Текст книги "Письма с Первой мировой (1914–1917)"

Получил длинное письмо от матери. Пишет, какое грустное впечатление на них всех произвела моя телеграмма.

Ну, я скоро, скоро буду у Шурочки (около 17-го/XII) и у родных (около 22/XII). Я все-таки верю в счастливый конец.

Твой все-таки верящий в успех

Ежа.

50.

Волочиск, 10-го декабря 1914 г.

Опять заминка, Шурочка. П. П. сегодня сам не поехал в Подволочиск, раздумал, а послал мой рапорт обычным канцелярским путем. Я уже боялся, что ответ может получиться поздно, когда мне уже не будет иметь смысла ехать в Черкассы, ведь там комиссия 15-го декабря. И вот я сегодня вечером поговорил с П. П. На этот раз разговор был довольно спокойный, в сдержанном тоне. Я убедился, что нарочно он мне дело портить не будет, и что он ничего не будет иметь против того, чтобы кто-нибудь из нас поехал завтра в Подволочиск ускорить бумажное производство. Я уже Покровского попросил, и он обещает завтра съездить. Может быть, ему удастся даже захватить с собой бумаги, тогда я 12-го выезжаю. Хочу сначала на один день в Киев. Не знаю, удастся ли, ведь придется сообразоваться с поездами в Черкассы.

Думаю, что в Черкассах всё пойдет гладко. Правда, я теперь себя чувствую уже совсем хорошо, но у меня есть козырь: белок! Думаю, что наверняка отпустят.

Скучны и однообразны стали мои письма. Давно уже мы с тобой не беседовали по-человечески. Но вся надежда впереди. Ведь мы свое возьмем, Шурочка? Скоро это будет. Сегодня 10-е число, а через неделю я буду уже в Москве… Ох, поскорей бы прошла эта неделя!

Как скучно без твоих писем! Как ты, бедная, там томишься от неизвестности! Как тебе тоже тяжело! Будь, Шурочка, спокойна и старайся не вспылить, если будут неприятности по службе. Ведь мы скоро будем вместе…

Прощай, моя дорогая. Крепко целую.

51.

Киев, 13-го декабря 1914*

Ну, Шурочка, я уже в Киеве!

Вчера утром, наконец, все формальности были выполнены, и я поехал в путь далекий. Попал в вагон mixte[176]176
  Вагон mixte – вагон с местами смешанного класса.


[Закрыть], места много, но все-таки почти не спал всю ночь, слишком велико возбуждение. С П. П. мы даже не распрощались, кажется, окончательно поссорились. Черт с ним.

Рано утром приехал в Киев. На вокзале как следует помылся, постригся и побрился. Потом пошел шляться по улицам, на Крещатик, на Владимирскую горку. Снова любовался чудесным видом на Подол, на этот раз зимний… Делал покупки, выбрал много елочных украшений и т. п. для коллег, послал в Волочиск.

Встретил на улице Лейкина (корреспондента «Врачебной газеты», референта заседаний О[бщест]ва детск[их] вр[ачей])[177]177
  Гирш Евзерович Лейкин, в мирное время вольнопрактикующий врач-акушер, корреспондент «Врачебной газеты», еженедельного медицинского журнала, первоначально выходившего в виде приложения к журналу «Практическая медицина».


[Закрыть], стоящего с госпиталем здесь в Киеве. Зашел к нему, и у него же и пишу тебе. Он мне страшно мешает, всё время без умолку болтает о совсем неинтересных вещах. Через два часа идет мой поезд в Черкассы, буду там завтра утром в 7 часов. Твердо уверен, даже убежден, что когда ты получишь это письмо, то уже будешь иметь телеграмму, извещающую о моем выезде из Черкасс в Москву… То-то будет радость!

Главное, Шурочка, что здоровье мое почти совсем установилось. Я сегодня взбирался ведь даже на Владимирскую горку!

Ну, прощай, моя милая. Следующая наша беседа будет словесная, совсем, совсем непосредственная!

Мешает писать Лейкин. Страшно болтает.

Послезавтра должна быть комиссия. Во вторник в 12 ч. дня из Киева. В среду в 8 ч. утра на Брянском вокзале!

!!!!!

* Письмо написано карандашом, крупным размашистым почерком.

52.

Черкассы, 15-го декабря 1914 г.

Милая, милая моя Шурочка. Судьба нас преследует жестоко. Всё новые преграды, всё снова разочарование. А ведь я еще вчера днем был так уверен, что послезавтра буду у тебя. Казалась уже такой близкой, такой возможной встреча. А теперь опять сомнения, опять неизвестность.

