Текст книги "Письма с Первой мировой (1914–1917)"

Читаю газеты, впечатления всё те же, отрадного мало: длинные списки убитых и раненых, длинные рассказы о сожженных селениях, разграбленных домах, убийствах и насилиях. Устает душа от всего этого ужаса, притупляется чувство, хочется покоя, покоя!

Решили мы сегодня к Рождеству устроить у себя елку. Выпишем украшения из Москвы, деревцо мы здесь достанем, хотя елок я тут что-то не видал совсем. Что же? В крайнем случае, возьмем можжевельник – ежика. Надо же вносить хоть какой-нибудь уют в нашу жизнь. Как хорошо, что мы – товарищи, живем так дружно, сплоченно.

Могу только опять повторить, что хороший человек Левитский. Как наивно-добро светятся иной раз его глаза! Мы раньше часто с ним спорили ожесточенно, даже немного пикировались. Теперь, чтобы ничем не волновать меня, он старательно избегает всяких спорных вопросов, так предупредительно деликатен. Удивляет меня только, что иногда, получив письмо от своей жены, он целые сутки оставляет его нераспечатанным и только на другое утро, собираясь отвечать, прочитывает. Я так с твоими письмами не поступаю, у меня они не залеживаются. <…>

Устно можно было бы с тобой болтать без конца. О! Тогда мы просидели бы с тобой опять всю ночь напролет, как бывало раньше! Эх!

Прощай, милая. Целую крепко много раз.

Твой неразумный Ежа.

25.

Волочиск, 8-го ноября 1914

Сегодня опять нет от тебя письма, Шурочка. Грустно. Боюсь я, не затерялись ли твои письма. Дело в том, что сегодня одна из наших сестер получила письмо с пометкой «просмотрено военной цензурой». А было [оно] тоже адресовано «до востребования». Может быть, некоторые письма наугад просматриваются, задерживаются и теряются… Может быть, и мое письмо от 17/Х пропало таким же образом…

Сегодня Раф. Мих. именинник и выглядит именинником, сияет, угощает публику привезенным из Львова. Он такой чудак, особенно когда бывает в веселом настроении, так бы и обнял весь мир… Справляет свои именины и наш денщик Михаил. Мы ему собрали рубль, подарили табаку и конфет. Пускай все-таки почувствует разницу, что не все дни похожи друг на друга.

Получил сегодня длинное письмо от матери. Всё тоскует, не может примириться с потерей [сына]… <…> Сто рублей, которые я послал недавно, мать не желает принимать, хочет их присоединить к прежде присланным 50-ти рублям и сохранить для меня. Не знаю, как ее уговорить, у меня ведь и так сейчас достаточно лишних денег. <…>

Сегодня был у нас чудесный зимний солнечный день. Смотрел я в окно, и так хотелось гулять по полям на лыжах, подышать свежим морозным бодрящим воздухом… Да, лыжи придется сдать в архив уже окончательно… Но ведь так много в жизни красивого останется мне еще, вся внутренняя духовная сторона! Самого ценного ведь я еще не лишаюсь… Шурочка, милая, ты не думай, что у меня мысли грустные. Нет, я просто констатирую факт, и рад, что еще много, много хорошего и прекрасного ожидает меня в будущем помимо того, чего я лишаюсь…

Читал я сегодня рассказ Бунина «Суходол», где дается психологически-бытовая картинка вырождающегося деревенского барства, да и не только барства, но и всего с ним связанного – челяди, дворовых. Есть какая-то особенная лирическая грусть в повествовании Бунина. Как мягко и нежно и вместе с тем правдиво очерчены его образы. И какая тонкая психология! Как глубоко он проникает в самое нутро славянской души, «Гате russe». Недаром он взял эпиграфом своей книги: «Веси, грады выхожу, Русь обдумаю, выгляжу». Да, он и выглядел, и обдумал, и описал. Шурочка, я тебе скоро пришлю книгу. Ты непременно прочти хоть первый рассказ, хотя и другие стоят того. Милая, подожди, мы с тобой еще много, много будем вместе читать.

Будет ли завтра от тебя письмо? Вот вопрос, который меня занимает каждый день больше всего. Ведь уже опять два дня я сижу без ничего. Милая, окружают меня коллеги со всех сторон, не дают писать, смеются, веселье, праздник… Прощай, милая. Будь умницей, спи хорошо, поправляйся и дожидайся терпеливо своего

Ежика*.

