Текст книги "Блюзы памяти. Рассказы, эссе, миниатюры"

И скучно ей стало бродить среди махровых цветов по вымощенным тропинкам со стрижеными деревьями. И захотелось вырваться из той, красивой клетки, чтобы обрести…

Но что, что обрести?

…Платочком махну, но уйти не смогу

Из этой проклятой и радостной клетки.

О! Как раз и кода для моего рассказа, – строки поэта со странным псевдонимом «Положение Обязывает», только что выкраденные с лит. сайта.

День с «вождём мировой революции»

Ездили на дачу к друзьям-художникам, – он пейзажист, жена график, – сидели у камина, пили домашнее винцо, а вокруг домика всё сияло инеем, смешно подпрыгивая в нетронутом снегу, выискивали что-то длинноносые черныши-галки, перепархивали с ветки на ветку синички и, упруго взлетая в бирюзу неба, осыпали снег с веток. Но как же не вписывались мы в это лилейное великолепие своими беседами! Нет, неискоренимо это в русских, – снова и снова вызывать прошлое, переплетать с настоящим, спорить о будущем, вот и мы: о новых документах о Ленине1616
  Владимир Ленин (1870—1924) – российский революционер, глава партии большевиков (ВКП (б), глава переворота 1917 года, основатель и руководитель СССР.


[Закрыть], который возвратился1717
  Возвращение Ленина из Европы в Россию. Апрель 1917 г.


[Закрыть] делать революцию в России на деньги воюющей с ней Германии; о «красном терроре» и развязанной большевиками пятилетней гражданской войне1818
  Гражданская война и «красный террор» в1917—1922 годы.


[Закрыть], после чего население страны сократилось на шестнадцать миллионов от пуль, голода и эпидемий; об «уничтожении как класса»1919
  Раскулачивание – политическая репрессия, применявшаяся на основании постановления ЦК. ВКП (б), принятого от 30 января 1930 года.


[Закрыть] самых работящих мужиков страны, о «расстрельных списках» Сталина2020
  Ио́сиф Сталин (1878– 1953) – с конца 1920-х – начала


[Закрыть], о лагерях ГУЛАГа*, из которых не вернулись миллионы лучших людей России.2121
  ГУЛАГ – Подразделение НКВД СССР, МВД СССР, Министерства юстиции СССР, осуществлявшее руководство местами массового принудительного заключения и содержания в 1930—1956 годах.


[Закрыть] Потом Виктор поднялся к себе в мастерскую, а спустился с книжкой в руке и, возвращаясь к разговору об уничтоженных «как класс», открыл её (мою «Ведьму из Карачева», подаренную ему когда-то) и, словно подводя итог нашему общению, полистал её и стал читать:

«…Ну, а вскорости добрался до престола Ленин, и сразу разное стали про него говорить: одни – что он хороший человек и землю крестьянам пообещал, а другие – что шпион немецкий и что родители у него не русские, а разве не русский сможить быть для нас хорошим? Но зима прошла спокойно, а летом… Летом стали буржуев громить. И начали с Кочергина. Он же самый крупный промышленник в Карачеве был, масло гнал, складов с мукой у него много стояло. Помню, как вздорожаить хлеб, так он и пустить его подешевле, и собьёть цены. Его-то первым и расстреляли, и еще с ним человек семь. А жена как ахнула, так и померла вскорости. Осталося трое детей сиротами… Поограбили их пеотом, пообчистили, кто мог, тот и ташшыл от них всё, что хотел за кусок хлеба. Да и вообще судьба у них плохая была. Один тогда уже взрослый был, так не знаю, куда его дели, а двое других… Мальчика Васей звали, а девочку – Маней, ровесницей мне была, и вот когда мать её померла… А как раз зима была, холод лютый, а эта Маня собралася в платьице белое, в одежонку летнюю, да и к маме на могилку. Пала там, рыдала-рыдала!.. Там-то её и нашли. Привезли домой, а у нее – воспаление легких, за три дня и готова. Ну а Вася… Бывало, смеются над ним, как над дурачком каким: буржуйский сын, буржуйский сын. А чегосмеялись-то? О-о, Господи! Ведь что тогда делалося! Люди прямо осатанели! Всё ж большевики агитировали: буржуи во всем виноваты, буржуи! Вот народ и не давал прохода этому Васе, никто его не призрел, и он пропал куда-то… должно беспризорным сделался. Тогда ж беспризорных детей столько было!.. Как-то поехали мы с Сенькой за хлебом в Москву, пошла я на сухаревский базар, завернула в один переулок, а там их тысячи! Грязные, оборванные. Кто прямо на земле ляжить, кто – на перинах. Один момент мне особенно запомнился: девочка лет десяти ху-денькая такая… и пьяная. Да и мальчишки с ней тоже пьяные, и рвуть на куски живую курицу, а девчонка эта танцуить вокруг них, кривляется! Так страшно стало! А еще жалко. Ну до того жалко, что слезы аж навернулися. Боже мой! Какое ж несчастье, какое горе согнало сюда детей этих!? Зима как раз надвигалася, холодно становилося, а они – почти раздеты! Потом зашли мы к знакомым, стала я им все это рассказывать, а Алешка и говорить:

– Куда ж им деваться-то? Раскулаченных семьями в Сибирь везут, вот дети и убегают. – А он на железной дороге работал. – Откуда их только не вытаскиваешь, когда поезд придёт! И из ящиков, что под вагонами, и с буферов, крыш. Кто живой, а кто и замерз уже.

– А что ж матери-то их отпускають? – спрашиваю.

– Отпускают… Да небось еще и сами скажут: беги, мол, может спасешься. А куда потом деваться, кто ж их призреет? И собираются на этой Сухаревке.

Вот с такими-то впечатлениями и приехала домой. Говорю своим:

– Милые мои детки! Молитеся, чтобы ваших родителей Господь сохранил!»

Еще засветло ехали домой. Разыгрывалась метель со снегом и, может быть, именно этот беспокойно метущийся снег подхлёстывал, не давал смолкнуть недавним разговорам, возвращавшимся короткими фразами, словами. А тут еще как раз напротив остановки «Площадь Ленина» взгляд споткнулся о памятник «вождю мировой революции», а прямо у его ног выпендривался черный полиэтиленовый мешок, темным призраком набрасываясь на прохожих, или обернувшись собакой, злобно готовясь к очередному прыжку. И мне вдруг подумалось: а, может, в этом мешке бьётся, мечется освобожденная от тела, но неуспокоенная погребением2222
  Мавзолей В. Ленина – памятник-усыпальница на Красной площади у Кремлёвской стены в Москве, где с 1924 года покоится тело.


[Закрыть] в земле душа Ленина?

Вечером захотелось отвлечься от навязчивых мыслей, и как раз по каналу «Культура» должна была начаться передача «Власть факта». Включила, а в ней – тема: «Репрессии тридцатых годов». Нет, не хочу, на сегодня хватит! Ведь передачи о годах социализма спокойно смотреть не получается, – начинает щемить сердце. Но тут стали рассказывать о Ежове2323
  Никола́й Ежо́в (1895—1940) – советский партийный и государственный деятель, генеральный комиссар госбезопасности (в 1940 расстрелян).


[Закрыть]… Тогда, в тридцать шестом, Сталин назначил его наркомом внутренних дел… И всего-то метр пятьдесят один… с «незаконченным начальным образованием», но какой верный пес! А с июля тридцать седьмого и до декабря тридцать восьмого начался очередной террор (Слово-то каково! Как выстрел!), при котором была уничтожена почти вся не только «ленинская гвардия», но полтора миллиона «предателей народа» и их жен (двадцать восемь тысяч), а расстреляно – семьсот тысяч. Без суда и следствия. «Тройками». По «расстрельным спискам»2424
  Ста́линские расстре́льные спи́ски – досудебные перечни лиц, подлежащих осуждению Военной коллегией Верховного суда к разным мерам наказания (преимущественно – расстрелу).


[Закрыть] Сталина, который собственноручно делал на полях пометки: «подождать», «расстрелять», «вначале привезти в Москву», «бить, бить»!

И били. Всемирно известного академика Вавилова2525
  Никола́й Вави́лов (1887—1943) – российский и советский учёный-генетик, ботаник, селекционер, географ, общественный деятель.


[Закрыть] морили голодом и били.

И маршала Блюхера2626
  Василий Блюхер (1890—1938) – маршал Советского Союза, В 1938 году был арестован и умер от закупорки артерии тромбом на следствии в Лефортовской тюрьме.


[Закрыть] били… восемнадцать дней!.. отчего тот и до расстрела не дожил.

А сколько неизвестных!..