Расскажу по порядку. Выехал я из Киева благополучно третьего дня вечером. В 6 часов утра вчера приехал в Черкассы. Снял номер в гостинице и тотчас же лег спать. В 12-м часу я поехал в госпиталь к Ал. Аф. узнать, как, где и что. Поговорил там с его главным врачом, который меня вполне обнадежил, – сказал, что 15-го будет комиссия и что с таким освидетельствованием, копию которого я ему показал, меня наверняка отпустят в отпуск на один месяц. Можешь

представить себе мою радость, что вот, наконец, все препятствия удалены, что завтра же я буду находиться на пути к тебе, в Москву.

Пообедал я у них, посидел с Ал. Аф. В 5-м часу поехал в эвакуационный пункт, чтобы официально донести о своем прибытии и желании подвергнуться освидетельствованию в комиссии. И тут-то меня как бы обухом по голове ударили… Первое слово, сказанное начальником эвакуационного] п[ункта], было: «Для врачей никаких отпусков теперь не полагается!» Оказывается, что вчера, в тот самый день, когда я приехал, получено строжайшее разъяснение, что для врачей в военное время никаких отпусков быть не может. Если же они больны, то должны лечиться в госпиталях. Если же комиссия их признает неизлечимыми, то в таком случае они подлежат эвакуации.

Поговорил я с врачами эвакуационного] п[унк]та. Между ними оказался один мой товарищ по гимназии. Они мне объяснили, что из Черкасс они имеют право эвакуировать только в Харьков. Черкассы считаются тыловым пунктом, здесь последняя преграда по пути внутрь империи. Внутри же империи офицерским чинам предоставляется право выбора места лечения. Харьков является таким распределительным центром. Там будто бы без комиссии, по желанию и выбору офицера назначается конечный этап эвакуации.

Сейчас же я обязан непременно лечь в госпиталь и дожидаться офицерской комиссии, которая будет в четверг, 18-го числа. Получил я билет с назначенным мне номером госпиталя, но предварительно опять заехал к гл[авному] вр[ачу] госпиталя Ал. Аф. Для него тоже совершенно неожиданным был новый приказ. Согласился, что это коренным образом меняет всё дело, что придется ему переговорить с двумя членами комиссии, выяснить их отношение к новым обстоятельствам. Во всяком случае, он готов оказать всё возможное содействие.

В таком минорном настроении я взял в гостинице свои вещи и явился в госпиталь, мне назначенный. Прежде всего, надо отметить, что коллеги здесь все прекрасные люди, не исключая и милейшего главного врача. В их желании мне посодействовать я не сомневаюсь. И я думаю, что мне удастся либо через Харьков все-таки пробраться в Москву, либо же устроиться частным образом, официально числясь за госпиталем. Во всяком случае, так или иначе, я в Москву попаду. Ведь не даром же пропадет вся масса затраченной энергии и настойчивости, не может этого быть.

Ты, Шурочка, в этом не сомневайся и не теряй терпения. Я вчера, правда, приуныл, отправил даже слишком пессимистическую телеграмму, но сегодня я опять бодр и опять верю в наше близкое свидание. Ведь как-никак, а я все-таки нахожусь уже в Киевской губернии, не так уж далеко от тебя! А затем, ведь мы еще повоюем!

Посмотрела бы ты сейчас на меня, как я в синем халате и туфлях шагаю взад и вперед по палате № 3! Картина!

Милая Шурочка, не горюй, потерпи еще немного, ведь и я тоже терплю и не престаю верить. Трудно мне отсюда писать родителям. Как бы мотивировать свое пребывание в Черкассах, не вызывая лишних тревог и опасений? Трудная задача. И они тоже надеются! Но и они не обманутся в своих ожиданиях. Я так глубоко верю в это.

Милая моя, ведь ты у меня умница и не будешь отчаиваться? Милая моя, прощай и не горюй. Все-таки до скорого свидания*.

Ни писем, ничего! Как тоскливо!

Только что пообедал. Кормят великолепно.

Милая, ради Бога будь умницей, потерпи еще немного.

Ал. Аф. раздобрел, но скучен, как всегда.

В госпитале Ал. Аф. все четыре врача и аптекарь живут со своими женами. Везет!

* Далее приписки на полях письма.