«Русское слово» сегодня наконец получили.

* Далее приписка на полях письма.

26.

Волочиск, 9-го ноября 1914

Милая, бедная моя Шурочка. <…> Скажу просто: милая, не горюй, придут лучшие дни, наши дни, а в настоящем горе[165]165
  Ал. Ив. горевала, что ее не отпустили из Морозовской больницы повидаться с Фр. Оск.


[Закрыть] ты не одна, а я с тобой, как и раньше, как всегда. Убеждать тебя не стану, но и плакать с тобой не буду. Осушу твои слезы поцелуями и скажу: милая, славная моя Шурочка, имей еще немного терпения, подожди еще немного, не падай духом, не отчаивайся, не отказывайся от веры в счастье, в людей из-за отдельных гнусных личностей. Да разве они могут задеть то, что нам дорого? Ведь они этого не понимают, это им недоступно. Они могут нам чинить препятствия, преграды, но задеть то, что нам свято, они не могут. <…> Ведь не всё ли равно и тебе, как и мне, знают ли люди, к кому ты собиралась ехать, или не знают? Нас от этого не убавится, как не убавится и того, что нас связывает так крепко в одно целое. <…>

А что наши надежды не сбылись, это конечно горько, но, Шурочка, я уже мысленно примирился с этим, убедился в том, что ты не приедешь еще тогда, когда ты мне писала, что тебя не выпускают из дифтеритного отделения. Но ничего, Шурочка, мы это дело как-нибудь поправим. Я надеюсь найти какой-нибудь способ выбраться отсюда, на несколько дней хотя бы.

В соседнем госпитале, который нашему П. П. служит образцом во всех отношениях, начали придумывать всякие поручения и уже отправили одного ординатора в командировку в Киев на две недели. По очереди они все там собираются поехать, кто в Москву, кто в Харьков, кто в Киев. Я думаю, что П. П. можно будет уговорить устроить такие же отпуска и нам. Может быть, мы скоро увидимся в Москве, кто знает!

А если это не пройдет, то придумаем еще что-нибудь. Голь на выдумки хитра. Только нельзя все свои надежды основывать на чем-нибудь одном исключительно. Разочарование тогда слишком больно. Нет, Шурочка, мы будем всегда иметь в виду, что наш план может и не удаться и что нам придется придумывать новое. Но неужели мы всё свое счастье построим на зыбком песке возможной удачи или неудачи?

Поищем для себя утешения и в сознании того, что мы с тобой, Шурочка, еще в сравнительно хороших условиях. Ты подумай, как много молодых людей сейчас в окопах уже по месяцам не имеют даже известий от своих дорогих и близких. Нет, Шурочка, ты не будешь унывать, как и я не буду. Мы терпеливо будем искать новой возможности повидаться, встретиться. Мы никогда, ни на минуточку не будем допускать, что огонек наш может погаснуть. <…> Ты должна верить, Шурочка моя дорогая, моя милая*.

Мое здоровье значительно лучше, думаю скоро встать на работу.

* Далее приписка на полях письма.

27.

Волочиск, 10-го ноября 1914

Глупенькая, маловерная моя Шурочка. Ну, скажи, как мне еще иначе назвать тебя? Как быстро ты предаешься отчаянию! И как мало оснований для него! <…> Я так уверен, что придет время, когда тебе странными и непонятными покажутся все настоящие твои сомнения и мучения! Вы, женщины, все-таки лишены перспективы. Вы исключительно обращаете свой взор на настоящее. Оно вас подавляет или воодушевляет. <…> И как тебе, Шурочка, не совестно говорить, что когда я тебя в письме ласкаю, то не тебя я люблю! И еще как тебе, Шурочка, не совестно писать, чтобы я о тебе не думал, не стоит!

Я сегодня буду строг и неумолим. Наказать тебя за это следует. Ах ты такая-сякая, это ты говоришь мне, который тебя только после полуторагодового знакомства, после долгого испытания и проверки впервые назвал своей милой, дорогой женушкой! Мне, который всегда так скуп был на ласки, всегда так избегал слова «люблю»! И ты этому придаешь так мало значения, что житейская неудача, обманутое ожидание сразу могут тебя бросить в тяжкие сомнения!

