Текст книги "Сказка со счастливым началом"

Она испугалась – а вдруг потребует ответной правды? Что она ему скажет? Сейчас она не сможет соврать. Это признание привело её в ужас, ей было куда легче знать, что он ничего к ней не испытывает. Соня попробовала отшутиться.

– Профинтерес к тайнам и ребусам, да? – сказала она, вымучивая улыбку.

– Нет, – не поддержал он шутливого тона. – Это то, чего я в себе боюсь. А ещё… когда долго не вижу тебя, места себе не нахожу.

– Мне казалось… но ведь ты сам не стремишься… то есть, иногда предпочитаешь остаться дома, отдохнуть… Почему же ты говоришь…

Не стоило ничего спрашивать, но любопытство взяло вверх – сделав открытие, Соня не могла не разобраться в нём до конца.

– Я специально старался приходить пореже, – он не сводил с неё глаз.

– Почему?

– По двум причинам. Во-первых, как и сказал, боялся, что ты притянешь меня… больше, чем надо. Во-вторых… когда понял, как ты мне нужна – гордость обуяла. Мне захотелось, чтобы и я стал тебе нужен. Чтобы не навязываться, чтоб ты хоть раз соскучилась и позвала сама. А ты… ты ни разу не позвала. Даже после той ночи. Когда ты была моей. Тот единственный раз. Позавчера.

– Я… я просто… ты же знаешь, смерть Мары… – залепетала Соня.

– Да, я тоже всё этим оправдывал.

– Но я ведь ничего не знала, я думала, ты тоже… то есть, я не это… я просто не задумывалась… Если бы ты сказал…

– Тогда – что? Ты испугалась бы, выскользнула. Мне казалось, это как-то меня защитит… Да и зачем тебя дёргать. Тебе же проще считать меня чёрствым мужланом с примитивными потребностями. Тебе нравится думать, что я… по расчёту. Какой там, к чертям, расчёт! Может, и нельзя было тебя выпускать… Проклятое самолюбие! Вот теперь сиди, кури…

– Женя, что… Что значит «выпускать»? Мы же с тобой собирались… Ты забыл? Или уже передумал?

– Нет. Не передумал. И никогда не передумаю. Но тебе пока не нужны мои… чувства. Я же всё вижу.

– Что – видишь?

– Что ты ещё не любишь меня. Было бы здорово, если и я бы так мог. Вот тебе комфорт и идиллия… полная. Но теперь я хочу другого. Того, что ты избегаешь. И не хочешь мне дать.

– Я… разве я не хочу? Разве ты не видишь, я же стараюсь… Ты очень, очень мне дорог, поверь мне, очень…

Соня произносила эти «очень», как заклинания, пытаясь вдолбить их в собственную башку.

– Вот это меня и тревожит. В последнее время ты так сильно стараешься…

– Ну и что? Почему тревожит?

– Как будто это последняя попытка… Как будто ты боишься – чего-то. Или кого-то.

Он сделал паузу и вдруг произнёс – резко, отрывисто:

– Сонь, у тебя появился другой?

Да, это был удар настоящего профессионала. Как, как он мог догадаться? Моментальный бросок, без подготовки – и она не успела выставить защиту, проконтролировать выражение лица.

Женя избавил её от ответа. Он встал, достал из лежащих на стуле брюк сигареты и зажигалку, и, как был, в одних трусах, отправился на балкон. А Соня, как побитая собака, выползла из кровати, накинула халат и ушла на кухню. Зажигать свет она не стала. Сквозь стекло ей была видна фигура Жени, справа, на балконе – его хорошо освещал уличный фонарь. Закалённый, Женя не боялся холода. Соня смотрела на его обнажённый мощный торс, наблюдала за уверенными, чёткими движениями руки, подносящей ко рту сигарету. Но он ссутулился, навис над перилами, и весь его облик выражал сейчас горечь, скупую мужскую боль, которой он ни с кем не собирался делиться, должен был пережить только сам, один.

Соня сжала кулаки, вонзив ногти в ладони – сейчас она ненавидела себя, не способную на благодарность, Диму, за то, что он всё испортил, и даже Женю – зачем ему понадобилось любить её? Вдруг она заметила, как Женя дёрнулся и всмотрелся в темноту на улице. Соня увидела, как напряглась его шея, как крепко вцепились в поручень руки. Сейчас он напоминал хищника, почуявшего добычу.

