Текст книги "Астрея. Имперский символизм в XVI веке"

Эта тенденция к расширению образа Девы-Астреи-Елизаветы до степени охвата им всей Вселенной любопытным образом визуализирована в иллюстрации к книге Джона Кейса «Sphaera civitatis», вышедшей в 1588 г. (Илл. 9с)[217]217
  J. Case, Sphaera civitatis, London, 1588. Сочинение представляет собой аристотелианский политико-этический трактат.


[Закрыть]. Она представляет собой диаграмму, в которой находящаяся в центре земля окружена сферами луны, солнца и планет, а также сферой неподвижных звёзд – иными словами, изображает птолемееву картину мира. Эту Вселенную держит увенчанная короной фигура королевы Елизаветы. В сопровождающем рисунок стихотворении на латыни упоминается «счастливый год» разгрома Армады и Елизавета как дева Астрея:

 
Quis verum neget augurium mirabilis anni?
Aurea iam redijt post ferrea secula proles.
Caelicolae liquere polum, terraque locantur.
Infima supremis concertant sidera signis
Una Deos eademque heroas sphaerula pandit.
Virgo tenet solium, virgo tenet inclyta centrum.
Utraque complexu virtutem continet omnem.
Altera ut Astraea est, sic altera ad astra feretur[218]218
  Ibid., sig. gg 5 verso. Перевод М. Фиалко.


[Закрыть].
(О годе счастливом верно пророчество – кто же отвергнет?
Вслед за железным век золотого потомства идёт.
Ведь боги с неба нисходят, на Земле поселяясь.
И внизу, и наверху светила согласны движеньем,
Ведь одна небесная сфера богов и героев являет.
Трон у Девы, у славной же Девы и центр той сферы.
Объятьем двойным заключает она всю добродетель,
Астрея она на Земле, она же и к звёздам несётся).
 

И, следовательно, как Дева-Астрея (Virgo-Astraea) Елизавета держит здесь мир. Добродетели её золотого века струятся сквозь его сферы, её Iustitia immobilis правит на расположенной в центре земле.

Смысл этой картины состоит в запоминании аналогии с физическим миром, на которой основывался имперский аргумент о Едином правителе. «Как небо во всех своих частях регулируется … одним перводвигателем, который есть Бог, также и мир людей пребывает в наилучшем состоянии, когда им управляет один государь». В посвящении своей книги сэру Кристоферу Хэттону Кейс объясняет, что диаграмма представляет собой «вселенную гражданства» (sphaera civitatis), в которой перводвигателем должен быть наместник Бога – государь. Елизавета-Дева-Астрея предстаёт здесь Единым монархом в дантовской традиции, при котором отдельные страны, а лучше весь мир, достигнут своего совершенства, правления Справедливости и прочих добродетелей[219]219
  Мотив сферы присутствует в нескольких портретах Елизаветы. Сфера изображена на рукаве королевы на «радужном» портрете из Хэтфилд-хаус (Илл. 43b), в виде ушной серьги на «Портрете Дитчли» (Илл. 13), а также ещё на одном в виде вышивки на рукавах платья.


[Закрыть].

Если внимательно взглянуть на добродетели, указанные на диаграмме, то можно увидеть, что некоторые из них вполне могут быть отнесены к влиянию Девы. Например, Ubertas rerum (щедрость), Facundia (красноречие), Religio (религиозное благочестие) и Justitia (справедливость). К двум имперским добродетелям Pietas (Religio) и Justitia диаграмма добавляет две другие – Virtus (Fortitudo или мужество) и Clementia (милосердие)[220]220
  Четыре имперские добродетели это Pietas, Justitia, Clementia и Virtus (см.: M. P. Charlesworth, The Virtues of a Roman Emperor, Raleigh Lecture, 1937).


[Закрыть], а также дополнительно Prudentia (благоразумие), в то время как сфера Сатурна представляет всеобъемлющую, имперскую или королевскую Maiestas. Сфера неподвижных звёзд обозначена как Camera stellata Proceres Heroes Consiliarii[221]221
  Основываясь на одном из хвалебных стихотворений, можно предположить, что это намёк на членов Суда Звёздной палаты.


[Закрыть].

