Текст книги "Прикосновение. Книга первая. Я хочу тебе сказать…"

Ничего не могла с собой поделать, внутри горько и безысходно рыдал птенчик.

Впервые мною овладело противоречие – любовь к Ивану спорила с любовью к большой Гале, и красивый мужественный Иван проигрывал в моих глазах наивной и доброй Гале.

Своим детским умишком, как любила выражаться мама, я почему-то считала, что так поступать нельзя. Галя не могла защититься, а он сильный и здоровый, казался теперь таким некрасивым и плохим, раз был виновником ее изгнания и даже не хотел заступиться за нее.

Еще я обижалась на Ивана за то, что он перестал мне нравиться. И стала избегать его, стараясь заблаговременно скрыться с его глаз. А он так и не понял ничего, слишком занятый предстоящей женитьбой на какой-то там Нине.

А потом мы уехали, так и не увидев эту загадочную Нину. Но наш отъезд омрачился похоронами молодого парня, утонувшего в ставке. Весь хутор был опечален этой трагедией. Парень жил по соседству с дедом Макара. Такой улыбчивый, разговорчивый красавец.

Он всегда находил время поговорить со мной, и, наверное, поэтому его смерть стала для меня самой первой и горькой потерей моих детских лет. Его мать так кричала.

Мы с мамой пошли даже на кладбище. Там одна сердобольная старушка показала нам заброшенную могилку папиной мамы. Старушка рассказывала нам о ней, а я жадно слушала, затаив дыхание:

– Вот туточки и похоронена мати Грицка та Гали. Христя ее було звати. Це ж писля Гали она ще двойню родила, они вмерли, вона тож не смогла оправиться, дюже хворала. А Макар вже с Меланьей путался, жинкой убитого брата, сын Иван у нее вже був. Так Христя як почуяла, что вмирает, кликнула Грицка проститися, а вин спугався и за батькой побиг. А нашел Макара у Меланьи. Вот тогда Грицко взнал, шо батько робит. Ну опосля похорон Христи Макар и Мелания вже и поженилися. Тогда Грицко совсем из дому убег. Нияк не може батька простити.

Я слушала этот витиеватый рассказ, и сердце заходилось от жалости к папке. Бедный, как он рос без мамы. Это же так страшно, когда на твоих глазах умирает самый родной и близкий тебе человек. Стало так страшно, и я сразу же прильнула к маме.

Естественно, вся радость нашей чудесной поездки сюда, на папкин хутор, куда-то улетучилась, и не хотелось ни о чем больше думать. Жизнь давала понять, что как бы мы ни старались, не столь уж и многим нам по-настоящему дано в этом мире располагать…

Вернувшись домой, крепко-крепко прижавшись к отцу, сказала:

– Я так соскучилась. Мы были на могилке у вашей мамы.

Отец прижал меня к себе, а у самого слезы в глазах стоят. А мама заявила:

– Гриш, может, поедем обратно в Горняк? Надоела мне твоя Украина, домой хочу к своим, соскучилась очень.

Папка неожиданно тут же согласился, а я от радости аж закричала:

– Ура! Я тоже соскучилась по бабушке и Вале.

Хотя пышные благоухающие сады Украины запали в душу.

Тогда, еще не совсем все понимающим и осознающим ребенком, я почувствовала, что никогда не смогу забыть этот прекрасный мир, наполненный зеленью, белыми хатками и чарующе-пьянящим ароматом яблок.

Особенно запечатлелся в памяти наш отъезд из хутора.

К тому времени дедушку Макара уже выписали из больницы, и он повез нас на автостанцию на своей подводе.

Стояло раннее летнее утро, и свежесть прозрачного воздуха будила и бодрила.

Лошадка шла мерно, иногда потряхивая гривой, фыркала.

Мама тихо беседовала с дедом, а я любовалась разворачивающимся передо мной видом, представляя себя этакой сказочной королевой, обозревающей свои несметные королевские владения.

Поначалу шли заборы, так называемые плетни, через которые свешивались ветки с тяжелыми и спелыми яблоками, которые буквально сами просились в рот, ну чтоб их непременно скушали.