И помогали вождю оставшиеся «верные ленинцы», подписывая расстрельные списки: Молотов (девятнадцать тысяч), Ворошилов (восемнадцать тысяч), Каганович (двадцать), Никита Хрущев2727
  В. Мо́лотов, К. Ворошилов, Л. Каганович, Н. Хрущёв – одни из высших руководителей ВКП (б) и КПСС в те годы.


[Закрыть], всегда старавшийся перевыполнить планы и только в Киеве перестрелявший почти всех секретарей комсомола.

Утомлённая таким «наполнением» угасающего дня, уже в двенадцатом легла спать и приснился сон: над моей головой кружат стаи каких-то птиц. Иногда они взмывают в небо, словно растворяясь в зловещем закате, но, когда опускаются, даже ощущаю на щеках колебание воздуха и вижу, что они совсем бескрылые, похожие на черные безобразные комочки. Но вот уже передо мной – огромная крона низкого, незнакомого мне дерева с охристыми листьями, и стаи одна за другой начинают нырять в эту крону, словно скрываясь от опасности. Нет, им не укрыться там, в этой кроне, птиц слишком, слишком много! И всё же небо, освобожденное от темных стай, светлеет, но вместо птиц из кроны начинают вылетать черные облачка, похожие на комки свернутого полиэтилена, взлетать в посветлевшее небо… и уже сбиваются в черные тучи со странными рваными краями, закрывают небо…

И мне становится страшно.

Утром, после вчерашней метели, солнце вдруг щедро высветило нетронутую чистоту вновь выпавшего снега, укрывшего ветки липы, растущей под моим окном. Она стройна, благолепна и, соотносясь с тысячелетней жизнью этих деревьев, еще молода, хотя и дотянулась до девятого этажа соседней многоэтажки. Я любуюсь ею во все времена года, и она неизменно успокаивает, уводя меня от рутины дней, вот и теперь, приняв на свои темные, причудливо переплетённые ветви снежный наряд, перламутром лучащийся под солнцем, она, навевая благообращение, словно утешает, подсказывая предать забвению минувшие жестокие умыслы коварных людей и обратиться к Благости.

Белла и two friends

И были они ну очень разными! Да и фамилии их словно подчеркивали разность, – Жучков и Поцелуйкин. Но оба – журналисты, и столы их стояли рядом с моим, – изрядно потёртый, поскрипывающий Поцелуйкина, а Жучкова… И откуда приплыл к нам такой, к нашей-то немудрёной мебели? Даже и сейчас словно вижу тот солидный двухтумбовый, за которым Жучков сидел спиной к окну. Но не о столах я…

Так вот, когда я приходила на работу, то взгляд сразу упирался в силуэт Жучкова, – ну прямо эдакий паучок на фоне ярко освещенного солнцем окна, задёрнутого желтыми шторами, – и когда писал, то иногда казалось, что стол под ним ходуном ходит! Ведь Саня всё делал решительно и наверняка, да и с виду хотя и невысок был, но строен, широкоплеч, – вполне спортивного вида. Обычно от таких заражаешься некой бездумной энергией и хочется тут же делать что-то, бежать куда-то. Правда, такое вспыхивало во мне, а как в других?.. не знаю.

А теперь – к Компу (Это одноглазое электронное «существо» стало для меня живым, а посему – только с заглавной буквы.), и попрошу его через «Найти» отыскать в моих записках эпизод со словом «Жучков». Ага, вот:

«Сегодня Саня Жучков особенно энергичен и бодр. Ну да, он же каждое воскресенье ходит «в баньку, напротив которой озерцо» и сейчас, оторвавшись от писанины, уже в третий раз восклицает, подергивая плечами:

– Ах, как хорошо понырял вчера! Как хорошо!

Мой хлипкий столик прилеплен бочком к его двухтумбовому и, в ожидании репетиции, я, почитывая «Литературную газету», невольно краем глаза наблюдаю за Саней: да-а, сегодня он и впрямь как-то особенно свеж и бодр, неужто только после баньки? – вяло прорывается сквозь строки статьи, – а, может, узнал, что в этот раз премию ему не срезали? Но тут входит Коля Гулак, наш тихий фотокор, садится на краешек стула.

– Что тебе? – не глядя на него, бросает Жучков.

– Слайды мои… – и робко смотрит на Саню, – пойдут сегодня в новостях? А то уже давно…

– А-а, иди ты! – рыкает тот.

