Текст книги "Ключ и меч. Перевод с немецкого Людмилы Шаровой"

Все еще взволнованная, донна Камилла после обеда отправилась в Ватикан, чтобы сообщить о случившемся своему брату. Она нашла его загруженным делами и смогла поговорить с ним лишь коротко. Но даже его бесконечное терпение теперь, казалось, подошло к концу; поведение Виттории показалось ему столь же дерзким, сколь и глупым. Это ее несколько успокоило. Однако когда он рассказал ей об аудиенции Орсини, Камилла снова пришла в ярость от возмущения.

– Какими глупыми и слабыми нас считают эти двое! – сердито воскликнула она. – Даже сейчас они видят в тебе только монаха, а во мне – крестьянку.

С глубокой болью Сикст осознал, что все его усилия залечить сердечную рану Камиллы были напрасны. Визит Виттории снова разбередил ее, и она закровоточила как и в первый день. Сам он не смотрел на последние события ненавидящими глазами сестры, но прекрасно понимал, что дальше так продолжаться не может. И он намеревался достичь своей цели по-своему.

10. Восстановление порядка

После визитов римской знати Сикст принял сенатора и Консерваторов Рима ^[17] и строго потребовал повиновения. И в тот же день, когда он испугал Орсини, весь Рим был поражен первым проявлением его суровости.

Чтобы положить конец вечным убийствам и уличным дракам, Сикст издал очень простой указ: он запретил ношение оружия; наказание за неповиновение будет караться смертью. Четверо молодых повес, нанятых Сфорца во время междуцарствия, не подчинились этому запрету и отправились домой со своими ружьями. Они были арестованы и немедленно приговорены к смертной казни. Вечером несколько кардиналов предстали перед Сикстом и ознакомили его с тем фактом, что ни один человек никогда не был казнен до церемонии коронации. Но он остался непреклонен.

– Мы не можем нарушать Наши собственные указы, – твердо сказал он. И на следующее утро четверо молодых людей были повешены перед замком Сант-Анджело.

Этот приговор вызвал парализующий ужас. Не только все правонарушители, но и те, кто когда-либо причинил вред кардиналу Монтальто, больше не чувствовали себя в безопасности. Паоло Джордано Орсини немедленно последовал совету своего шурина и покинул Рим вместе со своим кланом. Бандиты в Браччано, которых собрал Марчелло Аккорамбони, разбежались, а сам герцог отправился на венецианскую территорию. Таким образом, в течение трех дней Сикст завоевал всеобщее уважение. Достаточно было одного взгляда, одного слова, одного поступка. Но более сложная часть его задачи лежала за пределами Рима: полное истребление бандитов. Это нельзя было сделать в одночасье.

Наконец, 1 мая в базилике Святого Петра состоялась коронация папы Сикста V. Толпа была огромной. На помпезном празднике присутствовали все иностранные посланники. Французский посол нес шлейф папы, японские принцы передали ему воду, а кардинал Медичи возложил на его голову тройную корону. После коронации Сикст V послал народу благословение с лоджии церкви Святого Петра. Остаток дня он провел на своей вилле на Эсквилине вместе с кардиналами Алессандрино и Рустикуччи. Это было как бы прощание с кардинальством, но в то же время и поминовение Пия V, которому он был обязан кардинальской шапкой.

Как рассказали ему два кардинала, он сам уже был окружен легендой. Глупцы и сплетники пытались по-своему объяснить его чудесный взлет. Некоторые говорили, что Фра Феличе заключил договор с лукавым. По словам других, он вошел в конклав, кашляя и на костылях, чтобы дать своим братьям по должности надежду на его скорую смерть, если они проголосуют за него. Но не успели его выбрать, как он вырос на целую голову и отбросил костыли к стене.

Сикст горько смеялся над этими глупцами, но они лишь преувеличивали истину, ибо он действительно сбросил маску, маску смирения и отречения. Весь мир был поражен энергией, которую отшельник с виллы Перетти внезапно высвободил на пороге старости. Бандиты должны были почувствовать это первыми.

