Текст книги "Последний ход"

Глава 13

Аушвиц, 30 июля 1941 года

Когда я пришла в себя, по спине и плечам пробежала резкая пульсация. Что-то давило сверху, что-то тугое. Бинты. Я открыла глаза и моргнула, тогда мир вокруг обрёл чёткость. Я лежала на животе, на чём-то вроде тонкого матраса, в большом помещении, заполненном другими людьми. Одни были перебинтованные, другие – осунувшиеся и болезненные, третьи переходили от койки к койке, осматривая друг друга. Когда меня поместили в один из больничных блоков?

Отец Кольбе.

Эта мысль промелькнула в моей голове, и я начала вставать, но остановилась с мучительным криком – от боли у меня свело живот.

– Не двигайся. Тебя вчера высекли, помнишь?

Я медленно повернула голову, чтобы найти говорившего. У моей кровати стояла Ханья Офенхайм, та молодая еврейка.

– Я здесь уже почти четыре месяца, и я никогда не видела, чтобы заключённый провоцировал охранников на дополнительные удары плетью, – сказала она. – Для этого требуется большая хуцпа[18]18
  Chutzpah (идиш) – наглость, дерзость, смелость.


[Закрыть].

Я понятия не имела, что значит хуцпа, но почувствовала, что это не комплимент. Её неодобрительный хмурый взгляд подтвердил мои подозрения.

– Из всех эсэсовцев, которых ты могла бы разозлить, выбрала Фрича? Весь лагерь слышал, как вы говорили об этом священнике. Порки было недостаточно, ты решила ещё и наглость проявить? Неужели ты ожидала, что это принесёт тебе что-то, кроме более сурового наказания? – Ханья дала мне возможность обдумать вопросы, затем глубоко вздохнула и заговорила мягче: – Нельзя так рисковать. Нельзя, если хочешь выжить.

Она, конечно, была права. Какими бы продуманными ни были мои действия, я знала, что они были глупыми. Но я не жалела о них.

– Что ты здесь делаешь? – Меня напугал хриплый, грубый звук, вырвавшийся из моего рта. Я прочистила горло, но ситуацию это не улучшило.

– Письменный и устный перевод – хорошая работа по сравнению с другими. Она даёт мне дополнительные привилегии, например, возможность свободно передвигаться по лагерю, если у меня есть обязанности здесь, а не в административных штабах СС. Сегодня я нужна в лагере, поэтому проскользнула в госпиталь, чтобы проведать тебя.

Наверное, здорово – иметь свободу передвижения. Я решила не зацикливаться на этом.

– Меня зовут Мария.

– Я слышала это на плацу. Откуда ты?

– Из Варшавы.

Она вскинула бровь и сверкнула довольной улыбкой:

– Я тоже. Ты работала на Сопротивление? Какие задания ты выполняла?

– Разные, но в основном я помогала группе монашек, которые тайно вывозили еврейских детей из гетто.

– Сколько тебе удалось проработать, прежде чем тебя поймали?

– Несколько месяцев. С марта по май. – Я сделала паузу, попыталась повернуться – и сморщилась от боли. – Ты перенесла меня в госпиталь, ведь так? Зачем?

– Я не собиралась оставлять тебя истекать кровью на плацу.

Я посмотрела на Ханью, изучая её черты. Острые скулы над впалыми щеками. Вероятно, ей было около двадцати, хотя выглядела она старше. Худая, но не как я, что вполне логично, потому что работа в помещении подразумевает менее тяжёлые условия. Большие, глубоко посаженные глаза, такие же насыщенно-тёмные, как краска на деревянной трости моего отца. Стриженые волосы, выглядывающие из-под платка, были того же оттенка. Несмотря на худобу и измождённость, она была красива. Настороженное выражение глаз было не редкостью, поэтому оно не удивило и не обеспокоило меня. Здесь все защищали себя как могли.

– Я велела тебе не двигаться, – сказала Ханья, когда я снова пошевелилась.

– Что-то колет меня через матрас.

– А чего ты ждала? Это не отель «Бристоль».