Но Коля не уходит… и еще долго будет сидеть возле и предлагать: может, к восьмому марта снять женщин за прилавком… или в роддоме, в котельной, на фабрике? Нет, ничего не «возьмет» Жучков, а своими короткими фразами будет словно отстреливаться от фотокора и все писать, писать, но потом эдак сладко потянется:

– Все. Хватит! Надо расслабиться.

– То-то ж, – поддержу, – а то все пишешь, спешишь куда-то. – И, начитавшись глубокомысленных фраз, попытаюсь заронить в его душу «горечь сомнения»: – Может, Василич, все эти дела вовсе и не нужны тебе, может, и совсем не в том жизнь твоя проходит? Не задумывался об этом? – и даже улыбнусь загадочно.

– В том, в том, – воскликнет. – Только так и надо жить, чем больше успеешь, тем лучше.

– Василич, а когда же созерцать, наблюдать, сравнивать, – попытаюсь прикинуться вкрадчивой, – анализировать и, так сказать, делать выводы? Разве всё это не так уж и важно?

– А-а, – махнет рукой, словно отсекая всё разом».

Ну, ладно, Комп, с твоей помощью грубые штрихи портрета Сани набросала, теперь к таким же – Поцелуйкина. И сразу вижу Валеру на летучке… Ну, наверное, потому, что именно на летучках и было время понаблюдать за кем хотелось, да и высвечивались коллеги на еженедельных «тусовках» ярче. Итак, еще одна запись:

«Валера обозревает трудовую неделю и будто сам с собой говорит, да еще теребит и теребит чубчик, одергивает брюки, пиджак и кто-кто уже похохатывает над ним, а начальник… Опять Афронов не выдерживает очередного его обзора, и уже слышу:

– Ну, что ты, ей-богу… всё бубнишь, шепчешь себе под нос? – и разводит руками, обводя нас взглядом, ища поддержки: – Конца-краю твоему обзору не дождешься!

А я, не отрывая глаз от Валеры, пытаюсь понять: ну, почему он такой? Может, Афронов его затуркал? Так ведь и есть за что: сценарии сдает «под завязку», на работу приходит часам к двенадцати, путано оправдываясь, а в эфире часто делает накладки».

Спросите, что за «фэйс» был у Валеры? Да весьма и весьма симпатичный. Не сказать, чтоб красив, но смазлив, не сказать, чтоб умён, но и не глуп, и рост в меру, и общий, так сказать, стройный абрис… А с женщинами всегда был мягок, уступчив, – угодлив! – так что «девочки» от него просто тащились. Как-то пришел на работу с синяком на лбу, а я:

– Валерочка, и кто ж тебя так…

Попробовал укрыть метину чубчиком… не получилось, и оказалось: поехал с журналистом радио в командировку, а там «девочки» попались. Ну, выпили, повеселились, потом разбрелись по комнатам… потом Валера выходит от своей, а на нём другая повисла, не смог и ей отказать, так первая не стерпела, – «вот и фингал». Так что, с «девочками» у него было всё в порядке, а вот с журналистикой… Да нет, в наше постперестроечное время он не смог бы журналистом работать, – надо протискиваться меж «собратьями по перу», поскорее хватать, приносить редактору то, что привлечёт рекламу, – а тогда и такие могли. Ведь были-то рупорами партии, а рупоров встречали на предприятиях и в колхозах, как королей, – и сопровождающего давали, который водил киносъёмочную группу по «объектам, заслуживающим внимания прессы», и закусочку после трудового дня устраивали такую, чего дома видеть не приходилось… Но что-то за ассоциациями я устремилась, пожалуй, еще несколько штрихов, и мой «карандашный» набросок Поцелуйкина будет готов, но дойдёт ли дело до масляных красок?

Если Валера начинал рассказывать анекдот, то конца было не видать. Поглаживая и поглаживая чубчик, вдруг начинал хохотать над тем, что только ему и ясно, а нахохотавшись, продолжал, тщательно подбирая слова и делая многозначительные паузы, заглядывая в глаза: ну, как, мол, разве не смешно? Вот и приходилось ухмыляться, хотя соль анекдота давно растворилась в его ужимках. А еще был он ну очень стеснительный. Мой любимый оператор Женя Сорокин рассказывал:

– Прошу у Поцелуйкина десятку взаймы, а он мнется, оправдывается: да я, мол, завтра в Москву еду… да мало, мол, гонорара получил. Ну, я ему и говорю: что ты оправдываешься-то? Нет, так нет.