Казалось, их практически невозможно искоренить. Бандиты существовали с незапамятных времен, и если пересчитать их всех вместе, то в настоящее время они превосходили по численности все итальянские войска. Тот, кто хотел вскрыть этот нарыв, рисковал спровоцировать их всеобщее восстание, которое полностью уничтожило бы светскую власть Папской области. Это было большой удачей, что конклав закончился так быстро, но и за это время бандиты успели собраться и уже стояли лагерем у ворот Рима, как полчища Алариха или Аттилы. Разумнее всего было не провоцировать их, но Сикст принял этот смертельный вызов.

Папа начал с гениального шага. Он отказался от спорной вотчины, которую Григорий отобрал у герцога Колонна, тем самым примирив его со Святым престолом. Затем он воспользовался болезнью герцога, чтобы взять его брави на службу и истребить разбойников с помощью их самих. Он отправил этих проверенных в войне людей брату герцога, кардиналу Колонна, и послал синьора Джакомо ко всем чертям.

Во главе этих брави князь церкви отправился в поле, нападал на отдельные банды разбойников там, где находил их, и таким образом уничтожил многих; остальных он оттеснил на территорию Неаполя. Главный удар он нанес по банде Гуэрчино, которому Григорий когда-то дал отпущение грехов за сорок убийств. Сам предводитель разбойников попал в руки победителей. Сикст приказал отрубить ему голову и выставить ее, украшенную золотой короной, перед замком Сант-Анджело на всеобщее поругание. Так закончилась жизнь «короля Кампаньи», чьи орды когда-то убили несчастного родственника донны Камиллы. Она сама отправилась в замок Сант-Анджело и удовлетворенно кивнула при виде отвратительной головы.

С этого момента парализующий ужас охватил разбойников, и, словно по волшебству, Кампанья была избавлена от этой чумы.

Но Сикст ничего не делал наполовину, как поступал его предшественник. Он назначил цену за голову каждого бандита и заставил общины заплатить ее. Он убеждал власти, даже родственников разбойников, выдать их, и даже учил самих разбойников истреблять друг друга. Те, кто убивал своих товарищей, оставались безнаказанными и получали плату за голову убитого. Так волки разрывали друг друга, а овцы спокойно паслись. Не прошло и года нового понтификата, как головы последних бандитов были насажены на колья. Эта работа была жестокой, но крайняя нужда взывала к ее исполнению, и все средства для этого были оправданы.

В Риме суровость папы стала получать все меньше одобрения. Сикст уволил губернатора, назначенного вначале, потому что тот был слишком мягок, и поставил на его место своего старого друга, монсиньора Пьербенедетти, который действовал с неумолимой суровостью. Всем, кто давал приют разбойникам и не выдавал их живыми или мертвыми, грозили драконовские наказания, как и всем шулерам, гадалкам и астрологам, которые занимались в Риме своим темным ремеслом. Богохульные языки, особенно сплетники, которые марали честь людей и распространяли тайные слухи, были вознаграждены шейным конопляным галстуком, а духовенство снова стало с гордостью носить рясу своего сана и тонзуру. Словно по волшебству, прежняя аморальность исчезла. Ничто не защищало от наказания, ни высокое происхождение, ни хорошие отношения, ни даже духовный статус.

Священника, пошутившего над образом Мадонны, провели по всему Корсо и выпороли. Другие священнослужители и монахи, виновные в более серьезных преступлениях, были отправлены на галеры или казнены. Римляне наблюдали за этими казнями в немом ужасе.

Вирджинио Орсини, сын герцога Браччано от первого несчастливого брака, и еще несколько молодых дворян были достаточно смелы, чтобы насмехаться над суровостью папы. Однажды утром перед замком Сант-Анджело были замечены кошачьи головы, насаженные на шесты, как будто это были головы преступников. Но вскоре шутники были задержаны, и не было сомнений, что они искупят свою самонадеянность смертью. То, что им удалось спастись, было почти чудом. Вирджинио посчитал нужным бежать, как его отец. Только во Флоренции, у своего дяди Франческо, он чувствовал себя в безопасности.

