Текст книги "Маленькая страна"

3

Несколько дней после этого отец пытался всячески задобрить маму шутками, ласковыми словами, но она хранила неприступный вид. Как-то в воскресенье ему вздумалось отвезти нас пообедать всей семьей в поселок Реша на берегу озера, за шестьдесят километров от Бужумбуры. Это было последнее воскресенье, которое мы провели вместе, вчетвером.

Окна в машине были открыты, и ветер свистел так сильно, что мы почти не слышали друг друга. Мама сидела как каменная, а папа старался заполнить молчание и то и дело что-то объяснял нам, хоть мы его и не просили:

– Смотрите, вот хлопковое дерево. Его привезли в Бурунди немцы в конце девятнадцатого века. Из его плодов делают капок – волокно, которым набивают подушки.

Дорога шла на юг вдоль озера, прямо к танзанийской границе. Папа продолжал просвещать сам себя:

– Танганьика – самое длинное и самое рыбное озеро в мире. Оно вытянулось на шестьсот с лишним километров и занимает площадь больше, чем площадь всей Республики Бурунди.

Сезон дождей подходил к концу, над нами сияло чистое небо. На другом берегу, в полусотне километров от нас, на склонах заирских гор блестели под солнцем черные черепичные крыши. Над вершинами хребта клочками ваты висели белые облака.

Мост через реку Мугере снесло последним наводнением, так что мы переехали ее вброд. В салон просочилась вода, и папа запустил полный привод – первый раз с тех пор, как купил свой “паджеро”.

В Реше мы нашли вывеску ресторана “Кастель”. Заехали по грунтовой дорожке на парковку, где сидели под манговыми деревьями и искали друг у друга блох несколько зеленых мартышек. Перед входом в ресторан стояло какое-то странное сооружение с семафором на красной черепичной крыше и медной табличкой с изображением фараона Эхнатона.

Мы устроились на террасе, под зонтиком “Амстель”. За другим столиком, возле бара, расположился какой-то министр с семейством. Их охраняли два вооруженных солдата. Министерские дети вели себя еще тише, чем мы. Сидели не шевелясь и только иногда робко тянулись к стоявшей между ними бутылке фанты. Из динамиков негромко лилась музыка – хриплая запись Чанжо Амиси[6]6
  Чанжо Амиси – бурундийский певец.


[Закрыть]. Папа раскачивался на пластмассовом стуле и крутил на пальце ключи. Мама смотрела на нас с сестрой и грустно улыбалась. Подошла официантка, мама продиктовала заказ: “Четыре рыбных шашлыка по-капитански, два сока, два пива “Амстель”. Она всегда так разговаривала с прислугой – в телеграфном стиле.

Ждать часто приходилось добрый час. Обстановка за столом была невеселая: папа позвякивал ключами, мама натянуто улыбалась, поэтому мы с Аной улизнули и побежали к озеру купаться. “Берегитесь крокодилов!” – крикнул нам вслед папа, чтобы нагнать страху. В десятке метров от берега из воды торчал гладкий камень, точно спина бегемота. Мы добежали до него, а потом доплыли до железной вышки – с нее можно нырять и смотреть, как снуют меж камнями в бирюзовой воде юркие рыбки.

Забираясь по лесенке, я увидел на берегу маму в белом костюме с широким кожаным коричневым поясом и в красном платке на голове. Она махала нам – звала к столу.

После обеда папа нас повез в лес, в заповедник Кигвена, смотреть на бабуинов. Около часа мы шли по глинистой тропинке, но не видели никого, кроме зеленых турако на деревьях. Папа с мамой по-прежнему не разговаривали и не смотрели друг на друга. Мои туфли были облеплены грязью. Ана бежала впереди, чтобы первой углядеть обезьян.

Потом папа показал нам завод по производству пальмового масла в Румонге, строительством которого он управлял, когда только приехал в Бурунди, в 1972 году. Машины были старые, и все здание, казалось, покрывала липкая пленка. Горы плодов сушились на больших синих подстилках. Вокруг на километры росли пальмы. Папа подробно рассказывал нам, как выжимают масло, а мама тем временем вернулась в машину. На обратном пути она подняла стекла и включила кондиционер. Потом поставила кассету Хаджи Нин[7]7
  Хаджа Нин – популярная в 90-е годы бурундийская певица. “Самболера” – одна из лучших ее этнических песен.


[Закрыть]. Мы с Аной запели “Самболеру”. Мама подхватила. У нее был чудесный ласковый голос, от которого по телу бежали мурашки, как от кондиционера. Хотелось выключить кассету и слушать только ее.

