Текст книги "Вторая жизнь Уве"

29. Уве и голубой

– Нет, правда? Куда мы? – интересуется запыхавшаяся Парване.

– Дело есть, – отмахивается Уве, опережая ее на несколько шагов. Кот несется рысью, едва поспевая за ним.

– Какое дело?

– Какое надо!

Парване останавливается, чтобы перевести дух.

– Сюда! – восклицает Уве, резко тормознув перед небольшим кафе.

Из-за стеклянной двери пахнет свежими круассанами. Парване замечает: через дорогу, как раз напротив них, та самая стоянка, на которой они припарковали «сааб». От нее до кафе было только дорогу перейти. Кабы Уве не потащил ее на другой конец города – он был твердо убежден, что кафе находится именно там. Парване еще предложила доехать на машине, но там парковка стоила на крону дороже, и Уве решительно отверг такое предложение.

Вот и припарковались тут, а потом поперлись черт-те куда, обошли весь район и вернулись на прежнее место. Пообщавшись с Уве, Парване вскорости поняла, что он из тех людей, которые, не зная точной дороги, твердо верят в то, что рано или поздно дорога отыщется сама. Вот и теперь, когда от стоянки до кафе оказалось рукой подать, Уве хорохорится, словно все идет в точности по его плану. Парване утирает пот со щеки.

Посреди улицы, прислонившись к стене, сидит нищий с чумазой бородой. На земле перед ним – бумажный стаканчик. В дверях Уве, Парване и кошак сталкиваются с субтильным пареньком лет двадцати, под глазами у него будто вымазано сажей. До Уве не сразу доходит: это тот самый паренек, который стоял позади шкета, когда Уве повстречался с ними там, у велосипедного сарая. Парень озирается, как и в прошлый раз. Несет на бумажном блюдце два бутерброда, улыбается, увидев Уве. Уве, не удержавшись, кивает ему. Как бы дает понять: улыбаться в ответ не стану, но улыбку твою принимаю.

– Ну чего ты не разрешил мне парковаться рядом с красной машиной? – допытывается Парване, когда они проходят в стеклянные двери.

Уве молчит.

– Я бы справилась, – уверенно отвечает сама.

Уве сокрушенно качает головой. Два часа тому назад она не знала, где у машины сцепление, а теперь, вишь ты, недовольна: не дали ей самостоятельно запарковаться между двумя машинами.

Зайдя внутрь, Уве краем глаза видит, как за окном парнишка с сажей вокруг глаз отдает бутерброды бродяге с чумазой бородой.

– Здрасте, Уве! – восклицает кто-то с таким напором, что голос срывается на фальцет.

Обернувшись, Уве видит того шкета, с которым давеча сцепился из-за велосипеда. Шкет стоит за длинной лакированной стойкой у самого входа в заведение. Кепку бы хоть снял, недовольно замечает про себя Уве. Чай, не на улице.

Кошак с Парване располагаются на барных стульях у стойки. Парване без конца утирает пот со лба, хотя в кафе холодно, как в погребе. На дворе и то теплей. Берет со стойки кувшин, наливает себе воды. Кошак не тушуется – едва Парване отворачивается, украдкой лакает прямо из ее стакана.

– Вы что, знакомы? – Парване изумленно пялится на шкета.

– Да, мы с Уве типа корешки, – кивает шкет.

– Вот как? А мы типа тоже! – улыбается Парване, беззлобно передразнивая его несколько восторженный тон.

Уве держится поодаль. Близко к стойке не подходит, точно боится, что кто-то полезет к нему с телячьими нежностями.

– Я – Адриан, – представляется шкет.

– Парване! – говорит Парване.

– Хотите чего-нибудь выпить? – спрашивает Адриан, обращаясь к Уве.

– Ой, да. Латте! – отвечает Парване томно, словно ей массируют плечи. Промакивает лоб салфеткой. – Желательно холодный латте, если есть!

Уве переминается с ноги на ногу, скептически озирается. Никогда не любил забегаловок. Вот Соня – другое дело, та обожала их. Могла проторчать там все воскресенье напролет – по ее собственному выражению, «на людей посмотреть». Пока она смотрела на людей, Уве изнывал рядом, уткнувшись в газеты. И так каждое воскресенье. А как Соня умерла, с тех пор он в кафе – ни ногой.

