Текст книги "Подменыш. Духовидец. Кошмары. Одержимые. Пражский студент (сборник)"

– Только не вас! – прошипела Гелла Рейтлингер.

– Да, меня – нет, – усмехнулся тайный советник, – я миролюбивый человек. Итак, милостивые государи, мозговым придатком называют железу при задней доле мозга. Образуемые им гормоны и выделения оказывают влияние на рост. Точно так же находящаяся над почкой так называемая надпочечная железа образует гормоны, служащие для образования коркового и трубчатого вещества. Гормонами же мы называем выделения тех или иных желез, содействующие химическим процессам разных органов через кровь и лимфу. Гормоны не питают ткани, но оказывают решающее влияние на их отправления. Удовлетворяют вас эти объяснения, господа? В противном случае, я готов…

Докторша на кафедре то выгибалась вперёд, то откидывала голову назад.

– Меня, во всяком случае, удовлетворяют, господин тайный советник, – перебила она его. – Я охотно предоставлю в ваше распоряжение мой зал, если вы пожелаете прочесть этим господам частную лекцию. Теперь же по вашей великой кротости соблаговолите разрешить мне закончить свой доклад. Я ещё немного позволю себе злоупотребить, господа, вашим терпением. В течение долгих месяцев, когда происходило так счастливо проведённое доктором Фальмерайером окончательное отделение обоих содействующих организмов и прочная трансплантация важнейших частей, мы постепенно и по другим признакам убеждались во вполне удавшемся превращении пола. Сперва – по исчезанию женских жировых подушечек. Вы скоро в этом сможете убедиться сами. Хорошо развитый женский бюст пережил обратное развитие. Очень явственно наблюдается разрастание волос по телу по резко выраженному мужскому типу. Развилось, хотя и небольшое, адамово яблоко. Моя пациентка имела глубокий звонкий альт. Он ничего не потерял в звучности, но приобрёл мужской оттенок.

Она нажала кнопку звонка.

– А теперь я представлю вам молодого мужчину, который год тому назад вошёл в моё учреждение женщиной.

Дверь позади эстрады раскрылась. Двое больничных служителей вкатили носилки и подняли их сзади высоко на винтах. Гелла Рейтлингер подошла к носилкам.

– Так как я не могу назвать имени моего пациента, – заявила она, – то не могу показать вам и его лица. Я вынуждена была согласиться на это пожелание моих заказчиков. Я должна была также дать пациенту сильное снотворное средство, чтобы избавить его от тягостного сознания выставления на показ.

Она сняла простыню и открыла голову, на которой лежала чёрная полумаска.

– Вуаль достигла бы этой же цели, – прошептал Фальмерайер. – Но нет, Рейтлингер нужна маска, без этого не выходит! Это – таинственно, возбуждает фантазию! Держу пари: репортёры простят ей за это и «детский сад», и «банду безграмотных».

Одним движением докторша сорвала простыню. В тихом сне, неподвижное, белое, почти, как полотно, лежало мужское тело.

– Господа слушатели могут, если угодно, подойти сюда отдельными группами! Вначале я просила бы подойти поближе господ учёных…

Ян бросил только один короткий взгляд. Быстрое содрогание прошло по его телу, точно мороз по коже… Это была Эндри!

– Извините меня, доктор, – сказал он, – я не хотел бы на это смотреть.

Он направился к двери и вышел. Стал ходить взад и вперёд по коридору. Почувствовал жажду, сошёл с лестницы. Нашёл буфет, попросил стакан воды, выпил его залпом. После этого поспешил в сад и уселся на скамье за грядой розовых кустов, задумчиво глядя в небо.

«Эндри! – думал он. – Эндри…»

* * *

Спустя некоторое время Ян поднялся и, как пьяный, стал бродить по садовым дорожкам. Зашёл в парк, услыхал шум и плескание. Маленький водопадик, пара плоских камней, деревянный мостик. Он облокотился на перила и посмотрел вниз. Прыгнул лягушонок. Кругом жужжали стрекозы. Под ним, почти неподвижно подстерегая добычу, застыла форель. «Как она красива!» – подумал он.