Затем вставал пронизанный солнечными лучами таинственный лес с перекликающимся гомоном птиц, и наконец выехали в безоглядное поле пшеницы.

Подставив лицо ярко-золотистым лучам утреннего солнышка, оглянулась, прощаясь, на удаляющийся лес, где по-прежнему не смолкало звонкое пение птиц. От охватившего восторга, радости и счастья внутри дивно запел птенчик.

А впереди наплывало и наплывало колышущее зелено-желтое море пшеницы, позади отставал, маня прохладой изумрудной зелени, лес, сверху лилась бездонная голубизна неба и пронизывающие все это великолепие лучи теплого летнего солнышка, в ушах звенел щебет птах.

Непередаваемое словами состояние полета, вернее сказать, парения над землей.

С тех пор, если вдруг загрущу, вспоминаю это удивительно-прекрасное утро, ставшее таким далеким, и чувство светлой радости и тоски по незабываемой красоте Украины снова переполняет мое сердце.

Вообще я мечтатель и часто чувствую, что вот-вот со мной непременно должно произойти что-то необыкновенное, хотя внутри этого боюсь – да-да, именно боюсь.

А в чудеса почему-то продолжаю верить.

Запись шестая

Когда мы вернулись в Горняк, на станции нас встречала бабушка Нюра.

Мы устроились со своими чемоданами на кузове грузовика, и меня буквально распирало от восторга, что стою рядом с отцом и ветер мощной струей бьет прямо в лицо. Пугали только рытвины на дороге, от которых нас подбрасывало вверх, и мы еще крепче цеплялись за борт машины.

Поначалу мы жили у бабушки Нюры, однако вскоре переехали на Северный поселок, где шло строительство новых домов.

Мама устроилась работать техничкой в интернат, который построили за время нашего проживания на Украине. Валя училась и жила в этом новеньком здании интерната, а я ей завидовала. Но она почему-то была недовольна и уговаривала бабушку забрать ее домой.

Приходя к маме на работу, я с удовольствием бродила по огромным классам, выглядывая из их больших окон на улицу. Особенно нравился красный уголок, где постоянно что-то происходило или оформлялось. С восхищением смотрела на это разнообразие красок, кисточек и карандашей. И если что-нибудь доставалось в подарок, то садилась и малевала, все равно что.

Вскоре мама уволилась оттуда, так как купили дом на другом конце нашего городка, на улице Алтайская. Дом принадлежал маминой дальней родственнице, о которой ходили жуткие слухи, будто она ведьма и могла превращаться в черную кошку. Мама сама лично рассказывала, как ночью повстречалась с этой кошкой, но пнула ее, и та исчезла.

Слушая эти ужасные небылицы, я цепенела от ужаса, искренне веря в эту жуть. Слава богу, что не довелось увидеть эту ведьму. Когда мы переехали в ее дом, она давно уже не жила в нем и, более того, вообще уехала из нашего города.

Дом был небольшим, всего одна комната и кухня, но с огромными сенцами. Возле дома был большой огород, который стараниями мамы процветал.

Вообще, мама, конечно же, у нас трудяга, но псих, и не дай бог попасться ей под руку в этот момент. Может огреть чем попадя. А потом плачет, сожалея о содеянном. Жалеет.

Вскоре в нашем новом доме произошел ужасный скандал, оставивший после себя тяжелое чувство горечи, обиды и слез моего внутреннего птенчика.

Мы с мамой уже спали, отец почему-то долго не приходил с работы. Проснулась от громкого стука в дверь:

– Мам, стучит кто-то? – но увидев, что мама не спит, а молча лежит и слушает, в испуге замолкла. Но, не выдержав громыхания за дверью, повторила:

– Мам, ты что, а вдруг это папка стучит?!

– Он и стучит, но пусть идет туда, где был! – с непреклонной уверенностью в своей правоте ответила мама.

Заплакала, предчувствуя очередной скандал. Мать встала и, накинув халат, пошла отпирать дверь.

Разбуженный птенец внутри выжидающе затих, предчувствуя, что сейчас произойдет нечто ужасное, ведь отец поди сердит, что так долго не открывали.

