Текст книги "Последний ход"

– Не самый лучший шахматный набор, но всё же. Веточки – это чёрные фигуры, камешки – белые. Я знаю, что в последнее время ты довольно много играешь в шахматы, Мария, но если когда-нибудь захочешь поиграть просто для удовольствия, я к твоим услугам. – Отец Кольбе одарил меня понимающей улыбкой: – Мне говорили, что я хорош в этой игре.

Широко улыбнувшись, я села напротив него, сцепив руки, уже готовые схватиться за первую фигуру. Какая-то часть прежней меня стремилась к простым удовольствиям прежней жизни, но я не могла ей этого дать. Это было бы нечестно. Не после того, что случилось.

Мария Флорковская была безрассудна, она развлекалась за шахматной доской, делая ход за ходом, разрабатывая стратегии и отражая контратаки соперников. Она никогда не сомневалась, что выйдет победительницей. Заключённая 16671 знала, что один неверный ход может стоить ей жизни.

– Ты играешь белыми, я чёрными, – сказал отец Кольбе, и глаза его загорелись. – Но должен предупредить, я буду играть в полную силу.

Меня мучили сомнения, они наполняли разум сердитыми криками, но им возражал тихий, настойчивый голос. Отец Кольбе постарался сделать для меня что-то доброе, он пытался вернуть мне удовольствие от игры, которая стала не чем иным, как спасительной соломинкой. Он был моим другом, моим единственным другом, и было бы жестоко отвергнуть его. Голоса по очереди пытались убедить меня, пока я не приказала им смолкнуть.

Раз уж я сделала исключение для отца Кольбе в отношении своего имени, то могу сделать исключение и сейчас. Но только в этот раз.

В голове родилась стратегия, ясная и чёткая: я разыграю ферзевый гамбит, и если отец Кольбе ответит отказанным ферзевым гамбитом, перейду к атаке Рубинштейна. Я взяла ферзевую пешку и передвинула её на d4.

Вот они, шахматы – такие, какими они должны быть. Два соперника сходятся по собственной воле, чтобы вступить в битву умов. Такие шахматы были частью меня на протяжении многих лет. Фрич использовал игру, чтобы контролировать моё пребывание здесь, но, когда дело касалось только меня и доски, я играла так, будто ничего не изменилось, как будто я не хотела отчаянно покинуть это место. Пока я жива, я буду играть в шахматы и стараться изо всех сил.

И я действительно делала это хорошо, хотя по мере развития игры каждое мгновение доставляло мне боль. Отец Кольбе так много помогал мне за последний месяц, а теперь ещё и это – без всякой причины, только чтобы порадовать меня. А я в ответ скрываю от него правду.

Осознание этого нахлынуло на меня с такой силой, что когда прозвучал второй сигнал к отбою и блок погрузился в ночную тишину, я быстро поблагодарила священника за игру, собрала фигуры и отвернулась. Когда мы укладывались спать, я молила сон прийти как можно скорее, чтобы пронзающая ноющей болью мысль оставила меня в покое, но этого не случилось. Был только один способ избавиться от давящего груза.

Отец Кольбе отнёсся ко мне с состраданием. Меньшее, что я могла бы сделать для него, – ответить честностью.

Подождав несколько минут, пока люди уснут, я встала. Если бы я прождала дольше, у меня сдали бы нервы. Я подошла к отцу Кольбе и похлопала его по плечу, стараясь не потревожить притиснувшихся друг к другу дремлющих людей.

Мы отошли в дальний угол комнаты и сели там. Мне нужно было набраться храбрости. Хотя в темноте священник не мог видеть моего лица, мне показалось, что он знает – я хочу сказать что-то важное. Он ждал, когда я заговорю. Если я скажу ему правду, пути назад не будет, но я больше не могла держать в себе ложь.

И я рассказала ему то, что никогда не рассказывала никому другому, – историю о том, как меня и мою семью отправили в Аушвиц, начиная с нашего ареста.

Глава 9

Варшава, 25 мая 1941 года

– Давай сыграем в «Монополию», Мария, – предложила Зофья, накручивая на палец выбившийся локон. Она пнула мяч Каролю, но тот пропустил его, и мяч покатился мимо, к креслу таты. Тата отхлебнул эрзац-кофе и тростью направил мяч обратно к брату и сестре.