Ну что, Шурочка, ведь совестно, моя маловерная? И не оправдывайся тем, что это следствие малой веры в себя, – нет не в себя, а в меня. Ты в меня не веришь, тяжкий ты грех взяла на свою душу. Ну, после головомойки для первого раза тебе прощается, но только для первого раза. В случае повторения придется придумать какое-нибудь наказание. Нет серьезно, Шурочка, ты никогда больше не должна так малодушествовать, никогда, никогда! Noblesse oblige![166]166
  Noblesse oblige (франц.) – Положение обязывает.


[Закрыть] А есть ли в тебе что-нибудь достойное моей ласки или нет, это не тебе судить, ты в этом некомпетентна! Остается еще вопрос о достоинствах и недостатках Мороз[овской] б[ольни]цы, но об этом в другой раз. На сегодня с тебя хватит головомойки.

Ну что, Шурочка? Как ты себя теперь чувствуешь после головомойки? Ведь уничтожена и разбита по всем пунктам? Я уверен, что когда до тебя дойдет это письмо, ты сама уже не будешь нуждаться в его доказательствах, туман пройдет сам собой. Пускай он будет последним!

Милая, а я опять к тебе с просьбой. Прошу прибавить к посылке еще книгу Лихтенберже «Современная Германия»[167]167
  А. Современная Германия. СПб., 1914; То же. М., 1914.


[Закрыть]. А затем хотел я тебя еще попросить

купить для моих коллег три алюминиевых складных стаканчика. Помнишь, мы с тобой покупали у Мейера на Кузнецком[168]168
  На Кузнецком мосту в д. 22–24 находился ботанический магазин К. А. Мейера и магазин О. И. Гумберта, торговавший металлическими товарами из Англии.


[Закрыть] за 60 коп.? Им очень понравился мой стаканчик, и они спорят из-за него.

Сегодня я первый раз вышел гулять (после болезни. – Сост.). Пошел к госпиталю, обошлось совсем хорошо. Чудесная погода: солнце, мороз, белый блестящий снег в поле так и скрипит, – хорошо! Посмотрел я госпиталь. Он сейчас устроен вполне прилично: сделаны шкафы для инструментов, для перевязочных материалов, для аптеки, всё выкрашено, чисто, тепло, поставлены умывальники, часы, – в общем, работать можно. Только бы вместо П. П. поставить Зайцева – всё было бы хорошо! И больных новых всё нет, говорят, около двух недель нам новых не подложат.

Ну, прощай, моя милая, не унывай, будь умницей, всякому горю бывает конец.

Твой неизменяющийся,

всё тот же Ежка.

<…>

28.

Волочиск, 12-го ноября 1914

Ну, вот видишь, Шурочка, я не ошибся. Твое сегодняшнее письмо (от 8/XI) написано уже совсем другим тоном, хотя ты и говоришь: «Найти бы только веру в себя», но уже чувствуется, что эта вера скоро будет найдена, выздоровление не за горами! В награду сообщаю тебе приятную новость: наклевывается возможность для меня приехать в Москву! Пока я еще ничего не могу сказать уверенно, но первые шаги сделаны, и результат пока ободряющий.

За столом зашла речь о том, что здесь хотят устроить нечто вроде общественного собрания, будет буфет, карты, предполагается елка. Я по этому поводу вызвался поехать за елочными украшениями и сластями. П. П. охотно согласился, говорит, что можно будет устроить командировку в Киев. Я на это возразил (ты видишь, я по этому случаю даже начал разговаривать с П. П.), что в Киеве того не достанешь, что можно достать в Москве, что лучше взять курс прямо на Москву.

Сначала он отнекивался, говорил, что дальше Киева не имеет права отпускать, но когда Левитский ему предложил после меня отправить его в Тамбов, будто бы за лошадьми (нам на днях выдадут «лошадиные»), и стал расписывать, что всё равно работы в госпитале сейчас нет, то он через некоторое время стал уже серьезно говорить о тех поручениях, которые он мне даст выполнить в Москве. Я, конечно, вызывался достать ему всё, что он только пожелает. Окончательно мы не уговорились еще, этого требует дипломатия, но наши надежды весьма сильно возросли, как ты можешь себе представить. Надо теперь придумать приличный предлог и вообще выяснить подробности.