Подняв глаза, Уве вдруг понимает: Адриан, Парване и кошак ждут, что закажет он.

– Ну, мне тогда кофе. Черный.

Адриан лезет под кепку, чешет макушку.

– Какой… типа эспрессо?

– Нет. Кофе.

Чесотка расползается, рука Адриана чешет уже подбородок.

– Короче… типа черного кофе?

– Ага.

– С молоком?

– С молоком – это будет уже не черный кофе.

Адриан выставляет несколько сахарниц. Делает он это скорее от неловкости, не желая казаться круглым недотепой. «Спохватился!» – думает Уве.

– Обычный фильтрованный кофе. Самый обыкновенный, – повторяет Уве.

Адриан кивает:

– Я… это… Да. О’кей. Только вот чё… А как его делают?

Уве глядит на него так, как мужики вроде Уве глядят на всякого, кто скажет, что не умеет налить воду в кофеварку, отвесить молотого кофе, положить в фильтр и нажать на кнопку. Он показывает на полки за спиной у шкета – кофеварка притулилась в уголке. Наполовину затертая серебристым корпусом кофемашины размером с космический корабль – видимо, на этом звездолете и варганят тот самый эспрессо, догадывается Уве.

– Ах, на этой, – кивает Адриан на кофеварку, словно до него только дошло.

Опять поворачивает к Уве:

– Так на этой я, по ходу, не умею, типа.

– Ну, это уже, знаешь ли… – бурчит Уве и сам идет за стойку.

Отодвинув шкета, берет емкость. Парване громко кашляет. Уве зыркает на нее.

– Чего? – спрашивает.

– Чего? – переспрашивает она.

Уве вскидывает брови. Она пожимает плечами:

– Скажешь ты наконец, зачем мы сюда пришли?

Уве наливает воду в емкость.

– Мальцу вот этому велосипед починить надо.

– Который на машине сзади прикручен? – обрадовавшись, уточняет Парване.

– Вы мне сюда его привезли? – восклицает Адриан, на седьмом небе от счастья.

– Ну, у тебя же нет машины, – отвечает Уве, а сам тем временем шарит по буфету, пытаясь отыскать кофейные фильтры.

– Спасибо, Уве! – говорит Адриан и делает шаг навстречу Уве, но вовремя спохватывается, удержавшись от следующего.

– Так это твой велик? – улыбается Парване.

Адриан кивает. Но тотчас трясет головой:

– Да ну, не мой. Девчонки моей, короче. Ну, она типа пока не моя, но, по ходу, будет со мной.

Парване смеется:

– Так, значит, мы с Уве потащились в такую даль ради одного велосипеда? Чтоб ты починил его? Для девчонки?

Адриан кивает.

Парване, дотянувшись через стойку, хлопает Уве по руке.

– Знаешь, Уве, я иногда начинаю думать: а может, у тебя и вправду есть сердце?!

Тон ее Уве не по душе.

– Инструмент у тебя здесь, с собой? – спрашивает он Адриана, отдергивая руку.

Адриан кивает.

– Так неси. Велосипед сними с «сааба», тут рядом на стоянке.

Поспешно кивнув, Адриан убегает на кухню. Через минуту выносит здоровенный ящик, спешит к выходу.

– А ты цыц! – шикает Уве на Парване.

Та, судя по ухмылке, подчиняться не собирается.

– Все глаза мне этот велосипед промозолил, а то повез бы я его сюда, как же! – вяло оправдывается Уве.

– Да, да, как же, – хохочет Парване.

Уве рыскает за стойкой в поисках кофейного фильтра. В дверях Адриан буквально налетает на парнишку с сажей под глазами.

– Мне типа тут, короче, тему одну надо, по ходу, решить, – обрушивает Адриан на парня штабель слов, точно пустые коробки. – Мой босс! – кричит он Уве и Парване, указывая на парня с сажей вокруг глаз.

Парване, учтиво привстав, протягивает руку. Уве тем временем увлеченно роется на полках за стойкой.