Соня тоже перевела взгляд вниз, и пульс у неё зашкалил. Она только теперь заметила другую фигуру – под окнами, почти напротив. Ошибиться было невозможно: возле скамейки на детской площадке стоял Дима. Должно быть, он только что сидел и вскочил. Он смотрел вверх – прямо на балкон, на Женю.

Сколько это длилось, сказать трудно – может, вечность, а может, лишь пару секунд. Они смотрели друг на друга, а Соня – на них. Первым не выдержал Дима. Она увидела или угадала, как он повёл головой – и в одно это движение вложил всё: враждебность, ненависть, оскорбление. Потом со всей силой стукнул ногой по скамейке, наверняка отшиб ногу, но словно не почувствовал боли. «Только не спи с ним… пожалуйста», – как будто услышала Соня. Ну и пусть, пусть… Так даже лучше! Пусть всё поймет и уйдёт. А что, что он поймёт? Ей хотелось распахнуть форточку и крикнуть в темноту: «Это неправда, неправда… я не с ним… я не была с ним сегодня!» Она чувствовала себя изменившей женой, застигнутой на месте преступления. Это было абсурдом, и это было истиной.

Тут Дима повернулся и медленно, опустив плечи, ушёл в темноту двора. А Соня почти бегом вернулась в комнату: нельзя допустить, чтобы Женя понял: она видела. Инстинктивно, словно заслоняясь от него, схватила Бориса и плюхнулась в кресло. Балконная дверь открылась, и Женя вернулся. Не зажигая свет, он присел перед Соней на корточки – прямо как Дима сегодня. Аккуратно вынул лиса из её рук.

– Забавный такой персонаж… – мягко улыбнулся он, повертев его. – Старая-престарая игрушка. Наверное, он с детства с тобой, да?

– Да… – напряжённо ответила Соня, ревниво следя за его руками.

Она не любила, когда кто-то тискал Бориса и говорил о нём снисходительно. Женя подержал его ещё немного, а потом посадил на столик, мордой к стене.

– Скажи, пожалуйста, кто он? – спросил Женя, так ровно, что Соня даже не сразу врубилась, о ком это.

Но через секунду уже поняла. Сопротивляться его мягкому, вкрадчивому голосу она не могла.

– Это… Анькин однокашник. Женя, он полный придурок! Ты не должен…

– Подожди… – он намеренно говорил медленно, словно успокаивая её. – Откуда он взялся?

– Она приволокла на дачу компашку. Ну, помнишь, в эти выходные… Послушай, мы с ним даже не говорили… Он притащился вчера в детский сад, куда-то звал, я, разумеется, его послала… Я хотела тебе рассказать, но… это так глупо.

– Анька сбежала из дома – из-за него, да?

Соня в который раз изумилась его проницательности.

– Да… – нехотя выдавила она. – Она влюблена в этого… мальчика. Вдолбила себе в голову какую-то чушь. Приревновала…

Женя вдруг тяжёло вздохнул и упал лицом Соне в колени. Запустил руки ей под халат, обхватил и с силой сжал её бедра. Она замерла.

– Помоги мне… – внезапно попросил он. – Я перед трудным выбором. Сделаю, как ты скажешь…

– Женечка… пожалуйста…

Соня нерешительно провела рукой по его голове. Ей было жалко его до слёз. И одновременно она боялась его прикосновений и того, что может снова за ними последовать, едва сдерживалась, чтобы не вырваться. Как будто Дима стоял сейчас в этой комнате и наблюдал за ними.

– У меня сейчас два пути. Первый. Просто уйти и дать тебе время. Чтобы ты могла выбрать… решить – кого же ты хочешь. Сравнить, наконец. Уйду, буду сидеть, сжав зубы и ждать, надеясь, что ты поймёшь, позвонишь и скажешь… что я – единственный мужчина в твоей жизни, – он криво усмехнулся.

– Женя!.. – снова в отчаянии произнесла она.

– Но этот вариант чреват… – продолжал он задумчиво, как будто сам с собой. – Гордыня – оно, конечно, здорово… Но я уже расплатился за это. Отдам тебя своими руками какому-то козлёнышу…

Женя помолчал.