Предчувствия не обманули, в сенцах раздались громкие крики брани. Затем мама, заскочив в кухню, пробежала мимо двери комнаты, где на кровати с шевелившимися от ужаса на голове волосами затаилась я, и в порыве необузданной ярости, схватив с печи чайник, она запустила его в дверь, где как раз появился отец.

Успев увернуться от летящего прям на него горячего чайника, он с проклятиями кинулся на маму. Та, как всегда, с дурацким бесстрашием приняла бой, вцепившись в густую шевелюру отца.

Позабыв о страхе, я металась между ними, пытаясь остановить драку, при этом на ходу натягивая на себя первое попавшее платьице.

Мама упорно не сдавалась и в состоянии праведного гнева не уступала папке в силе.

Наконец выдохшись, тяжело дыша, они отступили друг от друга.

Вдруг отец кинулся в комнату и зачем-то полез на шкаф, мама, подумав, что он хочет его повалить, тут же вцепилась зубами в его палец.

Пронзительно вскрикнув от боли, он ударом кулака оттолкнул мать, упал сам и, падая, повлек за собою огромный коричневый чемодан со стеклянными елочными игрушками. Озверев от боли в руке, он стал крушить все что попало в поле его зрения.

Тут уж испугалась сама мама. Подхватив меня на руки, она выскочила на улицу.

Дверь в сенцах успела захлопнуться, как тут же по ней что-то ударилось вслед за нами, при этом музыкально всхлипнув, рассыпалось.

Прошептала:

– Мое пианино.

Мама, еще крепче прижав меня к себе, заявила:

– Все, бежим в милицию. Он совсем озверел.

– Конечно пошли, – тут же согласилась я.

В милиции мы долго кого-то ждали, потом, посидев и успокоившись, мама передумала, и мы пошли обратно. Всю дорогу уговаривала маму не идти домой, а лучше к бабушке Нюре.

Но мама, погладив по голове, успокоила:

– Не бойся, доченька, все будет хорошо.

– А ты не будешь больше на него кричать?!

– Не буду.

И мы молча продолжили свой путь по темным неосвещенным улицам, пока, наконец, не выбрались на свою, где светились желтые фонари на высоких столбах.

Но перед нашей калиткой мой птенчик внутри снова забился в страхе, когда в темноте дверного проема появился отец с огромным чемоданом из-под игрушек. Он пытался замкнуть висячий замок, но перевязанный палец мешал.

В ужасе замерла: что будет?!

Но мама решительно подошла и, плечом бесстрашно оттолкнув отца, сбросила замок.

Затем, подхватив огромный чемодан, коротко бросила:

– Пошли! – вошла в коридор, включила свет и, открыв дверь на кухню, повернулась к нам: – Ну что вы там стоите?! Давайте заходите, не бойтесь!

Папка взял меня за руку и повел за собой в дом.

Опасливо двинулась за ним, но, споткнувшись о разбитое вдребезги игрушечное пианино, отпустила руку отца. Присев на корточки возле любимой игрушки, горько расплакалась. Папка виновато погладил по голове:

– Не плачь, Алла, я тебе новое, еще лучше куплю. Пошли.

В доме мама уже наводила порядок, сметая веником разбитые елочные игрушки.

Затем, уложив меня спать, они еще долго выясняли отношения, деля между собой вещи. Мама даже захотела разрезать пополам их красивый портрет, но папка отобрал ножницы. Постепенно они угомонились, и все в доме затихло. Но я еще долго успокаивала жалобно плачущего внутри птенчика, который заходился слезами от горькой обиды на непонятных взрослых, на их равнодушие и отсутствие любви.

После этого скандала отец еще долго ходил с перевязанным пальцем, который никак не хотел заживать, оказалось, человеческий укус сильно гноится.

Как выяснилось потом, маме сказали, что у папки появилась другая женщина, поэтому он поздно пришел домой. А чайник она бросила от боли, оказывается, когда открыла дверь в сенцах, то папка ее пнул.

Но я еще долго жила с ощущением маминой вины.