– А вы… чё делаете? – интересуется чумазый паренек, с некоторым любопытством наблюдая, как незнакомый мужик предпенсионного возраста шарится за стойкой в его кафе.

– Мальцу велосипед починить надо, – невозмутимо отвечает Уве: мол, что тут непонятного? – Где тут у тебя фильтры, чтоб нормальный кофе сварить? – как у себя дома, спрашивает Уве.

Паренек показывает. Уве смотрит на него, прищуривается.

– Что это ты, красишься, что ль?

Парване шикает, Уве виновато оправдывается:

– Уж и спросить нельзя?

Паренек с сажей вокруг глаз хихикает, слегка натянуто.

– Ну, крашусь, – кивает он и начинает тереть глаза. – В клуб ходил танцевать, – с признательностью улыбается он Парване, когда та проворно, словно сообщник, помогающий скрыть следы преступления, достает влажную салфетку и протягивает пареньку.

Кивнув, Уве начинает возиться с кофеваркой.

– А у тебя что, тоже проблемы с велосипедами, любовью и женщинами? – как бы невзначай интересуется он.

– У меня? Нет, во всяком случае, не с велосипедами. И не с любовью вроде бы. И уж точно… Точно не с женщинами, – отвечает парень и замолкает.

Уголок его рта подрагивает. Тишина затягивается дольше чем на пятнадцать секунд, парень нервно теребит изнанку футболки. Уве жмет на кнопку, заслышав бульканье кофеварки, поворачивается, по-хозяйски заглядывает под стойку – так, словно нет на свете картины обыденней, чем посетитель кафе, зашедший сам себе сварганить кофейку.

– Голубой, что ли? – кивает он чумазому пареньку.

– УВЕ! – Парване снова шлепает Уве по руке.

Отдернув руку, Уве негодует:

– Что я такого сказал?!

– Чего обзываешься… Нельзя называть людей… – шипит Парване, не смея произнести слово.

– Голубыми? – подсказывает Уве.

Парване снова бьет по руке, но промахивается – Уве начеку.

– Нельзя, не смей называть его так! – не велит она ему.

Тут уж Уве в полном недоумении поворачивается к пареньку:

– Как нельзя? Голубым? А как же тогда прикажете его величать?

– Гомосексуалом. Или геем, – перебивает Парване, но спохватывается.

Уве смотрит на нее, потом на паренька, потом снова на нее.

– Да фигня, зовите как хотите, – улыбается чумазый паренек, заходит за стойку и надевает фартук.

Парване, шумно вздохнув, глядит на Уве, неодобрительно качает головой. Уве столь же неодобрительно мотает в ответ своей.

– Да, это конечно. – Уве крутит рукой в воздухе, словно хореограф, подыскивающий формулировку для объяснения фигур экзотического латиноамериканского танца. – Ну так все-таки… Насчет голубых. Ты из них или нет?

Парване глядит на накрашенного мальчика так, будто всеми доступными ей средствами пытается донести до него, что Уве попросту сбежал из дурдома, из буйного отделения – а с психа велик ли спрос? Но парень, похоже, и не думает обижаться.

– Я-то? Ну да. Из этих самых.

– А, ну тогда… – Уве отворачивается к кофеварке, наливает в чашку еще бурлящий кофе.

Берет чашку и, не сказав ни слова, уходит с ней на стоянку.

Накрашенный мальчик не возражает. После того как незнакомый посетитель, завалившись к тебе в кафе, самолично назначает себя в баристы и за первые пять минут общения с тобой успевает учинить допрос о твоих сексуальных предпочтениях, жалеть об утрате кофейной посуды было бы как-то мелко.

Возле «сааба» с видом путника, заплутавшего в чаще, стоит Адриан.

– Ну как? Уже починил? – риторически вопрошает Уве и, отхлебнув кофе, смотрит на велосипед, который Адриан еще даже не снимал с машины.

– Э-э… Не… Это… как его. – Запнувшись, Адриан начинает ожесточенно расчесывать грудь.

С полминуты Уве наблюдает за ним. Отхлебывает еще. Кивает с чувством законной брезгливости, словно покупатель, нечаянно раздавивший перезрелый авокадо. Передав мальцу чашку, подходит и сам снимает велик. Переворачивает, ставит вверх колесами, открывает ящик с инструментами, который малец притащил из кафе.