Ян пошёл дальше. Его давил аромат цветущей черёмухи. Он оглянулся – где же дерево?

Что-то белое замерцало сквозь кусты орешника – близко от земли, среди буков, за маленькой лужайкой. Он перепрыгнул через ручей, пробрался через кусты и увидел низко подвешенный гамак, а в нем девушку. Она была в белом простеньком платье, отделанном красным. На белокурых волосах – повязка сестры с голубенькой вуалькой. Охватив голову руками, она плакала.

Помедлив немного, Ян пошёл через лужайку. Подошёл к девушке и нежно положил ей на плечо руку.

– Роза-Мария! – произнёс он.

Она испуганно вскочила, выпрямилась.

– Ты, – прошептала она, – ты?

Схватила платок, вытерла слезы.

– Почему ты плачешь? – спросил Ян.

Она посмотрела на него большими молящими глазами.

– Ты ведь это знаешь!

Он недовольно тряхнул головой.

– Брось плакать! Это не поможет. Что-то случилось?

– Случилось? – повторила она медленно. – Она… он меня поцеловал…

– И… – спрашивал Ян, – и..?

– Больше ничего! – отвечала сестра. – Он ласкал меня и был ко мне очень добр. Он подарил мне маленький золотой башмачок. Я была очень рада – ведь это шло от тебя.

Она смеялась сквозь чистые слезы. Словно солнышко светило в последних каплях дождя.

– Бедный маленький скрипач! – засмеялся он. – А что сделала ты, Роза-Мария?

Она схватила его руку.

– Я сделала то, что ты приказывал. Была так любезна, как только могла. Я ответила поцелуем.

– Тебе это было тяжело? – спросил Ян.

Одну минуту она помолчала.

– Нет… Да… Право, не знаю. Он – не ты и в то же время он – ты! Все так запуталось! Он – мужчина, но он этого не знает, он только…

– Это же невозможно! – воскликнул Ян. – Она уже должна знать, что…

Сестра Роза-Мария перебила его:

– Нет, нет, она этого не знает. Она проснулась, но не бодрствует, понимает все, видит все и все же она слепа ко многому, точно оно невидимо. Докторша говорит, что это пройдёт, что скоро она совершенно проснётся, может быть, уже завтра. Сегодня она живёт ещё в прошлом, в тебе, говорит о тебе. «Мой кузен, – говорит она, – мой жестокий кузен Ян».

Он, не отвечая, сел возле неё на гамак и начал слегка раскачиваться. Роза-Мария тянула ногой по земле, задерживая размах.

– Оставь! – сказала она. – Ты жесток. В этом она права. К ней и ко мне – и к скольким ещё? Ты взял меня, свёл с истинного пути…

– Что? – воскликнул он. – Я? Можно подумать, будто…

Она положила ему на губы свою маленькую руку.

– Молчи, молчи, мой друг! Я знаю, что ты хочешь сказать, что я бегала за тобой, не давала тебе покор, становилась перед тобой на колени, выпрашивала у тебя и молила, чтобы ты взял меня к себе на ночь. Конечно, так оно и было… Но кто толкал меня к этому? Ты, ты!.. Ты ворвался своим смехом в мою тихую жизнь, ты заставил кипеть мою кровь, твой взгляд, твои руки, твои глаза. Ты довёл до того, что я ничего, кроме тебя, не видела и не чувствовала.

– Пусть так! – воскликнул он. – Я соблазнил тебя – вина моя. Но если бы не я это сделал, пришёл бы другой. Так всегда бывает на этом свете. Что же из этого следует?