Так хотелось бы хоть недельку побывать в Москве. Я даже думаю, если удастся, денечка на два махнуть в Ригу. Но это только тогда, если мне дадут пробыть в Москве minimum неделю. Ведь иначе совестно будет не заглянуть к своим.

Прошу тебя, Шурочка, только не ликовать слишком рано, ведь, может быть, это только мираж, – горче будет разочарование! Так что, Шурочка, ты пока смотри на это только как на возможность и не строй слишком радужных и поспешных планов! Сегодня П. П. по делам уехал, и больше не пришлось говорить на эту тему.

Вчера после обеда мы с Левитским и аптекарем поехали на санях в Подволочиск по делам. Чудесная погода: густой бархатный иней покрывает собою всё, ярко светит солнце, ветра никакого, мороз около 15°. Прямо-таки роскошно! Я надел шерстяную фуфайку, шерстяной шлем, полушубок Покровского, было тепло, хорошо. Збруч замерз, по нему катались на коньках офицеры Подволочиска. Там мы зашли в госпиталь, увы, не наш, побеседовали. <…>

Вернулись уже довольно поздно, устали – вот почему я тебе вчера не писал. На сердце отразилось немного: в Подволочиске при ходьбе опять давило грудь, а сегодня с утра был пульс больше 100. <…> Сегодня Р. М. [Левитский] думает меня как следует поисследовать, – посмотрим! В общем, все-таки медленно дело идет на поправку. <…>

Напрасно ты три дня не читала газет. <…> Ну, довольно. Оставайся умницей, не сердись за распеканцию прошлого письма на твоего сердитого

Ежку*.

Всякие сердечные средства давно оставил.

* Далее приписка на полях письма.

29.

Волочиск, 13-го ноября 1914

Сегодня письмо от тебя уже совсем умное. Хвалю за это. На этот раз моя Шурочка быстро справилась от нахлынувшего было шквала. <…>

А сердынько мое – idem, во всяком случае, не лучше. В комнате я человек почти нормальный, но пройдусь – я сегодня пошел в госпиталь – и еле доплетусь домой, теснит грудь, слабость. <…> Сегодня утром П. П. предложил поговорить в эвакуационном пункте относительно отпуска для меня. <…> Во всяком случае, я думаю, что вопрос об отпуске выяснится на этих днях. <…>

Других новостей у нас нет. Левитский продолжает упорно изучать французский язык (увы, я нет!). Покровский постоянно в отлучке, на горизонте с сестрой. Вчера он опять за меня дежурил на станции. Аптекарь продолжает стремиться ко всему спиртному, не всегда бесплодно. Вот и всё.

В госпитале 43 человека. Хирургических нет, все – больные. <…>

Теперь Румыния собирается воевать. Едва ли безучастна в таком случае останется Италия. Приходится желать их выступления, – может быть, хоть тогда война скорее приблизится к развязке. Так хочется верить в возможность скорого окончания!..

Ну, прощай, моя дорогая.

Волочиск, 14-го ноября 1914

«Хоть и сердита, а целую». Сильно сказано! Однако верится как-то больше во вторую половину этого изречения, первое неубедительно. «Я не люблю, когда ты хмуришься». Шурочка, да разве я хмурюсь? Что ты, перекрестись. Надо же, ех officio[169]169
  Ex officio (лат.) – по должности, по обязанности.


[Закрыть], немного пожурить тебя за непостоянство твоего бодрого настроения! Ведь я только так, несерьезно – пошутил, а ты уже обиделась. Кто же тебя будет учить уму-разуму, если не я, ведь других ты и подавно слушаться не станешь. Ты уж не обижайся, милая. Неужели холодом на тебя повеяло от моих нотаций???!!! Неужели я тебя замораживал???!!! Стоит только поставить эти вопросы, чтобы ответ получился вполне определенный. Ведь так? Что же ты теперь скажешь после всех моих нотаций, прочитанных тебе в последних письмах?! Еще больше рассердишься? Ну не буду впредь, согласен на всякие уступки, только не сердись.

