Текст книги "Письма с Первой мировой (1914–1917)"

Теперь буду с жгучим интересом ждать от него ответа, который может быть только через неделю. Если ответ будет благоприятным, – а мне так хочется верить, что это будет так, – то мне придется еще несколько дней числиться здесь больным в госпитале, а затем уже только можно будет и эвакуироваться. Как видишь, Шурочка, даже в лучшем случае канитель еще на две с лишним недели.

Ты помнишь, милая моя Шурочка, как мы во время оно оба утверждали, что характер у нас непостоянный, – с глаз долой, из сердца вон!? Ты помнишь? А что же оказывается на самом деле? Как раз обратное. Наша кривая возрастает и не видно конца! Душа моя стремится к тебе! Милая, я знаю, что даже у тебя уже нет сомнений на этот счет. Чудно устроен человек!

Мы сегодня купили пару лошадей и санки. Долго торговались: мы давали 150 р. за пару, а продавец требовал 280 р. Сошлись на 220 р., да санки 25 р., да упряжь тоже 25 р., да на чаи. Вот и обошлось нам всё удовольствие в 275 р. Разделить на три: пай 92 рубля! Впервые я являюсь владельцем лошади. А кони добрые, как кажется, в особенности, когда мы их подкормим. И кажется, что мы не слишком переплатили. Я пока доволен. Только как назло и сегодня тает, дороги портятся, а мы рассчитывали только на зимний путь. Сниму лошадок, пришлю тебе фотографию, хотя тебе и неинтересно.

От тебя сегодня письма нет, вообще нет письма. Газету еще не успел прочитать. Завтра едем в баню. Я, конечно, со всей осторожностью. Осоргина заканчиваю, очень доволен им. Я Левитскому много наговорил о Кони, заинтересовал его, хотел бы ему прочитать многое из него… 1-й том писем Чехова вышел 2-м изданием, на днях вышел или выйдет 5-й том.

Моя единственная, прощай, не унывай, как не унывает твой

Ежка*.

Шурочка, не пришлешь ли те французские словари, а если можно, и хрестоматии с переводом на русск[ий] яз[ык], о которых я тебе в свое время писал? Левитский сильно надеется, что ты пришлешь!!!

Надо подписаться на «Солнце России», 1915 г. Белорусов, «Франция» тоже вышли. Ты не забудешь подписаться на «Русск[ое] сл[ово]» на декабрь? <…>

В комнате жарко натоплено. Левитский играет на балалайке. Старшая сестра – злюка, злится и дуется на Левитского.

Милая, целую много, много раз.

* Далее приписки на полях письма.

37.

Волочиск, 23-го ноября 1914 г.

Опять уже второй день нет от тебя писем!.. Старая история. Только на этот раз я себе объясняю причину несколько иначе. Может быть, ты под влиянием моих сообщений о вероятности скорого моего приезда подумала, что твои письма меня уже не застанут здесь и не писала… И как горько, как обидно должно быть разочарование после такой уверенности! Но мы еще повоюем! Посмотрим, что ответит Ал. Аф-ч. Мне почему-то кажется, что все-таки я, в конце концов, к Рождеству буду в Москве. Может быть, такая вера и наивна, но так хочется верить!.. Хочется поскорей твоих писем, знать, как ты реагируешь на все перипетии, веришь ли еще в возможность моего приезда, как я.

Новых данных сегодня нет и, вероятно, не будет до ответа Ал. Аф-ча. Шурочка, знаешь, мы вот как с тобой условимся: в случае благоприятного ответа из Черкасс, я тебе даю телеграмму, что, дескать, такого-то выезжаю в Черкассы. Аты тогда рассчитаешь и пошлешь письма уже туда «до востребования», считая, что отсюда до Черкасс minimum двое суток с санитарным поездом. Там, я сильно надеюсь, пробуду не больше суток. Конечно, сейчас же и оттуда дам тебе телеграмму. Всё мечты, мечты…

День сегодня прошел ничем не замечательный, если только не считать баню. Знаешь, Шурочка, до сих пор без изменений загар с острова Nagu! Уж не останется ли он совсем? Что же, я ничего не имею против, – постоянное воспоминание о тех счастливых и безмятежных днях!