– А то следует, – возразила она, – что никто, никто другой не потребовал бы того, чего требуешь ты! Каждый взял бы меня ради меня самой, потому, что я молода и красива. Ты же ставишь свои условия, которые я только наполовину поняла, так горячо я жаждала тебя. Если бы ты пожелал, чтобы я купила верёвку, на которой бы и повесилась, я сделала бы и это. Но ты взял меня в свои объятия лишь тогда, когда я тебе поклялась позднее принадлежать ему… ей… все равно! И чтобы ещё крепче связать меня, ты меня купил, как танцора Иво!

Он изумлённо посмотрел на неё.

– Танцора? Что ты знаешь о нем?

– Мне рассказала сестра Гертруда, которая прежде ухаживала за барышней. Гертруда знала обо всем от него самого. Ты купил танцора, предложил ему много денег для его бедной семьи. За это он отдал… теперь ты знаешь, что он отдал. Сначала то, а затем свою жизнь. Ты подумал: это честный торг, простой и удобный. Ты и мне дал денег. Теперь у меня счёт в банке. Мой старый отец не должен больше бегать по фабрике в качестве ночного сторожа. Он может снова сколько душе угодно ловить в кустарниках и камышах, в лесу и на лугу мошек и жуков, рассматривать их под микроскопом и писать статьи для энтомологических газет. Оба моих брата могут учиться…

Он молча прижал её к себе.

– Разве это так плохо, Роза-Мария? Неужели твоя жертва слишком велика, а моя плата слишком низка!

Она прижалась к нему и положила голову ему на грудь.

– Твоя цена была велика, мой любимый. Я хорошо это знаю. Ты брал меня в Андалузию. Пять недель я была в стране солнца, пять недель вместе с тобой. Мне было очень щедро заплачено за то, что я должна делать. Я не жалуюсь, и буду делать все, что ты захочешь. Только я не могу изменить одного: я несчастна оттого, что была так счастлива с тобой. И никогда, никогда снова…

Он поцелуями отёр слезы с её глаз.

– Кто это говорит, моя девочка? Мир широк, и ещё есть страны, где сияет солнце.

Она взглянула на него. Её глаза заблестели.

– Это серьёзно? – воскликнула она. – Ты возьмёшь меня ещё раз с собой?

Он взял её руку и крепко сжал.

– Обещаю это тебе. То, что я делал в этом году, было достаточно тяжело, и мне при этом – ты можешь поверить – было не очень приятно. Но назад теперь нет дороги. Дело сделано. Куколка живёт. Теперь она должна научиться бегать и… Тихо, медленно, не замечая. Ты должна мне помочь. Никто не сможет сделать это лучше, чем ты. В тебе собрано все: и мать, и куртизанка, и гувернантка, и маленькая принцесса. Это прекрасная смесь. Пусти в ход блеск твоей молодости. Очаруй его, как в сказках королевская дочь – юного пастушка, убаюкай в мечте, как мать баюкает своего ребёнка! Затем, дитя, когда он тобою овладеет, когда ты будешь его любовницей, нежной и покорной, разжигающей страсть, – тогда ты можешь удалиться. Возьми карту и отыщи место – куда ты хочешь. Я поеду с тобой на три месяца – ты довольна?

– Да, – зашептала она, – да, целых три месяца…

Он притянул её к себе и зашептал на ухо:

– А если, сестричка, так случится, что ты будешь иметь от него ребёнка…

Она вскипела:

– Нет, – крикнула она прерывающимся голосом, – нет! Если я буду иметь ребёнка, то от тебя!

Она соскользнула с гамака и стала перед Яном на колени. Она обливала слезами его руки и целовала их. Он не препятствовал ей, лаская её волосы. Через минуту он поднял её на руки, положил в гамак и стал укачивать, тихо напевая песенку об умершем актёре, о душе которого Святой Пётр спросил одну старуху, что с ней сделать. Старуха предложила отдать её черту.

– Нет, нет, – зашептала Роза-Мария. – Не надо его посылать к черту. Пусть он останется в раю.