У нас новости: П. П. сегодня рассказывал, что из четырех сводных госпиталей, сформировавшихся в Воронеже, два присланы в Волочиск, а один – в Броды. А только что сообщает ординатор соседнего госпиталя, что видел Кутьку на станции! Он только что приехал, живет еще в вагоне, спрашивал про меня, завтра зайдет. Как тебе это нравится? Три месяца не виделись. Жаль, что он сюда приехал не раньше, все-таки живая душа из Москвы. Эдак, пожалуй, еще с кем-нибудь из Морозовской больницы встретишься. Ну, завтра мы с ним поговорим. Почему-то мне до сих пор не отвечает мать Кольки Гефтера, которой я писал и спрашивал относительно его судьбы. Что-то он сейчас делает? Жив ли?

П. П. вчера официально запрашивал главного врача эвакуационного пункта относительно отпуска для меня, ответ будет на днях. Он думает, что мне дадут две недели, а я думаю от себя еще прибавить недельку, как-нибудь это устроить. Что, хорошо? Только жаль, что причина такая печальная… Ну, я твердо верю, что когда буду с тобой, мне станет лучше, ведь нельзя же отрицать психических факторов в лечении. А пока всё – idem.

Знаешь, Шурочка, я иной раз мечтаю о том, как мы с тобой устроимся потом, после Морозовской больницы. Снять бы такую небольшую квартирку, как в свое время снимал Кутька: во втором этаже, совсем отдельный вход, три комнаты, светлые, уютные, передняя, кухня, ванная, электрическое освещение, поставить туда светлую стильную мебель, хорошие гравюры и т. д. И зажить бы там припеваючи! Эхма! Утром работать, а весь вечер в полном нашем распоряжении. Уж мы бы знали, как использовать время! Только бы быть здоровым, не стать хроником! <…>

Последние дни получаю от тебя аккуратно по письму, зато из Риги и других мест писем нет совсем, кроме недавнего от матери.

Газеты продолжаю изучать всё столь же усердно и не скажу, что они мне надоели, ведь даже в самые мирные времена я всегда не только читал, а изучал их. Очевидно, по наследству это качество перешло мне от отца. Жаботинский из всех корреспондентов и мне нравится больше всего – наибольшая объективность и талантливое изложение, молодое восходящее светило журналистики. Мысли мои при чтении газет всё те же, не особенно отрадные, тебе известные, и чем дальше, тем больше я убеждаюсь в правильности моей точки зрения. Сегодня встретился с совершенно подобными же взглядами одного соседнего коллеги…

Ну не сердись, моя голубка.

32*.

Волочиск, 17-го ноября 1914 г.

Шурочка, милая, должно быть, пропали твои письма! Сегодня получил твое от 13/XI, а предыдущее было от 10/XI. Никаких оговорок у тебя нет, да и по содержанию письма мне кажется, что ты что-нибудь писала раньше – ты так подчеркиваешь, что ты теперь бодра и терпелива!.. Неужели пропали письма?.. До сих пор я получал все твои письма, кроме адресованных в армию.

Пишу быстро и немного, потому что сильно устал, только что вернулись из Подволочиска, где искали в покинутой австрийской аптеке медикаменты и т. п. Чудные пейзажи зимнего заката над полями и рекой, чудесное возвращение при полной луне. Для меня это так непривычно и сказочно красиво!

Здоровье улучшается несомненно. Ответа от главного] врача эвакуационного] пункта еще нет. Завтра П. П. будет у него. Надежды много. Ну, прощай, дорогая, спи хорошо без головной боли. Целую.

Ежка.

* Предыдущее письмо утрачено.

33.

Волочиск, 18-го ноября 1914

Милая, сегодня получил от тебя письмо от 14/XI и бандероль с книгами. Последнее совсем неожиданно, должно быть, ты мне об этом писала в утерянных двух письмах (Почему они затерялись? Так обидно!). Книг еще не просматривал, только что получил. Спасибо, моя милая, дорогая, хорошая. Впрочем, должно быть, я скоро сам буду в Москве иметь возможность выбирать себе книги.

Вопрос о моем отпуске находится в такой стадии: главн[ый] врач эвакуационного] п[ункта] куда-то уехал, откомандирован, про меня, очевидно, забыл. П. П. предложил мне сегодня написать и подать ему рапорт о том, что я по таким-то и таким-то причинам желаю получить отпуск на один месяц, чтобы показаться в Москве профессорам, поставить и урегулировать правильное лечение, которое дало бы мне возможность продолжать работу в этом же госпитале.