Другой Орсини, тот самый Людовико, который скрылся после возмутительного убийства Винченцо Вителли, после того как господство разбойников потерпело крах, бежал в Венецию. Однако, его сообщник, капитан, был схвачен и казнен. И как и он, многие другие были наказаны за старые преступления, которые, как они думали, были давно забыты. Справедливость папы, казалось, касалась только убийц, и все же он не хотел ничего иного, как вернуть уважение к закону. На одной из первых отчеканенных им серебряных монет была изображена фигура Юстиции с надписью: Publicae Jauietis Parens, Мать общественного порядка.

Сикст не терпел любого неподчинения. Даже кардинал Гуаставильяни, племянник Григория, испытал это на себе: он был арестован за неподчинение. Когда Медичи ходатайствовал за него, он получил ответ:

– Ваши речи поражают Нас. Мы намерены добиться такого же послушания здесь, в Риме, какого Мы требуем от князей.

Медичи решил, что фра Феличе страдает манией величия. Может быть, он хотел восстановить времена седьмого Григория ^[18], перед которым император стоял босиком в покаянном одеянии, чтобы вымолить отпущение грехов?

Даже в отношении своих друзей и последователей Сикст проявил себя непримиримым. Граф Роберт Гогенембский, родной сын кардинала Альтемпса, который так способствовал его возвышению, и двоюродный брат того герцога Альтемпса, которого он сам назначил губернатором Борго, позволил себе дать волю своей горячей крови и похитить молодую римлянку. Это преступление каралось смертью. Сикст арестовал его и заставил несколько месяцев томиться в замке Сант-Анджело, комендантом которого был его собственный кузен. Этот случай вызвал большой переполох; даже кардиналы почувствовали себя неспокойно, видя, что пострадал сын одного из них. Напрасно они молили Сикста о пощаде; он окутал себя непроницаемым молчанием. Только когда дядя юноши, граф Гогенембс, приехал из Германии и обратился с мольбой к папе, тот отпустил его. Но графу пришлось покинуть Рим, и он поступил на папскую службу в Авиньоне.

Но то, что это помилование не было слабостью в отношении дворянина, стало видно из ужасного примера, который Сикст продемонстрировал в Болонье. Престарелый граф Пеполи, который пользовался там большим уважением, дал приют разбойнику в одном из своих замков. Папский легат потребовал выдать его, но Пеполи отказался, заявив, что замок является имперской вотчиной. Легат послал сбирров арестовать разбойника, но люди графа отбили их. Это было откровенный бунт. Легат сам арестовал старого Пеполи – риск, на который никто во времена Григория не решился бы пойти, но Сикст одобрил его действия и пригрозил графу смертью и конфискацией имущества, если тот не выдаст разбойника. Герцог Феррары и его брат, кардинал Эсте, тщетно пытались вмешаться; Сикст настаивал на своем. Но старик тоже оказался упрямым и еще больше спровоцировал папу, обратившись к императору и написав в письме, что надеется вскоре вырваться из рук этого монаха-тирана. Это письмо было перехвачено и предрешило его судьбу. Сикст казнил его; учитывая его статус, он был задушен в темнице, а его богатое имущество было конфисковано в пользу церкви. Это произошло через четыре месяца после восшествия на престол папы Сикста V. В Болонье объявили глубокий траур, но никто не осмелился открыто высказать свое возмущение. Там тоже все трепетали перед его гневом.