– Ты так думаешь? – спросил Ян, продолжая напевать:

«Пришли толпой дети и просили оставить известного им актёра. И Бог его простил, потому что он доставлял радость детям».

– Дорогой мой! – шептала Роза-Мария. – Любимый мой!

– Пора, – сказал Ян. – Тебе надо идти. Тебя будут ждать в больнице.

Она кивнула и встала. Слегка вздохнув, обняла его, ещё раз прижалась к его груди. Затем оторвалась от него и быстро поцеловала. Повернулась и побежала через лужайку.

Он, улыбаясь, глядел, как её стройная фигура летела по лугу, как она исчезла в густых кустах орешника.

Затем его улыбка исчезла, и взгляд сделался мрачным.

Ян медленно возвращался парком и садом в дом. Зал для приёмов пуст. Значит, все ещё не кончили? Он поднялся вверх по лестнице, заглянул в дверь: дикая мешанина голосов, точно отвратительный шум за кулисами. Он вошёл. Во всех углах – беседующие группы. Эстрада полна. И все ещё на высоко приподнятых носилках лежит тихо, в голубом сне, почти безжизненная и такая же бледная, как отброшенные простыни, Эндри; все ещё с чёрной полумаской на лице.

Ян протиснулся вперёд и нашёл Фальмерайера, оживлённо беседующего с несколькими профессорами. Он взял его за руку и отвёл в сторону.

– Уже достаточно нагляделись, – сказал он, – пожалуйста, доктор, устройте, чтобы предмет представления был удалён!

Врач согласился с ним. Он взошёл на эстраду, сказал несколько слов Рейтлингер и дал распоряжение больничным служителям. Они быстро закутали тело в простыни, отвинтили и спустили носилки и покатили их обратно. Взгляды собравшихся следили за ними.

Гелла Рейтлингер снова взошла на кафедру и громко захлопала в ладоши.

– Господа! – кричала она. – Господа! Мы кончаем. Выражаю вам ещё раз мою благодарность. Если вам угодно…

Толстый журналист перебил её.

– Ещё одну секунду, госпожа доктор, только один вопрос, который будет интересовать моих читателей. Вы рассказали нам, что все подготовительные работы были проделаны учёными в Вене, Эдинбурге, Нью-Йорке и Тюбингене. Вы сказали, что ваша пациентка явилась добровольно и выказала поразительную волю к выздоровлению, что неизвестный господин устранял с вашего пути все трудности. Что первую операцию сделал врач, ваш ассистент, а доктор Фальмерайер – вторую: постоянную трансплантацию в симбиозе. Что один врач из Будапешта держал пациентку в сумеречном состоянии, позволившем ей выдержать этот тяжёлый год. Что сестра Гертруда самоотверженно ухаживала за ней. Скажите же мне теперь, дорогая фрейлейн: что, собственно, делали вы во всей этой истории?

Он торжествующе посмотрел вокруг себя. Это был его ответный удар на «банду безграмотных»!

Докторша ядовито взглянула на него. Её пальцы сжались, как ястребиные когти. Затем черты лица прояснились.

– Да, – сказала она мягким тоном, – да, мой многоуважаемый репортёр «Бармштедтского Генерал-Анцейгера», вы правы. Это очень трудный вопрос! Когда Христофор Колумб отплыл из Палоса, тогда тоже предварительные работы были уже сделаны. Учёные постепенно дознались, что планета кругла и надо только достаточно далеко плыть на запад, чтобы встретить землю. Три корабля даны были ему Фердинандом и Изабеллой. Кораблями управляли капитаны, а паруса натягивались матросами. Вы спрашиваете, милостивый государь, что я сделала? То самое, что Колумб: я открыла Америку.

– Браво! – крикнул один из врачей.

Смех удовлетворения пронёсся по рядам. Толстый молодой человек забился в толпу. Этот заключительный успех как будто окрылил её.