Приписывание Елизавете всех добродетелей было общим местом, которое очень легко вписывалось в тему Астреи, ибо справедливость есть имперская добродетель, которая теоретически включает в себя все остальные. Когда Астрея придёт снова, она принесёт с собой не только справедливость, но и все другие отринутые добродетели, как говорил Ариосто. На портрете Елизаветы из Дуврского таун-холла (Илл. 10а) за фигурой королевы стоит колонна, на которой изображены три богословские и четыре кардинальные добродетели: Вера, Надежда, Любовь, Справедливость, Мужество, Умеренность, Благоразумие. Центральное положение занимает Справедливость с мечом, и, кажется, что эта добродетель одета в то же платье, что и сама Елизавета. Вероятно, можно предположить, что это изображение королевы-девы как Астреи-Справедливости, включающей в себя все добродетели.

10a. Королева Елизавета I. Дуврский таун-холл

10b. Королева Елизавета I. Титульный лист «Епископской Библии» (1560)

На диаграмме Кейса мы видели Единую Деву (One Virgo), держащую мир. Стихи же о королеве, написанные по случаю её визита в Одли-Энд-хаус в 1578 г. и намекающие на её девиз с фениксом Semper eadem, делают ещё более ясной связь её имени Una или One с концепцией Принцепса или Монарха:

 
Semper Una
Una quod es semper, quod semper es Optima Princeps,
Quam bene conveniunt hae duo verba tibi:
Quod pia, quod prudens, quod casta, quod innuba Virgo
Semper es, hoc etiam Semper es Una modo.
Et Populum quod ames, Populo quod amata vicissim
Semper es, hic constans Semper et Una manes.
O utinam quoniam sic semper es, una liceret,
Una te nobis semper, Eliza, frui[222]222
  Nichols, op. cit., II, p. 112; cf. Wilson, op. cit., p. 78. (Перевод М. Фиалко).


[Закрыть].
(Всегда едина
Ты, кто едина всегда, владычица лучшая ты неизменно,
Как же славно, как хорошо два этих слова подходят тебе!
Набожна ты, и мудра, и невинна, брака не ведаешь, Дева
Навечно… Вот что значат «едина ты!» – два этих слова.
Народ свой ты любишь, народ – он неизменно в ответ
Любит тебя, единою ты всегда пребываешь!
О если б только дано было тобой, Елизавета, одною,
Единою вечно нам упиваться!)
 

Если эти стихи о Единой (One) с их аллюзией на девиз Semper eadem с эмблемы феникса сравнить со стихами о Единой Деве (One Virgo), держащей сферу, где присутствовала аллюзия на Деву-Астрею, станет понятно насколько тесная связь существует между Елизаветой как фениксом и Елизаветой как Астреей. Обе они являются символами имперского renovatio, подразумевающего возвращение к тому идеальному правлению под властью Единого монарха (One), при котором в мире будут царить спокойствие, справедливость и все остальные добродетели.

Мотив «единого» (one) всегда очень силён в культе Елизаветы. Королевская дева «уникальна» (unique), «единственна и неповторима» (one and only). Её исключительность (one-ness) поражает Вселенную, и один из её обожателей кричит в экстазе:

 
I weepe for ioy to see the Sunne looke old,
To see the Moone mad at her often change,
To see the Starres onely by night to shine,
Whilst you are still bright, still one, still diuine[223]223
  Thomas Dekker, Old Fortunatus, Works, ed. сit., I, p. 84.


[Закрыть].
(Я плачу от радости видеть, как солнце стареет,
И как безумна в своей перемене Луна,
Видеть, как звёзды горят, лишь когда только небо стемнеет,
Ты ж неизменно божественна, так же единственна (still one), так же ясна).
 

Нам уже очевидно, что интерпретация Астреи как имени Елизаветы проливает свет на многие другие её эпитеты и аспекты. И чтобы ещё больше подчеркнуть этот тезис, обратимся к «Гимнам Астрее» Джона Дэвиса из Херефорда.

Эти гимны представляют собой серию из двадцати шести пятнадцатистрочных стихотворений. В каждом из них первые буквы строк, если их прочитать сверху вниз, составляют акростих ELISABETHA REGINA. В целом, это очень точно cформулированный культ Астреи в его связи с культом Элизы, а разные стихотворения подчёркивают разные его аспекты.