Таким образом, восстановление порядка стоило почти столько же крови и слез, сколько и предыдущее возвращение к варварству. И как ни странно, человеку славянского происхождения было суждено укротить римскую силу, выродившуюся в грабеж и преступления, и заставить ее служить великим целям. Сикст хорошо знал о своем происхождении. Римляне тоже обратили на это внимание, когда он построил церковь и богадельню Святого Иеронима в Рипетте для славян, народа его собственного предка Дзанетто Перетти, когда-то бежавшего в Италию от турок. Римляне, узнав о происхождении папы, только посмеялись и сказали: «Теперь мы знаем, откуда происходит его правосудие; в нем есть что-то от Востока и его варварства». И все же он ничем не отличался от самых настоящих итальянцев, Венецианцев, которым вскоре предстояло заявить о себе сильным ударом.

11. Конец Виттории

Несмотря на совет своего шурина, герцог Браччано не поехал в Абано термы, хотя они, вероятно, были бы ему все равно бесполезны. Он переехал во дворец в Сало на озере Гарда, где в ноябре 1585 года его ужасная болезнь свела его в могилу. Полный сострадания к своей молодой жене, он незадолго до смерти составил завещание, в котором надеялся обеспечить ее будущее. Он завещал ей деньги и ценности на сумму сто тысяч скуди, а также всех лошадей, повозки и движимое имущество, которое он использовал в своем путешествии. Все оставшееся состояние он оставил своему сыну Вирджинио, который недавно сбежал из Рима из-за своей юношеской шалости и теперь жил во Флоренции. Но как обманчива бывает вся человеческая прозорливость!

После смерти герцога прекрасная вдова вместе со своим братом Марчелло и всем двором покойного переехала в его дворец в Падуе и отдала себя там под защиту Венеции. К ней присоединился и ее брат Фламинио, который теперь был в большом фаворе у герцога Феррары. Но в это же время в Падуе неожиданно появился Людовико Орсини, убийца Винченцо Вителли. Он получил кондотту ^[19] в Венеции и собирался отплыть на Корфу, чтобы принять командование над войсками республики, когда получил извещение о смерти дяди от самой Виттории.

Людовико немедленно оспорил завещание и заставил вдову отдать все ценности, которые у нее были в доме. В своем бедственном положении Виттория обратилась к синьории Венеции, написала кардиналам Эсте и Медичи и даже осмелилась призвать на помощь папу. Как ни странно, Сикст был склонен помочь ей: его снисходительность к ней казалась безграничной. Но его помощь пришла слишком поздно.

В ночь на 22 декабря двадцать человек в масках проникли во дворец по приставным лестницам, а толпа других окружила его снаружи. С факелами в руках злоумышленники сначала искали братьев Виттории, но Марчелло сбежал, и поэтому они смогли зарезать только Фламинио. Затем они ворвались в спальню Виттории. Они даже не дали ей времени на молитву и иссекли ее прекрасное тело ударами кинжалов. Сделав это, они украли шкатулку с ее деньгами и драгоценностями и скрылись под покровом ночи.

Вся Падуя содрогнулась от этого возмутительного бесчинства. В церкви эремитов, где лежали тела убитых, собралась огромная толпа. Красота мертвой герцогини тронула толпу до слез, и они стиснув зубы проклинали пока неизвестных убийц.

Папа Сикст также был глубоко потрясен, когда услышал эту новость. Только глаза донны Камиллы сверкнули недобрым огнем.

– Если кто-то прольет кровь человеческую, – сказала она, – его кровь тоже прольется. Сам Бог допустил этот праведный суд, потому что человеческое правосудие потерпело неудачу.

Хотя Сикст сам не раз выносил кровавые приговоры, чтобы вернуть уважение к закону, эта вспышка личной мстительности его благочестивой сестры, тем не менее, обеспокоила его. Он был еще больше поражен, когда она продолжила:

– Все зачинщики того убийства плохо кончили, только двое – нет. Марчелло Аккорамбони еще жив, а ведьма Катерина еще не сожжена. И она призвала своего брата совершить земное правосудие и для этих двоих. Чтобы хоть как-то успокоить ее, Сикст пообещал ей:

– Я сделаю все, что смогу.