– Есть второй вариант. Я постоянно, по возможности конечно, нахожусь с тобой, ограждаю тебя от всяческого общения с этим… неважно, даже не буду спрашивать, как его звать: захочу – узнаю. И не даю тебе никакого выбора, ты остаёшься со мной, и баста. А если полезет – разберусь сам. Выбирай.

Соня не понимала. Она же всё делала правильно, ничем себя не выдала. Откуда же, откуда он знает, что всё так серьёзно, что ей надо выбирать? Да что за глупость, в конце концов? Какой может быть выбор между порядком и хаосом, рассудком и сумасшествием, спокойствием и страхом, счастьем и пучиной бед, в которую она может себя ввергнуть? Никакого выбора у неё нет, никаких вариантов. Она должна выйти замуж за Женю, иначе её жизнь погибла. А ночью – закрывать глаза и… А может, это пройдёт, как насморк, как скарлатина?

Наверное, она снова молчала слишком долго, вместо того чтобы убедить, то есть разубедить его. Но и он не двигался, ожидая ответа, упорно держал паузу. Наконец, она решилась нарушить тишину, ставшую уже невыносимой.

– Женя… ты что? Конечно, ты должен остаться! Ты что, и правда думаешь… с чего ты взял, что он… что может быть по-другому? – ей самой показалось, что голос её прозвучал слишком тонко и лживо.

– Хорошо, – сказал он и поднялся. – Только одна просьба. Не делай так больше.

– Как? – по-настоящему испугалась Соня.

– Как сегодня. Если спишь со мной… то и будь со мной. Или – вообще не надо.

– Я тебя боюсь, – вырвалось у неё. – Кто ты, Женя?

Он горько усмехнулся – в который раз за ночь.

– Я просто человек, который тебя любит. Это, наверное, и правда, страшно.

– Прости меня… – она закрыла лицо руками.

– Я не упрекаю. Более того… могу даже понять. Это, наверное, возбуждает. Молодой мальчик, романтическая страсть, не то, что у нас – буднично и по знакомству, да? У тебя ведь никого не было до меня, а хочется испытать что-то… яркое. Но я знаю, ты не какая-нибудь пустышка, а мудрая, тонкая женщина. Ты всё поймёшь и оценишь правильно. Далёко ведь всё не зашло, верно? Так, фантазии, воображение?

Всё было в точку. Соню немного задели его поучительные интонации, но она понимала: Женя просто надеется, убеждает её в том, в чем она и сама, конечно, убеждена.

То есть это одна, первая, правильная Соня убеждена. Но была ещё и вторая. Она шла сейчас в темноте, по пустым улицам, по следам того, кто брёл прочь от её дома – уязвлённый, больной, несчастный.

Раздался звонок в дверь, заставив вздрогнуть обоих. Соня вскочила с кресла и замерла в нерешительности.

– Анька? – с сомнением произнесла она, зная, что у сестры должны быть ключи.

Всем сердцем надеясь, что это не Дима, Соня кинулась в коридор. Но Женя оказался у двери первым, глянул в глазок, потом на Соню, и открыл, не спрашивая. На пороге стоял худой длинноволосый парень в кожаной куртке с заклёпками. В одном ухе у него висела серьга. Женя с недоумением рассматривал это чудо, и Соня чуть не рассмеялась – не принимает же он Костика за… Однако лицо у парня было мрачным, и ей стало не до смеха – не случилось ли беды?

– Костя! Где Аня? Она с тобой? – почти завопила она, забыв про любопытных соседей.

– Я, это… за вещами пришёл, – вызывающе вздёрнув подбородок с небольшой козлиной бородкой по последней моде, заявил Костик. – Анька от тебя съезжает.

Соня облегченно выдохнула – жива! А вслух сказала язвительно:

– Очень интересно! И куда же это она съезжает?

– Куда-куда! Ко мне, конечно. Мать не против.

Ещё бы она была против! Анька рассказывала про эту «мать» – её и дома-то почти никогда не бывает.

– Так, стоп, – Женя вдруг резко втащил парня в квартиру и прижал его к стене.

Тот неожиданно для себя оказался в захвате – обе руки как прилеплены к телу, ноги вместе.

– Фамилия, имя, год рождения и место жительства, быстро!

– Виноградов. Заводской проспект, двадцать три, шестнадцать. А что я сделал-то?! – словно пойманный в школьном туалете прогульщик, завопил Костик.