Своим тогда еще детским умишком я почему-то думала, что маме не надо было так долго не открывать, тем более разбираться с пьяным. При всей моей безграничной любви к маме я по-взрослому осознавала ее главную ошибку. Умная, добрая и все знающая мама не умела быть сдержанной и терпеливой.

Ну, потерпела бы до утра, успокоилась, папка проспался, разбирайся сколько хочешь.

Внутри росло осуждение, и мама, словно чувствуя это, пыталась оправдаться, рассказывая мне, ребенку, все эти взрослые подробности.

Почему вся наша семья отличалась слишком повышенной импульсивностью и горячностью?!

Бабушка Нюра, сама такая же, осуждала маму:

– Вся в отца, Андрия. Тот еще аспид был, кулаками махать горазд. Бывало, лошадей пойдет распрягать, так если сразу не получалось, ну давай уши коням грызть, – и с горечью заканчивала: – Бешаный был, а в порыве ревности как даст по уху, аж звон идет. Ну да царствие ему небесное, отмучилась, слава богу.

С ужасом слушала, представляя, как дед грызет уши лошадям. Неужели так можно?!

Но новые события отвлекли от горьких переживаний.

Изменения произошли в Валиной жизни. Наконец-то она избавилась от интерната и закончила свой первый класс уже в нормальной школе.

Наступало лето, и, помимо огорода, у нас появилась злющая собака по кличке «Узнай». Она бегала на цепи по длинной проволоке, а мы с Валей дразнили Узная.

Однажды он сорвался с цепи, и мы в ужасе махом очутились на высоком заборе, с которого нас потом снял вовремя пришедший с работы отец.

Приключений у нас в этот период почему-то оказалась очень и очень много.

Как-то вечером возвращаясь с отцом от бабушки, попали в аварию. Ехали на велосипеде, я сидела перед папкой на раме. Мамы с нами не было, она ждала дома.

Неожиданно из переулка навстречу выскочил мотоцикл с люлькой. Папка резко повернул в сторону, а те, видать, тоже растерялись и свернули в нашу же сторону, отец успел скинуть меня с велика, и я приземлилась возле самой ограды, в кровь разбив свои коленки.

А мотоцикл врезался в отца, люлька проехалась возле самой его головы. Не останавливаясь, мотоцикл помчался дальше.

Подняв велосипед и вытирая кровь и грязь, побрели домой. Папка хотел ехать на велике снова, но я наотрез отказалась. Пошли пешком, ведя рядом велосипед. Этот непреодолимый страх у меня до сих пор, по-видимому, из-за него так и не научилась ездить на велике, не в пример Вале, частенько катавшейся на нем.

В начале лета Валя взяла меня с собой в поход. Они всем классом после окончания школы должны были непременно сходить куда-нибудь в поход. И вот, набрав с собой еды и воды, мы пошли в парк имени Горького, который располагался на самом конце нашего городка. Далее за парком виднелся террикон шахты. До сих пор помнится гордое ощущение того, что иду в поход со школьниками, Валиными одноклассниками.

Этот парк я уже посещала с родителями. Этакие длиннющие зеленые аллеи деревьев.

Теперь же он производил совсем другое впечатление, казался огромным, загадочным, ну, совершенно незнакомым. Наверно, оттого, что листочки на деревьях были еще такие нежно-зеленые, маленькие, и сквозь них хорошо просвечивалось ярко-голубое небо.

Мы разбрелись по аллеям, с любопытством заглядывая в самые отдаленные, недоступные места. От влажной земли шел запах прошлогодних листьев, чем-то напоминающий бабушкин огород ранней весной, на котором я с удовольствием играла, греясь на солнышке, ощущая ласковые лучики на своей щеке.

После похода меня прям распирало от восторга! Всех замучила, постоянно твердя о том, как было здорово и интересно в этом походе.

Но вовсю разбушевавшиеся дни окончательно наступившего лета заставили забыть о нем, тем более появились новые друзья, с которыми я носилась по улицам, играя в мяч, особенно в штандер. Почему-то состояние ужаса, когда мяч летел вниз, так будоражило и веселило.

Иногда вместе с нами играла Валя.

Но пришел конец этому бурному и свободному лету, нужно было готовиться в школу.