Синьория Падуи сразу же заподозрила Людовико Орсини и вызвала его к себе. Он появился со свитой из сорока человек. В Синьории отказались пропустить всех и позволили ему войти только с четырьмя спутниками, но остальные все же прорвались за ним. Окруженный своими сообщниками Орсини нагло пожаловался на такое обращение с ним, заявив, что он не был принят так еще ни одним правящим князем. На вопрос, может ли он что-либо сообщить о смерти Виттории, Орсини ответил утвердительно, добавив, что отдал приказ сообщить об этом органам правосудия. Однако, когда в Синьории захотели составить протокол, он ответил, что люди его ранга не обязаны соблюдать такие формальности. Наконец, он представил письмо для Вирджинио Орсини, которое ему разрешили отправить. Но Синьория перехватила гонца, и в его сапоге нашли еще одно письмо, спрятанное помимо представленного. В нем Людовико писал, что ему удалось совершить задуманное; он также высмеивал Синьорию, которую так ловко обманул.

Письмо было немедленно отправлено в Венецию. Уже в канун Рождества в Падую прибыл военачальник Брагадин с далеко идущими полномочиями, чтобы взять под стражу Орсини, живого или мертвого. Немедленно была вызвана гражданская стража, и дворец Контарини, где он жил, был окружен. Поскольку дворец находился за пределами города, на другом берегу Бренты, это было легко осуществить. Для защиты отряда были возведены баррикады, а за ними установлены пушки. На реке также находились лодки с вооруженными людьми.

Синьория Падуи отправила к Орсини трех самых уважаемых дворян города. Они нашли его в окружении сорока сторонников, крепких, испытанных в сражениях мужчин, которые как раз укрепляли дворец досками и циновками и приводили в порядок оружие. Некоторые вырывали из окон свинцовые решетки или тащили оловянные миски, чтобы отлить из них пули.

Увидев эти приготовления, посланники Синьории потребовали от Орсини сдаться, поскольку, оказав сопротивление, он больше не мог рассчитывать на снисхождение. Но Орсини был таким же упрямым, как граф Пеполи в Болонье.

– Когда стража вокруг дворца будет снята, – заявил он, – я предстану перед Синьорией с двумя или тремя спутниками, чтобы оправдаться. Но я ставлю условие, что после этого я смогу беспрепятственно вернуться в свой дворец.

Этот вызывающий ответ был доставлен тремя эмиссарами в Синьорию. Когда они вернулись, то объявили герцогу:

– Вы должны сдаться на милость или позор, иначе ваш дворец будет расстрелян из пушек.

Тогда Людовико ударил кулаком по столу, и на его лбу от гнева вздулась вена.

– Ну что ж, – крикнул он, – если вы хотите войны, вы ее получите! Я предпочитаю смерть бесславной сдаче!

Когда посланники вернулись, был дан сигнал к атаке. Сначала раздавались только ружейные выстрелы, в надежде, что осажденные не пойдут на крайние меры, потому что хотели пощадить дворец. Но Людовико призвал своих брави дать отпор, крича «Война, война!» Очевидно, он намеревался продержаться до наступления ночи, а затем прорваться со своими компаньонами. И кто знает, не улыбнется ли им удача! В конце концов, против них была только жалкая вооруженная необученная толпа. И в худшем случае для всех них было почетнее пасть от пули, чем оказаться под топором палача.

Поэтому, когда ничего другого не оставалось, применили полевые орудия. После того как пороховой дым рассеялся, стало видно, что одно крыло дворца обрушилось, похоронив под своими обломками нескольких брави. Коричневая пыль взметнулась вверх от рухнувшей кладки. Из ворот размахивая платком выбежал человек и сдался, заявив о своей невиновности; это был управляющий герцога.