Лучше бы она не упоминала об этом отеле, потому что всё моё сознание внезапно заполнило воспоминание о нём. Он возвышался над центром Варшавы и мог похвастаться изысканным фасадом с белой лепниной – стиль неоренессанс, кажется, так говорили мои родители. Величественный бельведер на закруглённом углу был моей любимой частью здания. Я представила, что завтракаю в кафе отеля – яйца, сосиски, яблочно-черносливовый чатни, свежий апельсиновый сок и хлеб с джемом, мёдом и маслом. Я цеплялась за эту фантазию, пока новый голос не прорвался сквозь желание, задержавшееся на моих вкусовых рецепторах.

– Как она?

– Проснулась, – ответила Ханья. – Мария, это доктор Янина Островская.

– Я всего лишь медсестра, Ханья. Медсестра. Моя медицинская степень не меняет того факта, что я некомпетентная полька, помнишь? – Янина не скрывала горечи в своём голосе.

– Некомпетентная полька или некомпетентная еврейка? – спросила Ханья с сухим смешком.

– И то, и другое, я полагаю. Возьми это, Мария.

Янина передала мне обезболивающее, которое я послушно проглотила, пока она разматывала бинты.

Ханья обошла Янину, чтобы взглянуть на мою спину.

– Мерд[19]19
  Merde (фр.) – чёрт, дерьмо.


[Закрыть], – пробормотала она, я полагаю, по-французски.

– Мария нуждается в покое, – сказала Янина. – Продолжишь успокаивать её в том же духе, и я вышвырну тебя вон.

Ханья захихикала и сказала что-то на идише, и Янина тоже ответила ей на идише, проверяя мои раны. Она сосредоточенно нахмурила брови. У неё были светло-карие глаза с золотистыми крапинками и пушистые волосы рыжеватого оттенка – они напоминали порошок цикория, который мама и тата добавляли в кофе, когда тот стал дефицитным. Хотя мне было трудно следить за Яниной из положения лицом вниз, я всё-таки видела, как тщательно и профессионально она обрабатывает мои раны.

– Знаешь, смотреть на врача – отличное лекарство. Всегда говорю это пациентам.

Сухое замечание вывело меня из ступора, и жар прихлынул к щекам.

– Извините. Я просто удивлена, что тут есть ещё одна женщина, вот и всё.

– Этому все удивляются. Ханья увидела меня в день приезда на прошлой неделе, заключила сделку с эсэсовцем, чтобы сохранить мне жизнь, и обеспечила место здесь.

– Мы с Яниной были соседками до гетто, – сказала Ханья. – Моя семья переехала, а Янина выдавала себя за нееврейку с помощью поддельных документов. Она осталась в арийском районе и работала на Сопротивление.

– Пока кто-то не донёс на меня, и вот мы снова соседки, – сказала Янина, закончив накладывать свежие повязки.

– Ты здорова настолько, насколько можно было ожидать, но мы будем следить за твоим выздоровлением в течение следующих нескольких дней. Отдохни немного.

– Спасибо, доктор Островская.

Она слабо улыбнулась:

– Не говори так при охранниках. Зови меня Янина.

Она переходила от койки к койке, поспешно раздавая инструкции, бинты и лекарства. Когда она скрылась из виду, я прислонилась к изголовью койки и слегка привстала.

– Куда это ты собралась? – спросила Ханья, наблюдая за мной.

– В блок № 11, для выполнения моих трудовых обязанностей. Помоги мне подняться, пожалуйста.

– Ты слышала Янину, ты не…

– Кроме отца Кольбе у меня никого нет, – прошептала я. – И это время – всё, что нам осталось.

Она молчала. Наконец пробормотала что-то непонятное на идише и вздохнула:

– Янина нам головы за это поотрывает.

Я поднялась повыше, и даже с помощью Ханьи это заняло много времени. К тому моменту, когда я села, я уже выдохлась и почувствовала головокружение. Ханья принесла мне кружку воды и кусок хлеба, и пока я их поглощала, она смотрела на мою форму. Благодаря Фричу одежда была разорвана и обнажала поясницу, едва прилегая к моему истощённому телу.

– Я зашила воротник, пока ты была без сознания, но у меня не хватило ниток для остальной части, – сказала она.