Завтра П. П. едет во Львов. Если бы я поехал, я накупил бы подарков моей жинке, родителям, сестренкам. Я не знаю, куда девать деньги. Послать домой я еще не хочу, пока не выяснится моя поездка, а сейчас меня смущает количество ассигнаций в портфеле. Так и хочется поехать «в город» и растратить поскорее. А жалованье мы получим, когда вернется из Львова П. П.! Да еще 100 р. на покупку теплых вещей! А я сижу и ничего не делаю! Как тебе это понравится? Совестно получать деньги, а ведь не отказываться!

В последнее время я замечал, что злоупотребляю в письме восклицательными знаками. Неужели я такой экспансивный человек?

Получил ли Ник. Ив. мое письмо, написанное недели полторы тому назад?

Осоргина я прочел. Начинаю Dioneo «Меняющаяся Англия». Читаю вообще сейчас много, очень подробно газеты, ведь я хочу разобраться, докопаться до истины.

Написал сегодня матери. Опять пишу, что есть надежда выбраться на Рождество к ним, не пишу, как и почему.

Шурочка, мои письма к тебе в последнее время меня совсем не удовлетворяют, они кажутся сухими и скучными. Я боюсь задевать некоторые жгучие темы, чтобы избежать возможности задержки их, но чувствую, что качество их сильно понизилось, и мне совестно. Мне так хочется лично поговорить с тобой о многом! И приходится всё повторять «когда это будет?» и ставить восклицательные знаки. А ведь тем много, за ними дело не станет. <…>

Жду твоих писем, моя дорогая.

Твой Ежка.

38.

Волочиск, 23-го ноября 1914 г.

Ну, Шурочка, поздравляю, – радость! Сегодня внезапно получаю бумагу, что я назначен на завтра в комиссию в один из здешних госпиталей, даже не в Подволочиск. Каким это образом устроилось, правда, не знаю. Председатель комиссии один из наших главных врачей, симпатичный человек. Три члена комиссии составляются из врачей трех других госпиталей – одного старшего и двух младших ординаторов.

Я только что вернулся от завтрашнего председателя, рассказал ему весь анамнез и status praesens[172]172
  Status praesens (лат.) – настоящее состояние.


[Закрыть]. Он сказал, что они могут отпускать в отпуск до полугода, куда угодно, по выбору пациента; могут освобождать не только с органическим, но и с функциональным страданием сердца. Я ему сказал, что в Москве хотел бы показаться Плетневу, вообще поставить правильный диагноз и терапию, не запуская свою болезнь. Я вынес такое впечатление, что комиссия, если только убедится, что я не вру, – а это нетрудно будет доказать при наличности объективных данных, – не будет препятствовать отпуску.

Я его еще спросил относительно утверждения резолюции. Он говорит, что отпуска всегда утверждаются (кем – я не знаю), что бывают препятствия при утверждении резолюции: «Совершенно негоден к службе». Одним словом, Шурочка, я сейчас почти убежден, что попаду в Москву к концу месяца. Хочу непременно устроить так, чтобы Рождество, а если возможно, и Новый год, попали бы на отпуск. П. П. поехал сегодня в Москву. Его возвращения я дождусь во всяком случае.

Шурочка, опять одно твое письмо пропало, от 17/XI. Я сегодня получил от 18/XI и 19/XI. <…> Был у меня сегодня Кутька. Оказывается, что он все эти дни находился во Львове, которым очень остался доволен. Я был и у него сегодня (их квартира рядом с квартирой председателя [комиссии]) и слушал там впервые после долгого перерыва серьезную музыку. Лазарь Абрамович Финкелынтейн играл на скрипке. Не очень важно, но все-таки хорошо.

Ну, прощай, милая моя. До скорого свидания,

Твой Ежа.

Хотя это письмо и краткое, но я думаю, что тебе понравится!

Сердце в общем лучше. Хорошо поправляюсь в весе. Вид хороший.

39.

Волочиск, 24-го ноября 1914

Чудно, Шурочка! Была сегодня комиссия, или вернее, я представился комиссии. Расскажу по порядку. Утром, конечно, волновался порядочно. Лошади наши к 12-ти часам оказались не на месте, и пришлось пройтись пешком в соседний госпиталь, да еще там подняться на третий этаж. Пульс, конечно, жарил вовсю, чувство стеснения в груди, одышка, всё как следует быть. Комиссия не показная, а серьезная. Исследовали меня весьма тщательно, без пристрастия, но доброжелательно. <…> Впечатление такое, что они налегают больше на невроз сердца, быть может, специфического для Basedow’а характера[173]173
  Подозревалась Базедова болезнь – тиреотоксикоз с увеличением щитовидной железы.