Только теперь Людовико понял всю бесполезность своего сопротивления. Он помахал платком из окна и заявил, что хочет сдаться в плен вместе со своими людьми. Затем он сам появился в воротах; толпа, собравшаяся за баррикадами, встретила его проклятиями и победными возгласами. Его увели под надежной охраной. Увидев угрожающе сжатые кулаки стоящих вокруг, он сказал, пожав плечами:

– Если бы я хотел драться!…

Затем солдаты вошли в дымящийся дворец, и один за другим из него стали выходить брави. Группами, окруженные вооруженными людьми, они шли с опущенными головами сквозь угрожающую массу людей, остатки римских бандитов, все смелые парни со шрамами на лицах, некоторые уже с седыми бородми. Насчитали тридцать три человека; после этого толпа рассеялась. Все ждали возмездия за совершенное злодеяние, так как Республика Сан-Марко быстро творила правосудие.

Среди окровавленных ружей и кинжалов во дворце был найден серебряный кубок с гербом Медичи. Когда-то он принадлежал несчастной Изабелле Тосканской, которую герцог Браччано задушил собственными руками. Затем он перешел во владение Виттории и был украден, когда она была убита. Эта чаша послужила доказательством в ходе криминального расследования, возбужденного против Орсини.

Папа Сикст узнал о результате через посла Приули в Новый год 1586 года, первый Новый год своего понтификата. Он только что отслужил торжественную мессу в Сикстинской капелле и принимал поздравления иностранных посланников в Sala Ducale. Когда он отпустил их со своим благословением, Лоренцо Приули снова подошел к нему, преклонил колено и сообщил:

– Вчера вечером я получил последнюю почту из Венеции. Его светлость, дож, информирует Ваше Святейшество: Герцог Людовико Орсини был задушен в своей темнице в День Святого Иоанна, который отмечался 27 декабря прошлого года, в знак уважения к его званию и его прославленному роду, оказавшему много услуг Республике. Он умер достойно. В соответствии с завещанием, его тело было похоронено с большими почестями в Санта-Мария-дель-Орто в Венеции, где уже покоятся прославленные кости его отца и деда. Его оружие было передано в Синьорию, где самые красивые из них были вывешены в большом зале оружия…

Сикст едва расслышал последние слова.

– Вы не могли принести Нам лучшего новогоднего послания, – оживленно сказал он. – Воистину, ваша Синьория, благодаря своему быстрому правосудию, приобретет хорошую репутацию и славу среди всех цивилизованных народов.

Затем он пригласил Приули следовать за ним в его покои.

Проходя по коридорам, он восхвалял в своем сердце Божью справедливость, которая не оставляет безнаказанным ни одно преступление. Он был глубоко тронут.

Оказавшись в своей рабочей комнате, он повторил свои похвалы.

– Именно так Мы сами вершим правосудие, – добавил он.

– Трудно долго держать дикую птицу в клетке, – улыбнулся венецианец.

– А что случилось с остальными? – спросил папа.

– Пятнадцать его людей уже были повешены, включая некоторых дворян. Виселицы для остальных до сих пор стоят. Но поскольку палач был обессилен, а люди были парализованы ужасным зрелищем, их казнь была отложена до следующего дня. Полагаю, их всех повесят, кроме управляющего, который сдался при первых пушечных выстрелах.

– Хорошо, хорошо! – сказал Сикст, хлопнув в ладоши. – Мы надеемся, однако, что в будущем Синьория больше не будет принимать на службу злонамеренных и неблаговидных людей. У нее не может быть недостатка в помощи, пока она полагается на Господа Бога, который посылает легионы ангелов на помощь добрым князьям.

– Без сомнения, – сказал дипломат, заставив себя улыбнуться. – Но пусть Ваше Святейшество помнит, что Синьории также нужны крепкие мужчины, чтобы противостоять туркам и чуме, и она не может быть слишком разборчивой. Большинство из этих людей имеют за собой грехи; в противном случае они, конечно, предпочли бы остаться дома. Людовико Орсини – яркий тому пример.