Проезжая через рынок в Румонге, папа переключил скорость и попутно положил руку маме на колено. Она стряхнула ее, будто отогнала муху от тарелки с едой. Папа быстро взглянул в зеркальце заднего вида – я притворился, что смотрю в окно и ничего не видел. На 32-м километре мама купила несколько шариков убусагве (холодной маниоковой пасты), завернутых в банановые листья, и сложила их в багажник. Под конец мы остановились у мемориального камня на месте встречи Ливингстона и Стенли. С надписью: “Ливингстон, Стенли, 25-XI-1889”. Мы с Аной стали играть в двух первопроходцев: “Доктор Ливингстон, я полагаю?” Папа с мамой стояли чуть поодаль и наконец-то разговаривали. Я надеялся, что они помирятся, папа обнимет маму своими сильными руками, мама положит голову ему на плечо и они пойдут обратно, к банановой плантации, взявшись за руки. Но вскоре понял, что они ссорятся: размахивают руками, тычут друг в друга пальцем. Теплый ветер не давал расслышать слов. За спиной у них колыхались банановые листья, стайка пеликанов пролетала над мысом, красное солнце садилось за горами, ослепительный свет заливал искрящиеся воды озера.

А ночью мама бушевала так, что дом ходил ходуном. Звенело стекло, грохотали окна, бились об пол тарелки.

– Успокойся, Ивонна! – повторял папа. – Перебудишь всю округу.

– Пошел к черту!

Рыдающий голос мамы будто забился грязью и мелкими камнями. Слова текли как кровь из раны, трескучая брань сотрясала ночь. Потом шум выплеснулся из дома во двор. Мама страшно кричала у меня под окном, вдребезги разнесла ветровое стекло нашей машины. На миг все затихло, и снова накатила ярость, захлестнув все вокруг. Я проковырял мизинцем дырку в марлевом пологе от комаров и видел, как мечутся папины и мамины ноги в щелке света под дверью. Их голоса перемешивались, срывались на высоких и басовых нотах, рикошетом отскакивали от каменного пола, эхом отдавались под навесным потолком. Я перестал понимать, французский это или кирунди, крик или плач, дерутся мои родители или грызутся насмерть уличные собаки. Я из последних сил вцепился в свое счастье, но, как ни старался его удержать, оно выскальзывало из рук, сочилось липким пальмовым маслом, как тот завод в Румонге. Да, это было последнее воскресенье, которое мы провели вместе, вчетвером. В ту ночь мама ушла из дому, папа остался один и еле сдерживал рыдания, Ана спала без задних ног, а я все раздирал мизинцем марлю, которая всегда защищала меня от комариных укусов.

4

КРождеству все худо-бедно утряслось. Родители долго спорили, с кем из них мы проведем праздники, и в конце концов договорились: я останусь с папой, а Ана поедет с мамой к ее тете Эзеби, которая жила в Кигали, в Руанде. Первый раз с 1963 года мама возвращалась в Руанду. Казалось, после новых мирных соглашений между правительством и мятежным Руандийским патриотическим фронтом, состоящим из детей беженцев, маминых ровесников, ситуация должна стать более стабильной.

Ну а мы с папой провели Рождество вдвоем. Я получил в подарок красный велосипед BMX, украшенный разноцветными кожаными кисточками на концах руля. И был так счастлив, что утром двадцать пятого декабря, чуть только рассвело, не дожидаясь, пока проснется папа, побежал показывать свой велосипед близнецам из дома напротив, в начале нашего тупика. Они были поражены. Мы стали выделывать зигзаги на велосипеде по гравию. И тут явился папа, в полосатой пижаме, злой, и при всех закатил мне оплеуху, за то что я без спроса ушел из дому так рано. Я не заплакал, вернее, несколько слезинок пролилось, но скорее из-за пыли, которую мы подняли своими вензелями, или из-за застрявшей в глазу мошки.

На Новый год папа решил свозить меня на экскурсию в лес Кибира. Мы переночевали в деревне у пигмеев-гончаров, расположенной на высоте более 2300 метров над уровнем моря. Температура было около нуля. В полночь папа дал мне отхлебнуть бананового пива, чтобы согреться и в честь наступившего нового, 1993 года. Потом мы все улеглись на земляной пол вокруг костра, тесно прижавшись друг к другу, и заснули.