– Тебя что, отец не учил чинить велосипеды? – интересуется Уве, не глядя на Адриана. Склоняется над продырявленной шиной.

– В тюряге мой отец, – чуть слышно мямлит Адриан, принимаясь чесать плечо.

Глазами словно ищет черную дыру, куда бы провалиться. Уве отрывается от шины и пристально смотрит на Адриана. Тот не знает, куда спрятать глаза.

– Да тут все просто, как два пальца об асфальт, – кашлянув, бормочет Уве и жестом приглашает Адриана помочь.

Десять минут они клеят камеру. Уве говорит, что делать. Адриан молчит. Однако вникает и работает на удивление споро: руки у паренька, как оказалось, растут из правильного места, это даже сам Уве готов признать. Работают что надо, не в пример языку. Достав из багажника «сааба» тряпку, оттирают мазут, друг на дружку стараются не смотреть.

– Надеюсь, подружка твоя того стоит, – говорит Уве, запирая багажник.

Адриан не знает, что на это ответить.

Войдя в кафе, они застают там приземистого квадратного мужика в пестрой нарядной рубахе: взгромоздившись на стремянку, тот ковыряет отверткой некое устройство, должно быть, тепловентилятор, предполагает Уве. Накрашенный паренек стоит рядом, подавая всевозможные отвертки. Украдкой трет глаза, стирая следы теней, а сам косится на квадратного мужика и пугливо поеживается. Словно боится, как бы его не раскусили. Парване театральным голосом сообщает Уве:

– Это Амель! Хозяин кафе! – Слова вылетают у нее изо рта с ускорением, как туристы с водяной горки, и все, приземляясь, указывают на квадратного мужика.

Амель, не обернувшись, выдает затяжную очередь согласных, непонятную Уве, однако предположительно содержащую названия половых органов и смежных с ними частей тела.

– Что он говорит? – любопытствует Адриан.

Накрашенный мнется:

– Да фигня… Он говорит, это не вентилятор, говорит, а кусок пида…

Взглянув на Адриана, тотчас отводит глаза.

– Железяка, говорит, никудышная. Хуже только гомики, – тихо переводит он, так тихо, что расслышал его только Уве, который оказался к нему ближе всех.

Парване, напротив, не слышит, а лишь в восторге кивает на Амеля:

– Вот ведь, языка не знаю, а все равно понятно, что матерится! Да это ж ты в квадрате, Уве!

Уве явно не разделяет ее восторга. Амель, кстати, тоже. Вдруг бросив вентилятор, он указывает отверткой на Уве:

– Кощка! Туой кощка?

– Нет, – отвечает Уве.

Имея в виду не столько то, что это не его кот, сколько то, что кот вообще ничейный.

– Кощка на улиц давай! Зачем животны каффе?! – рубит Амель как топором – согласные непослушными щепками летят во все стороны.

Уве с любопытством смотрит сперва на вентилятор, застывший над головой Амеля. Потом на кошака, развалившегося на барном стуле. Потом на ящик с инструментами в руках у Адриана. Потом снова на вентилятор. И снова на Амеля.

– Да починю я твой вентилятор. Отстанешь тогда от кота?

Предложение звучит не как вопрос, а скорее как утверждение. Тут на пару мгновений Амель теряет дар речи, а когда обретает вновь, сам не понимает, как так вышло, что на стремянке вместо него уже стоит Уве. Поколдовав минуту-другую, Уве слезает, вытирает ладонь о штанину и возвращает накрашенному отвертку и разводной ключ.

– Ты зделяла! – Квадратный коротышка в пестрой рубахе кудахчет от восторга – вентилятор на потолке, отперхавшись, кое-как, словно заезженная кляча, трогается с места.

Коротышка, крутанувшись волчком, бесцеремонно хватает Уве за плечи своими мозолистыми лапами.

– Виски. Хочиш? На кухня, у мене виски!

Уве смотрит на часы. Четверть третьего пополудни. Мотает головой, ему неловко. То ли из-за виски, то ли из-за Амелевых объятий. Крашеный бежит на кухню, продолжая на ходу отчаянно оттирать глаза.