[Закрыть]. <…> Я думаю, что они мне непременно дадут отпуск, вопрос теперь только за утверждением. <…>

Будем надеяться, Шурочка. Завтра я дам тебе телеграмму. Прощай, милая*.

Сегодня никаких писем нет.

* Далее приписка на полях письма.

40.

Волочиск, 25-го ноября 1914

Ну, моя вечная пессимистка, что ты скажешь теперь?!! Я только что получил два твоих отчаянных письма от 20-го и 21/XI. Целая трагедия, но я теперь не боюсь, ведь лечебное средство уже послано. Ты скоро должна получить мою телеграмму. У меня сейчас такое настроение, которое бывает, когда любимому человеку делаешь подарок, а он этого не ожидает… <…> Я знаю, ты уже решила окончательно, что я не приеду, ведь даже в сегодняшних твоих письмах веры уже почти нет… И вот, через какие-нибудь 2–3 часа ты должна получить мою телеграмму, совершенно неожиданную и почти решающую вопрос об отпуске в положительную сторону, даже вместо месячного, дают полуторамесячный!

Ну, как твой пессимизм? Или ты и сейчас еще не веришь? <…> Подожди, Шурочка, поживем вместе, и ты у меня из мрачной пессимистки превратишься в жизнерадостную оптимистку. <…>

Сейчас 6 часов вечера. Ты еще ничего не предполагаешь, а телеграмма всё приближается к тебе, несет радостную весть! Как ты будешь спать этой ночью? Я стал тревожно спать последнее время, часто просыпаюсь, ворочаюсь. Вообще изнервничался тоже изрядно.

8 час. вечера. Ну, теперь ты телеграмму получила, теперь, я думаю, твое настроение сразу изменилось. Верно?

Послал я сегодня Покровского к председателю комиссии узнавать результат. Кстати, написал готовые тексты телеграмм, смотря по ответу. Вернулся он и сообщил, что комиссия решила мне прибавить еще полмесяца к отпуску. Подумывали они даже о полном освобождении от военной службы, но ввиду высказанного мною отрицательного отношения не обсуждали.

Между тем, я с каждым днем быстро поправляюсь, полнею. Вернулся прежний цветущий вид. Самочувствие хорошее, конечно в известных пределах. Настроение за последние сутки веселое, каким меня здесь еще никто не видел. Остается всё та же аритмия и тахикардия… да Бог с ними! Главное, дух бодрый, веселый, энергии много, желание видеть Шурочку безграничное.

Председатель говорил, что он утверждение резолюции считает обеспеченным. <…> Чувствую, что Рождество придется провести в Риге, но ведь ты, Шурочка, поймешь, что матери я это обязан, верно ведь? <…> Остановлюсь сначала в Северной гостинице (на Сущевском валу. – Сост.). <…> Ну, Шурочка, чай и это письмо тебе нравится? Ведь уж очень заманчиво! Такие радужные перспективы!

Ну, прощай, моя бесценная, спи хорошо и не волнуйся.

Твой Ежа.

41.

Волочиск, 27-го ноября 1914

Милая Шурочка. Еще нет утверждения, но, вероятно, завтра будет получено. Ждать не дождусь! Вчера получил твое письмо от 17/XI, которое я уже считал утерянным. Новых писем от тебя ни вчера, ни сегодня не было.

Сегодня получил длинное письмо от матери и письмо от Карлушки из Двинска. Мать еще ничего не подозревает о моем отпуске. Тяжело ей, хочет, чтобы Рождество поскорее прошло, не время теперь праздновать. Какова будет ее радость! Подробности все сообщу тебе устно. Я так надеюсь, что в воскресенье отсюда уеду. Сейчас же по утверждении дам тебе знать телеграммой.

Вчера целый день до позднего вечера сидел у нас Кутька, оттого я тебе и не писал. Сегодня приехал П. П., привез жалованье. Ничего не хочу тебе писать, ведь скоро, скоро мы с тобой обо всем поговорим!!!

Прощай, милая. П,елую тебя.

Твой Ежа.