Рано утром мы с папой на цыпочках вышли из хижины. Пигмеи еще спали, положив головы на калебасы с урвагва, банановым пивом. Земля заиндевела, росинки превратились в белые кристаллики, вершины эвкалиптов тонули в густом тумане. Мы пошли по извилистой лесной тропе. Я поймал на трухлявом стволе большого черно-белого жука и посадил его в железную коробку как первый экземпляр будущей коллекции насекомых. По мере того как солнце поднималось все выше, становилось теплее, рассветная прохлада сменилась влажной духотой. Папа шел впереди, волосы его от пота потускнели и закудрявились на затылке. Лес прорезали крики бабуинов. Время от времени я вздрагивал от шороха в зарослях папоротника – наверное, пробегал сервал или цивета. Под вечер мы встретили группу пигмеев с целой сворой собак, ньям-ньям-терьеров. Пигмеи жили в деревне кузнецов, а сейчас возвращались с охоты, с луками за спиной и добычей, состоявшей из тушек кротов, гамбийских крыс и одного шимпанзе. Папа восхищался этими низкорослыми людьми, чей образ жизни не менялся тысячелетиями. Мы расстались с пигмеями, но он еще долго с грустью рассказывал мне, что современный мир, технический прогресс и евангелизация обрекают их на исчезновение.

На обратном пути, перед тем как выйти из леса к машине, папа остановил меня:

– Встань вон туда! Я сфотографирую тебя на память.

Я вскарабкался на дерево с раздвоенным, как рогатка, стволом и встал в развилку. Папа взвел затвор. Внимание! Раздался щелчок и звук перемотки. Это был последний кадр пленки.

В деревне мы поблагодарили пигмеев за гостеприимство. Мальчишки несколько километров бежали за нашей машиной и пытались прицепиться к ней сзади, пока мы не доехали до асфальтовой дороги. На крутом спуске к Бугараме нас постоянно обгоняли велосипедисты-камикадзе, они неслись быстрее автомобилей, с багажниками, нагруженными огромными гроздьями бананов или мешками с углем весом в несколько десятков килограммов. Падение на такой скорости часто кончается смертью, малейший занос – и слетишь в пропасть, прямо на кладбище танзанийских грузовиков и замызганных микроавтобусов. По встречной полосе те же самые велосипедисты, доставив свой товар в столицу, ехали обратно, в гору, придерживаясь за бамперы грузовиков. Я представил себе, как несусь на своем красном велике с кисточками вниз по виражам в Бугараму, обгоняя на бешеной скорости грузовики и легковушки, а потом дома, в Бужумбуре, Арман, Жино и близнецы встречают меня бурными криками, как победителя велогонки Тур-де-Франс.

Уже стемнело, когда мы подъехали к дому. Папа долго сигналил перед воротами с табличкой “Злая собака. Imbwa Makali”. Наконец ворота открыл хромой садовник, за ним бежала наша бело-рыжая курчавая собачка, лихая помесь мальтийской болонки и крысарика, ни сном ни духом не подозревавшая, что именно к ней относится грозная надпись.

– А где Каликст? – спросил папа, выйдя из машины. – Почему ворота открываешь ты?

– Каликст исчез, хозяин.

Собачка вилась у него под ногами. Она была бесхвостая, поэтому в знак радости виляла всем задом. И вздергивала губу, как будто улыбалась.

– Как это исчез?

– Ушел рано утром и больше не вернется.

– Да в чем дело-то?

– Неприятная история с Каликстом, хозяин. Вчера мы отмечали Новый год. Когда же я заснул, он залез в сарай и украл много разных вещей. Потом исчез. А я обнаружил пропажу.

– Что он украл?

– Тачку, ящик с инструментами, шлифовальную машинку, паяльник, две банки краски…

Садовник все перечислял пропажи, но папа замахал руками и перебил его:

– Ладно, ладно! В понедельник подам иск.

– А еще он украл велосипед месье Габриэля, – успел прибавить садовник.

У меня сердце оборвалось при этом известии. Чтобы Каликс мог сделать такое – как это может быть! Я горько заплакал. От обиды на весь мир.

– Не плачь, Габи, найдется твой велосипед! – утешал меня папа.

5

Вследующее воскресенье, последний день каникул, вернулась из Руанды Ана. Мама привезла ее после обеда. Волосы ее были заплетены в тоненькие косички из очень светлых прядей. Папе не понравилось, слишком вульгарный цвет для маленькой девочки, сказал он. Они с мамой опять поругались, она сразу рванула обратно на своем мотоцикле, я даже не успел поцеловать ее и поздравить с Новым годом. И долго еще стоял на крыльце – был уверен, что она вспомнит про меня и вернется.

Позже зашли близнецы и рассказали, как они провели каникулы у бабушки в деревне:

– Это было ужасно! Там даже нет ванной, мыться приходится голышом во дворе, у всех на виду! Ей-богу!

– Полукровки, как мы, там в диковинку, так деревенские ребята разглядывали нас сквозь забор. И кричали: “Глянь, беложопые!” Обидно же! Бабушка кидалась в них камнями, отгоняла.

– И по ходу дела увидела, что мы необрезанные.

– Знаешь, что такое обрезание?

Я помотал головой.

– Это когда тебе обрезают пипчик.

– Бабушка попросила дядю Состена, чтобы он нас обрезал.

– Мы тоже тогда еще не знали. Поэтому сначала не обратили внимания. Бабушка говорила с дядей на кирунди, мы ничего не понимали, видели только, что она все время показывает пальцем на наши ширинки. Мы почуяли, что они затевают какую-то пакость, и хотели позвонить родителям. Но, говорю же, там деревня, глушь, ни телефонов, ни электричества. А туалет там знаешь какой – просто яма в земле, и над ней постоянно туча мух! Ей-богу!

Близнецы каждый раз божились одинаково: говорили “ей-богу!” и проводили по горлу пальцем, как ножом, будто курицу резали, а под конец громко щелкали пальцами.

– Дядя Состен пришел с нашими старшими двоюродными братьями Годфруа и Бальтазаром. Те отвели нас в какую-то землянку на краю деревни, там внутри стоял деревянный стол.

– Дядя купил в лавке бритвенное лезвие.

– Годфруа держал мне руки за спиной, а Бальтазар зажал ноги. Дядя снял с меня штаны. Схватил мой пипчик, положил на стол, вытащил бритву из обертки, натянул кожу и ррраз! Отрезал самый кончик! А потом полил соленой водой для дезинфекции. Ей-богу!

– Уй-уй-уй! Я когда это увидел, помчался прямо в лес, как антилопа от гепардов. Но братья меня догнали, скрутили и ррраз! То же самое!

Отрезанные кончики дядя положил в спичечный коробок и отдал бабушке. Она открыла коробок, чтобы проверить работу. И расплылась от удовольствия – прям тебе сатисфекшн, как поют “Роллинг Стоунз”! Злая ведьма, ей-богу! Мало того, она еще и похоронила эти наши кусочки во дворе, под бананами!

– Наши кусочки попали в рай! Упокой, боже, их душеньки!

– Аминь!

– Но это не все! Потом нас обрядили, как девчонок, в платья, потому что штаны натирали больное место, еще бы!

– Платье – позор на весь свет!

– Родители ужасно удивились, когда приехали за нами и увидели, что мы ходим в таком наряде. Отец спросил, с чего это мы нацепили юбки.

– Мы всё и выложили. Папа напустился на бабку, кричал, что мы французы, а не евреи!

– Но мама ему объяснила, что это делается ради гигиены. Чтобы туда не забивалась грязь.

К концу рассказа близнецы всегда выдыхались. Потому что бурно размахивали руками, показывая жестами все, о чем говорили. Так что их понял бы даже глухой. И словами они перекидывались, как жонглеры шарами. Не успевал один договорить, как другой подхватывал фразу и продолжал лопотать – так бегуны передают друг другу эстафетную палочку.

– Я вам не верю! – сказал я.

Ведь близнецы любили и приврать. Один начнет заливать – другой с ходу продолжит, им даже сговариваться не надо. Такой у них был дар. Папа называл их мастерами художественного трепа и чемпионами автовралли. Когда я сказал, что не верю, они хором воскликнули “Ей-богу!”, ширкнули пальцем по горлу и щелкнули пальцами. А потом оба разом спустили штаны. Я увидел две сизо-фиолетовых, как сырое мясо, висюльки и закрыл глаза, чтоб не стошнило. Близнецы подтянули трусы и сказали:

– А знаешь, мы видели там, в деревне у бабушки, как кто-то катался на твоем велике. Ей-богу!

6

Меня разбудил хриплый папин голос: “Габи! Габи!” Я живо вскочил – испугался, что опоздаю в школу. Наверно, я опять проспал, вот папа меня и зовет. Другое дело Ана – она всегда готова заранее: волосы аккуратно причесаны, заколоты, лицо протерто кокосовым молочком, зубы почищены, туфли блестят. Она даже предусмотрительно ставила с вечера в холодильник свою фляжку, чтобы вода оставалась холодной все утро. Уроки она тоже всегда делала заранее и затверживала наизусть. Просто нет слов! Мне всегда казалось, что Ана старше меня, хотя на самом деле она была на три года младше. Я выскочил в коридор и увидел, что папина дверь закрыта. Он еще спал. Опять я повелся – это кричал не папа, а попугай его голосом.

Я сел перед его клеткой на террасе. Попугай грыз арахис, чинно держа каждый орешек лапками. Пробивал клювом-крючком скорлупу и вытаскивал зернышки. Он внимательно посмотрел на меня своими желтыми с черными зрачками глазками, просвистел начало “Марсельезы” – папа его научил, – а потом просунул голову между прутьями клетки, чтобы я его приласкал. Я гладил серые птичьи перышки и ощущал под пальцами теплую розовую кожицу у него на затылке.

По двору шествовала цепочка гусей, вот они прошли мимо ночного сторожа, который сидел на циновке, до ушей закутавшись в толстое серое одеяло, и слушал по маленькому приемничку новости на кирунди. В эту минуту в воротах показался наш повар Протей, прошел по аллее, поднялся по трем ступенькам на террасу и поздоровался со мной. Он сильно похудел, осунулся и как-то резко одряхлел, хотя и раньше выглядел старше своего возраста. Его не было у нас почти месяц – он болел церебральной малярией и чуть не умер. Папа оплатил все медицинские расходы, включая услуги местного целителя. Протей прошел на кухню, я за ним, он снял городскую одежду и переоделся в рабочую: ветхую рубаху, короткие штаны и яркие пластиковые шлепанцы. Потом оглядел содержимое холодильника и спросил:

– Вам приготовить омлет или глазунью, месье Габриэль?

– Глазунью из двух яиц, пожалуйста.

Мы с Аной уселись на террасе в ожидании завтрака, вскоре явился и папа. На лице у него было несколько свежих порезов, за левым ухом осталась пена для бритья. Протей внес на большом подносе термос с чаем, баночку меда, блюдце сухого молока, маргарин, желе из красной смородины и мою глазунью, с хрустящей корочкой по краям, как я любил.

– Здравствуй, Протей! – сказал папа, подняв глаза на его землистое лицо.

Повар застенчиво кивнул в ответ.

– Ну как, тебе лучше?

– Намного лучше, спасибо, месье. Большое спасибо вам за помощь. От всей нашей семьи. Мы молимся за вас, месье.

– Не стоит благодарности. Ты же знаешь, все расходы на лечение будут вычтены из твоего жалованья, – сухо ответил папа.

Улыбка Протея погасла. Он удалился на кухню с пустым подносом. А к столу вразвалочку подошел Донасьен. На нем был темный легкий абакост, подобие пиджака с короткими рукавами, который носят без рубашки и галстука, такую одежду Мобуту обязал носить заирцев в пику европейской колониальной моде. Донасьен двадцать лет работал у папы прорабом и был самым верным из его служащих. Рабочие на стройке звали его мзее, старик, хотя ему было не больше сорока. Он был заирец, а в Бурунди приехал после школы, пошел работать на тот самый масляный завод в Румонге, которым в то время управлял папа. И остался навсегда. Жил он в северной части города, в районе Каменге, с женой и тремя сыновьями. Из нагрудного кармашка у него торчали колпачки авторучек, и он всегда носил с собой в сумке крокодиловой кожи Библию, которую читал при каждом удобном случае. По утрам папа инструктировал его и выдавал деньги, чтобы расплатиться с поденщиками.

Вслед за ним пришел Инносан за ключами от рабочего пикапа. Молодой, лет двадцати, бурундиец. Высокий, стройный, с вертикальным шрамом на лбу, придававшим ему суровый вид, – впечатление, которое он охотно поддерживал. Во рту вечно торчала зубочистка, которую он перекатывал справа налево и обратно. Одет в широкие брюки, бейсболку и белые массивные кроссовки, на руке красно-черно-зеленый – цвета панафриканского флага – махровый напульсник. Он часто бывал не в духе и высокомерно держался с другими служащими, но папа его очень ценил. Инносан был не просто шофер, ему можно было поручить что угодно. В Бужумбуре он знал всё и всех и повсюду имел связи. Среди автомехаников в Бвизе, жестянщиков в Буйензи, торговцев из азиатских кварталов, военных из лагеря Муга, проституток из Квижабе, мясников с центрального рынка. Он всегда знал, кого надо подмазать, чтобы какие-нибудь деловые заявки не валялись месяцами на столе у мелких чиновников. Его никогда не останавливали полицейские, а уличные мальчишки бесплатно караулили его машину.

Отдав распоряжения, папа вылил остатки чая из термоса в горшок с понурым олеандром, просвистел пару тактов “Марсельезы” попугаю, и мы сели в машину.