– Номер телефона. Давай, диктуй, – Женя, всё ещё расхаживающий в одних трусах, потянулся к вешалке и достал из кармана куртки мобильник.

Костик надиктовал ему телефон.

– Значит, так. Скажешь Анне, пусть приходит сама, и мы всё решим без посредников.

– Она не придёт, – вскинулся парень. – Вы на неё давите, она не хочет!

– Почему аппарат отключила? – не выдержала Соня.

– Чтобы не доставали!

– Ладно, – Женя ослабил захват. – Тогда звони ей на городской. У тебя есть городской? Давай, набирай с моего.

Несчастный программист послушно набрал номер. Женя вырвал у него трубку.

– Аня… Это Евгений. Подожди, не отрубайся. Слушай меня, детка. Если хочешь самостоятельности – флаг тебе в руки. Но не смей пропадать и трепать нервы сестре. Я таких вещей не прощаю, будешь моим личным врагом.

Он послушал некоторое время, потом кивнул:

– О’кей. Можешь пожить пока у Костика, вещи он тебе принесёт. Только включи телефон и отвечай на звонки, ясно? Что? Какая ещё тебе Москва? Об этом поговорим позже.

– Какая ещё Москва? – заволновалась, Соня. – Дай мне трубку! Жень… ну, Женя!

Но тот отрицательно мотнул головой.

– Значит, так, – продолжал он. – Мы с Соней подаём заявление на этой неделе. Через два месяца свадьба. Необходимо твоё участие – пора бы и тебе оказать помощь сестре. А после поговорим. Возможно, я помогу тебе насчет Москвы. Но никакой самодеятельности, уяснила?

Соня не сомневалась, что Анька сдалась. Человеку, уверенному в том, что его послушаются, нельзя было не подчиниться. Женя нажал отбой и положил телефон на комод.

– Собери ей самое необходимое, – приказал он.

– Но… Нельзя же ей, в самом деле… – попыталась сопротивляться Соня.

– Пусть поживёт одна, – возразил Женя, – не будь наседкой, как мать. Успокоится, сама прибежит.

Соня послушно достала сумку и побросала туда какие-то шмотки – бельё, тёплый свитер, косметику. Она испытывала и тоску (они ещё ни разу по-настоящему не расставались с сестрой, особенно после смерти матери), и облегченье – присутствие Аньки создавало сейчас множество трудностей. Костик ушёл с вещами, а Соня вдруг вспомнила: Анька ведь обещала всё рассказать Жене. Интересно, нажаловалась?

– Что она тебе сказала? Как объяснила? – не удержалась Соня.

– Что вы сильно поссорились. А что, могла сказать что-то ещё?

– Только то, что ты уже знаешь, – отвернулась Соня и пошла на кухню – ставить чайник.

Как Борис потерял глаза

Она чуть не опоздала на работу. Больше они с Женей не сказали ни слова ни об Аньке, ни о Диме, легли в постель и всю ночь делали вид, что спят. Женя, как обычно, обнял её – одной рукой, не очень крепко. Она знала, что он не спит – обычно Женя немного храпел во сне. Соня лежала и думала, как хорошо, что всё открылось, что не надо теперь притворяться. Какой бы ещё мужчина так к этому отнёсся? И какая молодец Мара, что нашла для неё именно этого человека. С ним так хорошо, спокойно, приятно – да, очень приятно, но… Кто-то коварный нападал на Соню исподтишка, заставляя представлять, что бы она чувствовала, если бы рядом сейчас лежал Дима… и её сразу кидало в жар. Бороться с этим было почти невозможно, разум тут был бессилен. Оставалось только надеяться, что Женя ни о чём не догадается.

Под утро Соня всё же заснула, да так крепко, что не услышала будильника. В итоге собиралась в суматохе. Она оставила Жене запасные ключи – запереть дверь, и вылетела на улицу вперёд него.

Воспитатели приветливо здоровались, и Соня почувствовала надежду – похоже, никто ничего не понял. Правда, ни Танечки, ни Нины Степановны она пока не встретила.

Соня ни на секунду не забывала о листках, лежащих у неё в кармане. Убедив себя, что Женя способен на ясновидение, она упорно старалась не думать о них вчера. Достать письмо она смогла только во время тихого часа, когда, перемыв посуду и заполнив программу на завтра, уселась на свободную кровать – поближе к Насте, которая вот уже полчаса старательно жмурила глазки, притворяясь, что спит.