Примерка школьной формы, фартуков, почему-то два: белый и черный, выбор портфеля. Все осталось позади, а у меня вдруг заболел глаз, словно в него попал песок. Мама повела к глазному врачу, который так странно назывался окулист.

Я ужасная трусиха и очень боюсь врачей. Но маме надоели мои жалобы, и вот уже сижу в кожаном кресле, стуча от страха зубами.

А приветливая женщина в белом халате говорит:

– Не бойся, я только посмотрю твой глазик этим увеличительным стеклышком – и все! Ты расслабься и смотри вот сюда, – и показала на стекло в черном футляре.

Послушно посмотрела.

Затем врач что-то шепотом сказала маме, и та прижала мою голову к себе, при этом успокаивая и говоря, что ничего страшного, все будет хорошо.

Врач пинцетом вытащила из глаза нечто и засмеялась:

– Вот и все, а ты боялась. В твоем глазике, в самом зрачке, была заноза, но теперь ее нет, и все будет в порядке.

Затем она объяснила маме, как нужно промывать глаз, а потом заключила:

– Возможно, останется бельмо на глазу.

Мама сразу же запаниковала и потащила меня к какой-то знакомой бабке, которая начала что-то шептать, а потом посыпала в глаз белый порошок. Затем сказала о какой-то луне, благоприятной для лечения, и поэтому эту неделю нужно приходить к ней каждый день, и она будет заговаривать и снова сыпать этот порошок. Должно помочь.

Что самое интересное – действительно, помогло, никакого бельма, но далеко вижу плохо.

Запись седьмая

Вот и настал мой первый звонок.

Я с цветами и мамой стою на огромной школьной линейке и жду, когда же назовут мою фамилию, мысленно примеряясь к учителям. Особенно захотелось попасть к учительнице в красивом синем жакете с узорным воротником и такими же узорными карманами.

И когда она произнесла «Бордина», внутри от радости запел птенец, а я быстро пошла к ней, еле неся огромный, собранный мамой красочный букет.

Поздоровавшись и приняв букет, она так по-доброму улыбнулась мне, чем сразу же влюбила в себя.

После линейки мы все двинулись в класс, где, рассевшись по партам, принялись бурно знакомиться, но вошла учительница и сказала:

– Тихо! Здравствуйте, дети! Давайте знакомиться. Меня зовут Анна Кондратьевна. Я ваша учительница, – и начала объяснять, что и как будем учить и много чего еще.

Но я уже была не я, а именно Анна Кондратьевна. Это имя звучало для меня как прекрасная мелодия: А-а-н-н-а К-о-н-д-р-а-т-ь-е-в-н-а…

Эта женщина стала эталоном всех моих действий, я старалась говорить, двигаться, даже улыбаться, как она. На пьедестале моих ценностей теперь царила только Анна Кондратьевна. Решила непременно стать учительницей – с музыкой и балетом покончив навсегда.

В школе дела шли нормально, училась хорошо, но не отлично. Ввиду своей стеснительности не хотелось быть в первых рядах, чем очень огорчала маму. Но я боялась говорить перед всем классом, хотя понимала и соображала очень быстро.

Несмотря на эту самую стеснительность, я была общительная, и друзей хватало, особенно подружилась с Наткой Носковой. Хотя эта невзрачная с виду девочка притянула к себе, скорее всего, своим именем – Натка, чем сама по себе. Ну, помните Натку в «Военной тайне»?!

Когда я попыталась ей сказать, что у нее такое же красивое имя, как у героини Гайдара, то неожиданно для меня выяснилось: она понятия не имеет о «Военной тайне», и вообще, ей никто ничего не читал. Мне стало жаль ее, и я вкратце рассказала о «Военной тайне».

Натке так понравилось, и она все время просила меня что-нибудь рассказать.

А я вдруг обнаружила наслаждение от пересказывания того, что читала мама.

Вот так мы стали друзьями и даже ходили ночевать друг к другу, хотя мама мне категорически это запрещала. Она не любила, чтобы я ночевала у кого-либо.