– Прости, Зофья, не могу. – Я не стала объяснять причины, но ей они и не понадобились. Причина моих отказов поиграть в воскресенье всегда была одна и та же.

– Ты пойдёшь в монастырь? Можно я тоже пойду, мама?

– Нет, – ответила мама слишком быстро. Она схватила кухонное полотенце и с педантичной аккуратностью собрала крошки со стола.

Не обращая внимания на нытьё Зофьи, я пошла в спальню и натянула поверх белой рубашки тонкий бледно-розовый свитер. Я наблюдала за своим отражением в зеркале, пока пальцы знакомыми движениями заплетали волосы в косу. Когда я закончила, несколько крошечных прядей непокорно топорщились, но в остальном всё было в порядке. Я расправила зелёную клетчатую юбку, убедилась, что кенкарта лежит в сумочке, затем принесла корзину из кухни, проверила документы, лежащие под фальшивым дном, и положила сверху пару картофелин. Когда я вернулась в гостиную, Зофья всё ещё канючила.

– Ну пожалуйста, мама! Вы относите еду матушке Матильде каждое воскресенье. Иногда ходишь ты, иногда Мария, но вы никогда не берёте меня с собой. – Она вложила в эти слова дополнительную порцию недовольства и бросила на меня завистливый взгляд.

– Я хочу пойти с Марией и Зофьей! – воскликнул Кароль. Он потянул маму за юбку, как будто поездка в монастырь была величайшей радостью в жизни.

И он туда же. Я с упрёком глянула на сестру и махнула рукой в сторону Кароля:

– Посмотри, что ты наделала.

Она разинула рот, замешкавшись с подходящим ответом, а потом призвала маму на помощь. Я села на ковёр у журнального столика и взяла с шахматной доски белую ладью. Гладкая и прочная, крошечная башенка, в которой было столько силы. Больше, чем у пешки, – закричал громкий голос в моей голове, но лёгкий шёпот отогнал его. Чтобы выиграть шахматную партию, одной силы недостаточно. Стратегия гораздо важнее.

– Готовишь свой знаменитый ладейный эндшпиль, не так ли, Акиба Рубинштейн[15]15
  Акиба Рубинштейн (1880–1961) – знаменитый польский шахматист, гроссмейстер и стратег. – Прим. ред.


[Закрыть]?

Я улыбнулась вопросу таты и вернула ладью на место. У одного из моих любимых гроссмейстеров я научилась учитывать, каким будет эндшпиль, с самого начала игры. Это была интересная стратегия, напористая и агрессивная, которая, как правило, хорошо мне служила. Рубинштейн мастерски владел ладейными эндшпилями, но в моих вариантах его стратегии предпочтение отдавалось пешке.

Пока тата относил пустую чашку на кухню, я разыграла дебют белым конём. Шахматы завладевали всем моим вниманием без остатка и, подобно заостряющему меч точильному камню, оттачивали грани моего разума. Ферзи, короли и слоны, кони, ладьи и пешки. Все они перемещались по полю, пока оно не превращалось в замысловатую чёрно-белую паутину, сплетённую у меня в голове. Два соперника, чёрные против белых, объединяет их только общее стремление к победе, а в остальном они – по разные стороны баррикад. Лишь один одержит верх. В случае патовой ситуации, когда ни одному из игроков не удастся обыграть оппонента, победителя можно выявить только путём проведения дополнительных партий. Два соперника, один победитель, кто им станет – определит решающая игра. Окончательная победа и полное поражение.

Но в нашем с Зофьей случае поражение не настигло ни одну из нас. Мы остались в патовой ситуации, и ни ладья Рубинштейна, ни моя пешка не могли повлиять на исход игры.

– У тебя нет времени на «Монополию», но есть время играть в шахматы?

Я не заметила, как Зофья подошла, но презрительный тон прозвучавшего прямо у моего уха вопроса нарушил мою концентрацию.

– У меня есть всего пара минут перед выходом. Успокойся и дай мне закончить.

– Ты ведь идёшь с Иреной, да?