Соня ожидала, что письмо набрано на компьютере – кто сейчас пишет от руки? Но вдоль и поперёк, с обоих сторон листа – с пометками, сносками, то нарочито мелким, то бесконтрольно размашистым почерком шли, прыгали, били в глаза рукописные буквы. Листков было пять или шесть, почерк – неровный, но понятный, местами угадываемый. Запятые и знаки препинания расставлены, как попало. Она вначале претыкалась на фразах, бесконечных повторах, но погружение оказалось настолько глубоким, что она перестала всё это замечать, нетерпеливо пробираясь сквозь торопливый сумбур его слов, местами наивный, местами лиричный и трепетный.

«Сонечка… любимая моя девочка, моя родная! Я умираю, что ты отталкиваешь меня. Во что превратилась моя жизнь… просто не хочется больше жить так я боюсь тебя потерять, что ты мне не поверишь. Не знаю, с чего начать, передо мной твои глаза, всё-таки ты больше не ненавидишь меня, правда? За ту ночь… ты простишь меня? Нет, сейчас не могу об этом… Ты не знаешь, что я испытал за эти несколько дней. Пожалуйста, только умоляю тебя, главное – прочти до конца, иначе не поймёшь!

Я ведь вижу – ты плохо думаешь обо мне. Я не умею с тобой говорить… Тебе, небось, кажется, что я хочу от тебя только одно… Знаю, я сам виноват! А я просто знаю, что ты предназначена мне, я давно это знаю! Подожди смеяться – я так и вижу, как ты насмешливо улыбаешься. Вообще, закрою глаза – перед глазами ты, как ты смотришь, как поворачиваешь голову… мерещишься мне везде.

Я ведь сразу узнал тебя тогда, на даче. Но я не сразу допёр. То есть меня сразу стукнуло… увидел тебя и всё… Понял, что конец мне пришёл, что нельзя тебя упускать. Напился – впервые в жизни, можешь у ребят спросить. Никогда так тупо не вёл себя… а тут… А узнал – уже после, когда ты гнать меня стала. Как осенило – это же ты! Протрезвел вмиг! Помнишь я сразу сказал тебе что узнал… но ты же не слушала, а я сразу сказал!

Сонечка, я тебе сейчас всё-всё подробно, что помню, ты потерпи, просто боюсь что-нибудь упустить важное. Я ведь ничего не прошу – только прочитай! Я один раз убежал от матери. Мне было четыре, или больше? нет, наверное, нет, точно – уже пять, лето было – значит, с небольшим. Я от неё в магазине сбежал – решил уйти к папе, тогда я ничего не понимал, думал, что могу найти его сам. Вообще она со мной мучилась, я стал тогда такой неуправляемый – даже лечила меня какими-то таблетками. Короче, я вышел и пошёл – куда-то по улицам, и забрёл. А потом встал у подъезда – это был другой дом, не твой. Я бы сейчас узнал, если б твой, но это был другой. Понятия не имею, как ты там оказалась – но ты должна вспомнить! Значит, если мне было пять, тебе было тринадцать. Но ты была очень маленького роста, конечно выше меня, с большой белой дамской сумкой (смешно, я потому и не сразу узнал тебя, что всё представлял тебя выше, а ты и осталась маленькой… но тогда видно было, конечно, что ты школьница. Ты сидела на скамейке и смотрела перед собой. Словно где-то в другом мире, и ничего не замечала. Меня вообще не заметила. А я долго стоял и смотрел.

Ты не повернулась даже! Я даже забыл, что потерялся. Я смотрел на тебя и обо всём забыл. Потом ты достала из своего ридикюля игрушку такого большого коричневого лиса. Странно, но у него не было глаз, только нитки торчали. Ты прижала его к себе и начала что-то ему говорить. Я теперь думаю – ты ведь была уже большая для разговора с игрушками. Но не такая, как все, это точно моя сводная сестра в этом возрасте уже с пацанами по углам обжималась. Ну тогда я об этом не думал, конечно.

Я боялся, что ты прогонишь, но всё слышал. Ты сказала ему что-то типа: «Бессовестный! Где твои глаза? Ты с ума меня свести решил, да? Ты доконать меня вздумал?!» Какие-то нотки были у тебя… смешные такие… но мне почему-то плакать захотелось, так жалко тебя стало и что лис без глаз. А потом сама ответила, за него – но я поверил, что это он: «Да глаза бы мои на всё это не глядели! Лучше совсем без глаз!» мне так до сих пор даже кажется, что он… Ты обиделась, снова засунула его в сумку и тут только меня увидала.