Полчаса спустя кошак с Уве идут к «саабу», тут их догоняет Адриан, легонько дергает Уве за рукав куртки.

– Не закладывайте Мирсада, лады?..

– Кого? – не понимает Уве.

– Моего босса, – поясняет Адриан.

Увидев, что до Уве все равно не доходит, о ком он, добавляет:

– Ну, тот, накрашенный.

– Ты про голубого, что ли?

Адриан кивает.

– Батя его… ну, Амель типа… Он, короче, не в курсах, что Мирсад того…

Адриан подыскивает нужное слово.

– Голубой? – подсказывает Уве.

Адриан кивает. Уве пожимает плечами. Появляется запыхавшаяся Парване, семенит к ним.

– Куда ты запропастилась? – спрашивает Уве.

– Да, мелочь кой-какая завалялась, так сунула тому бедолаге, – отвечает Парване, кивая в сторону бродяги с чумазой бородой, все так же скучающего у стены.

– Тоже мне. Да он на твои кровные себе бормотухи купит, только и всего.

Тут глаза Парване округляются, но в них проскакивает что-то, до боли напоминающее иронию.

– Да ты что?! Ах, разбойник! А я-то, ДУРА, поверила ему, что он побежит выплачивать ссуду за учебу в университете на факультете квантовой физики!

Уве, хмыкнув, открывает «сааб». Адриан топчется, все не уходит.

– Чего еще? – спрашивает Уве.

– Не запалите Мирсада, о’кей? Без балды?

Уве назидательно тычет в него пальцем:

– Милок! А не ты ли собрался драндулет французский покупать? Так что тебе сейчас впору не за других хлопотать, своих забот не оберешься.

30. Уве и общество без него

Уве сметает снег с камня. Старательно разгребает мерзлую землю, сажает цветы. Встает, отряхивается. Смущенно читает на камне имя Сони. Сколько раз отчитывал ее за опоздания, и вот, на тебе – сам же опоздал. Оно конечно, причина в высшей степени уважительная, но ведь обещался ей, а не пришел.

– Тут, понимаешь, такая, блин, канитель приключилась, – оправдывается он перед камнем.

И замолкает вновь.

Уве сам не знает, как так вышло. Как и когда он онемел. С той поры, как схоронил ее, дни и недели слились для него в сплошное безвременье, а потому он и сам себе не смог бы дать отчет, где был, чем занимался. Со смерти Сони до самой встречи с Парване и ее балбесом Патриком в тот день, когда они раскурочили ему почтовый ящик, Уве вообще не припомнит, чтоб заговаривал хоть с единой живой душой.

Бывало, даже поужинать забывал. Прежде такого с ним не случалось. С того самого дня, когда почти сорок лет назад подсел к ней в поезде. Распорядок дня у них был всегда, покуда была жива Соня. Вставал Уве без четверти шесть, варил кофе, шел на обход. В полседьмого Соня выходила из душа, тогда садились завтракать, пили кофе. Соня ела вареные яйца, Уве – бутерброды. В пять минут восьмого Уве относил жену в машину, складывал кресло в багажник и отвозил в школу. Потом ехал на работу. Без четверти десять пили кофе – каждый на своей работе. Соня – с молоком, Уве – черный. В двенадцать обедали. Без пятнадцати три – снова кофе. В четверть шестого Уве забирал Соню со школьного двора, сажал в «сааб», кресло складывал в багажник. В шесть садились за кухонный стол, ужинали. Обычно мясом с подливой и картошкой. Любимой едой Уве. Потом она сидела в кресле, подогнув под себя парализованные ноги, и решала кроссворды, а Уве мастерил что-нибудь в сарае либо смотрел новости. В полдесятого Уве нес ее по лестнице наверх, в спальню. Соня ему всю плешь проела: дескать, у нас же гостевая комната внизу пустует, не проще ли обустроить спальню там? Уве ни в какую. Только лет через десять до нее дошло: этим он хотел показать ей, что и не думает сдаваться. Что ему сам черт не брат. И Соня отступилась.