Первое являет собой общее утверждение, что королева Елизавета есть Дева вернувшегося на землю золотого века[224]224
  Sir John Davies, Complete Poems, ed. A. B. Grosart, London, 1876,1, p. 129.


[Закрыть]_:

 
Early before the day doth spring
Let us awake my Muse, and sing;
It is no time to slumber,
So many ioyes this time doth bring,
As Time will faile to number.
But whereto shall we bend our layes?
Euen vp to Heauen, againe to raise
The Mayd, which thence descended;
Hath brought againe the golden dayes,
And all the world amended.
Rudenesse it selfe she doth refine,
Euen like an Alychymist diuine;
Grosse times of yron turning
Into the purest forme of gold;
Not to corrupt, till heauen waxe old,
And be refined with burning[225]225
Ещё рассвет не заалел,Лежать, дремать не мой удел,Используй, Муза, времяЗари для счастья – чтоб я пелАстрее гимн со всеми.В какое место вознесёмЕго мы? В наш небесный дом —Там Дева появилась;А чтоб мы в веке золотомКупались, к нам явилась.Она всё очищает здесьРукой алхимика небес,Огромный век железныйЛьёт в формы золотом чудес.Её дела – не разрушать,Всё лишь гореньем очищать,А миру – быть любезной.  (Перевод А. Лукьянова)


[Закрыть].
 

Здесь мы видим куртуазную интерпретацию темы. Астрея облагородила грубые нравы железного века и дала начало более цивилизованной эпохе.

В этих гимнах очень чётко раскрывается и ещё одна сторона темы Астреи, которой мы до сих пор не касались, а именно её связь с весной. В золотом веке царит вечная весна, и дева этой эры несёт её с собой:

 
Earth now is greene, and heauen is blew,
Liuely Spring which makes all new,
Iolly Spring doth enter;
Sweete yong sun-beames doe subdue
Angry, aged Winter.
Blasts are milde, and seas are calme,
Euery meadow flowes with balme,
The Earth wears all her riches;
Harmonious birdes sing such a psalme,
As eare and heart bewitches.
Reserue (sweet Spring) this Nymph of ours,
Eternall garlands of thy flowers,
Greene garlands neuer wasting;
In her shall last our State's faire Spring,
Now and for euer flourishing,
As long as Heauen is lasting[226]226
  Ibid., I, p. 131.


[Закрыть].
 

К теме Елизаветы-Астреи как весны относятся и ещё два стихотворения. Одно обращено к ней как к Маю (May), именуя её May of Maiestie, другое как в Флоре, Empresse of Flowers.

То, что Дева представляет весну, может показаться, на первый взгляд, странным, ибо, как мы знаем, она – осенний знак и держит в руке колос. Полный до краёв рог изобилия и ubertas rerum были более уместны для неё, чем весенние цветы. Здесь, однако, имеет место сплав осеннего знака Девы с девой золотого века Астреей, несущей в себе ту же аномалию, ибо в вечной весне золотого века цветы и плоды растут вместе в одно и то же время: «Вечно стояла весна; приятный, прохладным дыханьем ласково нежил зефир цветы, не знавшие сева. Боле того: урожай без распашки земля приносила…»[227]227
  Овидий. Метаморфозы. I, 107–110. С. 34.


[Закрыть] Весна Астреи – это не обычное время года, а вечная весна золотого века. Это хорошо показано в стихотворении сестры Филипа Сидни Мэри, графини Пемброк, под названием «Диалог двух пастухов Тенота и Пирса во славу Астреи», написанном в честь визита королевы в Уилтон. Произносимые Тенотом в адрес Астреи комплименты встречают возражения со стороны Пирса, но каждый раз эти возражения оказываются в итоге ещё большими комплиментами. Так, Тенот говорит:

 
Astraea may be justly said,
A field in flowery robe arrayed,
In Season freshly springing.
(Астрея, можно так сказать,
Есть поле в платье из цветов,
В сезон надевшее наряд).
 

На что Пирс отвечает:

 
That Spring endures but shortest time,
This never leaves Astraea's clime,
Thou liest instead of singing[228]228
  A Dialogue betweene two Shepheards, Thenot, and Piers, in praise of Astraea, made by the excellent Lady, the Lady Mary Countesse of Pembroke, at the Queenes Maiesties being at her house, reprinted in A Poetical Rhapsody, ed. H. C. Rollins, Cambridge, Mass., 1931, I, pp. 15 ff.