Она сказала это так, как будто я совершила самое отвратительное преступление, которое только можно себе представить. Я осмотрела доску и взяла ладью.

– Нет, но даже если бы и с ней, то это тебя не касается. Оставь меня в покое.

Было ошибкой говорить такое, я поняла это сразу после того, как слова слетели с моего языка. Я открыла было рот в отчаянной попытке сгладить ситуацию, но Зофья вспыхнула.

Резкое движение, и несколько шахматных фигур ударились о стол и упали на пол. Я ахнула и бросилась за ними, но едва успела собрать, как сестра сбила ещё несколько, распаляемая моими протестами. До меня донёсся гневный крик – возможно, мамин, – когда Зофья собиралась в третий раз разбросать шахматные фигуры, а я толкнула её свободной рукой. Но сестру уже ничто не могло остановить, она снова бросилась к шахматной доске. Я заорала, чтобы она прекратила, преградила ей дорогу и попыталась оттащить подальше от шахмат, потому что если эта соплячка сломает мои фигуры…

– Девочки.

Спокойный, строгий тон. Мы обе знали, что лучше не упрямиться, – и застыли. Я прижала шахматные фигуры к груди, не желая ослаблять хватку и отпускать сестру, а Зофья всё так же нависала надо мной, одна рука была в паре сантиметров от доски. Я постаралась сдержать дрожь, встретившись с не терпящим возражений взглядом таты.

– Хватит.

Когда в его голосе появлялись подобные предостерегающие нотки, даже Зофья прекращала упрямиться. Но на сей раз ничто не могло погасить пламя её гнева, даже выговор таты или приказ мамы – мне сейчас же отправляться в монастырь, а Зофье – немедленно идти мыть посуду. В ярости сестра оттолкнула меня, протопала в нашу спальню и захлопнула за собой дверь. Последовавшая за этим тишина была удушающей.

За прошедшие несколько месяцев работы в Сопротивлении я погрузилась в самое сердце лжи, опасности и протеста. Этот мир был очень далёк от мира моей сестры. Война разлучила нас, и пока опасность не миновала, я не видела способа это исправить. Борясь со слезами, затуманивающими зрение, я осмотрела все шахматные фигуры и убедилась, что ни одна из них не пострадала из-за истерики Зофьи. Мама опустилась на колени рядом со мной, и я провела пальцами по чёрному ферзю. Фигуры были целы, но почему-то мне казалось, что это не так.

Когда мама убрала несколько выбившихся прядей с моего лба, я шепнула:

– Можно рассказать ей?

Она вздохнула и накрыла мои руки своими.

– Всё, что сейчас можно сделать, – это молиться, чтобы война поскорее закончилась.

Патовая ситуация, пока всё не изменится. Если это вообще когда-нибудь изменится.

Мама поцеловала меня в щёку, прежде чем пойти в нашу комнату, проверить, как там Зофья, а я продолжила собирать свои вещи. Тата встал, надел коричневый твидовый пиджак поверх приталенного жилета, а также свою любимую фетровую шляпу, серую с голубой фактурной лентой. В глубине души я умоляла его не идти за мной, но он взял трость – и мои надежды разрушились. Если отец решил поговорить со мной наедине после стычки с сестрой, мне, скорее всего, влетит. Мы молча собрались и вышли в коридор, и я воспользовалась шансом защититься:

– Тата, прости, но Зофья не оставила бы меня в покое, а ещё она чуть не сломала мои…

Он прочистил горло, и я замолчала. Что ж, хотя бы попыталась… Ожидание было невыносимым, я смотрела мимо отца, сосредоточившись на надверной табличке с нашей фамилией – ФЛОРКОВСКИЕ. Наконец тата вздохнул.

– Что ж, – медленно проговорил он. – Должен сказать, у тебя впечатляющие рефлексы.

Эти слова вызвали внезапную улыбку, тата усмехнулся, а я юркнула в его утешительные объятия. Он прижал меня к себе. Одна рука придерживала мою голову, как будто я была маленькой, и мне почти хотелось вернуться в те времена. Когда я была маленькой, не было войны. Мне не нужно было хранить от сестры столько секретов.

