного сорта. Заселилась третья – и давай, не спросясь, перекрашивать фасад в розовый цвет. В одном Уве и Руне были согласны: ежели и было у жильцов, в разное время населявших соседний дом, что-то общее, так это проблемы с головой.

В конце восьмидесятых дом этот купил какой-то олигарх, кажется банкир, «в качестве инвестиционного объекта» (Уве краем уха слыхал его беседу с риелтором). Банкир сдавал дом внаем – одни постояльцы сменяли других. Так продолжалось годами, до одного прекрасного лета, когда три молодых удальца рискнули устроить в нем притон, собрав целый паноптикум алкоголиков, проституток и уголовников. Там гуляли дни и ночи напролет, вся дорожка между домами была усеяна, как конфетти, битым стеклом от пивных бутылок, музыка гремела так, что в гостиной Сони и Уве со стен падали картины.

Уве пошел было разобраться, покончить с этим безобразием, но молодые наглецы стали насмехаться над ним. Уве не сдавался, тогда один из них пригрозил ему ножом. На другой день урезонить их вызвалась Соня – они обозвали ее «старой развалиной». А на следующий вечер врубили музыку еще громче – Анита (куда деваться?) выбежала на площадку, стала браниться, так негодяи саданули ей в окошко бутылкой.

Это они, конечно, сделали зря.

Уве тут же стал строить планы возмездия, решив для начала прощупать источники финансового благополучия владельца жилья. Позвонил юристам и налоговикам – потребовал запретить аренду дома и пригрозил, что «в случае чего дойдет хоть до правительства». Впрочем, так далеко идти не потребовалось.

Было за полночь, когда Уве заметил, как Руне, бренча ключами от машины, направляется к парковке. Обратно тот шел, неся в руках пластиковый пакет, о содержимом которого Уве мог только гадать. А наутро трех молодых наглецов замела полиция: их заковали в наручники и упекли за хранение крупной партии наркотиков. Наркоту – благодаря анонимному доносу – нашли в сарае.

Пока шло задержание, Уве с Руне стояли на улице и наблюдали. Взгляды их встретились. Уве почесал подбородок.

– И где они только эту дрянь достают? – задумчиво произнес Уве.

– Да в скверике, около станции, – отвечал Руне, руки в карманах. – От людей слыхал, – усмехнувшись в усы, прибавил он.

Уве кивнул. Долго стояли и молча посмеивались.

– Как машина-то? – спросил наконец Уве.

– Как часы, – ответил Руне.

Они снова поладили. На два месяца. Потом опять разругались, из-за системы отопления. А покуда ладили, славное было времечко, говорила Анита.

Шли годы, а постояльцы в соседнем доме все менялись – причем некоторых Уве и Руне встречали с удивительной снисходительностью и благосклонностью. Правду говорят: многое познается в сравнении.

И вот как-то летом, в середине девяностых, сюда переехала женщина с пухлым мальчуганом девяти лет, сразу полюбившимся Соне и Аните. Как они разведали, отец бросил мальчонку в младенчестве. Мать жила теперь с новым избранником – сорокалетним бугаем с бычьей шеей и вечным перегаром из пасти, чего подруги до поры до времени старались не замечать. Дома отчим бывал редко, а что да почему – Соня с Анитой предпочитали не надоедать лишними расспросами. Стало быть, разглядела в нем соседка какие-то достоинства. «Заботится он о нас, в одиночку-то ребенка поднимать нелегко», – бодрилась та, когда разговор заходил о ее сожителе.

В первый раз, когда бугай заорал так, что было слышно сквозь стены, соседки решили, что человек у себя дома волен разговаривать как ему заблагорассудится. В другой раз сошлись на том, что без ссор не обходится ни в одной семье, ничего страшного.

Улучив момент, когда бугая не было дома, подруги вытащили соседку с мальчишкой в кафе. Женщина, принужденно посмеиваясь, объяснила, что синяки наставила себе сама (ну, естественно!) – мол, слишком резко дернула дверцу буфета. Вечером Руне повстречался с бугаем на автостоянке. Тот выползал из машины явно под мухой.

Две ночи кряду соседи слушали концерт: супостат орал и крушил посуду. Слышали, как женщина вдруг резко вскрикнула от боли, а девятилетний мальчуган плакал и умолял: «Не надо! Не бей! Не бей! Не надо!» Он кричал так громко, что Уве, не выдержав, выскочил во двор. Там, на своей площадке, уже стоял Руне.