Добрая, конечно, душа был Поцелуйкин, но как журналист… да еще работающий в кадре, да еще – в прямом эфире!.. Как-то вёл «прямую» «Панораму», всю информацию выложил минут на десять раньше и тогда схватил программу и стал делать анонс свой передачи «Агропром», но увлёкся… Кричу оператору по тихой связи:

– Саша, дай знак, чтобы кончал, а то придется срезать, что б ЦТ войти.

Сашка так и сделал, а Валера… Валера, оставаясь в кадре, с вымученной улыбкой и растерянными глазами закивал головой, – понял, мол! – и тут же перешел на погоду:

– Завтра ожидается температура воздуха три-пять метров в секунду.

На пульте все легли.

А во время другой «Панорамы» моя коллега дает его в кадре, а он молчит. Инна уходит на бланк, звукорежиссёр отключает микрофон, она по громкой связи кричит:

– Валера, ты что?

И снова дает его в кадре, а он… Ведь видел же, что на камере горит красная лампочка, а значит он – в эфире, но жестами начинает объяснять что-то.

– К чертовой матери! – потом бесновался Афронов в холле: – Пусть идет в многотиражку! Пусть идёт куда хочет! Надоело!

Но тогда санкций не последовало, и только потом…

А «потом» началось с появления в Комитете новой журналистки. Красивая была! Глаза – лазурь неба, и в этой лазури – удивительная открытость со светлой наивностью, а меж лучезарных глазок – носик чуть приподнятый, словно о чём-то вопрошающий, слева-справа – розовые щечки на бледноватом, матовом лице, тёмные волосы – узлом на макушке, а когда распускала!.. Неуёмной волной устремлялись те по плечам и тогда мои вышезарис… вышенаписанные герои или two friends, как их потом называла Белла, совсем… И самое главное, была она великолепно телегенична. А телегеничность – странная и загадочная штука. Много мне пришлось просматривать претендентов на дикторов, но неразгаданное явление осталось: придёт некая красавица, сядет перед камерой и… Ни света в ней, ни обаяния, ни красоты, – куда всё девалось-то? А другая… Ну, зачем пришла, на что надеялась? Но вдруг!.. Вот-вот, её-то и надо брать.

Но снова я – куда-то…

Не трудно догадаться, что мои герои были сражены. Ах, как же вспыхивали их глаза, когда Белла входила в наш кабинет; ах, как же вроде бы и незаметно, но пристально следил каждый за её жестами, словами, движениями! Да и журналист она была… Нет, дело не в стилистике, а в том, что стремилась «нести людям правду, и только правду» – её слова! – а правда эта… ну, та сама гласность, как окрестили её в те предперестроечные годы, только еще пробивалась там, в Москве, а к нам тащилась ну уж очень лениво. Но Белла, равняясь на столицу, непременно хотела обнародовать ну такие безгласные и упрятанные от «широкой общественности» факты, что начальство понемногу начинало брать оторопь: что же делать с этой красавицей, постоянно находившей, писавшей и выкладывавшей им на стол только правду?

А вот такую: об арендаторах, которым власти ставят препоны, не разрешая сажать и продавать то, что хотят; о капусте, отравленной минеральными удобрениями, высыпанными осенью сугробами на поля и пролежавшими там до весенней пахоты, кода наконец-то трактора при вспашке стыдливо упрятали их; о работе комитета по реабилитации бывших политзаключенных, о которых в прессе «стеснялись» упоминать… Скажете: «Ну и что в этом особенного, теперь в каждой газете, мол… и по радио, и по телевизору об этом… надоело!» Всё верно, вам надоело. А в те времена «руководящая и направляющая» берегла нас, «широкую общественность», от возбуждения, и нам не надо было знать даже о безобразных свалках мусора, – ну, не было их в городе, а вернее, «образные» иногда упоминались, но безобразные!.. А Беллочка всё пыталась и пыталась известить и о них, и об очередях за стиральным порошком, «выброшенном» на прилавок какого-либо магазина… И откуда в эту красавицу залетел и пророс ген (если такой есть) правды? Может, от отца, в котором мог уже и засохнуть, ибо тот был тоже журналистом, но давно «ставшим на ноги» и возглавлявшим местный партийный орган. Но снова отвлеклась…

Вот и началось вскоре… Афронов:

– Ну, зачем об этом писать? Прибавится порошка стирального что ли? – Да, конечно не прибавится, а Беллочка… – Ну, зачем о машинах, которые только – для начальства? Было это и будет. – А Белочка… – Да и о дачах обкомовских в Белобережской? Были они и… Но Беллочка…

И вспыхивали подобные диалоги с месяц, вспыхивали и с два, потом переметнулись на третий, пока, наконец-то её, менее правдивые и не беспокоящие народ материалы, Афронов не отдал в «Эстафету» Сане Жучкову. И тот взял, даже и не спросив Беллочку: как, мол, ты – к этому?..