[Закрыть].
(Весна та длится лишь недолгий срок,
А эта никогда страны Астреи не покинет.
Ты врёшь, а не поёшь).
 

Украшенная гирляндами весенних цветов Елизавета-Астрея из стихотворения Дэвиса представляет «нашу державу» (our State), обновлённую в золотом веке Англию, renovatio temporum, которое, как надеется поэт, будет длиться вечно. Здесь она предстаёт державной девой, «ренессансной» принцессой, центром нового облагороженного двора.

Не забыто в этих гимнах и то, как она воплощает в себе добродетели. В них рассказывается о её нравственной силе укрощать свои страсти («О страстях её сердца», XX)[229]229
  Davies, ed. cit., I, p. 148.


[Закрыть], о её неисчислимых умственных способностях, которые не сможет сосчитать ни один математик («О неисчислимых достоинствах её ума», XXI)[230]230
  Ibid., p. 149.


[Закрыть], о её мудрости («О государственной добродетели правителя», XXII)[231]231
  Ibid., p. 150.


[Закрыть], ну и, прежде всего, о её справедливости:

 
Of her Justice
Exil'd Astraea is come againe,
Lo here she doth all things maintaine
In number, weight, and measure;
She rules vs with delightfull paine,
And we obey with pleasure.
By Loue she rules more then by Law,
Euen her great mercy breedeth awe;
This is her sword and scepter:
Herewith she hearts did euer draw,
And this guard euer kept her.
Reward doth sit at her right-hand,
Each vertue thence taks her garland
Gather'd in Honor's garden;
In her left hand (wherein should be
Nought but the sword) sits Clemency
And conquers Vice with pardon[232]232
  Ibid., p. 151.


[Закрыть].
 

Справедливость Астреи здесь смягчается милосердием, и в этом стихотворении она предстаёт сочетанием имперских добродетелей Justitia и Clementia.

В целом, гимны Астрее охватывают практически все ключевые моменты культа имперской девы. Известна гравюра с изображением королевы Елизаветы, где она представлена в блеске славы и с венцом из звёзд вокруг головы. В оригинальной версии её сопровождали стихи Джона Дэвиса (Илл. 9b)[233]233
  См.: O'Donoghue, op. cit., p. 62; Strong, op. cit., Posthumous portraits, 9. Эту гравюру работы Фрэнсиса Деларама сопровождали следующие строки:
Lo here her type, who was of late,the Propp of Belgia, Stay of France:Spaine's Foyle, Faith's Shield, and Queen of State;of Armes and Learning, Fate and Chance:In briefe; of women, neere was seene,so great a Prince, so good a Queene.(Вот здесь она, та, что была недавно,Опорой Бельгии, поддержкой Франции,Мечом для Испании, щитом для веры, королевой государстваВойны, учёности, судьбы, удачиВкратце, женщиной невиданной доселеВеликой государыней, прекрасной королевой).  В уменьшенном виде и без текста она была помещена на фронтиспис «Анналов» Кемдена (W. Camden, Annales, or the Historie of the Most Renowned and Victorious Princess Elizabeth, London, 1630), а также присутствует в книге Джона Николса (J. Nichols, The Progresses of Queen Elizabeth, London, 1823). См.: O'Donoghue, op. cit., pp. 62–63; Strong, op. cit., Posthumous portraits, 16.


[Закрыть], и, возможно, она была создана под влиянием любимого образа поэта – возвратившейся на землю звёздной девы золотого века. Контраст между грубым исполнением этого портрета и искусной поэтической образностью, вышедшей из-под пера сэра Джона, являет собой образец типичного зазора в качестве между изобразительными искусствами и литературой того времени.

Спенсер – это Вергилий елизаветинского золотого века, а «Королева фей» его великая эпическая поэма. В ней, как нигде ещё, можно было ожидать найти сакрализованный образ Астреи, и мы действительно его там находим, не только под этим именем, но и под многими другими. Концепция Елизаветы как имперской девы является главным стержнем этого произведения. Она есть тот перводвигатель, вокруг которого вращается весь сложный мир моральной аллегории поэмы.