– Ничего страшного. Зашью позже. – Я потянулась к потайному кармашку и, нащупав в нём бусины чёток, сдержала вздох облегчения.

Сказав, что мы встретимся вечером в больничном блоке, чтобы Янина могла осмотреть мои раны, Ханья помогла мне дойти до двери. Я двигалась ещё медленнее, чем при попытке сесть, но решимость вела меня вперёд. Оказавшись снаружи, я остановилась, чтобы перевести дух.

– Ханья, когда мы разговаривали в последний раз, я… – Она подняла руку, прервав мои извинения.

– Всё в порядке. Ты уверена, что сможешь работать?

Я кивнула, и мы пошли дальше. Она поддерживала меня, пока мы не подошли к блоку № 11, затем позволила мне продолжить идти одной. Она смотрела, как я иду, вероятно, желая убедиться, что я могу делать это самостоятельно, затем я услышала её удаляющиеся шаги.

– Ханья, – позвала я её, и она обернулась. – Ты умеешь играть в шахматы?

– Нет, – ответила она, одарив меня лёгкой улыбкой. – Но я бы хотела научиться.

* * *

Когда я добралась до блока № 11 и, пошатываясь, вошла в дверь, то принялась настаивать на том, что готова к работе, и капо не стал меня отговаривать. Он поручил мне выносить вёдра с отходами, и я провела весь день в подвале.

Каким бы тяжёлым ни казался труд на открытом воздухе, тем, кто работает в блоке № 11, приходилось намного хуже. Люди, замурованные в камерах, были приговорены к ужасным пыткам и медленной, мучительной смерти. Стоны, проклятия и причитания эхом разносились по мрачным коридорам, когда я входила в очередную камеру. Я перемещалась медленно – даже с обезболивающими препаратами каждое движение причиняло боль. Некоторые мужчины смотрели на меня, будто завидуя моей относительной свободе; другие умоляли о помощи, еде или воде; третьи были слишком слабы, чтобы заметить моё присутствие. В поисках отца Кольбе я подолгу задерживала взгляд на несчастных лицах, а затем, выполнив свою задачу, опускала глаза в пол. Измученные, безнадёжные взгляды приговорённых к смерти отражали мою неспособность облегчить их страдания.

Под конец дня я его нашла. Камера № 18.

Кроткому голосу, возносившему молитвы, вторил ропот голосов других заключённых; я замерла у двери. Они читали последнюю декаду молитв Розария. Я закрыла глаза, потянулась к маленькому кармашку и достала чётки, слушая, как знакомая речь возвышается над прочими голосами и наполняет меня привычным покоем. Когда молитва закончилась, благоговейная тишина опустилась на всех присутствующих и окутала пространство вокруг.

Я сделала глубокий вдох, чтобы прийти в себя, и, убедившись, что капо поблизости нет, потянула на себя тяжёлую дверь. От этого действия раны вновь открылись, у меня перехватило дыхание, когда по спине разлилось пламя мучительной боли. Мужчины повернулись на звук. Отец Кольбе стоял на коленях посреди них и смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Он встал и открыл рот, чтобы заговорить, но я начала первой:

– То, что вы сделали для того заключённого, предложив занять его место… – Мой голос сорвался, и потребовалось некоторое время, чтобы снова обрести его. – Вы невероятный человек.

Он покачал головой:

– У него есть семья. Даст Бог, он вернётся к ним. – Отец Кольбе позволил сказанному задержаться между нами, затем взял мою руку и накрыл своей. – Что касается тебя, мой друг… – Голос дрогнул, он с трудом сглотнул.

Я грустно улыбнулась ему глазами, полными слёз.

– Как я буду жить без вас, отец Кольбе? – Ответ был очевиден, но я должна была услышать это от него.

– Ты будешь жить и бороться, Мария. – Он слегка сжал мою руку, подойдя ближе и уставившись на мои раны.

– Дитя, что они сделали?

Я посмотрела на своё разодранное плечо, которое уже несколько часов кровоточило сквозь повязку.

– Скромная плата за перевод, которого я добивалась.