– Не убегайте от меня, милостивый государь! – крикнула она ему вдогонку. – Ещё одно словечко для ваших дорогих читателей! На этом мы не остановимся, как и Колумб и его люди не остались на острове Сан-Доминго, а пошли дальше, открыли Мексику, Панаму и Перу, две огромные части света, а в конце концов – и морской путь в Индию. Мы поступим, как они. Будем искать дальше и найдём. Что теперь кажется только делом случая, игрушкой, обязанной своим возникновением столько же удаче, сколько и человеческому искусству, скоро станет общим достоянием. Если вы, представители печати, когда-нибудь приедете в Берлин, тайный советник Магнус будет иметь удовольствие продемонстрировать перед вами в своём Сексуально-научном институте всякого рода удивительных людей. Он считает своею обязанностью добиваться от полиции, чтобы женщины, чувствующие себя мужчинами, получили разрешение носить мужской костюм, а влюбляющиеся в мужчин мужские существа – наряжаться в женские платья. В любое время дня вы встретите в цирке Магнуса бывших горничных, служащих теперь матросами, или же прежних помощников мясников, теперь забавляющих публику в качестве шансонеток. К несчастью, эта берлинская метаморфоза очень поверхностна. Сверху – много, внизу – пусто! Ошибки природы будут исправляться, и каждый человек получит тот пол, которого желает его душа.

Тайный советник Магнус потёр себе нос, благодушно усмехнувшись:

– Поменяем деревца! – крикнул он. – Одно вместо другого!

Докторша зло взглянула на него, снова задетая безобидной шуткой. Её разгорячённая фантазия не знала удержу. Она продолжала язвительно:

– Вы в это не верите, господин тайный советник? А я говорю вам, что мы и на этом не остановимся, пойдём ещё дальше. То, что удалось нам с женщиной, превращённой в мужчину, удастся и с мужчиной. Мы сделаем из него женщину. И если мы это сможем сделать с мужчиной, лишённым мужественности, почему он не сможет забеременеть? Более того: ему удастся забеременеть от прежнего самого себя! Подумайте только! Таким путём вы сможете носить и кормить зачатых от самого себя детишек, быть отцом и матерью в одном лице!

Она чувствовала, что зарвалась, и все же должна была выкрикнуть свою бессмысленную шутку. Капли пота блестели у неё на лбу. Она вытерла их быстрым движением. Ей припомнилось слово, употреблённое Яном: «водевиль!» Она ухватилась за него И торопливо продолжала:

– Милостивые государи и, в особенности, вы, дорогой тайный советник, не судите строго переутомившуюся женщину. После серьёзной драмы следует водевиль! Ещё раз благодарю вас, господа! Я позволила себе приготовить для вас небольшой ужин. Он будет готов через пол… – она подняла руку, быстро взглянула на часы, – нет, самое позднее, через три четверти часа. Тем временем вы можете взглянуть на мой сад и парк.

Она схватила свои бумаги и сошла с эстрады. Гости начали медленно покидать зал…

Глава 12. Ветер дует с запада

Гвинни Брискоу пустилась в путь с семнадцатью огромными чемоданами. Сюда надо прибавить ручные чемоданчики, кожаные сумочки, шляпные коробки. Все это уложила её горничная Нанси, маленькая француженка. Она бы отдала жизнь за поездку в Европу. Просила, умоляла, но Гвинни осталась непреклонной.

– Нет, – заявила она, – ты слишком красива, это опасно. Я хочу иметь своего мужа только для себя самой, и не у всякого такой однолинейный мозг, как у Тэкса. Он едет со мной, он может мне помочь вместо горничной.

Нанси расхныкалась, а у Тэкса вытянулась физиономия.

– Твой отец пользуется мною во время путешествий, как секретарём, – возразил он. – Но я ничего не понимаю в обязанностях горничной.

– Не возражай! – заявила Гвинни. – Ты должен этому выучиться.