Базовый план «Королевы фей», как сам Спенсер объяснил его в письме к Рэли, состоял в том, чтобы представить в аллегорической форме все добродетели, общественные и личные. Из двенадцати запланированных песней о личных добродетелях мы видим только шесть и часть седьмой; раздел же об общественных, который, вероятно, тоже должен был содержать двенадцать частей, отсутствует вовсе. Все эти добродетели объединены в королеве или «величайшей и самой могущественной императрице», если говорить словами посвящения. Глориана, королева фей, воплощала, согласно письму Спенсера Рэли, Елизавету в её общественной ипостаси как справедливую и праведную правительницу; в то время как Бельфебея была Елизаветой в частной жизни, прекрасной и добродетельной дамой. Объединённая Глориана-Бельфебея есть Елизавета во всех её добродетелях, общественных и личных. Бельфебея, как воплощение личной добродетели королевы, символизировала, прежде всего, её целомудрие; Глориана, как воплощение добродетели общественной, символизировала триумф её справедливого правления. Спенсер умоляет Елизавету не отказываться:

 
In mirrors more than one her self to see,
But either Gloriana let her choose
Or in Belphoebe fashioned to be:
In th'one her rule, in th'other her rare chastity[234]234
  Faerie Queene, Bk III, v; Works, ed. cit., III, p. 2.


[Закрыть].
(В зерцалах сразу двух себя узреть
И выбрать Глорианой быть
Иль Бельфебеей обратиться.
В одной правление её, в другой
Её святая непорочность).
 

Бельфебея-Глориана есть Дева-Правительница, объект религиозного поклонения за свою чистоту и справедливость.

Историческая основа поэмы также выводит на первый план тему пришествия справедливой имперской девы. Британская дева, чьё появление предсказано Бритомарте Мерлином (в перенесённом на Елизавету пророчестве из «Неистового Роланда»), должна быть потомком Бритомарты и Артегала, воплощённых добродетелей целомудрия и справедливости. Свой род она будет вести также и от «имперской» троянской ветви. Происхождение Глорианы от троянца Брута является темой десятой песни первой книги, а история поведана Мерлином Бритомарте в третьей книге, когда он предсказывает, что её «древняя троянская кровь» положит начало династии королей и «священных императоров», которую увенчает королевская дева Елизавета.

Так главные темы спенсеровского прославления Елизаветы соотносятся с главными характеристиками Астреи.

Наиболее явно образ Девы-Астреи по отношению к Елизавете Спенсер использует в пятой книге, где идёт речь о Справедливости. Книга открывается плачем по золотому веку:

 
For during Saturnes ancient reigne it's sayd,
That all the world with goodness did abound:
And loued vertue, no man was affrayd
Of force, ne fraud in wight was to be found:
No warre was known, no dreadful trumpets sound,
Peace universall rayn'd mongst men and beasts,
And all things freely grew out of the ground:
Iustice sate high ador'd with solemne feasts,
And to all people did diuide her dred beheasts.
Most sacred vertue she of all the rest,
Resembling God in his imperiall might;
Whose soueraine powre is herein most exprest,
That both to good and bad he dealeth right,
And all his workes with Iustice hath bedight.
That powre he also doth to Princes lend,
And makes them like himselfe in glorious sight,
And rule his people right, as he doth recommend[235]235
  Bk V, introduction, ix, x; Works, ed. cit., V, p. 3. Ср. с отрывками, процитированными выше на с. Ещё один намёк на Сатурна и Деву, вероятно, содержится в третьей книге (Bk III, XI, xliii), где говорится, что Сатурн полюбил Эригону (одно из имён Девы, см. с. 72). Это считалось мифологической ошибкой Спенсера (Works, ed. cit., III, p. 296).


[Закрыть].
(В правленье древнее Сатурна по преданью
Весь мир был полон добротой,
И добродетели в почёте были,
И не было ни страха силы, ни обмана в людях.
Войны не знали, не ревели грозно трубы,
Всеобщий мир царил среди животных и людей,
Земля ж им изобилие дарила.
И Справедливость восседала высоко,
Где на пирах торжественных ей славу возносили,
И людям всем давала грозные приказы.
Она из всех священней добродетель,
Подобно Господу в его имперской силе
Чья власть верховная всего виднее здесь,
Который прав в добре и зле,
И чьи деянья Справедливость украшает.
Ту власть передаёт он также государям,
Чтоб в славе уподобились ему
И подданными управляли по его заветам).
 