По мере того как мои слова проникали в его сознание и приносили с собой понимание, я видела, как на лице отца Кольбе проступает смятение. Я наклонила голову, единственным кивком отвечая на невысказанный вопрос, и его глаза наполнились благодарными слезами.

– Дорогая, мудрая девочка, на какую жертву ты пошла ради меня, – прошептал он.

Он осенил мои раны крестным знамением. После этого я сомкнула пальцы на его запястье, повернула его руку раскрытой ладонью вверх и вложила в неё небольшой предмет. Круглый камешек с плаца, такой же, как те, что он подарил мне для игры в шахматы.

Глава 14

Аушвиц, 6 августа 1941 года

– Ханья, а у тебя не будет неприятностей из-за этого?

Поскольку Ханья и Янина настаивали на том, чтобы я осталась в госпитале, чтобы восстановиться после порки, а я была непреклонна в желании посещать отца Кольбе, мы заключили соглашение: я буду приходить в госпиталь, чтобы отдохнуть и позволить Янине осмотреть меня, но продолжу работать в блоке № 11. Ханья таскала меня в блок № 19 каждый день – она не верила, что я выполню свою часть сделки, – и пока я появлялась в госпитале, Янина была довольна.

Янина промыла мои раны антисептиком – процесс почти столь же болезненный, как и получение самих ран, – и перевязала их свежими, чистыми бинтами. Я задала свой вопрос, когда Ханья передавала мне форму. В ответ она обвела взглядом комнату, прежде чем ответить, понизив голос:

– Мне всё равно нужно было перевести несколько отчётов для этого блока. Со мной всё будет в порядке, а если нет, я это улажу.

Скрытый смысл её слов был очевиден. Владение пятью языками давало Ханье много преимуществ. Она объяснила, что проворачивает сделки как с заключёнными, так и с охранниками, переводит для них и получает взамен определённые блага, оставляя их себе или используя для торговли. И всё же, при мысли о заключении сделок с нашими тюремщиками, я поморщилась.

– Мои связи – причина, по которой к тебе здесь проявляют особое отношение, – сказала Ханья, подняв бровь. – Возьмём, например, обезболивающие, которые ты получаешь от Янины. Большинство заключённых могут разжиться лишь половиной таблетки. Благодаря моим связям Янина жива – она работает здесь, выступает в качестве моего контактного лица в госпитале и имеет доступ к дополнительным ресурсам через поставщиков, с которыми я держу связь в лагере и за его пределами. Поэтому она даёт тебе нужные дозы.

– Верно, прости. Я благодарна за всё, что ты сделала, – ответила я, пристыженно улыбаясь и надевая свою форму поверх новых бинтов. – Но ты же еврейка. Ты должна ненавидеть нацистов ещё сильнее, чем я.

– Если кто-нибудь услышит, что ты говоришь, все усилия, которые я вложила в твоё выздоровление, будут напрасными. – Она снова обвела помещение настороженным взглядом. – Можешь сколько угодно не соглашаться, Мария, но налаживание связей как с заключёнными, так и с охранниками имеет свои плюсы. Как, по-твоему, мне удалось сохранить свою жизнь? Мне нужно заботиться и о младшем брате, так что я рада помощи в любой форме.

– Твой брат здесь?

Она кивнула, присев в изножье моей койки.

– Исаак работает слесарем. У меня есть связи в СС, они помогли добиться его перевода. Когда нас только привезли, он был в бригаде дорожных рабочих.

Самая изнурительная работа, где заключённые толкали тяжёлые бетонные цилиндры, чтобы разровнять землю.

– Ты можешь добиваться трудовых переназначений? – спросила я, искренне удивившись.

– При условии, что могу предложить соразмерный обмен. В таком месте, как это, нужно что-то отдать, чтобы что-то получить. Это не всегда приятно, но я сделаю всё, чтобы вернуться к своим киндерлах. – На губах Ханьи заиграла грустная, ласковая улыбка, затем она перевела для меня: «Мои дети».

– Сколько у тебя детей?

– Двое сыновей. Яков и Адам. – На её лице появилось отрешённое выражение, и я подождала, пока она продолжит: – Одному было три года, а другому – четыре месяца, когда мы с мужем передали их членам Сопротивления. Элиаш, мой муж, говорил, что так будет лучше, но меня продолжали терзать сомнения. Пока нас не арестовали.