1915

В конце концов Фридрих Оскарович получил отпуск по болезни. Очевидно, его хлопоты об отпуске не были бы столь настойчивыми, если бы в Москве его не ждала любимая и любящая женщина, тяжело переживавшая разлуку и терявшая веру в их будущее семейное счастье. Рождество и Новый год он встречал в Риге и в Москве. Состояние здоровья Фридриха Оскаровича было таково, что его определили в резерв дожидаться в Киеве нового назначения. Весной 1915 года он был назначен на должность старшего врача 495-й Рязанской пешей дружины государственного ополчения, находившейся тогда в Житомире. По пути к своему новому месту службы Фридрих Оскарович заехал в Винницу, где был развернут 253-й запасный госпиталь, в котором он еще недавно служил в Воронеже и Волочиске.

10*.

Житомир, 6-го апреля 1915 г.

Ну, Шурочка, какой я глупый! Ты только подумай! Напел мне Раф. Мих. в уши, и я дал себя соблазнить, остался на одну ночь в Виннице!.. Мне любопытно было взглянуть на их [нового] главного врача. <…> Врача я сегодня увидал за обедом. Произвел он на меня хорошее впечатление, интересно рассказывает

0 перипетиях похода. Он, правда, немного детально входит во все мелочи хозяйственной части госпиталя, но если посудить, что он действительной службы и видал всякие виды, то эту излишнюю осторожность можно ему простить. Между прочим, он Николаю [Покровскому] показал фотографию одного его товарища зауряд-врача, на которой было написано: «на добрую память» или что-то в этом роде. Значит, он с младшими коллегами жил хорошо. Ну, дай Бог товарищам всякого благополучия!

После обеда я выехал в Житомир. От Винницы до Бердичева ехал только

1¾ часа с остановкой в Казатине. От Бердичева пришлось уже трястись на узкоколейке, причудливыми зигзагами огибая каждый бугорок и каждую рощицу. Да, Шурочка, много нового для себя я вижу в провинции, много любопытного для постоянного столичного жителя. Но все-таки, Шурочка, первое, что опять при возвращении или приближении к центральной России бросается в глаза, – это удивительное убожество внешней обстановки, комфортабельного устройства жизни! Как всё серо, убого и некрасиво! И всюду грязь, грязь да грязь!

Прямо удивляешься, неужели люди не догадываются, что для чистоты не нужно богатства, что и с очень небольшими средствами можно устроить себе более приглядную и красивую обстановку! Неужели совершенно отсутствует потребность в этом?

Осматривал я с открытой площадки вагона пейзажи, милые родные пейзажи – поля, речки, лесочки – так симпатично и красиво. А в вагоне вонь, грязь и пыль, на вокзалах сор, грязь и пыль, и т. д. до бесконечности. Или вот хотя бы «отель Метрополь», в котором я остановился, так как в лучших гостиницах – «Франции» и «Риме» не оказалось свободных номеров. Ведь это же гадость! Вонь, кислая и прогорклая, – всюду, облезлые грязные обои неопределенного цвета, подбор разношерстной «мебели», загаженная ширма около кровати, «художественные» картины в золотых рамах, а «удобства» – это воплощенная омерзительнейшая гадость! Ни крупицы какого-нибудь, хотя бы мещанского, вкуса! А главное, не видно, чтобы со стороны публики предъявлялись какие-нибудь требования в этом смысле! Ну, довольно об этом, – тебе это не ново и может надоесть.

Завтра утром пойду в канцелярию дружины, представлюсь командиру ее и узнаю, что и как! Я всё больше убеждаюсь, что еще весной буду у тебя в Москве, что мы вместе будем гулять в Сокольниках…

Целую крепко.

* Предыдущие 9 писем не сохранились. Имеются только две телеграммы, отправленные Фр. Оск. невесте в Москву. Одна из Киева от 29 января: «Выехал Волочиск». Другая из Винницы от 24 марта: «Буду четверг».

11.

Житомир, 7-го апреля 1915 г.