Этот гимн во славу Астреи-Справедливости является краеугольным камнем всей поэмы, поскольку закладывает «имперскую» теорию божественного права королей. Справедливость есть ключевая добродетель, самая священная из всех, ибо отражает «имперскую силу» Бога, которую он «передаёт государям», наделяя их таким же божественным правом, как его собственное. И далее Спенсер естественно переходит к справедливой богине, которая правит Англией:

 
Dread Souerayne Goddesse, that doest highest sit
In seate of iudgement, in the'Almighties stead,
And with magnificke might and wondrous wit
Doest to thy people righteous doome aread…[236]236
  Ibid., Bk V, introduction, xi; Works, ed. cit., V, p. 4. Последние строки этой строфы представляют Артегала орудием правосудия Елизаветы, а чуть далее (Bk V, I, v; Works, ed. cit., V, p. 6) мы узнаём, что он обучался правосудию в детстве «с большим усердием, у справедливейшей Астреи». Из этих двух утверждений чётко видно, что Елизавета это Астрея. Спенсер не просто утверждает, что с Елизаветой автоматически вернулись Астрея и золотой век. Его концепция более возвышенна. Елизавета – это небесное правосудие, во имя которого Артегал и другие её рыцари должны сражаться в этом грешном мире.


[Закрыть]
(Великая державная богиня, что восседает выше всех,
На троне справедливости у Господа в чертогах
И с величавой силой и невиданным умом
Людскую участь праведно определяет…)
 

Перед нами образ сидящей на троне имперской девы.

Другие образы и имена королевы в поэме воплощают разные аспекты этой темы. В той же пятой книге о справедливости королева представлена под именем Мерсиллы. Она восседает на высоком троне, над которым маленькие ангелы поддерживают балдахин, в руке у неё скипетр, а у ног лежит меч правосудия[237]237
  Ibid., Bk V, viii, xvii ff.; ix, xxvii ff.: Works, ed. cit., V, pp. 93 ff., 108 ff. Мерсиллу сопровождают «справедливая Дике, мудрая Эвномия и кроткая Эйрена» – Справедливость, Законность и Мир, три дочери Юпитера, согласно Гесиоду (см. выше с. прим. 95 на с. 69).


[Закрыть]. Здесь королева воплощает собой справедливость, смягчённую милосердием (mercy), от которого и происходит имя Мерсилла (Mercilla). Спенсеровская Мерсилла это, по сути, Елизавета как Justitia-Clementia, две имперские добродетели.

На титульном листе «Епископской Библии» 1569 г. (Илл. 10b)[238]238
  O'Donoghue, op. cit., p. 39; Strong, op. cit., Woodcuts, 70.


[Закрыть] изображены Справедливость и Милосердие, держащие корону над головой сидящей на троне королевы. Если мы снова обратимся к одному из гимнов Джона Дэвиса, то узнаем, что «изгнанная Астрея», возвратившись в виде Елизаветы, правит милосердно и что:

 
In her left hand (wherein should be
Nought but the sword) sits Clemency…[239]239
  См. выше на с. 137–138.


[Закрыть]
(В руке её левой, где должен быть меч,
Лежит Милосердие…)
 

И приписываемый Маркусу Герертсу портрет Елизаветы в цветочном платье с мечом правосудия у ног и чем-то похожим на оливковую ветвь в правой руке[240]240
  O'Donoghue, op. cit., p. 12; Strong, op. cit., Paintings, 85. Возможно, это будет слишком притянуто, но можно предположить, что собачка возле меча указывает на Астрею под именем Эригоны, дочери Икария, чья собака символизировала её преданность памяти отца (см. выше на с. 69–70).


[Закрыть] мог быть представлением королевы как Justitia-Clementia или Астреи-Мерсиллы.

Одно из самых удивительных имён, используемых Спенсером в его поэме, это Уна (Una, the One, Единая), героиня первой книги, посвящённой Святости или чистой религии.