Волочиск, 28-го ноября 1914

Еще нет утверждения, Шурочка. Сильно надеюсь, что оно завтра будет получено. В таком случае я послезавтра мог бы выехать отсюда. П. П. смеется, говорит, что улита едет, когда-то будет. Но я не такой пессимист. Я все-таки думаю, что до 5-го декабря буду у тебя. Сегодня опять полдня у нас сидел Кутька, сейчас ушел к соседям играть в винт. Утром я поехал в Подволочиск, купил там всякой ерунды для подарков своим, только для того, чтобы иметь доказательство, что был в Галиции: Woda Kolonska, proszek do zebow, woda do ust (одеколоны, зубной порошок, вода для полоскания рта. – Сост.) и т. и. Важно не содержание, а польская надпись.

Шурочка, что я могу тебе писать, зная, что через день по получении тобою этого письма я буду тебя видеть лично, буду говорить с тобой… Еще немножко терпения!

Твой Ежа.

Здоровье вполне прилично. Хорошо поправился за последние дни, пополнел.

Только нервы здорово подгуляли.

43.

Волочиск, 29-го ноября 1914 г.

Шурочка, милая, и сегодня день прошел без утверждения. Когда же оно придет?! Неужели заключение комиссии послано в высшие инстанции! Тогда ведь возможна еще канитель, переосвидетельствование, изменение решения и т. д.

П. П. послезавтра будет в Подволочиске. Если к тому сроку не будет ответа, то он лично разузнает в чем дело. А тем временем я получил ответ от Алекс. Аф. [Морозова] (еще третьего дня). Оказывается, что его главн[ый] врач – член увольнительной комиссии. Он еще не успел с ним поговорить, но видно, что он уже считает вопрос ясным, что отпуск мне был бы обеспечен. Хотя мне теперь и не нужна эта комиссия, всё же я в этом ответе вижу для себя благоприятное предзнаменование.

Нет, Шурочка, скоро, скоро, через неделю я буду с тобой! Иначе и быть не может.

Твой Ежа.

44.

Волочиск, 1-го декабря 1914 г.

И все-таки я буду в Москве еще до Рождества! Знаешь, Шурочка, я не принадлежу к людям, которые легко сдаются, не борются с судьбой. Правда, я вчера тебе не писал, потому что это был бы один сплошной болезненный крик. Но сегодня я уже оправился, подумал, как устроить иначе, и я думаю, что дело еще не потеряно. Во всяком случае, в Москве я буду.

Вчера вечером мы узнали, что из Подволочиска пришла бумага с резолюцией по моей просьбе. Послали и узнали, что отпуск не разрешен по тем соображениям, что имеется приказ по военному ведомству этого года, по которому комиссиям предоставлено право увольнять в отпуск только на сроки не менее 6-ти месяцев. Если же такой продолжительный отпуск не нужен, то необходимо больных отправлять на лечение в госпитали. Приведен номер циркуляра… Я же предназначен к эвакуации в Киев. Такова бумага.

Сегодня утром П. П. поехал в Подволочиск для выяснения всего этого, но ничего нового не нашел, подтвердили только распоряжение письменное. Теперь передо мною встал вопрос, как быть: лежать в госпитале, конечно, для меня не имеет никакого смысла, ведь мне нужен душевный покой и правильная постановка лечения после правильной диагностики. К тому же, в таком случае поневоле пришлось бы посвятить и родных во все обстоятельства. Для меня, значит, ясно, что в Киеве в госпитале я лежать не буду.

С другой стороны, отпуск мне здесь не дают. И вот я решил испытать третье: я поеду в Киев, заявлюсь в госпиталь, пролежу там несколько дней, покажусь, побеседую с врачами и, я убежден, устрою себе хотя бы краткий отпуск в Москву, ведь из Киева ближе, чем из Подволочиска!.. Не могут они меня не пустить в Москву под честное слово на несколько дней посоветоваться со специалистами.

В случае же категорического отказа, в который ни я, ни П. П. не верят, я тотчас же пошлю рапорт о выздоровлении (ведь, во всяком случае, здесь будет больше душевного покоя, чем в чужом госпитале) и еду в Волочиск. А отсюда мне П. П. даст кратковременную командировку в Москву. Он мне это сегодня опять обещал. <…>

А вдруг в Киеве найдут возможным дать мне месячный отпуск! Мне что-то плохо верится в абсолютную ценность всех этих циркуляров, много зависит от толкования… Ведь вот Алекс. Аф. [Морозов] мне сегодня пишет, чтобы я ехал к ним смело, что главн[ый] врач его говорит, что отпуск мне можно устроить легко!.. Почему там можно, а здесь нельзя? Ничего нет невозможного, было бы желание!