– Это правильно и похвально, – кивнул папа, – они должны искупить свои проступки борьбой с неверными. Если бы Орсини умер на Корфу, он мог бы заслужить блаженство; но теперь он будет проклят. Но что вы думаете о Марчелло Аккорамбони? Получил ли он должное?

Посланник пожал плечами.

– Нам известно, – продолжал Сикст, – что, не говоря уже о прежнем преступлении, он совершил кровавый акт в той же Падуе, где спасся от кинжалов убийц своей сестры. Почему его не судят за это?

Как бы хорошо венецианец ни владел своей мимикой, он был поражен мстительной суровостью Сикста, и на его лице промелькнуло выражение ужаса. Он подумал, что сказал папе достаточно и больше не хотел говорить о суде над Орсини и его сообщниками.

– Я надеюсь, Ваше превосходительство будет достаточно добр, – продолжал Сикст, – чтобы написать Синьории, что Марчелло тоже должен предстать перед судом.

– Я немедленно выполню просьбу Вашего Святейшества, – ответил посол, борясь со своим отчуждением. И он ждал знака о разрешении уйти. Но сегодня папа казался более разговорчивым, чем обычно.

– Вы можете считать Нас кровожадным и неумолимым, – внезапно сказал он. Приули сделал защищающийся жест. – Да, да! Мы видели тень, пробежавшую по вашему лицу. Однако, сядьте и послушайте. Мы хотим поговорить с вами открыто, как с другом. Тогда вы лучше поймете Нас.

Посол опустился в кресло, а Сикст сел в свое кресло под красным балдахином. Затем он продолжил:

– Мы могли бы затребовать Марчелло Аккорамбони у вашей Синьории, чтобы наказать его за преступление, которое он совершил против Нашей Семьи до вашего пребывания здесь, в Риме. Но мы хотели бы избежать видимости частной мести, если у Синьории были бы веские основания призвать его к ответу за новый проступок. Но по вашему вопросительному взгляду Мы видим, что вы не совсем в курсе дела. Мы проинформируем вас об этом. Именно Марчелло почти пять лет назад заманил Нашего племянника Франческо Перетти в ловушку и побудил его совершить ту ночную прогулку, из которой он вернулся лишь трупом. Однако он до сих пор остается на свободе.

Сикст сделал паузу, словно его тяготило слишком тяжелое воспоминание. Затем он продолжил более оживленно, даже забыв о торжественном «Мы».

– С того момента, как я узнал о смерти несчастного, я отдал это дело в руки Бога. Что еще я мог сделать? Папа Григорий действительно проявил намерение начать расследование, но ничего не произошло. Многократно он находил отговорки, чтобы уклониться от дела. После начала судебного процесса он передал дела монсиньору Портичи – он еще жив, и вы можете спросить его сами – и ничего больше не требовал, кроме того, чтобы человек, доставивший письмо Марчелло, был брошен в тюрьму. Но потом этот человек был передан синьору Джакомо и исчез из Рима… А этот папа, – насмешливо заключил он, – был знаменитым преподавателем права, украшением Болонского университета.

Сикст замолчал. Темный фон комнаты, на котором выделялась его белая фигура, вдруг показался венецианцу аллегорией. Он заглянул в темные глубины его души.

– Ваше Святейшество много страдали, – сказал он тихо, – прежде чем Бог одарил Вас величайшим великолепием.

Папа согласно кивнул.

– И все же, – сказал он, – каждый получает свои страдания от руки Божьей, те, которые ему более по силам. Святой Августин очень верно сказал: если бы страдания всего человечества были собраны в одной комнате, и каждый был бы свободен в выборе, он все равно выбрал бы свои собственные страдания. Но мы отвлеклись… Напишите Синьории, чтобы она отдала Марчелло под суд, чтобы Нам не пришлось этого делать. Мы любим строгость, но Мы не злопамятны. Тем временем Мы уничтожим последних разбойников на римской земле. Разве она уже не стала совсем другой, Приули, по сравнению с тем временем, когда Мы взошли на трон?