Философский акцент на едином (the One) здесь, возможно, соединён с идеалистической политикой и связан с имперской темой единого суверенного правителя, при котором в этом мире торжествует справедливость, и человечество возвращается к миру и единству золотого века. Уна – потомок королевского рода. Её предки:

 
Ancient Kings and Queenes, that had of yore
Their scepters stretcht from East to Westerne shore,
And all the world in their subjection held;
Till that infernal feende with foule vprore
Forwasted all their land, and them expeld:
Whom to auenge, she had this Knight from far compeld.
(… были короли,
Исконные властители земли,
Но завладел державою счастливой
Враг дьявольский; с ним сладить не могли;
Считал он всю страну своей поживой,
И призван рыцарь был для мести справедливой)[241]241
  Ibid., Bk I, I, v; Works, ed. cit, I, p. 6. Здесь перевод В. Микушевича.


[Закрыть].
 

Уна обладает правами на мировую империю (она постоянно именуется «королевской девой), и миссия Рыцаря Красного Креста состоит в том, чтобы восстановить её в её наследстве.

На какое-то время, однако, его соблазняет другая женщина, тоже дочь императора, которая в противоположность просто и скромно одетой Уне, носит богатые, красивые наряды:

 
A goodly lady clad in scarlot red,
Purfled with gold and pearl of rich assay,
And like a Persian mitre on her hed
She wore, with crownes and owches garnished…[242]242
  Ibid., Bk I, II, xiii; Works, I, p. 22.


[Закрыть]
(Прекрасная дама в алом наряде,
Расшитом золотом и жемчугами высшей пробы
С подобием персидской митры на главе,
В коронах и оправах драгоценных…)
 

У этой женщины был лёгкий нрав, и она всю дорогу развлекала своего возлюбленного «весельем и распутством», являя собой яркую противоположность степенности и серь ёзности Уны.

Было принято считать, что лживая Дуэсса, по замыслу Спенсера, символизирует римскую блудницу и ложную религию, в то время как Уна – чистоту реформированной церкви. Но теперь значение этого контраста становится более ясным. Обе они дочери императоров, и обе претендуют на владение миром. Дуэсса носит «персидскую митру»[243]243
  Джувел упоминает «персидскую» гордыню епископа Рима; ср. Works, IV, pp. 81, 104. Меритт Хьюз (M. Y. Hughes, ‘England's Eliza and Spenser's Medina', Journ. of Eng. and Germ. Philol., 1944, pp. 1–15) выдвинул предположение, что именем «Медина» Спенсер намекает на via media (умеренность) религиозной политики Елизаветы. Эта интересная трактовка совсем не противоречит сказанному выше, имперская религиозная политика всегда была в теории примирительной.


[Закрыть], Уна – королевскую корону. Две женщины символизируют историю нечестивой папской и чистой имперской религий. Уна – это королевская дева золотого века чистой религии и имперской реформы, она есть Единая Дева, чья корона сбрасывает тиару.

У спенсеровской Астреи есть и другая сторона, которая приближает её к Ренессансному идеалу красоты или к небесной Венере.

В шестой книге «Королевы фей», посвящённой легенде о сэре Калидоре или куртуазности, рыцарь выходит на небольшой поросший лесом холм, который по преданию являлся обиталищем Венеры, и там видит трёх граций, танцующих в сопровождении сотни других обнажённых дев вокруг самой «прекрасной» из них в центре. Её голова увенчана венком из роз, и нимфы, танцуя, осыпают деву цветами и благовониями. Эти нимфы и грации, ведущие торжественный и одновременно сладостный хоровод вокруг «прекрасной» девы, любопытным образом сравниваются со звёздами, движущимися вокруг созвездия Венца Ариадны или Северной Короны (Corona Borealis):

 
Looke how the Crowne, which Ariadne wore
Vpon her yuory forehead that same day,
That Theseus her vnto his bridale bore,
When the bold Centaures made that bloudy fray
With the fierce Lapithes which did them dismay;
Being now placed in the firmament,
Through the bright heauen doth her beams display,
And is vnto the starres an ornament,
Which round about her move in order excellent.
Such was the beauty of this goodly band,
Whose sundry parts were here too long to tell;
But she that in the midst of them did stand,
Seem'd all the rest in beauty to excell,
Crown'd with a rosie girlond, that right well
Did her beseeme. And euer, as the crew
About her daunst, sweet flowers, that far did smell,
And fragrant odours they vppon her threw;
But most of all, those three did her with gifts endew[244]244
  Faerie Queene, Bk VI, X, xiii-xiv; Works, ed. cit., VI, p. 117.