Поеду я в Киев, как только мы официально получим бумагу. Получим, вероятно, завтра, значит, послезавтра я поеду. Потерять я от этого, во всяком случае, ничего не могу. Яне собой захвачу всё то, что захватил бы, если бы поехал в отпуск, на всякий случай. Кроме тебя, послал сегодня телеграмму и родным в Ригу, ведь я их сильно обнадежил. Я так верил. <…> Послал также деньги, месячный взнос и на подарки к Рождеству. Прислала мне длинное письмо и старушка Мазур, в приписке сообщает, что родители какой-то невесты с 50 тысячами приданого страстно желают со мною познакомиться! Ты не ревнуешь?

Мать открыткой сообщает об их радости видеть меня в скором времени в Риге… И твое письмо, столь светлое и ликующее от 27/XI заставило болезненно сжаться мое сердце. Бедная, ты ликуешь, а Дамоклов меч уж занесен, уж несется к тебе другая телеграмма, безжалостно разбивающая твои иллюзии. Скоро ты получишь и заплачешь, как плакал вчера я… Но все-таки, Шурочка, я всё тот же пока не унывающий

твой Ежка.

45.

Волочиск, 2-го декабря 1914

Дорогая моя Шурочка. И сегодня я пишу тебе из Волочиска и завтра еще буду писать отсюда. Всё еще не присылают нам официальную бумагу. Дело в том, что наш председатель комиссии уехал в Петербург к раненому сыну. Должно быть, они его и дожидаются. <…> Чем больше я размышляю, тем больше мне кажется, что в Киеве удастся устроиться в положительном смысле, ведь я непоправимый оптимист. Изредка только ненадолго находит уныние, сейчас я опять бодр.

Сегодня не было никаких писем, не было и от тебя[174]174
  Ал. Ив. ждала приезда Фр. Оск. в Москву со дня на день. В последнем из ее сохранившихся писем за этот год она писала: «Ежка, милый! Всё время жду телеграммы, прислушиваюсь к каждому стуку двери, но пока напрасно. Но я верю, Ежка, что это будет скоро. Целых три дня я тебе не писала – всё ждала и теперь всё жду. Не могу писать и я, письменная беседа кажется убогой в сравнении с предстоящей богатой. Целую и жду, жду терпеливо» (1 декабря 1914 г.).


[Закрыть]. Почта вообще в последнее время чрезвычайно неаккуратна.

[Волочиск], 3-го декабря*

Если бы ты знала, Шурочка, как я изнервничался за последние дни! Издергали меня совсем. Чувствую себя опять сразу значительно хуже, сердце жарит вовсю.

Сегодня утром я поехал узнавать, почему нам не присылают официальную бумагу. Тут узнал, что только что вернулся из отпуска наш председатель. Тотчас же поехал к нему. Он был крайне удивлен неутверждением моего отпуска, считает его незаконным, ничем не мотивированным. Он утверждает, что комиссии имеют право давать отпуск офицерским чинам меньше чем на 6 месяцев, что он и делал неоднократно в Воронеже, причем никто никаких сомнений и не высказывал. Однако, чтобы не канителиться, он посоветовал мне предложить П. П. две других комбинации, командировку и т. п. Если же поехать сейчас в Киев, то могут меня еще там задержать напрасно лишнее время. Одним словом, он меня сильно обнадежил и обласкал.

Я сразу же воспрянул духом и чуть ли не сейчас же собирался телеграфировать тебе и в Ригу о моем выезде. Но, как и следовало ожидать, испортил сразу всё настроение П. П.! Я ему рассказал все соображения председателя, расписывал ему легкую возможность отпустить меня!.. Он же сразу встал на чисто формальную точку и отрезал грубым тоном, что раз имеется предписание эвакуировать меня в Киев, то он только это и может исполнять… Был он опять очень нехорош.

Я сначала опять в отчаянии. Затем решил еще раз съездить к председателю. Только что от него вернулся. Он меня опять обнадежил. Дай Бог ему доброго здоровья! Он сказал, что сегодня же пороется в законах и докажет начальнику] эвакуационного] п[ункта], что он не имеет права не утверждать заключения комиссии, что я нуждаюсь в таком лечении, которого мне здесь предоставить нельзя, и т. д. Имеются у него два козыря. Во-первых, он чином выше того (тот полковник, а этот генерал – статский советник!) и имеет связи. Во-вторых, он заявит, что завтра он отложит заседание комиссии (она назначена теперь постоянной под его председательством, и завтра первое заседание) до полного выяснения этого вопроса! Завтра же он мне пришлет ответ.