По вечерам в пятницу засиживались до половины одиннадцатого, смотрели телик. В субботу завтракали поздно, иной раз – аж в восемь. Потом отправлялись по делам. Ехали на строительный рынок, в мебельный магазин или в теплицы. Соня покупала цветочный грунт, Уве приценивался к садовому инструменту. Домик у них был махонький, садик тоже, однако свободное местечко для новых посадок-пристроек находилось всегда. По пути домой делали остановку, лакомились мороженым. Соня любила шоколадное. Уве – ореховое. Каждый год мороженщики повышали цену на одну крону, и данный факт, по выражению Сони, приводил Уве в «экстаз». Вернувшись домой, она выкатывалась из кухни на махонькую террасу, а оттуда – на площадку перед домом. Там Уве высаживал ее из коляски на землю. Соню хлебом не корми – дай покопаться на грядках, что-нибудь посадить, а на ногах стоять при этом, собственно, и незачем. Тем временем Уве брал отвертку и шел в дом. Что хорошо в домашнем хозяйстве, так это то, что ремонтировать его можно бесконечно. Всегда отыщется недокрученный винтик – вот Уве и принимался его докручивать.

В воскресенье шли в кафе пить кофе. Уве читал газету, Соня болтала. Потом наступал понедельник.

И вот наступил понедельник, но Сони уже не было.

Уве и сам точно не знал, отчего превратился в сурового молчуна. Оттого ли, что стал больше беседовать сам с собой. Или же мало-помалу выживал из ума. Сам нет-нет и задумывался об этом. Выходило так, что не подпускает он к себе людей из страха, как бы память о дорогом ее голосе не потонула в гомоне их сварливых голосов.

Он нежно водит пальцами по могильному камню, словно разглаживает длинные ворсинки пухлого-пухлого ковра. Никогда не понимал молодежь, которая все ноет, что не может «найти себя». Частенько слышал эти речи от своих тридцатилетних сослуживцев. Всё скулили, как не хватает им «свободного времени», как будто работали они с одной-единственной целью: хорошенько отдохнуть от работы. Соня посмеивалась над Уве, называя «самым негибким человеком на свете». Уве не обижался. Отнюдь: по его мнению, какой-никакой порядок должен же быть. Жить по расписанию. Не менять вещи, доказавшие свою надежность. Что в том плохого?

Соня любила рассказывать знакомым, как в середине восьмидесятых, видимо, в минуту краткосрочного помутнения рассудка, Уве, поддавшись на ее уговоры, купил-таки «сааб» не синий, какой покупал испокон веков, а красный. «То были три худших года в жизни Уве», – смеялась Соня. Впоследствии Уве ездил исключительно на синем «саабе», ни на каком ином. «У других жены обижаются, когда муж не замечает новую прическу. А у меня, как подстригусь, муж днями дуется на то, что выгляжу не как обычно», – говаривала Соня.

Вот этого и недостает Уве. Чтобы все было как обычно.

Человек обязан выполнять какую-то полезную функцию. Вот и Уве всегда был полезен: уж в этом-то его не упрекнешь. Делал все, о чем просило его общество. Работал, не болел, женился, отдавал кредиты, платил налоги, жил по совести, ездил на правильной машине. И чем же общество отблагодарило его? Пришло к нему в контору и велело: иди домой – вот и вся благодарность.

И вот наступил понедельник, но у пенсионера Уве больше не было никакой функции.

Тринадцать лет назад Уве взял себе синий комби – «Сааб 9–5». А немного погодя янки из «Дженерал моторс» выкупили у шведов остатки акций концерна. В то утро Уве отшвырнул газету, после чего разразился таким эпическим потоком брани, который иссяк дай бог ближе к вечеру. Больше машин Уве не покупал. Ноги его не будет в американской машине, покуда и ногу, и все остальные его члены не положат в гроб, зарубите себе на носу. Соня, правда, прочтя статью чуть внимательней, заметила, что исторически национальная принадлежность предприятия несколько отличается от версии Уве, но это уже ничего не меняло. Ведь Уве принял решение, а решений своих он не меняет. И будет теперь ездить на старом «саабе», покуда один из них не даст дуба – либо Уве, либо «сааб». Все одно разучились путные машины делать. Напихают электроники и всякого говна, а ты потом мучайся. Все равно как кататься на компьютере. Даже перебрать самому нельзя – производители тут же начнут вонять, что «гарантия недействительна». Так что без разницы. Соня как-то пошутила, что в день, когда Уве похоронят, мотор у его машины заглохнет с горя. Может, и правда, так и будет.