Ну, ладно, не спросил, так не спросил, подумалось, может, некогда человеку было… но надо б всё ж… как-никак, нежные чувства он – к ней…

И теперь опять – запись из моих дневников о том «событии»:

«Летучка. Когда после обозревающего началось обсуждение «недели», то слышу:

– Сергей Филиппыч, – заговорила Беллочка, чеканя каждое слово: – я протестую против того, что Вы два моих сюжета отдали Жучкову без моего согласия. Это – нарушение авторского права. В суд на Вас, конечно, не подам, но гонорар за них получать отказываюсь.

Тишина-а повисла!.. Интересно, а как поведут себя two friendsсы?

И Валера даже подхватился, вспыхнув своей красной рубахой…»

Ну да, любил он почему-то именно красные, может, какая-то «девочка» сказала, что неотразим в таких?.. а, может, чтоб красным их привлекать?.. Но тогда летучка услышала:

«– Журналист, конечно, имеет право протестовать и отказываться от гонорара, но я… – поправил чубчик, застегнул пиджак, будто прикрывая на этот раз ни к месту полыхнувшую рубаху. – Но я хочу предложить отметить за две последних недели только два сюжета, – обернулся к Белле, щеки вспыхнули и голос слегка дрогнул, – два сюжета Беллы, которые хотя и прошли не в её «Эстафете», но…

Браво Валера! Молодец! Не дал в обиду свою влюблённость! А что же Саня?

А Саня только заёрзал в кресле, что-то шепнул ассистентке рядом, кашлянул в кулачок…»

Что, и всё? – удивитесь вы. Ага, всё. А я тогда хотела сказать Жучкову: Ах ты… мой сильный, бодрый и уверенный в себе коллега, ну, что ж ты?.. Но не сказала. И потому, что знала: он может вот так… И в подтверждение этого еще одна запись, которая может несколько расшифровать такой «жест» Сани:

«Жучков вернулся из командировки по области и возмущался:

– Вот безобразие! Механизаторы взяли в аренду сто гектаров земли, а местные партаппаратчики не дают им распоряжаться ею так, как они хотят.

– Вот и сделайте об этом передачу, – подхватила.

Нет, не сделал передачу, а написал информацию: «Решения партконференции – в жизнь».

А пишет он штампами: «борясь и соревнуясь… заступая над предсъездовскую вахту… свой самоотверженный труд посвящают съезду партии…» Перед репетицией «Новостей» читала подобное и чуть не рассмеялась:

– Сань, ну какие же фразы ты пропускаешь! Послушай хотя бы вот эту: «Хорошую кормовую базу заложил в этом году совхоз „Найтоповичский“, и на заботу животноводов стадо ответило повышенными надоями молока».

А он вдруг и покраснел, как рак. С чего бы это? И тут взглянула на листок и увидела: ведь под информацией – его подпись!»

Вот поэтому и знала, что спрятать в себе вдруг взволновавшую правду Жучков мог запросто, так почему бы и чувство?.. А ведь Белле он, – всегда свеженький, уверенный и бодрый, – нравился больше, нежели робкий Валера. Когда она заходила к нам в кабинет, то мимо стола Поцелуйкина проходила… вроде бы его там и «не стояло», а вот рядом с двухтумбовым садилась, и тогда Саня откладывал ручку, выходил из-за стола и начинал прохаживаться по кабинету, демонстрируя все свои спортивные «достижения», через фразу делая ей комплименты. Нравилось ли ей это? Наверное. Но думаю, что забегала она подзарядиться энергией от этого бодрого и сильного с виду воздыхателя, так что, была, была у Сани перспектива, но…