В том случае, если завтра дело окончательно не уладится, он советует мне на всякий случай пока поехать в Киев. Он даст мне с собой мотивированное заключение комиссии для ускорения дела, он же тут будет продолжать воевать и доведет дело до высших инстанций. Как только получится благоприятный ответ, мне дадут официальную телеграмму в Киев с разрешением отпуска.

Вот видишь, Шурочка, сколько пыли я поднял своей особой! Но ведь я же тебе всегда говорил, что я боевой. Мы еще повоюем! Сдаемся нелегко!

Что-то будет завтра? Когда кончатся эти нравственные мучения?

Сегодня опять нет письма от тебя. Ал. Аф. прислал пространное письмо, в котором доказывает, что отпуск мне обеспечен, если поеду к ним. Почему там один закон, а здесь другой? Ведь это же нелепость!

Все-таки, Шурочка милая, скоро буду у тебя.

Твой Ежка**.

Сегодня ты в Художественном театре? Да?

* Письмо начато на последней странице предыдущего письма.

** Далее приписка на полях письма.

46.

Волочиск, 4-го декабря 1914 г.

Шурочка, я все-таки скоро, скоро буду у тебя. Я в этом теперь не сомневаюсь. Только что был я у председателя. Застал я его за разбором статей закона и приказов по в[оенному] ведомству]. Он мне показал тот самый приказ, на который ссылается начальник эвакуационного] п[ункта] как на воспрещающий отпуска на срок меньше 6 месяцев. Этот приказ заканчивается так: что касается офицеров и офицерских чинов, то им предоставляются те же права, которыми они пользуются в мирное время, то есть они могут пользоваться лечением в военно-лечебных заведениях или у себя на дому по собственному выбору.

Кажется, вопрос яснее ясного, и только весьма ограниченный человек может эти слова истолковать в том смысле, что я должен оставаться дома, здесь в Волочиске. Какой же это мой дом? Значит, тогда офицер, заболевший в траншеях, будет иметь «право» лечиться тут же в траншеях? Такая нелепость, что приходится только удивляться некоторым качествам некоторых людей! А ведь П. П., прочитавший этот приказ, вполне присоединился к мнению начальника] эвакуационного] п[ункта]! Вот воистину человек, думающий исключительно о своей карьере! Прямо противно становится иметь с ним дело. А я думал забыть старые грехи и наладить снова хорошие отношения!.. Ну его к черту!

Сегодня в комиссии председатель переговорил с членами ее, и они все решили требовать объяснений. Сейчас он составляет необходимую бумагу со ссылками на статьи закона и т. д. и потребует применительно к моему случаю изменения решения. Завтра утром с фельдшером пошлет «срочно» в Подволочиск. Думает, что ответ будет самое позднее послезавтра. В случае если ответ будет уклончивый, он всё же от себя напишет официально П. П., что в изменении резолюции от такого-то числа на основании бумаги из Подволочиска такому-то разрешается отпуск на такой-то срок. Он за это дело взялся горячо, и я сильно верю, что вскоре же он доведет дело до благополучного конца. Если же ответ будет прямо отрицательный, что едва ли вероятно, то он пойдет по следующим инстанциям. Во всяком случае на этом решении не помирится…

Странно, что находятся чины военного ведомства, которые упорно стремятся обременить госпитали, несмотря на общую ясно выраженную тенденцию по возможности разгружать их, давать офицерским чинам возможность обходиться без их услуг!.. Ведь на одном только моем отпуске казна выиграет 158 р., которые мне пришлось бы иначе выплачивать (походно-порционные за полтора месяца)!

А я сегодня не вытерпел, упаковал уже свои вещи. Чувствую себя значительно лучше и физически, и нравственно. Только почему-то дергает правое ухо, и как будто хочет начаться насморк. (Уж раз человек о насморке пишет, значит здоров.)

Сегодня мы с П. П. опять ни слова. Этот грубый тон я ему больше не прошу.

От тебя нет писем и, вероятно, больше не будет, ведь ты думаешь, что я нахожусь в Киеве. А посылать опять телеграмму до полного выяснения вопроса мне не хочется. И так раскаиваюсь, что огорчил тебя и родных ею. И обнадеживать, когда, кто знает, опять возможно разочарование… Нет, уж лучше подождем еще 2–3 дня.