– Ты спасла им жизнь, – пробормотала я. – Как вас арестовали?

Ханья долго всматривалась в маленькую дырочку на своей форме, прежде чем рассказать:

– В гетто умерли от дизентерии муж и новорождённый ребёнок моей старшей сестры Юдиты. Её четырёхлетняя дочь, Рута, была всем, что у неё осталось, и она отказалась её отдавать. Однажды днём мы с семьёй шли по улице, а в нашу сторону направлялись четыре эсэсовца, поэтому мы сместились к сточной канаве. Моя племянница гонялась за голубем, и когда он вылетел на тротуар, побежала за ним. Юдита позвала Руту и попыталась остановить её, мы все пытались, но Рута не обращала на нас внимания. Когда моя сестра забрала её с тротуара, то извинилась перед эсэсовцами за нарушение закона и заверила их, что это было не специально. Но её слова не имели значения. Офицеры ничего не сказали, просто толкнули их обратно на проезжую часть и начали избивать.

– За то, что они ступили на тротуар? – осторожно спросила я, и Ханья кивнула:

– Исаак, Элиаш и мои родители пытались защитить мою сестру и племянницу, но на них тоже набросились. Я стояла и смотрела, как эти люди избивали мою семью. Я кричала, чтобы они остановились, но не могла пошевелиться. Меня парализовало. Всё, о чём я могла думать, это то, что с моими сыновьями произошло бы то же самое, если бы я не отдала их. Когда эсэсовцы успокоились, моя племянница была мертва, лежала прямо там, в сточной канаве. Они размозжили ей череп. Юдита всё кричала и кричала над маленьким телом Руты, поэтому офицеры застрелили её, а нас арестовали. Мои родители умерли в Павяке от полученных увечий, а потом Элиаша, Исаака и меня перевели сюда.

– Мне так жаль. – Мои слова прозвучали банально и бессмысленно. Никакая жалость не способна изменить такую несправедливость. – Какие трудовые обязанности у твоего мужа?

Ханья вперилась невидящим взглядом куда-то вдаль, лицо пустое, ногти впиваются в ладони.

– Элиаш умер от травмы на стройке два месяца назад. Я как раз договаривалась о его переводе, но сработала недостаточно быстро. Мои сыновья – это всё, что осталось у нас с Исааком. Мы пообещали друг другу выжить, чтобы снова найти их. – Она провела рукой по пальцу, на котором должно было быть обручальное кольцо. Наблюдая за этим простым жестом, я почувствовала сильную тянущую боль в груди.

– Ханья, тебя тут ищет охранник, – бросила Янина, спеша к следующему пациенту.

Так и знала, что у неё будут неприятности.

В помещение вошёл молодой эсэсовец, и при виде Ханьи на его губах появилась лёгкая ухмылка. У меня пересохло в горле. Это был Протц, охранник, который набросился на меня, когда я только приехала в лагерь. Прежде чем осознать, что делаю, я скрестила руки на груди.

Если бы Протц не был таким мерзким, его тонкие, точёные черты лица можно было бы назвать красивыми. Он провёл рукой по тёмно-русым волосам, подстриженным на типичный для эсэсовцев манер, и посмотрел на Ханью бледно-голубыми глазами. Крупная, мускулистая фигура. Идеальный гитлеровский образец арийской расы. Пока он широкими шагами пересекал палату, можно было почувствовать исходившее от него высокомерие, удушающее и тошнотворное.

– Ты должна мне за сигареты, 15177, – сказал он.

– Пожалуйста, давайте обсудим это снаружи, герр шарфюрер, – ответила Ханья со странной натянутостью в голосе. Когда она проходила мимо него, Протц резко схватил её за руку, чтобы остановить. Она не смотрела на него, на мгновение закрыла глаза и сжала челюсти. Когда же Ханья снова открыла глаза, выражение её лица было таким же непроницаемым и безэмоциональным, как и слова:

– Когда мне следует отплатить вам, герр шарфюрер?