Шурочка, как мне обидно! Дал я маху на этот раз! А я всегда гордился тем, что умел пользоваться всяким случаем, чтобы приехать к тебе. Ведь ты только подумай, оказывается, что старший врач дружины, на место которого я назначен, получил «командировку» в Одессу к своей жене. Срок ее еще не истек, и все были бы вполне довольны, если бы я приехал с некоторым опозданием. Дали ему телеграмму и ждут его приезда каждый момент…

Но лучше расскажу всё по порядку. Зашел я в канцелярию дружины в 12-м часу, командира еще не было. Встретил меня его адъютант, прапорщик с университетским значком, еще молодой, любезный и приветливый. Мы с ним поговорили, и у меня получилось впечатление, что я попал в какую-то тихую обитель, где все далеки от мысли о войне, о шумной сутолоке и злобе дня. Дружинники![178]178
  Дружины государственного ополчения, формировавшиеся во время войны, предназначались преимущественно для несения охранной службы в тылу фронта, но в случае необходимости принимали участие в боевых действиях; по численности были равны полку. 495-я Рязанская пешая дружина государственного ополчения входила в состав гарнизона города и 75-й ополченской бригады.


[Закрыть] Тут царит благодушие, глубоко штатские люди надели военные мундиры и устраивают военные дела на штатский манер… Тихо и смирно!

Представили меня моему непосредственному начальству – бригадному врачу[179]179
  Александр Николаевич Хрущев (Хрущов), 1860 г. рожд., в мирное время служил уездным врачом.


[Закрыть], – ничего страшного. Приветливый старик усадил меня на стул, который сам же и притащил, и стал расспрашивать, кто я и откуда. Сразу же тон взяли семейный. Подписывались под разными бумагами милые и толстые, добродушные и немолодые поручики и подпоручики. В промежутках читали «Русские ведомости», благодушно беседовали. Мне они все говорили, что «у нас хорошо, тихо и спокойно». Живут они семьями, но есть и холостые. Мне сразу поставили вопрос, женат ли я. Сообразив, что среди них, вероятно, есть москвичи (Р. В.), я ответил, что не женат. Присмотревшись, всегда можно исправить это утверждение.

Наконец, пришел и полковник, которому меня представил адъютант. Разговора у меня с ним еще не было. Здесь еще заставили меня представиться командиру бригады, старичку-генералу. Все эти церемонии прошли благополучно. В конце концов, в канцелярию пришел мой младший врач, в декабре выпущенный из Киевского университета. <…>

Был на почте и получил пока только одно письмо от тебя и одно от матери, оба от 1-го апреля. Ты пишешь хорошо, моя милая, но что-то подозрительно подчеркиваешь свое «спокойствие». Не понимаю я также, почему ты всё еще волновалась по поводу возможности назначения на Кавказ, ведь у тебя была уже моя телеграмма. Послал тебе и сегодня телеграмму, хотел предупредить возможность твоего беспокойства из-за моих предположений о скором выступлении в Галицию. Но теперь, вернувшись домой, представляю себе, что ты меня опять можешь понять неверно, подумаешь, что я хотел сказать, что я нескоро выберусь к тебе*.

А я, Шурочка, думаю даже уже в начале мая быть в Москве!

* Далее приписка на полях письма.

12.

Житомир, 8-го апреля 1915 г.

Моя милая, милая, бесконечно дорогая Шурочка, этот газетный вырезок из пасхального фельетона Ал. Толстого, который я прочел только сегодня утром[180]180
  В самом начале письма вклеена вырезка с цитатой из рассказа А. Н. Толстого «На горе» (Русские ведомости. 1915. 22 мар., № 67. С. 2–3): «Получил твой ответ на мое последнее письмо. Одного я никогда не пойму, – из каких точек и запятых ты вывела, что я тебя не люблю. Объясни мне, кроткая, умная Даша, что это у вас за таинственное существо – любовь? Я думаю о тебе, забочусь, ты мне дорога, я тебе, кажется, еще не изменял и думаю, что не изменю; одной тебе на свете пишу письма, и меня сбивает с толку твой постоянный припев, вечное уныние: “ты меня не любишь”…»


[Закрыть]. Да, Шурочка, и меня сбивает с толку этот припев, это уныние: ты меня не любишь… Ведь к этому сводится основная мысль и настроение тех трех писем (от 2-го, 3-го и 4-го), которые я получил сегодня от тебя. Бедная моя, как ты мучаешься, как страдаешь! И всё от маловерия… Ты видишь призраки, и они тебя пугают. Ты, как благородный рыцарь Дон-Кихот, борешься с ветряными мельницами и истекаешь кровью в этой борьбе… Но ведь Дон-Кихот был пережитком Средневековья, воплощенным анахронизмом для своего времени, а мы с тобой люди XX века, не боящиеся призраков…

Шура, если мой первый отъезд в Винницу вызвал в тебе такую бурю, то как же ты реагировала на второй?! Шура, и как только ты могла вспомнить, что существует слово «ревность»?! Как ты могла произнести его? Ты пишешь, чтобы я только не подумал, что ты ревнуешь, и через день снова повторяешь это уверение. Но ведь «qui s’excuse s’accuse!»…[181]181
  Qui s’excuse s’accuse (франц.) – Кто извиняется, тот сам себя обвиняет.