Но снова – о Беллочке. В её журналистской судьбе стиральные порошки и обкомовские дачи уже сыграли определённую роль, но когда она, в поисках «правды и только…», пришла к Афронову с желанием рассказать «широкой общественности» о партийных распределителях продуктов и промтоваров и о банкете с фейерверками, который руководящие товарищи закатили на берегу Дубровского озера, то…

Да, конечно, теперь такие банкеты – привычное дело, а тогда выставлять напоказ «ликующий достаток» не поощрялось, в подполье он таился, но вот… Всё же не удержались, выдали себя фейерверками неосторожные «товарищи», а Белла… И телегеничную красавицу просто отстранили от эфира, передав ведение её «Панорам» дикторам. И как же повели себя воздыхатели в этой, критической для Беллы, ситуации, чтобы хоть как-то… хоть что-то – для неё? А вот как. Когда она, побледневшая, грустная и ставшая еще красивей, стояла в курилке, то некурящий Валера робко подходил к ней и, вдыхая очередное облачко дыма её сигаретки, что-то говорил и говорил… наверное, пытаясь утешить или предложить какой-либо выход. А, впрочем, не знаю о чём говорил, но одно то, что просто старался быть рядом, уже чего-то стоило.

Видела один раз около Беллы и Саню, но мог ли он сказать ей что-то утешительное, если понятие «правды» было им преломлено, приспособлено под среду, в которой пребывал? Что-то намудрила? Но постараюсь пояснить вот этим, «сохранённым» эпизодом из той жизни:

«В наш кабинет входят операторы, что-то шепчут Жучкову. Он снимает трубку, звонит:

– Ниночка? Здра-авствуйте! Как жизнь молодая-красивая? Привет вам от Поцелуйкина, он только что звонил из Москвы. – Я-то знаю, что «только что» никто не звонил, а Жучков уже хитровато мне улыбается: мол, как я ее! – Ниночка, что-нибудь из продуктов к празднику подкинули в ваш магазин?.. Значит, можно подъехать? Хорошо, спасибо. Еще раз привет и наилучшие пожелания от Поцелуйкина. – Кладет трубку и – к операторам: – Поезжайте. Даст что-нибудь.

И обрадованные операторы пожимают ему руку, выходят, а он… Ну вылитый петух-победитель!

– Хорош! – улыбаюсь. – Какие связи, какое влияние! Тебе бы, Василич, не здесь сидеть, а в руководстве области.

– А мне и здесь хорошо, – улыбается, довольный. – Вот сегодня… Проснулся в шесть утра, пробежал по морозцу три километра, позавтракал, приехал на работу, сделал «Новости». – И снова я: ну, победитель жизни! – А в обед поеду к любовнице, вечером – на день рождения к приятелю…

– Жучков, – прерываю список его «трудовых побед», – вот если б ко всему этому ты еще не «поимел» свою гражданскую совесть, а взял, да написал о тех мужиках, которым власти не дают работать на арендованных гектарах…

– А-а, – прерывает, махнув рукой и не обратив внимания на мою иронию, – всё равно наше начальство не пропустит».

Вот теперь и посудите, мог ли Жучков утешить своей «правдой» Беллу, которая имела свою «правду и только правду»?

Ну, а вскоре подкатил и «финал» отношений этих трёх. Как-то весь наш творческий коллектив собрался в холле, чтобы решить: стоит ли выдвигать кандидатуру Афронова в первый областной Совет, – наконец-то перестроечные симптомы доползли и до нас, вот и до кандидатов дело дошло, – но Белла… А дело было так, – помоги, дневник!

«В самую решительную минуту, когда все уже вот-вот были готовы дружно вскинуть руки «за», она… Бледная, взволнованная, красивая и решительная Белла встала перед «дружными» и спешащими по домам коллегами и заговорила:

– Может кто-то хочет выступить против этой кандидатуры? – Медленно обвела нас взглядом, вымученно улыбнулась и мне даже показалось: если донесёт эту самую улыбку до меня, то обожжет ею. – Никто не хочет?.. Похоже, никто. Ну, тогда я… – Помолчала, вдохнула: – И хочу сказать вот что: я не буду голосовать за Афронова потому, что его гражданская позиция антиперестроечная, – и испытующе взглянула на него… Ну да, она сейчас глушит удары своего сердца, набирает воздуха для следующей фразы: – К сожалению, все материалы, которые шли в эфир, я делала не по его инициативе, а вопреки ему. – И та самая вымученная улыбка по-прежнему висела на её губах, но… но лицо было прекрасно! – И теперь мне стыдно!.. стыдно за всех. Вы махнули рукой на всё, лишь бы уберечь себя и поскорее уйти домой. Но опомнитесь! Мы сейчас решаем свою судьбу! – Кажется, не может больше говорить, боится сорваться? – Ну, как? – повис в тишине её вопрос.