Ни Ханья, ни Протц, казалось, не замечали ни моего присутствия, ни того, что они находятся в госпитале.

Я судорожно искала в своей голове способ вмешаться, если потребуется, но пока что лишь наблюдала за происходящим, забыв как дышать.

– Сегодня вечером. – Он шагнул ближе и сжал её руку так сильно, что Ханья напряглась. – Шайсе-юде[20]20
  Scheisse-Jude (нем.) – чёртова еврейка.


[Закрыть]. – Хотя она никак не отреагировала, он позволил оскорблению улечься, а затем оттолкнул её.

Когда Протц ушёл, на лице Ханьи мелькнуло отвращение, которое тут же сменилось чёрствостью безразличия. Прочистив горло, она достала из потайного кармана сигареты и спички, прикурила и сделала несколько коротких затяжек.

В накрывшей нас тишине я мысленно анализировала эту сделку, не осмеливаясь поверить в правильность собственных выводов. Я помнила тот день, когда Ханья давала мне советы по выживанию здесь, – она упоминала ресурс, который можно обменять на товары или услуги: себя.

– Ты же сказала, что переводишь для них.

– Я не говорила, что это всё, чем я занимаюсь. Когда меня разлучили с Элиашем и Исааком и отправили в блок № 11, я подозревала, что меня казнят. Протц отвёл меня в сторону и в любом случае взял бы то, что хотел, поэтому я предложила сделку. Себя в обмен на мою жизнь и любые вещи, какие я потребую. Она сделала медленную затяжку и невесело усмехнулась: – Ты удивишься, как часто они пренебрегают своими так называемыми «законами об осквернении расы».

Меня затрясло от отвращения. Ханья протянула мне сигарету, но я отрицательно покачала головой.

– Ты предупреждала меня о рисках, а сама спишь с охранником? Будешь сурово наказана, если тебя поймают, и он тоже. Разве ты этого не знаешь?

– Конечно, знаю, но семья Протца – активные члены нацистской партии. У него воюют дяди, братья и кузены, а его отец – высокопоставленный офицер Ваффен-СС[21]21
  Waffen-SS (нем.) – войска СС.


[Закрыть], который сыграл ключевую роль в некоторых победах немцев. Протц остаётся здесь, избегая реальной опасности, забирает что ему вздумается из конфиската прибывших и использует свою фамилию, чтобы избежать неприятностей. Мы, конечно, осторожны, но если нас поймают, он защитит меня.

– Правильно, доверяй человеку, который считает нас унтерменшен[22]22
  Untermensch (нем.) – недочеловек.


[Закрыть]. – Я выплюнула немецкий термин.

– Если остаться в живых ради моего брата и детей означает залезть в постель к этому шмаку[23]23
  Schmuck (идиш) – кретин, придурок; уничижительный термин, означающий глупого отвратительного человека.


[Закрыть], то так тому и быть. Кроме того, ему нравится иметь недочеловека, которого можно назвать своим. Он с этим так просто не расстанется.

Хотя я с трудом могла понять такую странную логику, всепоглощающая жалость, которую я почувствовала, узнав о её семье, нахлынула на меня с удвоенной силой.

Я вспомнила крепкую хватку Протца на моих запястьях, собственную беспомощность, скользящий по мне похотливый взгляд. Лишь чистая случайность помешала ему довести задуманное до конца. Пережитое мной уже вызывало омерзение, но чтобы согласиться на его требования… это было выше моего понимания, ведь согласие могло привести к пагубным последствиям.

Ханья была еврейкой, в иерархии унтерменшей – ещё ниже, чем я. Ни ум, ни навыки не изменили её религии или крови, что течёт в её венах. Манипулирование плотскими потребностями мужчины – вот всё, что она могла сделать, чтобы получить хотя бы такой извращённый рычаг влияния, но даже этого могло оказаться недостаточно. Да, она нашла мужчину, чья распущенность перекрывала мысли о возможных опасностях запретной сделки, но соглашение висело на волоске и могло быть отменено в любой момент, стоит ему только пожелать.

Ей поставили шах. Одно неверное действие – и наступит полное поражение.