Приходится лавировать между Сциллой и Харибдой: если недосолить, могут не дать отпуска; если же пересолить, то могут назначить в комиссию, которая в свою очередь может определить врачом в дружину ополченцев, считая, очевидно, это более легкой работой. Дело в том, что один врач с бронхиальной астмой и хроническим миокардитом, признанный комиссией совершенно негодным к службе, совсем больной, задыхающийся, врачебным инспектором был назначен в дружину, где ему теперь приходится делать по холоду и грязи переходы в десятки верст в день! Благодарю за такое облегчение! Я отклонился от темы.

С моим рапортом П. П. завтра утром поедет в Подволочиск и представит его с личными объяснениями полковнику, начальнику эвакуационного пункта.

Я надеюсь, что завтра дело выяснится окончательно. Если даже дадут не месяц, а только две недели, и то хорошо. Но, Шурочка, возможно, что и ничего не дадут, а Р. М. [Левитский] высказывает даже подозрение, не устраивает ли П. П. комедию со всеми этими рапортами, желая улучшить наши взаимные отношения и зная наверно, что из прошения ничего не выйдет. Так что, милая, не будь уже вполне уверена, никогда нельзя знать. А все-таки я уже сильно надеюсь!..

Если дадут месяц, то я сначала недельку пробуду с тобой в Москве, затем недельку-полторы в Риге, а затем опять в Москве! Ух, как заживем! И тогда я лично тебе отвечу на все твои рассуждения по поводу моих слов о «лишенных перспективы женщинах». В тебе, моя милая, опять оскорблена женщина, ее достоинство, а я и не посягал, я просто хотел установить некоторую разницу в мышлении, в реакции на внешние раздражения. И поэтому я вовсе не скажу по поводу наспех прочитанных тобою газет того, что ты предполагаешь. Нет, я с тобой совсем и безусловно согласен. В общем следует признать, что женский вопрос при нашем свидании едва ли послужит камнем преткновения и разрешается нами очень недурно. Так ведь, Шурочка? Дал бы Бог нам почаще доказывать это.

Вчера в Подволочиске, в аптеке мы достали уже немногое, почти всё уже разобрано. Имеется только избыток всяких минеральных вод, которых мы и забрали около 40 бутылок, главным образом щелочные столовые, Vichy etc., Apenta, Franz Joseph, Hunyadi Janos. Эти поездки мне страшно нравятся из-за впервые открывающихся красот природы. Тебе всё это знакомо, но мой восторг велик и искренен.

Левитский немного огорчен, что на его долю в посылке нет ничего. Он так надеялся на словари и хрестоматии с переводом. Мы это поправим, выберем сообща!

Давно уж, кроме как от тебя, ни от кого не получаю писем!

Сейчас 12 ч. ночи. Все спят и тихо, а по комоду на подоконник перебирается осторожно красивенький наивный мышонок, их здесь много. Аптекарь их боится до смешного. Кутька все эти дни так и не приходил.

Общественное собрание, довольно примитивное, у нас, вероятно, откроется через неделю. Взносы сделаны.

Ну, прощай, дорогая, хорошая. Спи хорошо.

Твой Ежа*.

Бедная! Опять у тебя голова болит так часто! И опять этот pyramidon играет видную роль!

* Далее приписка на полях письма.

34.

Волочиск, 19-го ноября 1914

Ну вот, Шурочка, я сегодня с опозданием получил все-таки твое письмо от 12-го, а также очередное ликующее. Ох, боюсь, Шурочка, как бы не сглазить. Сегодня вышло так неудачно: П. П. поехал в Подволочиск, а одновременно начальник эвакуационного] пункта поехал сюда, в Волочиск, осматривать госпитали. П. П. немедленно вернулся, ждали здесь в госпитале, но к нам он почему-то не явился. Так и не удалось передать ему рапорт.

А П. П. собирается на этих днях опять во Львов, встречает, кажется, кроме того свою жену. Я все-таки думаю, что он завтра нарочно поедет в Подволочиск, чтобы лично переговорить относительно причин моего ходатайства. По крайней мере, он сегодня за обедом говорил, что просто так послать рапорт без словесных комментариев не следует. Придется, значит, еще подождать. Все-таки я сильно надеюсь.