Соня! Ты можешь не верить! Я уже любил тебя к этой минуте! Знал, что люблю тебя, любил раньше и буду всегда любить только тебя! И ты видишь – я даже не узнал когда тебя сперва, в темноте, на даче, а сразу же понял, что люблю, как и тогда, в детстве. Потому что ты – единственная, кого я могу любить в своей жизни. Это и помогло мне всё вспомнить – я же не забывал тебя никогда – не смейся, это всё правда!

Ну вот, ты меня спросила: «Ты тоже сбежал?» Я сказал да. «Тебе нельзя. Ты ещё маленький», – это ты говоришь. А я расхрабрился и тоже говорю: «И тебе нельзя!» Ты сказала: «Пошли, я отведу тебя» и спросила, где я живу. А я заявил, что у папы – во дурак – и тебя спросил: «А ты где?» И помнишь, что ты ответила? «На Луне…»

И улыбнулась – вот так, насмешливо. Ты, видать, ты смеялась надо мной, но я был уверен, что это правда. Но ты была добрая, я же видел, поэтому не ушёл. Такие, как ты, могли быть только с Луны. Я и сейчас поверил бы… Я на твоего лиса посмотрел, морда из сумки торчала. И спросил: «А он тоже с Луны?» Мне как раз мама прочитала Экзюпери, ты знаешь, конечно, и вся эта сказка, лис… Я будто в волшебстве оказался. Я тогда во многое верил, а уж тебе – каждому слову.

Ты так терпеливо мне объяснила, что нет, он из кукольного театра, он там работал, а теперь на пенсии. Ну, раз ты не чуралась общаться с таким как я… я спросил: «Ты на него злишься? Из-за глазок? Он – растеряша?» Меня мама так звала, я всё терял. И я её тоже так звать стал, нарочно, когда папа исчез… Она до сих пор обижается. Но это я тебе потом расскажу. А ты так тяжёло посмотрела на меня и вздохнула. Словно у тебя горе. Но не рассердилась, и я решил тебя утешить, сказал, что моя пришьёт ему новые.

Не помню, что ты ответила. Кажется, мы что-то ещё говорили, как будто мы долго – или это мне кажется… А потом вдруг появились эти две тётки, ты их увидала и вздрогнула. Одна сказала: «Вот она где! Блаженная наша (мне показалось – браженная какая-то, кстати, тогда впервые услышал это слово – потом долго думал, что бы оно значило? От слова бродить?). Вся больница на ногах, а она… Спасибо, мать не знает… Мать у неё такая же… с приветом, ходит… истерику бы устроила!»

Только сейчас я заметил, что ты одета не в платьице, а в халатик – одной пуговицы не хватало, я помню это, можешь, конечно, не верить… Почему-то ещё решил, что «привет»

– это твоя белая сумка так называется. И у твоей мамы – такая же.

«А это чей? Из нашего отделения?» – это они на меня уставились. Две тётеньки, обе – злые. Ну, мне так показалось, раз они на тебя кричали. Одна даже в белом была, как врач. Кстати же ещё тогда шёл детский фильм – про Алису и мелафон. Там два космических пирата превратились в женщин и переоделись в белые халаты, а девочка из больницы от них сбежала. У меня и это сразу в памяти всплыло – думаю, ты с Луны, а они ещё откуда-то… Страшно так стало! Вообще, в детстве легко проваливаешься в сказку, как в реальность, да?

А у меня в голове вообще была путаница. Мною никто не занимался, маме было не до того, я телевизор смотрел всё подряд, или своё придумывал.

Я жутко испугался, что они заберут меня в больницу, или ещё на какую планету, да и просто врачей я тогда очень боялся. Мне захотелось убежать. Но и бросить тебя с ними одну я тоже не мог. Я решил тебя загородить, да ещё руки так широко расставил – чтобы тебя не было видно. И сразу себя таким сильным почувствовал. И говорю смело так: «Мы не из вашего! Это не она, не ваша браженная!» Сонечка, ты помнишь это?