Во всяком случае, я теперь имею авторитетного защитника, горячо взявшегося за мое дело. Будем надеяться, милая моя Шурочка. И ты будешь бодрая и встретишь меня с ясным взором, и не останется ни следа горечи от всех этих огорчений и разочарований. Ведь, Шурочка, мы с тобой люди сильные и умеем переносить не только счастливые безмятежные дни… О, Нагу, Нагу, где ты?

До скорого свидания, моя милая*.

Полнею и поправляюсь несмотря ни на что.

* Далее приписка на полях письма.

47.

Волочиск, 5-го декабря 1914

Как скучно, Шурочка, без писем от тебя. Осужден я теперь сидеть без известий из Москвы. Как это обидно! И всё эта ужасная неопределенность. Когда она разрешится?

Сегодня здесь в Волочиске неожиданно было какое-то высокое начальство, ходило по госпиталям. В нашем не было, но, может быть, будет завтра. Вот я и боюсь, как бы не получилась заминка моему делу, ведь теперь им всем не до меня… Так и живешь в постоянном трепете, терзаем от надежды к унынию. Поговоришь с председателем, снова является уверенность в конечном успехе, ведь нет никакой логики в том, чтобы мне оставаться здесь. Но уйдешь от него, пройдет немного времени, и снова червь сомнения заползает в душу, так и гложет. Какая тут к черту логика!..

Сегодня я к нему не ездил. Если до завтрашнего дня не будет никаких известий, то завтра вечером опять поеду к нему. А пока я сегодня получил за обеденным столом в присутствии П. П. от него через письмоводителя официальную бумагу, в которой он мне «предлагает отправиться для дальнейшего лечения в Киевский военный госпиталь, об отъезде же донести ему»! Какое продуктивное бумагомарание! При этом он мне ни слова. Я расписался в получении бумаги и тоже ни слова. Если он желает узнать о моих намерениях, то пускай меня спросит на словах, а не пишет какие-то бумажки себе на потеху. Противно, Шурочка!

Поскорей бы настал завтрашний вечер, узнать как обстоят дела!

Шурочка, физически я себя чувствую значительно лучше, а дух изнывает, утомлен. Господи, когда же мы увидимся?

Сегодня получил открытку от матери, ответ на мое письмо, где я писал, что мне дали полтора месяца отпуск. Она выражает такую радость… А теперь она уже получила мою телеграмму…

Как-то мучаешься и терзаешься неизвестностью, ты, моя милая Шурочка, моя дорогая жиночка? Каково-то тебе? Тоже несладко! Терпи, казак, атаманом будешь, – вот чем приходится утешаться. Нет, этого не может быть, мы должны скоро увидеться и увидимся.

Пишу всё об одном и том же. Как-то не идут на ум другие мысли. А между тем материала много. Взять хотя бы последнюю статью Евг. Трубецкого «Что с ними стало»[175]175
  Имеется в виду статья Е. Н. Трубецкого «Что с ними сделалось?» (Русские ведомости. 1914. 2 дек. № 277. С. 3; 4 дек. № 279. С. 3), в которой автор размышлял о психологии немцев: «Почему они вдруг стали так нечеловечески жестоки? Их честность и порядочность вошла в пословицу: она для всех служила образцом. И вдруг они стали элементарно нечестны: нарушение всех их обязательств, вероломство, доведенное до крайнего предела, возводится ими в принцип. Мы знали их добродетельными, мы преклонялись перед их нравственной дисциплиной, и вдруг они явили миру нечеловеческие пороки и неслыханные безобразия. Вокруг этих вопросов вращаются почти все современные разговоры о немцах». Трубецкой предлагал свое решение этой «психологической загадки»: «Корень того специфического безумия, которое овладело немцами, заключается в особенностях их отношения к их народу, к их стране и к их государству». По его мнению, «влюбленность» немцев в свое государство привела к противоестественному сочетанию милитаризма и культуры, «духовному усыплению» и «массовому умопомрачению германского общества».


[Закрыть], которую в некоторых своих частях я назвал бы просто хамством. Чрезвычайно интересны и письма из Стокгольма, где говорится о внутренней политике Германии за время войны, много поучительного и наводящего на размышления…

Милая, что будет завтра?

Твой Ежа.

Раф. Мих. всё еще не потерял окончательно надежды получить когда-нибудь обещанные французские книги (словари и хрестом[атию] с переводом). Я его обнадеживаю…

48.