[Закрыть] Мне даже в голову не приходила такая мысль!

Шурочка, где вдруг остался наш «легкий и свободный брак»? Где его легкость? Ведь где имеется намек на ревность, там уже нет полной свободы… В какие сети ты запутываешь нашу простую и ясную любовь? Куда ты ведешь ее? Зачем ты упоминаешь о том, как ты отнесешься к какому-нибудь новому моему увлечению? Зачем ты мне советуешь уйти от тебя?

Несколько раз внимательно прочел твои письма, и сильно грустно мне стало, грустно и обидно… Обидно за нашу хорошую, чистую и светлую любовь, ничем не омраченную… Я думал, что слово «ревность» никогда не будет нами употреблено серьезно, даже в виде предположения… «Что это у вас за таинственное существо – любовь?» Откуда у вас все эти мучения, сомнения, терзания?.. Почему вы не удовлетворяетесь чистыми и ясными контурами, единственно важным?.. Откуда все эти наслоения, этот туман, которым вы окружаете ясное чувство?..

Шурочка, ведь основные линии так просты: ты меня любишь, я тебя люблю, мы дополняем друг друга. Ты в мои здравые и холодные рассуждения вносишь элемент теплого чувства, стремления ввысь. Я же вношу некоторый порядок и систему в бурный поток переживаний и настроений. Оба мы имеем одинаковые интересы, одинаковые стремления. Мы хорошие товарищи по работе. Для меня работать с тобой, думать с тобой – это великая потребность и большая радость. Для тебя, я знаю, тоже…

9-го апреля*

Не окончил я вчера этого письма, перечел его и задумался. Стало совестно, понял, что пишу не то, совсем не то, что нужно мне писать. Я пишу о Дон-Кихоте, о людях XX века… Кому это нужно? Для чего?

Не мог я вчера окончить письмо, и совестно было отсылать его так. Сегодня я хотел тебе писать уже совсем по-другому, и вот, получаю твое заказное письмо от 5-го апреля. И еще более совестно сделалось мне. Я понял, что мои трезвые, слишком трезвые фразы банальны и пошлы, что они недостойны не только тебя, но даже меня, что я маленький и глупый, совсем глупый перед тобой, моей великой своей любовью, своим сердцем Шурочкой. И все-таки я посылаю тебе вчерашние строки. Читай их и знай, как пошло иной раз может писать твой Ежка. Я не считаю себя вправе скрывать от тебя то, что уже раз написано для тебя. Это твоя собственность, ты ею располагаешь. Я знаю, ты будешь милостивым судьей…

Шурочка милая. Вот, я всегда проповедовал, что следует обращать внимание только на главное, существенное, а тут сам впал в ту же ошибку: я заметил наслоения, туман и пропустил, упустил из виду то всеобъемлющее и всеохватывающее чувство, которое скрывается за этими наслоениями… Я, столь всегда готовый учить и поучать других, сам себе выставил testimonium paupertatis!..

Шурочка, я сам вчера находился в тумане. Этот туман спал, я опять зряч, я опять вижу и тоже непосредственно ощущаю тебя… Ты моя хорошая, ты моя единственная… Нет, Шурочка, наш брак и легок и свободен, и только слепой мог вчера утверждать обратное! Ты мне веришь? Но что же я спрашиваю, – конечно, веришь, ведь я же это сейчас так ясно, так несомненно чувствую! Да, да, конечно, я тебя понимаю, как и ты сейчас понимаешь меня.

Мы, мужчины, Шурочка, бываем иной раз нехорошие, но это только временно, это только так кажется на первый взгляд. Будь и ты ко мне снисходительной, не принимай близко к сердцу мои глупые фразы… Шурочка милая, вот опять установился полный контакт между нами. Как после грозы, ярче и чище кажется небо, так и сейчас чище стало наше чувство, прозрачней и воздушней!.. Ведь верно? И пусть подольше оно сохранится в таком состоянии. Пусть долго не омрачит ни одна тучка нашего полного взаимного понимания, нашей непосредственной духовной близости! Шура, ты права, потому что сердце всегда будет торжествовать над разумом. Оно ближе к пониманию абсолютного…

Как и ты, я верю, что вернется к нам светлое и радостное Нагу! И я буду терпеливо ждать и не буду отчаиваться, видя, что временами ты отчаиваешься. Ведь я же крепкий дуб, я должен поддержать, служить опорой моему плюшу, когда ветер слишком уж сильно треплет его. Пройдет ветер, пройдет и буря, наступит опять ясная и тихая погода. В крепком содружестве, тесно спаянные будем с верой ожидать этого будущего, эти грядомые счастливые дни… Ведь так, моя Шурочка?