– Ты знаешь, почему была так занята в последние месяцы. Но Зофья – нет, – пробормотал тата. – Она и не может понять. Всё, о чем я прошу, – постарайся быть более чуткой к её переживаниям.

Я вздохнула:

– Было бы проще, если бы я могла сказать ей правду. Но я постараюсь.

– Может, лучше сегодня в монастырь вместо тебя пойду я?

– А что, вор, который стащил мамину сумку, нашёл в нём ваши кенкарты и вернул их?

Отец снова усмехнулся:

– Нет, и, учитывая, что все сведения в них ложные, я был бы впечатлён, если бы он это сделал. Новые документы будут готовы через несколько дней, тогда мы сможем работать снова. – Он поцеловал меня в лоб: – Будь осторожна, моя храбрая девочка.

Вместо того чтобы разомкнуть объятия, я прижалась к нему сильнее на мгновение. К его знакомому запаху примешивались едва заметные нотки воска и сосны, свидетельство того, что тем утром он полировал свою трость. Это сочетание было странно притягательным. Наконец я подняла голову, и тата вытер следы слёз, проведя большим пальцем по моей щеке.

Как только он исчез за дверью квартиры, я, стараясь не думать о ссоре с Зофьей, помчалась вниз по лестнице. Посещение монастыря определённо поднимет мне настроение. Солнце целовало мои щёки и придавало золотистый оттенок бежевой штукатурке нашего четырёхэтажного дома, но прекрасный день омрачило отвратительное зрелище.

Через перекрёсток ехал большой грузовик и два легковых автомобиля. Я в нерешительности застыла у двери, пока они парковались. Офицеры СС и люди, одетые в гражданское, высыпали на улицу, словно муравьи, бегущие к падали. Когда один из мужчин вышел из машины, он положил что-то во внутренний карман пальто. Солнечные блики сверкнули на цепочке и серебряном диске.

Значок гестапо.

Я таких ещё ни разу не видела, но Ирена и родители описывали мне их бесчисленное количество раз. Это был единственный способ идентифицировать людей, которых мы боялись больше всего. Нет сомнений, кто-то предал мою семью, иначе гестапо не появилось бы.

Но агенты не стали врываться в мой дом, поэтому я выпустила из рук дверную ручку. Они стояли у своих машин – один из них изучал какой-то листок и говорил что-то о необходимости проехать ещё один квартал, а другой, офицер СС, осматривал улицу Балуцкого. Тут его взгляд обнаружил новую цель – меня.

– Подойди.

Участники Сопротивления и агенты гестапо играли в похожую игру. Мы скрывали свою личность и выполняли задания тайно, чтобы никто вокруг не знал правду о том, кто мы есть на самом деле. Вероятно, я проходила мимо множества агентов гестапо на улице, не зная об этом, возможно, меня даже останавливали эсэсовцы, которые также были тайными членами гестапо, но на этот раз я полностью осознавала, кто со мной говорит.

С трудом сглотнув, я подчинилась и пошла маленькими шажками, чтобы выиграть время и подумать. Пустынная тихая улица лишь усиливала прерывистые вдохи, которые возвещали о моей панике, словно кричащие об очередной немецкой победе громкоговорители на площади. Они не могут меня ни в чём заподозрить, ведь я всего лишь вышла из здания.

Я крепче сжала корзинку, пытаясь сосредоточиться. Сохраняй спокойствие. Изучай их.

Их было шестеро, и, судя по знакам отличия, определяющим звание, и количеству медалей на форме, человек, который говорил со мной, был главным. Когда я приблизилась, его железный взгляд был прикован ко мне.

– Документы, – скомандовал он.

Невозможно было не расслышать этот приказ. Я искала свою кенкарту, изо всех сил растягивая время. Этот офицер – не мальчишка, гордящийся блестящими сапогами, массивным оружием и званием. Цель его работы заключалась в подавлении Сопротивления. Мне нужно было сделать так, чтобы он не счёл меня опасной. Передав ему кенкарту, я сделала паузу, чтобы собраться, и произнесла, стараясь придать голосу беззаботности:

– Простите меня, герр штурмбаннфюрер, я собиралась… – От моей храбрости не осталось и следа, когда он посмотрел на меня. Голос дрогнул. Никогда ещё мне не было так тяжело сохранять спокойствие в присутствии офицера. – Навестить друга.