[Закрыть].
(Смотри, как тот венец, носимый Ариадной
На мраморном челе в тот самый день,
Когда Тесей её взял в жёны,
Когда кентавры дерзкие в кровавую вступили схватку
С лапифами свирепыми, что их повергли в страх,
Теперь горит на небосводе.
Сквозь небо яркое его лучи
Являют нам орнамент звёзд,
Что движется вокруг него в порядке идеальном.
Так был прекрасен сей ансамбль чудный,
О коем можно долго говорить.
Но та, что в центре среди них стояла,
Их всех превосходила красотой
В украсившем её достойно
Венке из роз. Танцуя,
Свита осыпала деву благоуханными цветами
И благовоний тонких пеленой,
Но больше всех те три[245]245
  Три грации.


[Закрыть] её дарами награждали).
 

Сравнение с Венцом Ариадны позволяет связать Венеру из этого видения с Девой-Астреей. Ариадна, как и Астрея, была девицей, превратившейся в созвездие. Покинутую Тесеем её полюбил Бахус, который надел ей на голову венец и нашёл место на небе, недалеко от Девы, в виде группы звёзд, известных как Северная Корона. Некоторые античные авторы, в том числе Лукиан[246]246
  Lucian, Deor. conc., LXXIV, 51; Propertius, III, 17, 6 ff. Прочие упоминания, а также общий разбор этого вопроса см. в работе Франца Болла (F. Boll, Sphaera, Leipzig, 1903, p. 276).


[Закрыть] и особенно Манилий, отождествляли Деву с Ариадной.

Манилий упоминает Венец Ариадны в связи с Эригоной (этим именем он называет Деву), а затем описывает последнюю в окружении венков и цветов всех оттенков и рисует зелёный луг на покрытом лесом холме, цветущий всеми красками весны. Эта любовь к цветам и их пряным ароматам в тех, кто рождён под её знаком, символизирует их склонность к изяществу, утончённым искусствам и красивой жизни[247]247
  Manilius, Astronomicon, V, 251–269. Ср. с отождествлением Астреи и Флоры у Джона Дэвиса, op. cit., p. 137.


[Закрыть]. Спенсер соединил эту цветочную Деву, ассоциируемую с Венцом Ариадны, с Венерой и грациями[248]248
  В предшествующих строфах нарисован образ средневекового королевства Венеры, который в цитируемом отрывке незаметно превращается в некий отголосок рассказа об Ариадне-Деве у Манилия. Известны прецеденты, когда Деву связывали с Венерой (см. уже цитировавшуюся выше статью Франца Кюмона).


[Закрыть] и создал, таким образом, видение, специально подходящее для рыцаря, который воплощает собой добродетель куртуазности. И когда мы читаем у Кемдена, что «сэр Генри Ли, основываясь на неких астрологических соображениях, использовал в честь её покойного величества всё созвездие Венца Ариадны, под которым она родилась, со словами CAELUMQUE SOLUMQUE BEAVIT»[249]249
  Remains, ed. cit., p. 470; cf. Chambers, Sir Henry Lee, p. 141.


[Закрыть], у нас не остаётся сомнений, что эта Дева-Ариадна была Девой-Елизаветой.

Образ Елизаветы, увиденный сэром Калидором, представляет её как видение небесной красоты в обрамлении цветов и ароматов высоких искусств и изящества ренессансного двора. Елизаветинская эпоха не знала своего Боттичелли, который обеспечил бы этому видению прочное место в искусстве, но обладавший сильным образным воображением Спенсер сумел облечь неистовую антипапскую Деву (Virgo) протестантских теологов в изящную ткань неоплатонической аллегории[250]250
  Мы уже видели, как елизаветинские богословы могли воспринимать Данте, Петрарку, Савонаролу, Фичино, Пико делла Мирандолу в качестве сторонников их имперской реформы. Поэтому такой поэт как Спенсер мог считать вполне допустимым опираться в своём прославлении имперской Девы на те флорентийские философские, поэтические и религиозные течения, которыми вдохновлялся и Боттичелли.


[Закрыть].