Ханья бросила сигарету на пол и пристально посмотрела на мои руки, скрещенные на груди. Я расцепила их. Что-то мелькнуло в её глазах, что-то похожее на беспокойство или, возможно, сочувствие – а может, мне это показалось. Единственное, что я видела сейчас, – мрачный блеск понимания.

– Он оказал тебе тёплый приём во время регистрации, не так ли?

Потребовалось некоторое усилие, чтобы расслабить сжатую челюсть для ответа:

– Не смешно.

– Он же сделал это?

– Нет.

– Не лги старшим, малявка.

– Не обвиняй меня во лжи, старушка. Шах и мат. – Я не смогла удержаться от торжествующей ухмылки, пока она чихвостила меня по-французски. Кроме того, это не было ложью. «Тёплый приём» Протца не зашёл так далеко, как она думала.

– Ой вей, ты невыносима, – сказала Ханья, покачав головой и не сумев сдержать улыбки. Впрочем, улыбка тут же погасла. – Ты же не ента, Мария?

– Как я могу быть ентой, если даже не знаю, что это?

Она хихикнула:

– Точно, ты же нееврейка, я чуть не забыла. Ты не сплетница? Потому что Протц, возможно, и сможет защитить меня, если нас поймают, но я бы предпочла, чтобы об этом не узнали.

– Я ничего не скажу. Но теперь, когда я знаю, что такое ента, мне хочется стать ею, чтобы соответствовать этому титулу.

– Это мне расплата за длинный язык.

Ханья проводила меня обратно в мой блок. Пока мы шли, ветерок донёс до нас слабый, но легко узнаваемый аромат жасмина. Скорее всего, источник аромата был где-то рядом, но я не смогла найти его. Возможно, он находился где-то за колючей проволокой забора. Аромат отвлёк меня от непроходящей боли во всём теле, но пробудил боль иного рода. Она зачастую вспыхивала так неожиданно, что мне не удавалось вовремя усмирить её. Я ощутила нестерпимое желание оказаться там, где рос жасмин, где-то за забором.

Поскольку у нас было время до первого сигнала, я разложила шахматные фигуры – те же ветки и камушки, – и мы начали играть. Ханья, конечно, не была Верой Менчик, но она училась. Даже чемпионы когда-то были новичками.

Мы едва начали, но я махнула рукой, показывая, что она должна остановиться. Пока я переставляла её пешки, Ханья надулась.

– Я же только две фигуры передвинула, – сказала она.

– И они ослабили твоего короля, так что ты облегчила мне победу. Держи короля под защитой.

– Фрича ты так же натаскиваешь? – спросила она, качая головой, пока я делала первый ход. – Как ты стала его личным гроссмейстером?

Я аккуратно сменила позу, стараясь не задеть раны.

– Помнишь, ты спросила, почему меня пощадили? Пока Фричу нравится играть со мной в шахматы, он позволяет мне жить.

Ханья кивнула, затем сухо усмехнулась:

– Полагаю, нас обеих держат здесь для удовольствия.

Когда я ничего не ответила, она вздохнула и потянулась к своему коню.

– Это была шутка…

Чтобы помешать ей сходить, я накрыла её руку ладонью, но Ханья неожиданно отдёрнула её и уставилась на меня, как бы не зная, что теперь делать. Что-то дрогнуло, казалось, что её стена пробита и теперь ей открылась вся полнота реальности, принять которую было слишком тяжело, но затем она моргнула и вернулась в своё убежище. Даже рассмеялась, хотя это прозвучало немного натянуто:

– Только не говори, что беспокоишься обо мне.

– Всё, что мне нужно делать, – это играть в игру, – пробормотала я.

– В игру, от которой зависит твоя жизнь, если я правильно понимаю. В моём случае Протц – высокомерное ничтожество, но безвредное до тех пор, пока я делаю его счастливым. Фрич же… – Она замолчала и вопросительно приподняла бровь, пока двигала своего коня.

Я сомневалась, что Протц так уж безобиден, как хотела мне внушить Ханья, но решила ничего не говорить на этот счёт. Вместо этого я наклонилась поближе:

– Я могу доверять тебе, не так ли?

– Это зависит от обстоятельств. Ты бы доверилась тому, кто спас тебе жизнь?