А еще Соня говорила: «Всему своя пора». И частенько. Например, когда четыре года назад врачи поставили диагноз. Она простила тогда с легкостью, не то что Уве. Простила и Богу, и свету, и всему, что есть на свете. Уве, наоборот, ожесточился. Может, решил, что кто-то же должен сделать это за нее. Потому что это перебор. Потому что нельзя свыкнуться с мыслью, что все несчастья обрушиваются на ту единственную, которую ты встретил, на ту, которая точно не заслужила такой кары.

И он ополчился на весь свет. Воевал с медсестрами, бранился со специалистами, собачился с главврачами. Бился с чинушами в белых рубашках, войско которых выросло настолько, что всех и не упомнишь. Одна страховка на то, другая – на другое, одному пиши насчет болезни Сони, другому – насчет инвалидной коляски. Третьему – чтоб освободили от работы, четвертому – чтоб убедить эту клятую администрацию, что жене нужно как раз наоборот. Чтоб разрешили работать.

Но где ему было тягаться с чиновниками в белых рубашках? Где было бороться с диагнозом?

А диагноз у Сони был – рак.

«Что ж, будем жить, как получится», – вздохнула Соня. Так они и сделали. Она продолжала учить своих любимых оболтусов, покуда хватало сил. Под конец, когда совсем ослабла, Уве каждое утро довозил ее на коляске до самого учительского стола. Через год она перешла на три четверти ставки. Через два – на полставки. Через три – на четверть. Когда же пришлось остаться дома, стала писать длинные письма – каждому из своих учеников, просила звонить, как только понадобится ее помощь.

Они звонили, почти все. Тянулись к ней нескончаемыми вереницами. Однажды в воскресенье завалились такой оравой, что Уве сбежал в сарай и не выходил оттуда часов шесть. Уже ночью, когда ушли последние, Уве стал обследовать дом – хотел убедиться: не стырили ль чего. Пока Соня не крикнула: «Ты забыл сосчитать яйца в холодильнике». Тогда Уве махнул рукой. Понес ее наверх, а она всю дорогу хихикала над ним, уложил в кровать, и перед тем, как уснуть, она повернулась к нему. Спрятала пальчик в его ладони. Уткнулась носом ему под мышку.

«Бог отнял у меня ребеночка, любимый Уве. Но дал мне тысячу взамен».

А на четвертый год она умерла.

И вот он стоит перед нею и гладит могильный камень. Гладит и гладит. Словно хочет оттереть ее у смерти.

– Я возьму с чердака ружье твоего отца. Знаю, что тебе это не по душе. Мне тоже, – тихо признаётся он.

Тяжело вздыхает. Нужно быть как кремень, чтоб не дать ей переубедить себя, уговорить смириться.

– Ну, до скорого свиданьица, – говорит он решительно и топает ногами, сбивая снег с ботинок, словно пытается упредить ее – чтоб не успела сказать слова против.

А после идет по дорожке к стоянке, а позади плетется кошак. Через черные ворота, вокруг «сааба», с которого забыл отклеить знак «У», открывает правую переднюю дверь. Огромные карие очи Парване глядят на него с состраданием.

– Я тут подумала… – осторожно начинает она, включая первую скорость и разворачиваясь.

– Больше не думай: это вредно.

Но она продолжает:

– Я подумала: если хочешь, я помогу тебе прибраться в доме. Можем упаковать Сонины вещи в ящики и…

Едва это имя слетает с ее губ, лицо у Уве чернеет, от гнева словно превращается в маску.

– Ни слова больше! – взвивается Уве, в салоне гремит гром.

– Но я… Я только поду…

– Ни слова, говорят тебе, ТВОЮ МАТЬ! Понятно тебе?!

Парване, кивнув, замолкает. Всю дорогу домой Уве дрожит от негодования, отвернувшись к окну.