Кстати, это был мой первый геройский поступок в жизни. Я ведь хотел, чтобы ты тоже меня полюбила – а это ведь надо заслужить, верно? Видишь, я это уже тогда понимал, и сейчас понимаю! Но тут как раз прибежала мать – вея в слезах, видать, обрыскала полрайона. Она схватила меня за руку и увела. Я ей кричал, чтобы она тебя тоже спасла, но она ничего не слушала ну как обычно. Ты бы знала сколько потом я не спал ломал себе голову – удалось ли тебе улететь на Луну от злых тёток-пиратов, или они забрали тебя! Плакал, что так и не смог тебя спасти. Придумывал себе космолёт, на котором прилечу тебя выручать и всех расстреляю, кто тебя обижает.

Знаешь… Вот я даже не боюсь ни капли, что это окажешься не ты. Дело не в возрасте даже, потому что знаю, что не ошибся, даже если ты и не вспомнишь. Соня… Сонечка… я хочу быть с тобой, только с тобой. Пробью головой все барьеры, я не знаю, что сделаю… но я больше тебя не отпущу тебя – ни в больницу, ни на Луну, никому не отдам! Я буду с тобой всегда, я защищу тебя ото всех. Да, я хочу тебя, хочу как умопомраченный – но хочу всю, целиком, не только тело, но и душу твою. Да, не буду врать… у меня было много женщин, наверное, слишком много для моего возраста. Тех, кто вешался мне на шею, я просто пользовал, прости меня за грубость, но это правда, тебе я врать не могу, даже если ты плохо обо мне. Тех, кого приходилось добиваться – получал, а если не получал – забывал и не страдал. Но такого со мной никогда не было! Я даже не знал, что это бывает – так… Да, ты скажешь, так все говорят, но я на своей шкуре испытал!

Не думай только, что я просто хочу добиться своего. Я хочу быть для тебя мужем – носить тебя на руках, зарабатывать для тебя деньги – сам. Видеть тебя каждый день. Вот скажи мне – не надо секса, и я буду терпеть всю жизнь, лишь бы рядом с тобой. Не могу, не в силах представлять другого, который смеет тебя касаться, целовать тебя – ты моя! Только моя! Тот, кто дотрагивается до тебя… он ублюдок… нет, не могу даже думать об этом.

Соня, Сонечка, маленькая моя, девочка моя, пожалуйста, позвони мне… Вот мой номер… Просто позвони и скажи: «Я прочитала». Или что хочешь скажи. Я всё пойму по твоему голосу… Я не верю никогда не поверю, что ты просто отвернёшься от меня, уйдёшь к этому мерзкому типу, это же неестественно – быть с ним, неужели ты не видишь сама? Эти всё твои глупости – что ты старше… да не будешь ты никогда старше, ни в шестьдесят, ни в восемьдесят… Ты не должна это же условности – я ведь вижу, что ты – другая. Ты не притворяешься, как я, перед ними всеми, что такая же. Мне жалко потерянных лет, стыдно даже за них. Но теперь я опять стал собой. Оказывается, только с тобой я могу быть настоящим.

Я не знаю, чем закончить это письмо… Перечитывать просто боюсь.

Позвони, иначе я умру».

Соне самой хотелось сейчас умереть. Сердце у неё разрывалось – она не знала, что делать. Лучше бы он остался напористым и навязчивым, требовал или молил. Но это письмо… Оно полностью обезоруживало. Человек писал и совершенно не думал, какое впечатление произведёт, не сочтут ли его самого «с приветом», не покажут ли на мозги. Просто пытался достучаться до неё, донести поскорей свою истину, ни минуты не сомневаясь, что стоит только всё рассказать, и Соня обратится в его веру. Знал бы он, что и обращаться не надо. Может, кто другой и не понял бы, назвал бы всё бредом, но они с Димой, видать, существовали на единой волне, были посеяны на одной почве, хоть и в разное время.

Да, она помнила. Как можно было не помнить тот день, когда Борис потерял свои замечательные, зелёные, блестящие глаза?

Это произошло летом – Дима ошибся, тринадцать ей исполнилось только осенью. Она сбежала в тот день из больницы, где лежала на обследовании – Мара положила её туда по совету Нины Степановны. У Сони всегда был слабый желудок, а в начале подросткового возраста обострения случались чуть ли не каждую неделю, что бы она ни съела. В больнице её поджидали различные тяготы: и заглатывание без наркоза (на детях, видать, экономили) резиновой «кишки», страшная колоноскопия, бесконечные анализы крови из пальца и вены, клизмы, рентгены и жуткая диета.