Когда мы жили еще в Свердловске на Украине, мама читала папе «Молодую гвардию», и Олег Кошевой стал моим любимым героем. Родители часто говорили о комсомольцах Красного Дона и рассуждали, что это совсем недалеко от Свердловска. Я же в ужасе закрывала глаза, мне слышался их стон из заваленных шахт, словно он еще до сих пор звучит.

Вот, под впечатлением «Молодой гвардии» я и влюбилась в одноклассника Олега Куликова. И хотя он не был Кошевым, одного имени оказалось достаточно. Я во всем видела его сходство с настоящим Олегом. К тому же он был светловолосым, а остальное я уже придумывала сама.

Короче, призналась об этом Натке, та меня поддержала, и теперь мы не сводили с него глаз. Вот такая любопытная возникла ситуация.

Куликов так и не узнал о моей любви, но почему-то при встрече с ним мой птенец внутри так трепыхался, а я, наоборот, вся замирала.

Наступил Новый год, первая школьная елка!

Хотя в памяти осталось только много-много народу, хоровод возле пушистой огромной красавицы елки, кулек с конфетами и мама, восхищающаяся палочками зефира:

– Нет, ты правда не хочешь?! Ну и дуреха же ты, Алька, это ж такая вкуснятина!!!

– Ну и ешь сама, а мне не нравится.

Хорошо помнится зимняя дорога домой, заснеженный тротуар, превратившийся в сплошной каток, по которому еду на своем портфеле. За что частенько перепадало от мамы. Но так здорово катиться по нему, жмурясь от мелькающего света фонарей на столбах.

Мама говорила, что так поступают только хулиганы, а примерные девочки нет.

Но я только посмеивалась внутри, чувствуя, будь на моем месте, она каталась бы тоже.

Первый класс закончила ударницей, без троек, мама хвалила, но тут же сетовала:

– Могла быть отличницей. Постарайся, Аль!

Особенно маму удивляли мои трудности со чтением. А мне просто не хотелось читать по нескольку раз одно и то же. Я читала один раз, пусть и по слогам, но сразу же улавливая суть содержания, читать второй раз было совершенно неинтересно.

Я всегда стремилась, да и стремлюсь к новому, еще неизвестному, чтобы побыстрее понять окружающий мир. Увы, это не вписывалось в школьные правила.

Короче, училась, росла, постепенно превращаясь в девочку, совсем непонятную даже самой себе, не то что другим.

Впрочем, внутренний страх и стеснительность научили быть скрытной.

Моим самым большим увлечением стало чтение, которое и осталось любимым надолго. Как только научилась читать, тут же взахлеб зачитывалась своими любимыми сказками.

Я обожала жить с моими героями: сопереживала и плакала, когда что-то шло не так, возмущалась и обижалась, если вдруг побеждало зло…

А когда сказки имели счастливый конец – тут уж все ярко сияло «радужным цветом» и превращалось в настоящий праздник. Смешно и грустно вспоминать эти удивительно чистые детские дни, когда все казалось возможным и все было абсолютно реальным.

Настолько реальным, что я не могла тогда даже предположить. Это произошло, когда я с очередным упоением читала одну из своих любимых сказок «Финист – Ясный Сокол».

Ощущение было настолько ярким, что помню, как будто это случилось только вчера. Привычный мир вдруг куда-то исчез, и я оказалась в своей любимой сказке. Я имею в виду – по-настоящему оказалась. Все вокруг было реально живое, движущееся, меняющееся… и потрясающее.

Я не знаю, сколько пробыла в этом удивительном мире, но когда это вдруг исчезло, внутри осталась только какая-то болезненно-глубокая звенящая пустота.

Казалось, что наш «нормальный» мир вдруг потерял все свои краски, настолько ярким и красочным было мое странное видение. Совсем не хотелось с ним расставаться, не хотелось, чтобы это кончалось. И тогда начала сама придумывать и сочинять героев и персонажей в выдуманном уже мною мире…

Надо сказать, сказку «Финист – Ясный Сокол» нашла в бабушкином огромном сундуке, там же оказался в каком-то древнем переплете синего цвета первый том сочинений Пушкина.

Сказка же была тоненькой книжицей, но так красиво оформленной чудной вьющейся вязью…