Тэкс Дэргем был очень недоволен. Насколько охотно поехала бы Нанси, настолько он предпочёл бы остаться.

Что ему делать в Европе? Гвинни едет туда, чтобы выйти замуж за этого… этого господина Войланда. При чем здесь Тэкс? Но как он может сказать «нет», когда Гвинни Брискоу приказывает?

– Это большая честь для тебя, Тэкси, – сказала она. – Ты будешь моим шафером.

Этот год был для него сплошной мукой. У неё ежедневно появлялись новые желания, и каждое было усажено шипами и колючками. Ежемесячно поступали подробные отчёты Яна Олислягерса. Тэкс должен был тотчас же доставлять их из конторы на Парк-Авеню. К ним прилагались писанные по-немецки отчёты Геллы Рейтлингер, её ассистентов и доктора Фальмерайера. Их Тэкс должен был переводить.

– Ты ведь учился немецкому в высшей школе и в колледже, – заявила Гвинни, – и должен это уметь. Не смей показывать эти бумаги никому на свете. Это строго конфиденциальные документы высочайшего научного значения.

Ей эта фраза чрезвычайно понравилась. Она повторила трижды: «строго конфиденциальные документы высочайшего научного значения!» Тэкс просиживал ночи напролёт, перелистывал толстые словари и скрёб себе голову. Он не мог занести на бумагу трёх строчек. Тогда он нарушил «строгую конфиденциальность» и привлёк к секрету молодого немца, служившего учеником в Центральном Трест-Банке. Этот юноша, до сих пор весьма гордившийся своим знанием английского языка, подумал, что на него обрушились небеса, когда вместо привычного и излюбленного коммерческого жаргона ему вдруг пришлось иметь дело с отвратительными научными терминами. Он и по-немецки не всегда понимал эти фразы, а тут должен был их переводить на английский! Но Тэкс был личным секретарём всемогущего начальства. Он недвусмысленно дал понять немцу, что его дни в Централ-Тресте сочтены, если он не сможет сделать такой детски простой переводной работы. Поэтому банковский ученик взялся за работу с усердием и надеждой на Бога. Его переводы были поразительно бессмысленны, нашпигованы мудрёными словами и оборотами, вычитанными из словарей. Тэкс в них ничего не понимал и называл немца дурнем и невеждой. Со стеснённым сердцем он все же понёс первый перевод Гвинни. Она прочла его и была чрезвычайно удовлетворена. Чем непонятнее все это было, чем больше встречалось звучных слов, которых она никогда не слыхала и смысла которых не знала, тем больше нравился ей перевод.

– Я недооценила тебя, Тэкс Дэргем, – заявила она ему. – В первый раз я испытываю к тебе, увы, действительное уважение. Ты в самом деле кое-чему учился. Сразу видно, что Гарвард – лучший университет в мире!

Тэкс Дэргем кивнул головой. Он покровительственно похлопал по плечу банковского ученика и поручил ему с этого дня делать все переводы. Юноша работал со священным пылом. Его переводы становились все более и более красочными и кудреватыми. Гвинни была в восторге. Она решила эти отчёты со временем переплести. Позднее она обрадует Гарвардский университет, подарив его библиотеке этот драгоценный том! Тэкс промолчал. Он горячо рекомендовал молодого человека начальнику отделения, добился для него двойного повышения оклада, но все же не удержался от слов:

– Н… да, я, конечно, не знаю… Но вы набитый дурень, несмотря ни на что!

Итак, Тэкс знал, что этой немке, этой мисс Войланд, предстоит превратиться в мистера Войланда, а за этого мистера Войланда должна выйти замуж Гвинни. Вначале он принял это за дурную шутку, привыкнув к ежедневным глупостям Гвинни. Но постепенно все становилось горькой действительностью. Если он и не понимал ни слова в «строго конфиденциальных документах», то английские отчёты Яна говорили просто и ясно. Их нельзя было не понять. Эти отчёты были всегда адресованы на имя Брискоу. Но тот лишь бросал на них быстрый взгляд, вздыхая и потирая руки, и отдавал Тэксу для доставки Гвинни. Сперва она телефонировала, отправляла телеграммы, писала. Но из Ильмау её известили, что Эндри не должна получать от неё никаких известий, так как она ничего не знает о своём состоянии, пребывая в своеобразном сумеречном сне. Эти слова о «сумеречном сне» очень пришлись по сердцу Гвинни. Ещё больше ей понравилось «внушение в бодрствующем состоянии». Она пыталась вначале говорить об этом со своим отцом, но он с недовольством отклонил раз и навсегда подобные разговоры. Тогда она стала беседовать с Тэксом, приказывала ему вступить в сношения с врачами, чтобы все разузнать точнее. Тэкс, со своей стороны, поручил это банковскому ученику, который с трудом выбрал в библиотеке несколько томов, сварил из всего кашу, подбросил туда своих пряностей и через Тэкса передал это блюдо Гвинни, которая съела все с наилучшим аппетитом. Он не забыл поставить Тэксу в счёт вознаграждение за свои визиты к самым дорогим врачам.

Однажды Тэксу пришла в голову ослепительная мысль.

– Послушай, Гвинни Брискоу, – сказал он, – ты намерена выйти замуж за этого человека?

– Какого человека? – спросила она. – Если ты имеешь в виду мистера Войланда, за которого я выйду замуж, то я требую, чтобы ты говорил о нем с величайшим уважением.

Но Тэкс Дэргем не позволил ввести себя в заблуждение.

– Ты же не станешь отрицать, Гвинни, что он – человек! Я хотел тебя спросить, не забыла ли ты своего торжественного обещания?

– Какого обещания? – спросила она.

– Того, – отвечал он, – что если ты когда-нибудь выйдешь замуж за мужчину, то им буду только я!

Гвинни посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Да, – сказала он, – я обещала тебе это. Я помню об этом очень хорошо. Но ведь ты сам её знал. Ты же не станешь утверждать, что тогда мисс Войланд была мужчиной?

– Конечно, нет! – воскликнул Тэкс. – Но, кажется, теперь она им стала.

Гвинни подтвердила:

– Это не только кажется. Это так и есть. Ты в этом сможешь очень скоро убедиться. Надеюсь, что вы станете добрыми друзьями и ты всегда будешь к его услугам, когда ему понадобится.

Тэкс с большим трудом выдержал спокойный тон:

– Речь идёт, Гвинни, вовсе не о том, буду ли я с ним приятелем или нет, но лишь о том, мужчина он или нет! Если он – мужчина, а ты сама так говоришь, то ты должна выйти не за него, а за меня. Если, конечно, ты собираешься сдержать своё слово. Это ведь ясно!

Она разгорячилась.

– Как ты можешь в этом сомневаться? Конечно, я сдержу своё обещание! Но это вовсе не ясно. Или, скорее, все это само по себе совершенно ясно, но ты делаешь все неясным, увы! Этот случай представляет для науки нечто новое, следовательно, новое для жизни и новый факт – для обещания. Поэтому в данном случае, применительно к мисс Войланд, не может идти и никакой речи о мужчине. Надеюсь, ты это понимаешь?

– Этого я ни в малейшей степени не понимаю! – воскликнул Тэкс. – Мужчина есть мужчина, а женщина – женщина, как обещание есть обещание.

Гвинни была серьёзно огорчена.

– Ты упрям, как бык, вот что! Ты не хочешь понять, и это происходит от того, что у тебя строение ума иезуитско-талмудического раввинства!.. Теперь ты знаешь!

У Тэкса Дэргема перехватило дух.

– Что? Какое строение ума? Где ты снова откопала такие дикие слова?