– Курьеры Сан-Марко могут подтвердить это, – ответил венецианец. – Они благословляют Ваше Святейшество за то, что по дороге их больше не грабят.

Сиксту было приятно слышать такие слова.

– Мы рассчитываем на поддержку вашей Республики в этом, – сказал он. – Мы также обратимся к великому герцогу Тосканы и к королю Филиппу как герцогу Милана и королю Неаполя, чтобы они закрыли свои границы для разбойников, чтобы те не могли больше переходить из одной страны в другую и тем самым подорвать все наши усилия. Более того, Мы хотим заключить договор с Республикой о том, что Мы передадим друг другу всех бандитов и злоумышленников, которых один потребует от другого. Что вы думаете об этом?

– Во всяком случае, это было бы нечто совершенно новое, – ответил венецианец. – Мир был бы поражен этим. Но я боюсь, что Синьория не захочет отказаться от своего права на предоставление убежища.

– Где есть воля, там есть и путь, – сказал Сикст. – Синьория сама увидит, насколько полезным может оказаться для нее такой договор, ведь у нее тоже есть враги и мятежники, выступающие против нее за пределами страны.

С этими словами он протянул руку с перстнем рыбака посланнику.

Вскоре Сикст достиг своей цели в Венеции и с королем Филиппом. Король собственноручно написал ему, что приказал своим министрам в Милане и Неаполе подчиняться требованиям папы, а также его собственным приказам. Сикст был тронут до слез тем, что величайший правитель христианства удостоил такой чести бедного монаха.

Венеция также запретила разбойникам, уже находившимся на ее территории, возвращаться в Папскую область и торжественно обязалась не принимать никого из изгнанников Сикста. Точно также она была готова к выдаче злоумышленников. Это тоже тронуло сердце папы, и он сказал Приули, что готов пролить свою кровь за Республику. Все старые разногласия между Святым Петром и Святым Марком казались забытыми, все зло, которое Сикст когда-то пережил в Венеции, было стерто.

Был только один человек, кто остался недоволен: Донна Камилла.

Она навещала брата в Ватикане почти каждый день в вечерний час. Тогда она имела свободный доступ и не нуждалась в предварительной записи. Большую часть времени она заставала Сикста склонившимся над папками и бумагами, планами и списками, потому что он обо всем заботился сам, даже о строительстве и финансах. Иногда Камилле приходилось легонько дергать его за рукав, чтобы остановить его усердие. Тогда он поднимал голову, дружески кивал ей и начинал разговаривать с ней, как в старые времена на Виа Папале.

Конечно, он не позволял ей вмешиваться в его дела, а она была достаточно мудра, чтобы не требовать этого. Только в мелочах, в вопросах, касающихся ходатайств и пожертвований, он время от времени прислушивался к ней. Но он больше не хотел ничего знать об искуплении убийства своего племянника, хотя донна Камилла неоднократно спрашивала его, не обезглавлен ли Марчелло и не сожжена ли ведьма Катерина.

Наконец, он рассказал ей:

– Как ты знаешь, Катерина была арестована в Падуе после убийства ее госпожи. Поскольку ее невиновность была доказана, ее хотели освободить, но я попросил Синьорию передать ее епископу Падуи, который представит ее перед своим трибуналом. Если выяснится, что она совершила новое колдовство, ее сожгут.

Донна Камилла пожала плечами. Она знала, что служанка никогда не взойдет на костер.

– А Марчелло? – спросила она.

– Синьория отказывается судить его. Она уже судила его раньше, но он был оправдан, и она не собирается возвращаться к уже однажды вынесенному приговору.

– Так пусть его передадут тебе! – воскликнула Камилла. – Теперь, в конце концов, у тебя есть власть!

Долгое время Сикст выдерживал ее наполовину умоляющий, наполовину вызывающий взгляд. Наконец, он сказал: