Текст книги "Девочка, которая любила играть со спичками"

После этого, наконец, перевела дыхание и начала понемногу приходить в себя. Лошадь подняла зубами с земли лопату, которую я по дороге в село оставила прислоненной к дереву, и так тревожно на меня глазищи вытаращила, что я ей обо всем рассказала. Ясно было, что она, бедняга, тоже очень переживает, в ее круглых глазах даже навернулись слезинки. Я сказала ей, чтоб она прямиком отправлялась в наши владения, пришла домой раньше меня и успокоила брата, который, должно быть, страшно волновался, потому что день уже прошел, а мы еще не вернулись.

От всех моих злоключений я была измотана до крайности, опустошена до предела, у меня было такое чувство, что все в голове распалось, раскрошилось, перегорело и вот-вот обвалится лавиной пепла. Силы были на исходе, очень ныло и кололо сердце, как будто все здоровье мое прахом пошло. Я остановилась, чтоб наломать веток и воткнуть их себе в длинные волосы, я их так сплела, что получилось что-то вроде тернового венца, а потом пошла себе вперед такой походочкой, что вам могло бы показаться, это так меня в танце кружит от печали моей. Я запамятовала, говорила я вам или нет, что руки мои удивительно грациозны, как октябрьские волны на пруду, потому что я еще и названия всех месяцев знаю, все друзья мои – слова. Я всегда очень удивляюсь, замечая, как после сильного потрясения на меня нисходит глубочайшее безразличие к тому, что станется с бренным моим бытием, такой уж у меня характер, ничего с этим не поделать. Я неспешно кружусь вокруг своей оси в юбке, как друг мой сатурн, моя планета, я смеюсь в душе моей, но делаю это, как и он, незаметно, храня свой смех на маленьком алтаре собственного молчания, который никому не показываю. Движенья ног моих легки, похожи на полет тех птиц, что кружатся вокруг меня, их цвет такой, как цвет моих глаз, все птицы кружат со мной в вальсе, и это мой большой секрет, и даже те из них, которые сейчас летают на другом краю земли. Я часто думаю о том, чтоб вместе с эльфами парить в вершинах сосен, и чтобы было там тепло и свет шел, как от пламени свечи, и чтобы я бросала всюду горсти золотых крупиц, которые устлали б землю всю вокруг мерцающими звездочками, потому что я для этого явилась в этот мир, но сделать так я не могу. А еще, должна вам сказать, мне вообще не хотелось бы возвращаться обратно, никогда не хотелось бы возвращаться, мне бы навсегда остаться на той дороге в сосновой роще, между селом и нашими владениями, и быть здесь ненавязчивым божеством расстояния, разделяющего все сущее, маленькой феей тропинок, ведущих в никуда. Но я собрала всю свою храбрость в обе ноги и продолжила путь. Причем, сделав это, я нашла в себе силы подавить часто меня посещающее величайшее искушение что-то глубоко засунуть себе промеж ног, внутрь кожи моей, иногда даже силой это туда затолкать, траву, например, или бутоны цветов, или гальку, такую круглую и мягкую, как взгляд лошади. А иногда я еще беру в руки свои опухоли и так сильно их сжимаю, что больно становится, потому что должен же кто-нибудь за ними присматривать, пока разум мой витает в облаках, странствуя по стране моей мечты, где все дарит сердцу радость и где, к несчастью моему, недостает только меня. Любого может постичь неудача, что тут еще скажешь, таков закон природы.

Так вот, когда уже настала ночь и я вновь переступила порог нашей кухни, меня страшно поразило, если учесть, в каком я была состоянии, что братец мой держал в руке пилу и был готов пилить на части папины бренные останки.

II

Я где-то вычитала, что всюду во вселенной существует такая штука, которая называется сообщающиеся сосуды, и это сущая правда. Потому что иногда рука у папы становилась тяжелой, и он награждал братца моего градом затрещин, так что у него только искры из глаз сыпались, а потом братец проделывал то же самое со мной, вот это и называется сообщающимися сосудами. Братишка размерами поменьше меня будет, но, даже не знаю, как так получилось, он весь сделан будто из жесткой резины. Когда он на меня набрасывается, мне ничего не остается делать, как согнуться в три погибели, защищая голову, и молиться о том, чтобы время текло как можно быстрее. К концу того срока, который был папе отпущен на земную жизнь, ко мне он приматывался очень редко, а если строго следовать истине, не могу не отметить, что последний раз это случилось при царе горохе, или даже еще раньше. С тех пор, когда терпение его истощалось или просто так, для порядка, чтоб жизнь медом не казалась, он давал мне только легкие подзатыльники, как будто напоминал мне, что я его сын, и, чтоб не кривить душой, еще я должна сказать, что подзатыльники, которыми он меня награждал, были лишь бледным подобием тех затрещин, которыми он осыпал брата, а брат это отлично понимал и потом забивался в свой угол и тихо там себе что-то бурчал под нос, переполненный низменной ревности, потому что братишка мой завистлив от природы, в этом, как мне кажется, заключается его главный порок. Должна признаться, что папа считал меня более умным своим сыном, мне кажется, я уже писала об этом раньше, как и о том, что я себя хорошо вела, уткнув нос в словари или собирая цветы и мурлыча себе тихонечко мотивы из музыки фей, когда шиповник очень красиво смотрелся в грязи рядом с тыквами, и я себе не теребила беспрестанно причиндалы, как сами знаете кто. А еще очень важно, что я никого не обижаю, нет у меня такой привычки, если только маленькую козочку не переполнит ужасная справедливая ярость, как, может быть, вы соблаговолите припомнить тот случай с моим возлюбленным, когда я ему щеку ногтем разодрала. Все это я к тому говорю, что не было никакой несправедливости в том, что братишка мой чаще, чем он того заслуживал, растягивался как мертвец на заднем дворе нашего дома среди картофелин в мундирах.

А еще я это к тому говорю, что, когда я увидела, на какое святотатство он покушается, зажав в руке пилу, я ничуть не встревожилась, совсем ни капельки, а стала только мягко, как женщина, успокаивать его, убеждая объяснить мне до того, как он что-то начнет делать, почему он с такой решимостью собирается резать папу на кусочки. Можете себе представить, что он мне ответил? Вот что он мне сказал:

– Перед тем как папу хоронить, его надо обратить в пепел.

У лошади, как и у меня, причиндалы не висят, это я вам говорю на тот случай, если раньше сказать запамятовала, но она все еще была обмотана веревкой вокруг брюха, как подпругой, которую я намотала, чтобы тащить этот поганый могильный ящик, а конец той веревки так и болтался у нее между ног, как отвисший причиндал. Дело в том, что лошадь вошла в дом следом за мной, а это было из ряда вон выходящим событием, свидетельствовавшим о том, что не все в порядке в датском королевстве. Она легла на бок, и, поскольку одна половина ее большого брюха была прижата к полу, вторая его половина очень увеличилась в размерах, если я доходчиво выражаю свою мысль, и это напомнило мне папину грудь в те золотые времена, когда он еще дышал. Внезапная и совершенно необычная рассудительность доводов моего брата озадачила меня, бедняженьку, чуть не до потери пульса:

– Ты пошел в селение за гробом. Где же твой гроб?

– Во-первых, это гроб не мой, а папин. А во-вторых, я не смог его там найти.

Брат забурчал себе что-то под нос, забубнил, раньше я такого бурчания никогда от него не слыхивала, хоть возможностей у меня для этого было предостаточно. Потом он резко смолк и бросил в мою сторону помутившийся взгляд, причем смотрел он на меня прищурившись, и в зрачках у него отражалось что-то такое, от чего у меня мурашки пошли по коже.

– У нас нет такого большого ящика, чтобы целиком положить в него папу, – сказал он, – и вина в том твоя.

Я бросила на него взгляд, полный оскорбленного достоинства.

– Да, ты в этом виноват! Поэтому мы его сожжем. Возьмем его прах, если тебе ясно, что я имею в виду, и положим его в миску от папиных острых перцев, чтобы похоронить ее с ним внутри. А теперь посмотри сюда, видишь, какого размера наша печка? Попробуй-ка, затолкай туда бренные останки мертвеца!.. Мы должны будем жечь его по кускам.

И зубья пилы уже коснулись папиной ноги. Знаете, сказать, что меня охватила паника, это то же самое, что вообще ничего не сказать.

– Нет, прекрати! Мы не можем так поступить!

– Ты можешь предложить что-то другое?

Пила, которой он стал махать у меня перед носом, извивалась и так музыкально звенела, что в другое время и при других обстоятельствах я бы, наверное, от этого захихикала.

– А потом мы возьмем все его бумаги и ящик с феиными магическими чарами и похороним их вместе с ним. И еще Справедливую Кару, чтоб ты знал. Мы все это вместе со Справедливой Карой зароем в одной яме!

– Справедливую Кару?

Такое он сделать не мог. Такое он просто не мог сделать.

– Но мы же тогда лишимся дара речи!

К счастью, папины останки стали твердыми, как камень, то, как утром его тело окоченело, было просто шуткой, по сравнению с тем, как оно окоченело сейчас, а я-то знаю, что по большому счету братец мой лентяй, и скоро ему надоест справляться с той задачей, которую он перед собой поставил. Из папы вытекло всего несколько капель крови, цвет ее был каким-то странным, она стала такой густой, что даже и не текла, как следует, и это дало мне какое-то время, чтобы на меня снизошло озарение, если это то самое слово, которое я имею в виду, и в конце концов оно на меня снизошло.

– Они придут сюда грабить наше добро, как бандиты! Орды ближних готовы на нас наброситься. Они все у нас отнимут, мы даже на кухне не сможем больше жить.

Услышав это, он застыл, как будто его хватил паралич.

– Что ты сказал?

Есть такие обстоятельства, которые не подвластны нашему контролю, когда нам приходится повторять только что сказанное, пусть слова меня простят. Я повторила ему приведенный выше абзац более или менее дословно.

У братца моего аж шея позеленела.

– Я тебе сейчас объясню, – сказала я, воспользовавшись его оцепенением, чтоб забрать у него пилу.

Ни слова не говоря, он дал мне это сделать, челюсть у него отвисла, и он, пребывая все в том же оцепенении, покорно прошел несколько маленьких шажков, как, бывало, шел после того, когда папа для профилактики колотил его головой о ствол дерева. Я тянула братишку за собой в библиотеку.

Что касается словарей, так я уверена, что у нас их было больше, чем сосен в сосновой роще, может быть, даже больше, чем веток у тех сосен, у нас их были мириады, если такая вещь существует на самом деле. Уж не знаю, прочитала ли я хоть половину из них, но, должна вам сказать, читала я их предостаточно. Я себе все время повторяю, что в один прекрасный день все их прочту, по крайней мере те, которые не порваны и не рассыпаются в руках в прах, как отсыревшая мука, но я ничего не могу с собой поделать, мне всегда хочется перечитывать самые мои любимые, те из них, в которых повествуется о блистательных кавалерах в доспехах, сверкающих, как ложки, этику спинозы, которая сбивает меня с толку, как все великие истины, не говоря уже о воспоминаниях графа де сен-симона. Не знаю, в каком уголке мироздания происходили все эти истории, в каких заморских странах, исходя из того, что я повидала, мне трудно поверить, что такие вещи вообще случаются на земле, особенно теперь, когда я собственными глазами видела, на что похоже село, потому что оно совсем не оправдало витавших в моем воображении ожиданий, но, когда я читаю графа де сен-симона, меня как будто кружит в вальсе. Меня кружит в танце в самых дальних закоулках сознания, как будто от грохота призрачных армий, развеивающихся дымом, потому что маленькая козочка способна понять лишь малую толику сен-симоновой премудрости, но, когда я его читаю, я будто на крыльях парю в поднебесье, и все тут. Например, чтобы избежать раздоров и разладов, король покончил со всеми церемониями и постановил, что в его покоях не будет проводиться ни одна помолвка, а браки будут заключаться сразу же в часовне, и поэтому отпала необходимость ради этих церемоний носить длинный камзол со шлейфом и расшитыми вставками, такие камзолы теперь каждый день носили только телохранители принцессы, находившиеся при исполнении обязанностей, а еще, чтобы покров держали епископ меца, назначенный королем в первосвященники в память о дяде, и местный священник короля, которым был назначен аббат морель к тому дню, когда монсеньор герцог бургундский один должен был подавать принцессе руку, как при входе, так и при выходе из часовни, и ни один князь не мог ставить свою подпись в книге священника после монсеньора герцога, причем обо всем этом сен-симон написал в одном предложении, и если мне удалось чему-то научиться как секретариусу, то этим я обязана графу, его громогласному голосу, его потрясающим историям и его построению фраз, в которых слова взбираются к вершинам смысла с треском горящего полена, вы уж мне поверьте, если поняли, что я имею в виду.

Сырость, постоянно и непрестанно исходящая из земли, уже сделала свое мокрое дело с частью словарей, провела уже свою долгую, неспешную и неумолимую работу, поразив их плесенью, влажность гложет все наши владения, и словари гибнут естественной смертью, как и все остальное, гниение все доканывает, оно свое дело знает туго! Меж стопок книг, так наши словари на самом деле называются, надо расчищать проходы, они выше нашего с братом роста, и, поскольку нам неведомы диковинные земли рыцарей и иисуса, такое хождение среди словарных курганов до последнего времени приводило меня в самое пьянящее возбуждение на этой планете, если не считать тех кратких минут, что мы провели вместе, и ты снизошел до того, чтобы прижать меня к груди, пока язык мой блуждал по лику твоему, о, доблестный мой рыцарь, и тех мгновений, когда я танцую с моими бликами света, о чем я расскажу дальше.

Не было и речи о том, чтоб лошадь следовала за нами, всему есть свои пределы. Я запретила ей это одним взглядом, и она осталась стоять на пороге, являя собой жалкое зрелище с разноцветными своими глазами. Лошадь обделена лишь даром речи, но даже это зависит от того, что вы называете речью. Мы с братом уселись на какие-то старинные подушки, покрытые бархатными гардинами, которые, очевидно, в те славные дни, когда нас и в проекте не было, украшали высокие окна библиотеки с разбитыми стеклами, откуда сюда задувает ветер, порой несущий град и вихрящиеся тучи снежинок, эти подушки, покрытые старыми бархатными гардинами, служили мне постелью, когда я не спала под звездным небом, о чем, мне кажется, я уже писала. Я стала рассказывать брату о том, что произошло в селе, смотрите выше, опуская тем не менее некоторые эпизоды, которые, в соответствии с моими представлениями о приличиях, могли показаться непристойными, и вопросы, которые он мне задавал, были такими странными, он в таких подробностях вдавался во многие детали, причем детали настолько незначительные, что временами я даже не знала, что ему ответить, и заняло это целых тридцать-шестнадцать дождливых дней, но в конце концов он все-таки ухватил суть дела, которую я заставляла его повторять, как урок, чтобы вполне убедиться в том, что он уяснил себе суть той передряги, в которую мы попали. А после этого он смолк, будто воды в рот набрал. Он взял бутылку чудесного вина, потому что отец, бог знает почему, всегда настаивал, чтобы вино хранилось в библиотеке, и стал братец пить вино из горлышка, уставившись прямо перед собой таким взглядом, будто принимает серьезные решения со всеми вытекающими из них последствиями. Я-то знаю, как вино может ударить в голову, и мне казалось, что теперь для этого был не самый подходящий момент.

– Сегодня не пятница, когда умер иисус, – строго сказала я.

– А откуда об этом знать господину в юбке? – огрызнулся он, полагая, что это его замечание поставит меня в тупик.

– Ну, ладно, тогда скажи мне, прежде всего, где же козел? Кроме того, пятница, когда умер иисус, всегда наступает в то время года, когда лед на пруду начинает таять.

Говоря это, я в дцатый раз повторила себе, что господь не мог пожаловать такую награду, как смерть в назначенный день каждого года. Если бы это случилось со мной, а очередь моя, как ни крути, все равно раньше или позже подойдет, я не буду здесь ходить вокруг да около, я, как отец, разберусь со всем одним махом.

Братец пожал плечами, будто хотел показать, что это ему как прошлогодний снег. Меня так и подмывало сказать ему, что сейчас нам не время как свиньям кататься по полу, давясь от смеха, как мы всегда делали, следуя папиному примеру, когда накачивались чудесным вином, но он мне в ответ сказал такое, от чего всю меня просто передернуло, вы знаете, что он мне заявил?

– Забирай-ка ты свои опухоли и отваливай отсюда, чтоб духу твоего здесь больше не было!

«Забирай-ка ты свои опухоли и отваливай отсюда, чтоб духу твоего здесь больше не было» – вот какой привычной любезностью наградил меня братец – а ведь пока я тебя не встретила, он был единственным на всей земле существом, которого хотела полюбить маленькая козочка. Но, знаешь, когда я была с ним, у меня не возникало и тени желания, чтобы он растянулся у меня на спине, причем совсем не потому, что у него и в мыслях этого не было, если тебе понятно, что я имею в виду. Иногда я себе говорю, что, если причиндалы не отваливаются, можно делать все, что в голову взбредет, но стоит пропасть естественному, как все оборачивается ужасом. Тьфу. Хотя, может быть, это рыцарские словари мне так голову вскружили, внушили мне, что здесь, во владениях наших, от такого типа любви можно ждать чего-то возвышенного.

Я оставила брата в мрачном одиночестве размышлять над его тайными планами. Взяла керосиновую лампу и отвалила со своими опухолями. Я шла по коридорам, пытаясь осмыслить, каково сейчас положение дел во вселенной. Мне бы надо было захватить с собой книгу заклятий. Я прекрасно понимаю, что лучше всего мне было бы как можно скорее залезть в нее с головой и рассказать там обо всех невероятных и удивительных событиях, произошедших со мной и братом с рассвета, но голова моя кружилась не в ту сторону, за весь день у меня во рту маковой росинки не было, если не считать разных трав, съедобных грибов и отцветших цветов, которые я собирала по дороге через сосновую рощу, в селе и на обратном пути, я, должно быть, забыла вам в этом признаться, и это помогло мне весь день продержаться. Обычно мне ничего другого и не нужно, пока ночь не настанет, разве что кусочек твердого как камень хлебушка, но этот день мне все силы вымотал, меня пошатывало из стороны в сторону, и я дала себе зарок, что до рассвета заставлю себя проглотить две картофелины. Тело, оно как бездна, все внутри черным-черно.

И говорить нечего о том, что портретная галерея меньше пострадала от всемогущей плесени. Все картины висели в рамах на стенах, там их было в два раза больше, чем десять пальцев у меня на руках. Некоторые из них мне очень нравились, те, где были нарисованы такие пейзажи, которые я себе даже вообразить не могу, так мало они похожи на все, что я знала до сих пор на этой планете старых гор. Там же висело несколько картин с изображениями каких-то серьезных личностей, которые были очень друг на друга похожи, казалось даже, что личность была одна и та же, только костюм у нее менялся, нос на всех портретах был один и тот же, честное слово, и под каждым можно было прочесть разные имена и разобрать даты, лишенные всякого смысла, такими они были древними по сравнению с теми датами, что мы писали в книге заклятий, но на всех портретах без исключения стояла еще такая надпись: суассоны из коетерланта. Еще на этих портретах были нарисованы шлюхи и целомудренные девственницы, которых называли маркизами, если я правильно поняла, были и графини, и мне показалось, что я, скорее всего, тоже шлюха суассон, причем эта мысль меня вдруг осенила так отчетливо, как будто мне в мозг внезапно ворвался тигр, какая же я болтливая, господи, подумала я, мне бы даже в мемуарах сен-симона можно было отвести место.

Лошадь, следовавшая за мной по пятам, останавливалась перед некоторыми картинами, всем своим видом выражая не то явное недоумение, не то разочарование. Я, кстати, даже представления не имею о том, до какого возраста отпущено жить лошадям. Нам кажется, что мы знаем что-то о некоторых существах, но на самом деле мы и понятия не имеем о том, когда истекает срок их годности. По всей видимости, папа замесил ее задолго до того, как замесил нас с братом, если только он ее и в самом деле замесил, может быть, отец с лошадью сосуществовали вместе с начала вечности, как взаимодополняющие друг друга состояния, выражающие единую сущность, если следовать положениям этики. Но все это лишь гипотезы и подобные им умозаключения, тесно связанные с религией. Перед тем как покинуть портретную галерею, я нагнулась, увидев на полу что-то такое, чего раньше я там никогда не видела, и это меня заинтриговало. Но на самом деле ничего интересного в этом не было. Там лежал высохший труп енота, лапа которого попала в капкан.

Тут я чуть было не свалилась на пол, потому что нога моя в том самом месте, откуда она начинает расти из тела, запуталась в цепях. Я вам сейчас попробую объяснить, почему так получилось. К петлям дверного косяка северной двери портретной галереи были так привинчены цепи, что, если бы кто-то захотел, он мог бы привязать там кого-то за раскинутые в стороны руки и ноги. Тогда человек, привязанный цепями за лодыжки и запястья, стал бы похож на букву х, если называть вещи своими именами. Таким человеком был наш папа. Время от времени он нам приказывал заточать себя в цепи именно таким образом, и это еще не все. От братишки моего еще требовалось всем весом наваливаться на папину спину, так, чтобы максимально растянуть в стороны его руки и ноги, хотя в папином возрасте это никак не могло пойти ему на пользу, особенно если судить по тому, как хрустели его косточки. И потом в точке максимального мышечного растяжения, если этот термин значит именно то, что я хочу сказать, мне следовало встать прямо перед ним и стегать его по голому животу мокрой тряпкой. В груди у него раздавались странные звуки, меня от них с души воротило, и я всегда плакала, когда папа заставлял нас такое с собой вытворять. Потом он просил нас снять его с цепей, но мы это делать не могли и от этого тоже очень мучались. Поскольку он нам приказывал не снимать себя с цепей до наступления ночи, мы ждали ее прихода, чтобы освободить его от оков, не внимая его мольбам, в этом отношении приказ был совершенно категорическим. Наш сыновний долг требовал от нас уважения к его распоряжениям, в противном случае нам грозили полновесные затрещины. Свисая так с цепей, папа поливал оскорблениями высокомерных личностей, висящих в портретной галерее в обрамлении своих рамок, а я так и не могла понять, что они могли ему сделать, чтобы заслужить такое его благословение, но им на это было в высшей степени наплевать, двух мнений тут быть не может. Тем не менее меня все равно охватила печаль, и на прекрасные мои волосы закапали слезинки. Вот такие чудаковатые упражнения проделывал мой родитель. И подумалось мне еще, что никогда нам их больше не доведется увидеть.

Пройдя в дверь, я оказалась в огромном помещении с зеркалами, где взгляд мой неизменно притягивало расположенное вдалеке самое запретное место наших владений, куда, пока папа был жив, доступ нам был категорически запрещен, но я туда захаживала частенько, особенно по ночам, когда глодала меня грусть-тоска заунывная. Помещение это было таким огромным, что там хоть двести ближних могли махать локтями, как мы с братом любили делать, подражая курам, и никто из них даже не коснулся бы локтями друг друга, хотите верьте, хотите проверьте, потому что это место имеет историческое значение. Брат мой туда ходить боялся как черт ладана, потому что в воздухе там постоянно раздавался какой-то шепоток, особенно по вечерам, перешептывание какое-то, о котором подробнее я расскажу дальше, а братец-то мой – дебил, если вы себе этого еще не уяснили. Никакое другое помещение не могло быть меньше похоже на нашу скромную кухню, обшитую досками, где мы проводили большую часть нашей земной жизни, чем этот зал, облицованный мрамором, с огромным камином, канделябрами и такими большими окнами, что в высоту в них могли бы уместиться три маленьких козочки, стоящие друг у друга на голове. А канделябры, свисавшие с потолка, были сделаны как клубничины с хрустальными подвесками и такими шарами, которые ловили свет, а потом его отражали, и блики его начинали плясать и весело смеяться, честное слово, и все со всех сторон начинало кружиться как будто в танце, а если вам повезло и сквозь разбитые стекла задувал ветерок, тогда раздавался веселый перезвон хрустальных подвесок, чистый-чистый, как рыба в воде. Правда, некоторые канделябры попадали на пол, как перезревшие плоды, и вдребезги разбили мраморные плиты, глядя на них, можно было подумать, что это какая-то огромная выпотрошенная мошка, кишки которой полны яиц – гниение! делай теперь свое дело. Еще я хочу, чтоб вы знали, что там был такой огромный, необъятный верблюд с крылом, в него можно было бы без всякого труда упрятать троих мертвецов. Я говорю крыло, но точно не знаю, как эта штука называется, она чем-то напоминает стол, и если верить иллюстрациям, такая вещь есть у всех верблюдов, но у нашего она всегда стоит торчком, как крышка раскрытого гроба, и поскольку в потолке над верблюдом зияет старая-престарая дыра, когда идет сильный ливень, капли дождя падают внутрь, на туго натянутые струны, издающие печальные звуки, которые могли бы быть шопеном, слова я подбираю очень точные. Я часто взбиралась на этого верблюда с должным к нему уважением и обходительностью, потому что этот большой черный предмет мебели всегда представлялся мне чем-то строптивым и непокорным, живущим собственной таинственной жизнью, и я с опаской пробегала рукой по белым клавишам его клавиатуры, которые были желтыми, как лошадиные зубы. Мне бы хотелось, чтоб он со мной заговорил, хотелось услышать его глубокий подлинный голос, когда он поет, может быть, он оказался бы вовсе и не печальным, если б кто-нибудь соблаговолил его приласкать, следуя, так сказать, моему примеру, но папа никогда не извлекал звуки музыки из огромного верблюда, не спрашивайте меня почему, потому что у папы даже в причиндалах его музыка звучала.