Волочиск, 6-го декабря 1914

Медленно подвигается наше дело. Зашел я сегодня к председателю. Нарочно прошелся, а не поехал, – хотел посмотреть, устану ли я. К сожалению, несмотря на то что я шел очень медленно, всё же под конец стало теснить грудь.

Может быть, тут играет роль и то, что я совсем отвык от ходьбы, всё сижу в комнате или выезжаю. Но так, дома в комнате я, несомненно, поправляюсь. Дело идет на лад.

Как я вчера предполагал, так и оказалось: из-за приезда начальства дело затормозилось. Вчера ничего не было сделано. Сегодня же, в госпитале, мне председатель дал прочесть написанную и уже подписанную бумагу в две с лишним страницы, в которой он убедительно и пространно доказывает, что мне необходимо такое лечение, которое мне не может быть предоставлено ни здесь, ни даже в Киевском военном госпитале, а только в домашней обстановке, пользуясь советами профессоров-специалистов. Затем доказывает, что статья, на которую ссылается начальник] эвакуационного] п[ункта], не препятствует офицерским чинам лечиться на дому; что необходимо спешно выяснить этот вопрос, так как аналогичные случаи могут встретиться каждый день; что, когда он председательствовал в комиссии в Воронеже, ему неоднократно приходилось давать отпуска, и что это не только никем не оспаривалось, но даже встречало сочувствие высшего военного начальства. Одним словом убедительно для человека, обладающего здравым умом. Ответа ждет завтра. Значит, опять завтра, опять ждать в неизвестности.

Что тебе писать о П. П.? Лучше умолчу, даже думать о нем мне противно.

Дома лежал сегодня на кровати, глядел в потолок и вспоминал Нагу… Это какой-то символ.

Кончил Изара «Бельгия», еще раньше прочел Dioneo. Теперь опять без книг. Сильно надеюсь, что в ближайшие дни они мне и не понадобятся, что я буду на пути к тебе…

В госпитале сейчас, говорят, много работы. Всего 220 больных и раненых. Коллегам приходится долго возиться, а я всё сижу и сижу здесь без дела, никому не нужен. Ведь в Москве я принес бы хоть некоторую пользу, утешил бы мою Шурочку, не так ли?

Был в бане, чист как ангел…

Писем нет никаких.

И засыпая, и просыпаясь, всё думаю о своей Шурочке и нашем скором свидании.

Прощай, милая.

49.

Волочиск, 9-го декабря 1914 г.

Милая Шурочка, я тебе два дня не писал, потому что всё казалось, что вот завтра я выезжаю. И сегодня я тебе дал телеграмму, что завтра выезжаю в Черкассы, а между тем меня опять задержали, и я еду, должно быть, только послезавтра. Причина – П. П. У нас с ним было два крупных объяснения, на сильные слова не скупились. В письме всё это невозможно рассказывать, надеюсь скоро сообщить тебе всё устно. Сказка про белого бычка…

Заявление председателя на начальника] эвакуационного] п[ункта] должного впечатления не произвело, остался при своем мнении и воспрещении. Пишет теперь бумагу высшему начальству, но сам мне советует ввиду того, что результата придется ждать долго, выехать в Киев с копией освидетельствования. Я подумал и решил, что лучше будет поехать в Черкассы. Был сегодня у начальника] эвакуационного] п[ункта], и он мне очень любезно разрешил поехать («эвакуироваться») в Черкассы. Поспею как раз к 15-му числу в комиссию.

Возвращаясь из Подволочиска, я по дороге отправил телеграмму. Приехав же, сообщил о разрешении П. П. и просил приготовить мне документы. Но тут и вышло у нас объяснение: оказалось, что я рапорт с прошением должен был подать ему, а не прямо начальнику] эвакуационного] п[ункта]. Бумага оказалась не по установленной форме… И вот, он поедет завтра объясняться к начальнику] эвакуационного] п[ункта], а я ему подал уже сегодня установленный рапорт… Прошу о том же, о чем просил и в Подволочиске… Опять задержка на целые сутки. Когда же всё это кончится? Я измучился, Шурочка. Но я воюю и оружия скоро не сложу!

Итак, я послезавтра поеду в Черкассы. Если окажется возможным, то на один денек остановлюсь в Киеве, пришлю кое-что товарищам. Я думаю, что в Черкассах мне не устроят никаких особых затруднений… Хотя мое здоровье неуклонно улучшается быстрыми шагами…