– Корзину.

Внутри меня всё как будто закричало.

– Конечно, но моя…

Штурмбаннфюрер кивнул другому мужчине, и тот выхватил у меня корзину. План рушился на глазах. Мне нужно было понять, что я делаю не так, и вернуть свои вещи, но я была растеряна. Всё, о чём я могла думать, – это ордер на обыск.

Мужчина порылся в корзине.

– Ничего, штурмбаннфюрер Эбнер.

Я опустила глаза, чтобы они не увидели мелькнувшее в них облегчение, потому что другой офицер протягивал мне корзину. Но прежде чем он успел вернуть её, Эбнер вырвал корзину у него из рук, а мне пришлось сдержать крик протеста.

– Имя, – рявкнул Эбнер, тщательно осматривая корзину.

– Х…Хелена. – Я сделала паузу, надеясь, что дрожь в голосе исчезнет. Никто никогда не устраивал мне допрос по фальшивым документам. Я, конечно, помнила все данные, но трудно не ошибиться, когда сердце готово выскочить из груди. – Хелена Пиларчик.

В этот раз, когда Эбнер посмотрел на меня, я заставила себя поднять взгляд и увидела то, что боялась увидеть больше всего.

Подозрение.

Нет, это было в моей голове, только в моей голове. Ему не в чем подозревать меня, просто я запаниковала из-за его въедливости и ордера, вот и всё. Я бесчисленное количество раз сталкивалась с солдатами – с Иреной и в одиночку, – и каждый раз нам удавалось выкрутиться. Если я могла сделать это раньше, то смогу и сейчас.

– Дата рождения.

Чем дольше я стояла там, тем больше вопросов он задавал и тем яростнее рылся в моих вещах. Я должна была отвечать быстро. Я должна была придумать, как заставить их уйти или убедить их отпустить меня.

Не паникуй, думай. Изучи его. Забудь про направленные на тебя пистолеты. Думай.

– Дата рождения.

Нетерпеливый щелчок пальцами заставил меня осознать, что я не произнесла ни слова, поэтому я пробормотала фальшивую дату и попыталась придумать план побега, но на ум ничего не шло. Идеи не появлялись, было лишь непреодолимое чувство опасности, которое терзало мои внутренности, но не побуждало к действию, ни когда Эбнер бросил корзину и начал топтать её, ни когда плетение треснуло и его ботинки забрызгал раздавленный картофель, ни когда он пнул раскуроченную корзину и свидетельства о крещении рассыпались по мостовой.

Беги.

Глупое, отчаянное решение. Всё, что я могла сделать. Я побежала со всех ног, но не успела сделать и трёх шагов, как эсэсовец поднял приклад винтовки. Сильная, ослепляющая боль выбила воздух из моих лёгких и повалила меня на землю. Я кашляла и задыхалась, пока железная хватка не подняла меня на ноги. Эбнер кричал, но я могла думать лишь о пульсации внутри, поэтому он стиснул моё лицо и повернул его к рассыпавшимся документам.

– Отвечай, глупая девчонка. Откуда ты это взяла и куда собиралась нести?

Я могла бы плюнуть ему в лицо или же молить о пощаде, но ни то ни другое не имело значения. Я была не в том состоянии, чтобы вести себя вызывающе, но всё же выбрала вызов. Это было всё, что у меня оставалось.

– Не знаю, герр штурмбаннфюрер. Я всего лишь глупая девчонка.

Пощёчина почти стоила того. Почти.

Жгучий удар рассёк мне губу, я сплёвывала кровь и не слышала, что он сказал; затем гестаповец повернул меня лицом к кому-то.

Это была госпожа Кручек, наша соседка. Более неудачного времени, чтобы выйти из дома, нельзя было и придумать, но уже слишком поздно. Она застыла в дверях, оцепенев, прижимая к груди своего сына Яна. Я уставилась на неё с молчаливой мольбой.

Часть пистолетов, направленных на меня, теперь целилась в госпожу Кручек. Резко вобрав раскрытым ртом воздух, она крепче прижала к себе Яна, как будто её руки могли как-то защитить от пуль.