Неужели не откликнутся на отчаянный кличь хотя бы её two friendсы?

– Я хочу! – взвился вдруг Поцелуйкин… как флаг в своей красной рубашке, да еще и без пиджака. – Я буду говорить. – Давай, Валерочка, говори! Говори, робкий ты наш, смешной ты наш! – Во-первых, хочу сказать, что передачи должен вести автор, а не диктор, и поэтому отстранение Беллы от ведения считаю самодурством Афронова. А во-вторых… – Поправил красный воротничок, пригладил чубчик, взглянул на Беллу: – А во-вторых хочу во всем поддержать журналистку потому… – Чего по имени то не назвал? – Потому, что она по-настоящему честный человек. Да, Афронов стоит на позициях прошедших дней, и поэтому я тоже буду голосовать против него.

Молодец Валерочка! Ты не предал свою любовь, хотя… Хотя чуда не свершилось, – еще один кандидат-коммунист был избран в областной Совет».

А теперь – финал.

Ясное дело, что после такого ни Белле, ни Валере оставаться в Комитете было просто невыносимо, – при желании, к написанному журналистом, всегда можно придраться, – хотя уволить их при наступивших перестроечных временах было не так-то и просто, ибо Обкомы «сдулись»2828
  23 августа 1991 года – Указ Президента России Б. Н. Ельцина о приостановлении деятельности Коммунистической партии на территории РСФСР.


[Закрыть], утратив свою прежнюю силу, и пресса понемногу начинала выскальзывать из-под опеки «ведущей и направляющей», а вскоре Российской Думой было принято постановление о её относительной свободе2929
  27 декабря 1991 года – «Закон о средствах массовой информации» о недопустимости цензуры, и о том, что учредителем газеты может стать любой гражданин России.


[Закрыть]. Но не об этом я…

Припомнила сейчас: как-то в моей прямой передаче… с очередной накладкой Поцелуйкина, спускаюсь из аппаратной по лестнице, а он – навстречу: руки дрожат, лепечет, лепечет что-то в оправдание… Конечно, жаль его было, поэтому лишь на другой день говорю:

– Валерочка, не получается у тебя с прямым эфиром. – Стоит напротив красный, напряженный. – Не всем же дано свободно держаться перед аудиторией, – пытаюсь смягчить приговор. – Понимаю, такое больно слышать, но я очень хорошо отношусь к тебе, чтобы не сказать…

Присел… но глаз не поднял. И тут приоткрылась дверь, и кто-то бросил радостный клич: окорочка привезли, сейчас давать будут! А у меня как раз репетиция, некогда за ними… и тогда Валера тихо предлагает:

– Давайте я Вам возьму…

О-о!.. И до сих пор он таким – во мне!

А еще помню ассистентку Наташу, которая вот так же… Некрасивая была, тихая, замедленная, и далеко не всегда успевающая вовремя сдернуть с пюпитра фотографию, увлёкшись её содержанием.

А еще звукорежиссера, который из-за любви к симфонической музыке не раз пытался «подложить под колёса» хлебоуборочных комбайнов отрывки из «Лебединого озера», за что его наконец и…

А еще… Да сколько «таких» промелькнуло передо мною, – ведь в профессиях этих надо всё – точно, всё – вовремя и, не робея, а ведь не каждый мог… Отвлеклась? Да нет, всё – о том же: сила, слабость… Возможно ли распознать их, и что более почитаемо в жизни? Лично я не нашла ответа на этот вопрос, хотя почти доверялась и древнекитайскому философу Лао-Цзы: «Мы только слабостью своей сильны», и французскому драматургу Пьеру Корнелю: «Ранимы жалостью великие сердца, участье к слабому – не слабость храбреца».

А теперь так думаю: и силе, и слабости есть место на земле, – одно дополняет другое, – а каким быть, человек выбирает сам. И расплачивается за свой выбор тоже сам. Того же было не миновать и Валере, последовавшему за Беллой, которая ушла в созданную кем-то «Свободную газету».

А, может, поверил Поцелуйкин великому английскому драматургу Уильяму Шекспиру: «Завоевывай не силой, но слабостью»?