Я сегодня написал матери, что, может быть, удастся получить кратковременный отпуск и появиться на несколько дней в Риге, что мы теперь ищем как бы устроить это официально, с отпускной бумагой. Конечно, ни слова об истинных причинах. Если буду в Риге, то расскажу старшему брату, и только.

В остальном у нас без перемен, даже сог[170]170
  Сог (лат.) – сердце.


[Закрыть] – idem. Следует только отметить весьма предупредительное к нам отношение П. П-ча, деликатность чрезвычайная.

Левитский купил себе за трешник балалайку и бренчит на ней без устали, забывая даже французский язык. Какая ни на есть музыка, а все-таки музыка! <…>

Кутя всё не заходит. От матери Кольки Гефтера я сегодня получил письмо, в котором она мне только пишет, что сын ее до сих пор находится где-то под Москвой, не объясняя где, почему и в каком чине и должности. Для меня это загадочно, так как московские гренадеры, по газетным известиям, были уже во многих боях и потерпели весьма крупные потери. Почему он остался? Что же, я этому только рад.

Получил также сегодня открытку от Зайцева из Воронежа. Пишет, что у него сейчас там много работы. Говорят, что их переведут на Кавказ. Кажется так, что всё более или менее работают, только мы здесь в Волочиске почием на лаврах. <…>

Мне очень нравится Елпатьевский. Он пишет просто и сердечно. <…> Надо будет купить его «Крымские очерки»[171]171
  Елпатьевский С. Я. Крымские очерки. М., 1913 (2-е изд. – 1915).


[Закрыть].

Милая, ты, может быть, удивляешься, почему я в последних письмах не задеваю тех вопросов, которые мучают нас обоих. Но я боюсь, что в таком случае письмо может и не дойти до тебя, я стал более осторожен. И я так надеюсь, что скоро, скоро мы с тобой лично обо всем поговорим, что нас волнует, чем мы живем. Все-таки я продолжаю верить, что к весне война кончится.

Шурочка, дорогая, как хорошо будет наше свидание, только бы не сглазить! Ты мне только обещай, милая, что если почему-либо моя поездка не состоится, ты не будешь отчаиваться и падать духом. Поверь, что я постараюсь изыскать другой путь, другие поводы.

Твой Ежка.

<…>

35.

Волочиск, 20-го ноября 1914

Милая, сомнения терзают меня, сегодня я порядочно нервничал. Дело об отпуске осложняется чем дальше, тем больше. Дело об отпуске осложняется чем дальше, тем больше. П. П. поехал сегодня в Подволочиск, но наткнулся на целый ряд «но». Надо предварительно отметить, что начальник] эвакуационного] п[ункта], который отпустил коллегу на месяц, о чем я тебе раньше писал, недавно сменен за что-то, а на его место назначен весьма суровый служака, наводящий ужас и страх на всех. При старом-то это было бы пустяк устроить, и сомнений не могло бы даже быть. Тот был милейший господин!

Другая личность, играющая некоторую роль, это главн[ый] врач эвакуационного] п[ункта]. Он недавно уехал на целый месяц. Это не беда, что он уехал, потому что он личность суровая и взбалмошная. Он обижался, когда его называли доктором – он прежде всего статский советник!.. Его сейчас заменяет его помощник, очень милый и предупредительный господин, который с удовольствием сделает всё что может. Вот та обстановка, в которой приходится действовать.

Так вот, начальник] эвакуационного] п[ункта] сначала заявил П. П., что отпусков он никому не дает, а если кто болен, то пускай лечится в госпитале. Затем немного смягчился и заявил, что необходима комиссия в Киеве, что, дескать, она определит и назначит. П. П. старался его убедить, чтобы комиссию устроить здесь, а отпуск давать не в Киев, а в Москву, где у меня есть знакомые профессора и подходящая обстановка. Наконец он заявил, что передаст и. д. главного] врача, с ним посоветуется. Так П. П. с ним и покончил.