Крепким, крепким поцелуем запечатлеем этот момент тесного единения, новой веры… Обнимаю тебя всю, всю и всем существом!

Шура, ведь хорошо теперь?!

* Письмо начато на той же странице, где заканчивается предыдущее.

13.

Житомир, 10-го апреля 1915 г.

Моя милая Шурочка!

Как хорошо, что опять ты моя, а я твой! И как тяжело и сумбурно, когда на моменты этого нет… Сегодня от тебя нет письма. Окончательно пропало, как кажется, и твое 2-е.

Ты еще не знаешь, как я провел эти последние дни. О первом впечатлении я тебе уже писал: я попал в тихое болото, где нет сильных страстей, где всё чинно-благородно. Это впечатление остается у меня и сейчас. Мой предшественник не приехал и до сих пор. До сегодняшнего дня я его ждал, не хотел идти в околоток и принимать дела под эгидой зауряд-врача, который и так уж слишком о себе высокого мнения. Но дольше ждать было неловко, и сегодня я впервые пошел на место новой службы. Но предварительно расскажу о том, что было раньше.

Третьего дня утром я был опять в канцелярии, говорил с полковником. Он был очень предупредителен и любезен и просил меня всецело рассчитывать на него, – он со своей стороны всегда готов пойти мне навстречу во всех наших нуждах. У меня получилось впечатление, что он это обещает не только на словах. Я думаю, что мы с ним ссориться не будем. Вечером того же дня я зашел к бригадному врачу, о котором я тебе уже писал. У него же застал еще старшего врача соседней Орловской дружины, из ополчения, бывшего земского врача. Разговорились. Люди они хорошие, особенно мне понравился коллега из дружины Мокрушин[182]182
  Александр Иванович Мокрушин, из земских врачей.


[Закрыть]. Достали мадерочки, достали графинчик с настоечкой и премило закусили и выпили.

Старик, бригадный врач Хрущев дал мне ряд полезных советов, покровительствовал, но всегда прибавлял: «Это Вы сделаете, как Вы сами хотите. Мы в это вмешиваться не станем. У нас старшие врачи совершенно самостоятельны». Советовал он мне также немного прибрать к рукам зауряд-врача, который себе позволяет очень много вольностей. И правда, я удивляюсь, как всё это в дружине ему сходит. Нет, положительно я в какие-то Палестины попал! <…>

Показал мне Хрущев комнату моего предшественника Петропавловского (надворный советник!)[183]183
  Яков Никанорович Петропавловский вскоре был назначен младшим врачом 15-й артиллерийской бригады в Одессе и получил следующий чин коллежского советника.


[Закрыть], который живет в той же квартире, что и он. Она большая, но довольно скудно меблированная (нет шкафа) и темноватая. К тому же она дорога (20 р.) и находится на первом этаже (нельзя оставить открытыми окна). За обед хозяйка берет тоже 20 р. Я думаю, что устроюсь в другом месте, но до сих пор квартиры не искал, – лень. Сижу еще в паршивом «Метрополе».

Вчера утром зашел в канцелярию и взял полевых порционных 105 рублей. Из этих денег я уже отослал сегодня 50 рублей: часть в Винницу (я товарищам задолжал перед Киевом 100 р.), часть старушке Мазур. Больше вчера никуда не ходил. Вечером уже получил два раза через вестового официальные бумаги. Я уже преспокойно спал!..

Тогда я решил сегодня утром взяться, наконец, за свои обязанности и пошел в околоток. Мой младший товарищ, Борис Владимирович (Барух Вольфович) Равинский уже принимал амбулаторных больных. Он мне показал старшего фельдшера, с которым я затем и обошел все помещения.