Дело было в разгар самой лютой вражды между Руне и Уве, когда они сцепились за власть в правлении ТСЖ. Не разговаривали друг с другом, почитай, цельный год. Теперь же, едва переглянувшись, разошлись по домам без единого слова. А две минуты спустя, уже во всеоружии, встретились возле соседского дома. Бугай с порога яростно набросился на них, но Уве двинул его в переносицу. Противник зашатался, но устоял и сбегал на кухню за ножом, которым и начал размахивать, норовя пырнуть Уве. Не тут-то было. На башку ему, точно кувалда, опустился увесистый кулак Руне. В расцвете лет Руне крупный был мужик и на силу не жаловался. Свяжешься – мало не покажется.

Наутро бугая след простыл, и больше его в поселке никто не видел. Молодая соседка две недели ночевала с сыном у Аниты и Руне, не решаясь вернуться в дом. Тогда Руне и Уве наведались в город к банкиру, а воротившись под вечер, объявили женщине, что она может считать дом подарком или беспроцентной ссудой, это как сама пожелает. А только ее право собственности на жилище не обсуждается. Вот так и зажила женщина в доме со своим сынишкой. С пухлым мальчиком, все торчавшим за компьютером, по имени Йимми.

А теперь вот Уве с самым серьезным лицом наклоняется к могильному камню и шепчет:

– Просто я думал, еще успеется. Что хватит времени… на все.

Она молчит.

– Знаю, что ты терпеть не можешь разборок, Сонечка. Но тут другое, ты должна понять. С этими людьми по-хорошему не договоришься.

Он ковыряет ладонь ногтем большого пальца. Камень стоит как стоял, ни слова в ответ, да только Уве и не нужно слов, и так знает, что она скажет. Тихой сапой всегда брала верх в спорах с Уве. Живая, мертвая ли.

С утра Уве позвонил в социальную службу, или черт ее знает, как там она зовется. Звонил от Парване – домашний телефон ему отключили. «Беседуй вежливо, со всем соглашайся», – наставляла Парване соседа. Дело не задалось с самого начала, поскольку Уве тут же переключили, соединив с «ответственным исполнителем». Коим оказался тот самый курилка в белой рубашке. Каковой тут же выразил немалую степень неудовольствия по поводу белой «шкоды», по-прежнему зажатой прицепом на краю улочки у дома Аниты и Руне. Вполне вероятно, исходные позиции Уве в этих переговорах могли бы улучшиться, кабы ему тотчас повиниться в содеянном или хоть согласиться с тем, что, наверное, не было особой необходимости умышленно оставлять плюгавенького человечка в белой рубашке в безлошадном положении. В любом случае такой ответ оказался бы лучше, чем прошипеть: «Ты знаки сперва читать выучись. Промокашка безграмотная!» Или что-то в этом духе.

Затем Уве перешел к следующему пункту – попытаться убедить чиновника не забирать Руне в дом престарелых. На что чиновник заметил Уве, что «безграмотная промокашка» – отнюдь не самый удачный выбор слов, которыми стоило бы открывать прения по данному вопросу. Последовала целая череда уничижительных эпитетов, на кои не скупились ни на том ни на другом конце линии. Пока Уве наконец не сказал, что так дела не делаются. Нельзя приходить и выхватывать человека из родного дома вот так вот, почем зря, сажать в дом престарелых только потому, что у него проблемы с памятью. Чиновник холодно парировал, что вопрос о месте содержания Руне уже не имеет ни малейшего значения, поскольку для Руне «в его состоянии» в высшей степени «нерелевантно», куда его поместят. Уве в ответ привел целый ряд контраргументов. И тут чиновник в белой рубашке возьми и ляпни сдуру:

– Решение принято. Комиссия изучала дело два года. Вы ничего не сможете сделать, Уве. Ничегошеньки. Во-обще!

И положил трубку.

Уве глянул на Парване. Глянул на Патрика. Грохнув мобильником Парване о кухонный стол, взревел, что нужен новый план! Срочно! Парване, конечно, расстроилась сильно, Патрик же кивнул с готовностью, обулся и был таков. Словно ждал команды от Уве. Пяти минут не прошло, как он, к вящему неудовольствию Уве, привел в дом Андерса – того самого пижона из дома наискосок. А в довесок к нему – Йимми, сияющего, как начищенный медяк.

– А этому что здесь надобно? – Уве указал на пижона.