– Назовите имя этой девушки и где она живёт, или вы трое умрёте.

Другой мужчина перевёл слова Эбнера на польский. У неё не было выбора. Я понимала, у неё просто не было выбора. Но всё равно продолжала молиться.

Пожалуйста. Пожалуйста, не делайте этого. Там моя семья.

Остекленевшие глаза госпожи Кручек встретились с моими будто бы в немом извинении, прежде чем она опустила их. Её голос так дрожал, что ей с трудом удавалось выговаривать слова:

– Мария Флорковская. Второй этаж.

Думай, думай, ради всего святого, думай же.

Они протащили меня мимо рыдающей госпожи Кручек, внутрь дома и вверх по лестнице. Слава богу, фальшивые документы мамы и таты были украдены. Тогда не получится доказать их причастность, а Зофья и Кароль – дети. Ведь гестапо нет дела до детей, поэтому они просто сообщат семье о моём аресте, не более того.

Тяжёлый кулак стукнул в дверь с нашей фамилией, и, не дожидаясь ответа, нога в сапоге нанесла резкий, сильный удар. Дверь с треском крошащейся древесины ввалилась в квартиру. Меня втолкнули внутрь, и я, спотыкаясь, упала в объятия отца.

Когда я подняла голову, то заметила, что его рубашка испачкана моей кровью. Всего на мгновение я встретилась с полным ужаса взглядом таты, а затем они вошли и вырвали меня у него из рук. Их голоса смешались с маминым криком.

Агенты гестапо переворачивали мебель, опустошали шкафы и ящики, били посуду, задирали ковры и сносили всё на своём пути. Я благодарила Бога, что газета Сопротивления таты, единственная улика, которую они могли найти, уже исчезла из обычного тайника – под подушкой его кресла. Один из агентов гестапо перевернул журнальный столик, и моя шахматная доска упала на пол. Красивые фигуры разлетелись.

Звук моего имени прорвался сквозь яростные немецкие крики, и я заметила маму, прижавшуюся спиной к стене. Она цеплялась за моих брата и сестру и умоляла меня подойти к ней. Голос таты возвышался над грохотом, утверждая, что он сам напечатал свидетельства о крещении и раздал их и что его дочь по ошибке взяла не ту корзину, а я, парализованная, продолжала стоять посреди творившегося хаоса.

Эсэсовец повернулся к моему отцу со снисходительной ухмылкой:

– Вы хотите, чтобы мы поверили, что это вы доставляете документы? – Для большего эффекта он ударил моего отца по больной ноге.

Тата упал, его трость ударилась об пол, из стиснутых зубов вырвался стон. Я закричала и бросилась к нему, но ещё один удар в живот повалил меня на пол, и я свернулась калачиком, желая, чтобы жуткая боль утихла, в то время как мир вокруг меня помутнел. Мамин крик звучал вдалеке. К её крику присоединился чужой голос, за которым последовал резкий, прицельный шлепок.

Боль в животе стихла, и я почувствовала на себе чьи-то руки – это гестаповец потащил меня вниз по лестнице. Я сопротивлялась, но он был слишком силён. Это было похоже на борьбу с каменным столбом. Он швырнул меня в грузовик, я ударилась бедром, боль пронзила ногу. Когда я растянулась на голом полу, рядом со мной раздался стук, сопровождаемый знакомым вздохом. Мама. Затем последовала серия глухих ударов – остальные члены семьи, – и дверь захлопнулась.

Грузовик начал двигаться. Я приподнялась и провела рукой по пульсирующему животу. Тата сел, морщась от боли в ноге, потом помог маме. Она держала Зофью и Кароля так, словно никогда их не отпустит, икающие всхлипы обоих звучали в унисон. Мама прижалась к тате и осторожно прикоснулась к ярко-красной отметине на своей щеке.

– Боже мой, – прошептала она. Маленькая, отчаянная молитва.

Какой же я была глупой. Подумать только, я почти убедила себя, что мою семью пощадят.