Все это происходило в дневное время, потому что ночью, об этом я расскажу вам чуть позже, здесь было просто потрясающе, но сначала я должна вам поведать о серебряной посуде, потому что, если говорить о ней, следует иметь в виду только дневное время. Она стояла во встроенных в стену больших шкафах, которые в высоту составляли три роста маленькой козочки и высились чуть не до самого потолка, поэтому мне приходилось пользоваться стремянкой, шкафы были закрыты застекленными дверцами чудесных ярких оттенков, которые переливались всеми цветами радуги, вот почему она была защищена от все поражавшей вокруг плесени, я имею в виду серебряную посуду. Иногда, в те дни, когда обстоятельства чудесным образом складывались так, что ярко светило солнце, отец отправлялся в село, а брат на другом конце наших владений тешился своими причиндалами, я устраивала здесь себе праздники. Вы даже представить себе не можете, сколько тут всего стояло в этих шкафах, мне едва хватало четырех часов, чтобы все это вынуть и расставить, я, естественно, все еще говорю о серебряной посуде. Даже не помню, собиралась ли я об этом писать, но я так люблю опрятность и аккуратность, что они меня просто с ума сводят. Ложки там были всех разновидностей, какие только можно себе представить, а еще там были блюдца, тарелки, чашки, ножи, и, если бы я захотела перечислить все, что стояло в шкафах и ящиках бального зала, сделанное из золота, стекла, серебра, бристольского стекла, философского камня, все восхитительные вещи, которые только можно себе вообразить, их список не кончился бы никогда. Я внимательно разглядывала каждый предмет серебряной утвари, так эти вещи правильно называются, я бы не стерпела, если бы на них появилось даже маленькое пятнышко, все должно было сверкать и искриться, я все оттирала до блеска, наводила полный глянец, никогда моя юбка не находила себе более достойного применения. Я стирала пыль и убирала мусор с мраморных плит на полу, снова мне попалось это слово, разбросанный как попало, и с величайшей любовью и заботливостью расставляла мои солнечные блики под самыми высокими окнами этого замечательного лабиринта, искрящегося и блистающего чистотой, куда солнце заглядывало потанцевать. Я думаю, что этих предметов серебряной утвари было добрых сорок сотен пятьдесят-тринадцать, каждый раз, когда я пыталась их пересчитать, выстроив рядами, у меня голова начинала кружиться не в ту сторону, и я сбивалась со счета, так их там было много, вот вам крест. Иногда меня кружило вокруг них в вальсе голыми ногами по щербатым холодным мраморным плитам. Но чаще я просто глядела на них, разведя руки в стороны в полном обалдении, застывала, как испуганный мышонок или воробышек, и чувствовала, как все горести и утраты каплями капают у меня с крыльев, как с сосульных сталактитов, падающих весной с крыши, которые отец при жизни называл цуляля, потому что в возрасте парня хоть куда он был миссионером в японии, только не спрашивайте у меня, где это находится, хоть это и наверняка на другом конце сосновой рощи.

Но самые странные вещи происходили в бальном зале по ночам, доказательством чему служат мои воспоминания. Папа, вы же знаете, какой он у меня, так вот, когда он плакал по ночам, глядя на дагерротипы, это слово правильное, мы с братом могли делать все, что нам заблагорассудится, кроме, естественно, пожаров. Я хочу сказать, что справа от него, там, где у паскаля разверзалась бездна, можно было хоть из пушек палить, папа бы даже не моргнул глазами, из которых одна за другой ему на кончик носа скатывались слезы, капая оттуда на покрытые веснушками руки, я так понимаю, это у него еще одно такое упражнение было. А я спешила улучить этот момент, чтоб улизнуть в бальный зал. Если строго следовать истине, надо вам сказать, что добраться туда после наступления темноты можно было, только пройдя часть пути сквозь ночь, поскольку кухня нашей мирской обители, которая выходит на распаханное под пар поле, раскинувшееся около библиотеки и портретной галереи, вся сбита из толстых досок с бревнами, ее с нашей скромной помощью папа сам задумал и сколотил собственными и нашими руками золотой век тому назад, мне даже кажется, это было тогда, когда у меня еще причиндалы болтались между ног, так вот, кухня, как я говорила, находится примерно в шестидесяти локтях от надворных построек, за теми башнями, где располагается бальный зал. Еще нужно было перебраться через лужу, в которой валялись свиньи, аккуратно обходя спящих животных, потому что у нас еще и своя лужа была, раньше я, должно быть, об этом написать запамятовала. Частенько, если только нам удавалось выбраться из той ямы, надо было идти по сдохшим курам, валявшимся где-то на протяжении дюжины локтей. А что до конюшни, так о ней мы для большей ясности вообще умолчим, туда уже с незапамятных времен никто не заглядывал, даже наша лошадь не отваживалась туда внутрь заглядывать, можете мне поверить на слово, потому что нечего было и думать открыть в нее дверь без помощи пушки.