Всё это было ерундой. Но в середине второй недели из её палаты выписали двух маленьких девочек и подселили двух других – на год старше Сони. Они сразу окрестили её «чокнутой», потому что подсмотрели однажды, как она тайком разговаривает с Борисом, и принялись издеваться. Угрожали, что выкинут игрушку в унитаз или отдадут в палату к мальчишкам – там тоже нашлись желающие поизмываться над «ненормальной». Надо было, конечно, вернуть лиса домой, но ведь Соня никогда с ним надолго не расставалась, никогда не спала без него. Пришлось бы объяснять матери, что случилось. К тому же Вова давно бурчал, что от «лисы» в доме моль и покушался выбросить. Да и Анька была ещё маленькой, могла навредить.

Теперь Соня боялась даже на секунду оставить друга без охраны, но однажды явилась после исследования, на которое сумку брать запретили, и нигде не смогла его найти. Она металась по палате и рыдала – тот самый редкий случай, когда она рыдала в детстве. Это было дикое горе, она была уверена, что не перенесёт, если не найдёт его. Жизнь без Бориса казалась немыслимой. Потом Соня выбежала в коридор. А там её уже поджидали. Подростки, дразнясь, подняли лиса над головой и начали перебрасывать его из рук в руки.

Борис стойко переносил пытку. Кидая его над головой Сони, дети сочиняли для неё разные прозвища, из которых «уродка» было самым невинным. Каждый поймавший должен был назвать новое слово. Ни медсестра, ни дежурный врач и не подумали вмешаться. Возможно, им казалось со стороны, что дети играют, но, скорее всего, это было молчаливое поощрение. Мара, если честно, уже всех доконала. Она каждый день прилетала в больницу, допрашивая всех подряд о состоянии здоровья Сони, в подробностях выясняя, что означают результаты анализов, и почему количество эритроцитов на один процент больше нормы. Матери казалось, должно быть, что Соня умирает, а от неё это скрывают. Так что «чокнутые» были они обе. Поминали в больнице и их национальную принадлежность, что, разумеется, быстро подхватили дети.

Наконец, излишний шум стал раздражать медсестру, и она разогнала всю компанию, отобрала игрушку и вернула девочке – от греха подальше. Вот тут-то Соня и увидала, что у Бориса нет глаз. Реальность показалась страшной и невыносимой – рыдать она больше не могла, но внутри всё тряслось от горя и гнева. Впервые в жизни на Соню навалилось чувство непоправимости. И ещё – она ненавидела и была бессильна наказать виновных. Она взяла Бориса, положила в сумку и ушла. Прошла как-то и мимо охранника, и через ворота. Потом остановилась, не зная, куда повернуть. Домой идти рано – ключа нет, мать на работе. И Соня отправилась гулять по улицам.

«Глаза бы мои на всё это не глядели», – так говорил лис и задолго до этого, в основном про Вову. И вот, больница стала последней каплей… Сбежав с ним, Соня убедила себя (иного она бы не перенесла), что Борис избавился от глаз сознательно, сам, а не кто-то другой сотворил с ним такое. Значит, лиса следовало отругать – и Соня прочитала ему нотацию на скамейке, обличая его вредный характер.

В больницу её тогда вернули, она пролежала там ещё полторы недели, но никто больше не приставал. Возможно, врачи, испугавшись, наказали кого-то из персонала, провели воспитательную работу с детьми. Но, скорее всего, дело было не в этом. Когда Соня вошла в палату, обе девицы лежали и делали вид, что спят – был тихий час. Она подошла сначала к одной, постояла над ней молча, потом к другой – главной зачинщице. Почувствовав на себе Сонин взгляд, та не выдержала и открыла глаза. «Кто ещё раз дотронется до моего – сразу умрёт…» – тихо сказала Соня, глядя на неё. Сказала от отчаяния – а что она могла поделать, одна, против всех, как противостоять злу? Не за себя она боялась, а за Бориса. Однажды, она помнила, этот дурацкий способ подействовал, ну и… Наверное, дело было не столько в словах, сколько в её собственной убежденности в неотвратимости возмездия. Как они посмели… обидеть, покалечить – его! Его, самого лучшего, самого доброго и родного!