Можешь ли ты себе представить своего Ежку в роли старшего врача? Мне кажется, что мне удалось выдержать тон ласковой строгости. Побывал я везде, залез и на чердак, заглядывал во все шкафы, во все ящики, – осмотрел решительно всё. Затем взялся за книги по хозяйственной и статистической и аптечно-медицинской части. Всё расспрашивал до мельчайших подробностей. В итоге заставил мне к завтрашнему числу отворить все окна, перемыть их, убрать от мусора чердак и кладовые, вымыть полы, поставить два шкафа и уложить в них все книги, которые сейчас валяются по подоконникам, привести все книги в порядок (собрать листы), приготовить всё аптечное, медицинское и инвентарное имущество!..

Завтра я проверю по спискам весь инвентарь, возьмусь затем за аптеку и за отчетность… Заявил, кстати, старшему фельдшеру, что я буду заходить в околоток во всякое время, и что если я застану в нем женщин (говорят, что это здесь бывало), то смещу его без всяких разговоров! Нагнал страху! Говорил твердо и определенно. Думаю, что без неприятностей, конечно, едва ли обойдется, но что порядок у меня будет. За товарища примусь попозже, когда урегулирую самое главное. <…>

Здесь я в самом деле маленький, но самостоятельный командир, начальник части. И кому это нужно было меня сюда назначить?! Впрочем, ведь я еще не утвержден…

Шурочка моя милая, как мне сейчас хотелось бы бросить всё и гулять с тобой где-нибудь на берегу моря… Такая чудесная погода! Милая, мы теперь опять с тобой вместе, неразрывно*.

Четвертый том Короленко здесь нигде не мог достать. Выписал из Киева.

Сегодня вечером пойду к адъютанту.

* Далее приписки на полях письма.

14.

Житомир, 11-го апреля 1915

Сегодня я устал, Шурочка моя милая, и устал не оттого, что ничего не делал или разъезжал по железной дороге. Нет, сегодня я устал от работы! Можешь ли ты себе это представить, – от работы! Как давно я не работал! Ведь почти всё время войны я лодырничал… Да и сегодня работа была не ахти какая, и все-таки я как будто уже немного удовлетворен.

Вчера вечером приехал, наконец, Петропавловский, мой предшественник. Встретились мы с ним у адъютанта, где собралась компания. Петропавловский на экране показывал ряд очень интересных диапозитивов с войны. Оказывается, что он с начала войны находился врачом в артиллерийской бригаде, всё время находился в походе и, похоже, часто бывал под огнем. Затем он заболел и был назначен в резерв, оттуда – сюда. Адъютант живет в симпатичной семейной обстановке: много цветов в горшках и срезанных, в центре стола стоял большой букет красных гвоздик!.. Показывали они мне портреты своих малышей… На днях едут в Пермь на три недели. Сам полковник предложил ему поехать…

Я скоро, скоро буду у тебя, моя Шурочка, потерпи немножечко, дай мне войти сейчас здесь в курс дела, обжиться и устроиться!.. Сегодня утром сначала, как и все эти дни, пошел на почту. Получил два твоих письма от 6-го и 7-го и одно от Никол. Иван, от 8-го (!). Как хорошо ты пишешь, моя дорогая! Такая тихая и нежная грусть сквозит из этих писем, но ударение я делаю на словах «тихая и нежная», а не на слове «грусть», ведь грусть эта временна. Это я чувствую, в этом не сомневаюсь. Хорошая ты моя!

В 10-м часу зашел в околоток, оказалось всё чистым, вымытым и убранным. Всё сделано так, как я накануне распорядился. Пришел Петропавловский, который мне и сдал имущество, то есть мы расписались в сдаче и получении по книгам и написали рапорта. Затем мы с ним обошли помещение, а потом вышли и долго гуляли по улицам: он мне объяснил все особенности старшего врача и дал ряд ценных указаний. Хотя он и в том же чине, что и П. П., но человеком оказался совсем, совсем другим. Я ему от души благодарен.

В час дня я пошел в губернское присутствие, где по приказанию начальника гарнизона (нашего бригадного генерала) должен был присутствовать в комиссии по переосвидетельствованию новобранцев. Вот видишь, какие у меня теперь обязанности! Заседал я там всё с генералами и превосходительствами, вице-губернатором, предводителем дворянства и т. д. Даже другой коллега оказался старым превосходительством. Первые минуты я чувствовал себя немного неловко, но быстро вошел в колею, даже два раза имел смелость не соглашаться с уважаемым коллегой, причем первый раз присутствие решило в моем смысле, а второй раз согласилось с его превосходительством!