– А ещё ты отвела меня к Янине, и иногда я думаю, что предпочла бы ещё одну порку её лечению. – Я улыбнулась, а у Ханьи вырвался смешок. Затем я перешла на шёпот: – Хочешь помочь мне добиться перевода Фрича?

Она ждала, как будто надеясь, что я возьму свои слова обратно. Когда этого не произошло, её глаза расширились.

– Ой гевальт, Мария, Фрич тебя по спине порол или по голове?

– Я серьёзно. Как ты и сказала, моя жизнь зависит от игры в шахматы, но если я смогу избавиться от Фрича первой, у меня будет шанс спастись. Кроме того, я не единственная заключённая, которая хочет, чтобы он исчез.

– Конечно, все мечтают, чтобы он исчез, но если комендант Хёсс не решит… – Ханья сделала паузу, её рот приоткрылся. – Не говори мне, что ты спровоцировала его на эту порку, только чтобы привлечь внимание коменданта.

– Не совсем так, – ответила я, изучая доску, прежде чем взять в руки ферзя. – Мне повезло.

– Очевидно, мы вкладываем в это слово разный смысл. – Она молчала достаточно долго, чтобы передвинуть ладью, которую я поставила под удар. – А если Фрич догадается, что у тебя на уме?

– Он убьёт меня в любом случае, так что, по крайней мере, я сделаю всё, что в моих силах. Пожалуйста, Ханья! – Я снова схватила её за руку, и на этот раз она не отстранилась. – У тебя есть доступ к административным помещениям, и всё, что мне нужно, это чтобы ты сообщала мне, если узнаешь, что комендант Хёсс будет в главном лагере. Незачем подвергать себя опасности. Пообещай, что подумаешь.

Ханья сделала ещё один ход и промолчала, когда я поставила ей мат. Вид у неё был задумчивый.

– Ты уверена, что Фрич планирует убить тебя, когда ему надоест играть в шахматы? – спросила она. Когда я кивнула, Ханья встала: – В таком случае мы не можем этого допустить, верно?

Я усмехнулась:

– Сыграем завтра, но только если ты научишься защищать своего короля.

Ответив на сей раз по-чешски, Ханья вышла из блока. Я собрала шахматные «фигуры» и с наслаждением окунулась в охватившую меня утешительную благодарность. С помощью Ханьи шансы добиться перевода Фрича значительно выросли.

Я устраивалась на своей койке, когда кто-то прокричал мой номер. Хефтлинг вручил мне небольшой листок бумаги и ушёл, прежде чем я успела что-то спросить.

Девушке, которая сказала, чтобы я оставил её в покое,

Я понимаю, что не уважаю твои желания, но я давно тебя не видел, поэтому хотел убедиться, что с тобой всё в порядке. Если ты напишешь мне ответ и дашь о себе знать, я обещаю с этих пор уважать твои желания. Моя семья владеет пекарней в городе, так что отдай твою записку заключённому, который там работает, и он передаст её мне. Я не знаю, дойдёт ли до тебя это письмо, но если дойдёт и ты не ответишь, это невежливо, и тебе в таком случае должно быть стыдно.

С уважением,

Матеуш Кольчек

P. S. Мне очень жаль, что у тебя синяк под глазом.

Что ж, глупый мальчик оказался не таким уж глупым. Можно дать ему шанс. Вероятность увидеть его снова была невелика, но тайком передавать письма гражданскому лицу казалось гораздо менее рискованным, чем разговаривать с ним при всех, да и возможность ещё с кем-то подружиться казалась удивительно привлекательной. Я порылась в вещах, которые дала мне Ханья, нашла лист бумаги и карандаш, чтобы написать ответ.

Дорогой Матеуш,

Со мной всё в порядке, но мои трудовые обязанности изменились, поэтому ты меня не видел. Я уже некоторое время работаю на территории лагеря, и боюсь, что в будущем наши пути не пересекутся. Что касается моего синяка под глазом, то он уже давно зажил. Всё в прошлом.

Твой друг,

Мария Флорковская

P. S. Невежливо пренебрегать желаниями девушки, так что это тебе должно быть стыдно.