– Они остановились на нашей улице, и я увидела, что у одного из них был значок гестапо. Я не знала, что делать, а после того, как они забрали корзину и нашли сертификаты, они заставили госпожу Кручек назвать моё настоящее имя, простите меня, мне так жаль.

Когда мой голос дрогнул, тата притянул меня ближе и вытер кровь с моей разбитой губы.

– В страхе нет ничего постыдного. Ты не сделала ничего плохого, Мария.

Его слова не были правдой, но я этого не сказала. Если бы я соображала быстрее, моя семья не поплатилась бы свободой.

– Разве мы нарушили закон? – пробормотала Зофья.

Тата ласково накрыл своей рукой её руку.

– Эта война принесла невероятные страдания еврейскому народу, поэтому твоя сестра, мама и я помогаем им. Помогать невинным людям спасаться от преследований – это неплохо.

Зофья уставилась на меня как на незнакомку. Никто больше не произнёс ни слова, и я отсела от всех в дальний угол, раздавленная масштабом содеянного.

Когда грузовик остановился, двери распахнулись, и нас встретил ствол винтовки. Солдат, державший оружие, жестом приказал нам выходить. Мама выскочила с невероятной скоростью и бросилась к другому солдату, который стоял позади первого.

– Пожалуйста, они же дети, ради всего святого.

Прежде чем мама успела сказать что-то ещё, солдат схватил её за руку, она напряглась и замолчала. Тата вылез следом и потянулся за Каролем, который был ближе всех к двери, но один из солдат оттолкнул моего отца, а другой вытащил Кароля из грузовика.

Я никогда не слышала, чтобы мой брат или мои родители кричали так, как в тот момент, а потом мамин крик пересилил все остальные.

– Дайте мне взять его! Прошу, дайте взять его!

Её мольбы становились всё громче, а борьба всё неистовее, и когда удерживавшему её солдату надоело это терпеть, он отпустил маму. Она выхватила Кароля из рук другого солдата, прижала его к груди и мягко заговорила с ним, а он в это время пытался спрятаться на её груди. Когда мама посмотрела на тату, на щеке её блеснула скатившаяся слеза.

За нами пришли ещё двое солдат, и Зофья ухватилась за мою руку. Солдаты позволили нам идти к двери самостоятельно, вероятно, чтобы избежать ещё одной вспышки маминого гнева. Я слегка сжала руку сестры, чтобы утешить её, хотя не чувствовала себя способной на это. Я точно знала, что сейчас увижу.

Стена из серого камня окружала группу массивных зданий. Ещё до вторжения я считала Павяк грубым и уродливым нарывом на лице потрясающе красивого города. Теперь это было не просто отвратительное здание. Это было воплощение всех моих страхов.

В аду есть особое место для пойманных членов Сопротивления.

* * *

Аушвиц, 17 июня 1941 года

– Моих родителей, брата и сестру расстреляли сразу же, как мы попали в Аушвиц. Меня тоже должны были казнить, но я отбилась от группы, и Фрич направил меня в группу рабочих. Моя семья была убита, а я выжила, потому что Фрич любит иногда сыграть в шахматы.

Когда я закончила свой рассказ, отец Кольбе отреагировал не сразу, и я была благодарна за окутавшую пространство темноту. Я не хотела видеть на его лице шок и отвращение, которые так живо себе представила. Но когда он заговорил, тон его голоса совершенно не клеился с выражением лица, возникшим в моём воображении.

– То, что случилось с твоей семьёй, ужасно. Слова не могут выразить, как сильно моё сердце болит за тебя, Мария.

– Я не хотела бросать их. – Мой голос дрогнул, но я отчаянно хотела исповедаться, отчаянно хотела переложить тяжесть своих грехов на этого бедного, доброго священника, который был достаточно глуп, чтобы подружиться со мной. – Когда я потерялась, то думала, что найду свою семью после регистрации. Я не знала, что одна группа была приговорена к смерти, а другая – нет. Всё это время я использовала вас, отец Кольбе, и позволила вам поверить, что я та, кем не являюсь на самом деле, мне очень жаль.

– Уверяю тебя, Мария, мои убеждения насчёт тебя остались прежними. И если благодаря нашей дружбе я смог хотя бы чуточку облегчить твои страдания, то я благодарю Бога за дарованную нам благодать.