– Ты же хотел новый план? – сказал Патрик и кивнул на пижона с самым довольным видом.

– Андерс и есть наш план! – поддакнул Йимми.

Пижон топтался в прихожей – слегка опасаясь предстать пред грозные очи Уве. Но Патрик с Йимми отважно втолкнули его в гостиную.

– Выкладывай! – велел Патрик.

– Выкладывать чего? – потребовал в свою очередь Уве.

– Так это, я чего… Мне сказали, у тебя терки с владельцем той «шкоды», – сказал Андерс.

И тревожно переглянулся с Патриком. Уве нетерпеливо кивнул: продолжай.

– А разве я тебе не говорил, чем занимается моя фирма? – осторожно спросил Андерс.

Уве сунул руки в карманы. Андерс принял более непринужденную позу. И начал рассказывать. А когда рассказал, даже Уве вынужден был признать, что идея Андерса и в самом деле вполне осуществима.

– А куда девалась твоя немо… – заикнулся было Уве, дождавшись конца рассказа, но осекся (Парване пребольно двинула его по ноге под столом). – Твоя подружка? – поспешно исправился Уве.

– А! Так она больше не моя. Мы расстались, – ответил Андерс и принялся разглядывать мыски своих ботинок.

А затем поведал: подруга его малость переживала из-за того, что Уве постоянно наезжает на нее и ее собачку. Но все эти переживания оказались легким бризом в сравнении с той волной, которую она погнала на Андерса, когда Уве обозвал ее собаку «валенком», а Андерс, услыхав прозвище (нет чтобы вступиться за нее), заржал как конь.

– Ее новый бойфренд заезжал тут, забрал шмотье. По ходу, несколько месяцев крутила шуры-муры за моей спиной.

– Тьфу, – в один голос плюнули Парване, Йимми и Патрик.

– Нашла себе нового. На «лексусе», – добавил Андерс.

– ТЬФУ! – плюнул уже Уве.

И вот, когда ближе к вечеру чиновный курилка в белой рубашке заявился на их улочку в сопровождении полицейского и потребовал от Уве вызволить его беленькую «шкоду» из заточения, вышло так, что ни «шкоды», ни прицепа на улочке уже не было. Уве преспокойно стоял перед домом, руки в карманах, а чиновник в белой рубашке, утратив последние крупицы рассудка, напустился на Уве, начал орать, понес какую-то ахинею. Уве настаивал, что он вообще без понятия, как такое получилось, – правда, вежливо оговорился, что, разумеется, подобной ситуации, скорее всего, вообще можно было бы избежать, если бы кое-кто в белой рубашке проявил должное уважение к знаку, запрещающему проезд машин по территории поселка. При этом он, понятное дело, опустил незначительные детали, заключавшиеся в том, что один из жильцов по имени Андерс владел автопарком дорожных эвакуаторов и что один из таких эвакуаторов в обеденное время увез белую «шкоду» и доставил в некий гравийный карьер километрах в сорока от города. А когда полицейский как бы невзначай спросил, правда ли, что Уве ничего не видал, тот, глядя прямо в глаза чиновнику в белой рубашке, ответил:

– Не знаю. Мог и позабыть. Память у меня уже не та.

Тут полицейский, оглядевшись, поинтересовался: а чего тогда на улице торчать средь бела дня, если нечего сказать про пропажу «шкоды», чего дома не сидится? На это замечание Уве лишь невинно пожал плечами и, сощурившись на чиновника в белой рубашке, молвил:

– Да по телевизору ничего интересного не показывают…

От злости чиновник совсем с лица побелел, бледней своей белоснежной сорочки стал. Затопал прочь, бранясь на чем свет стоит, мол, он «этого так не оставит». И не оставил, ясное дело. Всего несколько часов спустя к Аните пришел курьер и вручил ей срочное заказное письмо с казенным штемпелем, подписанное тем самым чиновником в белой рубашке. В письме указывались время и дата «транспортировки».

И вот Уве стоит у могилки Сони и, с трудом подбирая слова, просит его «извинить».

– Ты всегда так нервничаешь, когда я с кем-нибудь поругаюсь. Но тут такое дело. Придется тебе обождать меня еще маленько, нельзя мне сейчас помирать.

Потом выкапывает из твердокаменной земли мерзлые розовые цветочки, принесенные в прошлый раз, сажает свежие, встает, складывает синий стул и при этом все бормочет себе под нос что-то до боли похожее на «потому что нынче война, леший меня задери».