Сидели мы 6 часов подряд, до 7-ми вечера. Только когда разошлись, пошел обедать. Ну и натурально устал от непривычки! Буду спать сегодня хорошо, с чувством выполненного долга, впрочем, и так сплю недурно.

Как твоя голова, Шурочка? Неужели всё еще так часто болит? Бедная моя… Передавай мой привет Лизе (сестре Ал. Ив. – Сост.).

Целую крепко. Твой Ежка.

15.

Житомир, 12-го апреля 1915

Шурочка моя милая, пишу тебе с новой квартиры, где только что устроился. Наконец-то собрался с духом и пошел искать комнату. Но не хотелось снимать у хозяек, хотелось большей непринужденности. У бригадного врача решил не снимать. Петропавловский отсоветовал, говорит, что темно и неуютно. Меня же больше всего смущает первый этаж, нельзя оставлять окна открытыми.

Стал искать по гостиницам. Они здесь почти все скверны, грязны и недешевы. Оказалась одна только что отремонтированная, не еврейская, чистая и светлая. И вот я снял в ней комнату на третьем этаже (этажи низкие) с балкончиком. Обои новые светлые, мебель, хотя и старая, но чистая, вновь обитая, тюлевые (кажется, так называется) занавески, кровать пружинная. А главное, пол и двери с окнами только что выкрашены масляной краской, – значит, чисто. Вот я здесь и устроился по-домашнему, развесил свои карты, набил комод. Получилось приветливо и уютно. А ты ведь знаешь, как необходимо это мне (да и не только мне!) для душевного спокойствия и равновесия. <…>

Сегодня проверял имущество, осматривал всё. Как всё примитивно! Но лекарств достаточно, даже больше, чем в нашем госпитале, ведь тут никто не вычеркивал из списков то, что можно получить бесплатно… Ввожу кой-какие нововведения и изменения – новая метла!.. Вот меня перебили, – пришел вестовой с предписанием от командира явиться завтра к 10-ти часам в губернское присутствие… Опять комиссия! Но, впрочем, это ненадолго, ведь сейчас как раз мобилизация ратников[184]184
  Ратники – рядовые ополченцы, т. е. мобилизованные во время войны мужчины призывного возраста до 43 лет, способные носить оружие и не числившиеся в войсках (на действительной службе и в запасе). Ратники подразделялись на два разряда: ратники 1-го разряда предназначались для службы в полевых условиях, а ратники 2-го разряда – для службы в тылу.


[Закрыть].

Шурочка, пиши мне теперь не «до востребования», а так: Житомир, Михайловская улица, д. 9, гостиница «Орион». Ведь я теперь в культурной местности живу! Шурочка, прости канитель, будь добра и выпиши мне сюда Р. В. за весь апрель и май. Я без них как без глаз! Потерял счет письмам, запутался. Написал, что 15-е, верно ли?

Целую тебя, моя милая, крепко, крепко.

16.

Житомир, 13-го апреля 1915 г.

Шурка милая, второй день нет от тебя писем, а я так надеялся получить сегодня целых два! Я огорчен!..

Сегодня с 10-ти утра и до 5-ти вечера сидели в губернском присутствии. Был перерыв в полчаса, во время которого был подан кофе и вкусные бутерброды. Подан был и какой-то ликер, от которого я, впрочем, отказался!.. Вот так решаются судьбы людей! Я несколько раз невольно подумал: что, если бы посадить тебя на мое место! Как бы ты мучилась и терзалась, не зная, не решаясь высказаться определенно… Ведь с какой мольбой иной раз смотрят на тебя, как трудно бывает высказаться! Да еще при такой спешке! Мы сегодня пропустили 180 человек. Завтра опять будет заседать комиссия. Не знаю, назначат ли и завтра меня, сильно надеюсь, что нет.

Моя комнатка мне нравится всё больше и больше. Хочется тебя сюда! Я себе всё время представляю, что если бы ты была здесь со мной! Зажили бы!

Всё время ставлю восклицательные знаки. Неужели я такой восторженный человек? А выходит как-то невольно.

Сейчас фиксировал и купал все снимки, подготовленные еще в Виннице, что-то около 60 штук! Уже темнеет, видна красивая луна среди серебристых туч… Сейчас иду в баню. Устал, хочется спать.

Что ты там в Москве поделываешь? Неужели еще долго ты будешь находиться в Москве, а я здесь в Житомире? Этого не должно быть. Это слишком глупо! Ты ведь со мной согласна? Ну, впрочем, я скоро поеду к тебе, дай обосноваться.