Слава богу, отец Кольбе не мог видеть подступивших к моим глазам слёз, готовых побежать по щекам.

– Я не заслуживаю Его благодати.

– Никто из нас не заслуживает, но Он всё равно дарует нам её.

– Вы действительно в это верите, находясь в подобном месте?

– Именно в таком месте я верю в это больше всего. Как ещё мы можем найти смысл среди всех этих страданий?

Когда мы замолчали, до моих ушей донёсся лёгкий стук капель дождя. Каким-то неведомым образом это успокаивало, хотя в последнее время мало что имело подобный эффект. Спокойствие осталось где-то в прошлом, в этом новом мире оно недостижимо; здесь испытываешь что угодно, только не спокойствие. Присутствие отца Кольбе было единственным, что приближало меня к такому состоянию. Дождь делал то же самое – и это было необычно, как будто я сидела у окна в нашей квартире в Варшаве и смотрела, как капли дождя скатываются по оконному стеклу. Но ни отца Кольбе, ни умиротворяющего стука дождя не было достаточно, чтобы я изменила решение.

Отец Кольбе не одобрил бы его, но я устала лгать ему. Он должен был услышать правду, всю правду.

– Я готова покинуть это место, – я хотела сказать больше, но слова не шли. Решение принято; оно было принято уже давно, но я не ожидала, что поделиться им будет так трудно.

Тишина снова окружила нас, тишина, которая пронзила моё сердце так, что я едва могла её выдержать. На этот раз вместо шока и отвращения я представила на лице отца Кольбе ярость, но даже в моём воображении этот образ был неправдоподобным.

– Это не выход, друг мой.

– Мне жаль разочаровывать вас, отец Кольбе, и я не жду, что вы, или Бог, или кто-либо другой смилостивится надо мной, но я не могу жить после того, что сделала с ними, – ответила я еле слышно. – Кроме того, меня всё равно послали сюда умирать.

– Не так, как ты того хочешь.

Я не знала, как реагировать. Мне хотелось, чтобы он накричал на меня, проклял, сказал, что я буду гореть в аду веки вечные. Странным образом это помогло бы мне не менять своего решения. Вместо этого священник лишь одарил меня кротким сочувствием. Конечно, он не пытался отговорить меня в порыве праведного гнева. Это было не в духе отца Кольбе, но почему-то именно перед его мягкостью было труднее устоять.

– Твоя жизнь – это дар, даже если тебе приходится ужасно страдать. Это и для меня был дар. Твоя семья не хотела бы, чтобы ты от него отказалась.

Было необычно слышать, как отец Кольбе говорит о том, чего хотела бы моя семья, ведь всё это время я подавляла воспоминания о них. Предполагалось, что это защитит меня от боли, но на самом деле оставило лишь пустоту внутри. Сейчас я наконец позволила себе представить свою семью, пустота заполнилась мыслями о них. Всё время в Аушвице я сторонилась таких воспоминаний, как бы наблюдая со стороны. Помнила, но не вспоминала. Но на этот раз я полностью окунулась в них. Мама. Тата. Зофья. Кароль.

Отец Кольбе вдавил что-то в мою ладонь. Я не могла разглядеть эту вещь в темноте, но узнала на ощупь гладкие, круглые бусины. Чётки.

– Когда я прибыл сюда, то попросил солдата оставить мне чётки. Теперь я хочу, чтобы они были с тобой. Ты названа в честь Богоматери, а чётки прославляют жизнь Её Сына, даже больше – Его страдания и смерть. В жизни Христа ты найдёшь силы, чтобы обрести мир внутри себя и выжить в этом месте.

В тишине мои костлявые пальцы пробежались по чёткам и нашли крестик. Я обхватила его рукой, и этот простой жест разрушил внутри все барьеры. Всё, что было спрятано за ними, вырвалось наружу, и я зарыдала так же истошно, как в день смерти моей семьи. Чётки отца Кольбе впились в мою ладонь, а в голове проносились воспоминания о вечерах, проведённых за знакомыми молитвами с семьёй. Каким-то образом острая боль стала терпимой. И я чувствовала себя менее жалкой, чем последние несколько недель.