Поговорил он затем с этим самым главным врачом. Тот был очень мил, согласился со всеми доводами П. П-ча и обещал устроить всё возможное, назначить комиссию здесь и отправить в Москву. П. П. его предупреждал, чтобы он устроил бы так, чтобы меня не отправили бы как слабосильного куда-нибудь в дружину. Обещал и это.

Теперь вопрос в том, передаст ли начальник] эвакуационного] п[ункта] мой рапорт для дальнейшего направления главн[ому] врачу, или завтра, просматривая его, просто поставит резолюцию: отказать! Для резолюции он ему будет представлен завтра. Вспомнит ли он обещание передать главкому] врачу? За того я ручаюсь. Про него все говорят, что он очень милый человек. П. П. на мой вопрос, какое у него осталось впечатление, попаду ли я в Москву, ответил, что ему кажется, что да.

Ты видишь, Шурочка, мы с ним чуть ли не друзьями сделались! А он 23-го на несколько дней уезжает во Львов. Так что в комиссию я попаду уж без него. Если мне дадут отпуск, я подожду его возвращения, чтобы конец отпуска пал бы на Рождество. Ты подумай, Шурочка, как хорошо, если Рождество я мог бы провести в Москве!

Вот я теперь и терзаюсь сомнением, дадут или не дадут? Так страстно хочется, чтобы дали! Я так боюсь, Шурочка, что ты опять упадешь духом, у тебя начнутся сомнения и терзания. Крепись, Шурочка. Если не сейчас, то другой раз!

Читаю Осоргина «Очерки Италии». Мне нравится, он пишет просто, без претензий и хорошим стилем.

Получил сегодня твое письмо от 16/XI. Как хорошо, если бы и тебе удалось уйти из дифтерита. Сколько бы у нас было времени! И уж конечно, читали бы вместе. Мне только немножко завидно о твоих успехах в языках. Я остановился на мертвой точке. Мне совестно, ведь, в сущности, мне немного нужно, чтобы одолеть французский язык.

Мы сегодня смотрели лошадей, приценивались. Завтра опять будем смотреть, должно быть, и купим. Денег куры не клюют. Есть на что пожить в Москве, и на подарки хватит, только бы доехать. <…>

Как твоя голова? Неужели продолжает так часто болеть?! Обходись, ради Бога, без pyramidon’a!

Твой Ежка.

<…>

36.

Волочиск, 21-го ноября 1914 г.

Надежда еще не потеряна, милая моя Шурочка, хотя вопрос всё больше осложняется. Дело в следующем. Поехали мы сегодня с Покровским по направлению в Подволочиск смотреть лошадей. Заодно решили заехать и в самый Подволочиск, поговорить с гл[авным] вр[ачом] эвакуационного] п[ункта], узнать от него что и как. Человек он оказался в самом деле милый, но всё же огорошил меня с самого начала заявлением, что у нас, как главном эвакуационном] пункте, не может быть никаких комиссий, что даже мечтать об этом не приходится. А начальник эвакуационного] п[ункта] относительно моего рапорта и не думал с ним переговорить. Всё это кончено. (А П. П. вчера утверждал обратное. Либо он глуп, либо хотел из себя корчить благодетеля!) При прежнем начальстве это можно бы устроить, но теперь даже речи быть не может!

Я, конечно, сразу поник головой. Тогда он мне посоветовал следующее: как больной, я могу быть эвакуирован во всякое время, только я буду тогда направлен в Черкассы, как наш тыловой эвакуационный] пункт, где я должен буду представиться комиссии, от которой будет зависеть дальнейшее. Он тут же прибавил, что в комиссии в Черкассах заседают люди хорошие, с которыми можно говорить по-человечески. Во всяком случае, это единственный легальный путь попасть в Москву. О нелегальных путях я теперь и не мечтаю, так как П. П. при смене начальства ни за что не рискнет.

И вот я только что настрочил длинное весьма убедительное письмо Алексею Афанасьевичу [Морозову] в Черкассы, узнать через посредство его главного врача, каковы будут мои шансы в случае, если я представлюсь комиссии. Его главный врач очень толковый человек, и я надеюсь, что он мне ничего глупого не ответит, а узнает толком. Я ему подчеркнул, что я ни в коем случае не соглашаюсь на перевод или отпуск куда-нибудь в Тмутаракань, что мне нужен только отпуск и только отпуск в Москву, всё остальное меня не устраивает.