– Я прочла их в одной книге, и они очень подходят для тебя, – подтвердила она. – Ты не понимаешь, что это значит? Хотелось бы знать, для чего ты был в Гарварде? Итак, заруби себе на носу: ты – иезуитско-раввинистический талмудист!

Тэкс сделал вид, будто хорошо понимает, что это означает, но был очень обижен и заявил, что никогда больше его нога не переступит порога этого дома. Но на следующий же день Гвинни вызвала его по телефону, милостиво сказав, что на этот раз ещё его прощает, только он должен дать себе труд думать просто и ясно. Он размышлял о том, что она разумеет под словами «просто и ясно». Потом снова пришёл к ней.

…С семнадцатью огромными чемоданами Гвинни Брискоу пустилась в путь. Три из них по её указанию с большим трудом поместили в её каютах. Четырнадцать пришлось расставить в багажном помещении. В результате Тэкс должен был проводить почти все своё время рядом с багажом, глубоко в трюме. Гвинни зсегда требовалось что-нибудь, чего не было под руками, и он должен был искать. Ключи никогда не подходили. Все предобеденное время ему приходилось искать красную блузу. Когда он наконец её приносил, оказывалось, что эта – не та. Он горько жаловался, но Гвинни заставляла его пенять исключительно на самого себя. Он ведь знал, что Нанси не едет с ними, – почему же он не помогал при упаковке? Тогда бы он знал, где что найти!

* * *

Они прибыли в Шербург два месяца спустя после торжеств в Ильмау. Поздним вечером Ян Олислягерс встретил их на пристани и доставил в отель. Тотчас же произошёл большой разговор с Брискоу. Ян нашёл нью-йоркца очень постаревшим, бледным и изжелта-серым, с поседевшими висками. Даже его потирание рук приобрело усталый, покорный характер.

– Вы выглядите переутомлённым, господин Брискоу, – сказал Ян.

Американец пожал плечами.

– Переутомлённым? Так оно и есть.

– Много заработали в этом году? – спросил Ян.

Брискоу повёл рукою по столу, как бы желая устранить вопрос, и слабо усмехнулся.

– Много, даже слишком много. Но не из-за этого я не давал себе покоя ни на один день, ни на один час. Только чтобы освободиться от мыслей, мыслей об… вы это знаете…

Он вытащил из кармана свою трубку, старательно набил её и закурил. Затем медленно продолжал:

– Я приехал сюда, чтобы привести в порядок это дело. Надеюсь, вы мне поможете. Это – первое. Затем, у меня есть потребность поговорить с вами. С того времени я все хранил в себе, не мог открыться ни одному человеку и не хотел этого. Но это должно хоть один раз вырваться наружу, иначе я задохнусь. Вы, господин Олислягерс, хорошо знаете, как обстоит дело со мной. Вы – единственный, с кем я могу говорить. Хотите меня выслушать?

Ян, подавив вздох, согласился.

Американец поворочался в своём кресле и несколько раз потянул трубку. Начал, замолчал, покурил, снова заговорил. Ян его не перебивал. Наконец Брискоу попал в русло, все ещё спотыкаясь, ища слова. То, что он говорил, было несложно, но по форме часто нелепо и странно. У него не было нужных слов для изложения своих чувств. Зато говорили движения губ, руки, печальные глаза, Ян хорошо понимал, что творилось в этой душе. Слова выходили почти трогательными, как из уст мальчика. Была разбита великая надежда, единственная любовь его жизни. Его жена… Он был с нею счастлив, верил, что для него, кроме неё, не будет другой женщины. Он ей благодарен и всегда будет благодарен, но теперь он знает, что это спокойное счастье, эта тихая простая любовь была ничем в сравнении с тем, что он мог бы найти у Эндри, если бы…

Он говорил об этом совершенно трезво. С нею, с Эндри, он мог бы в любви и счастье сделаться Рокфеллером, со своей же доброй милой женой он был только – Пикером. Третьесортный делец с Уолл-Стрита, который – самое большее – может назвать своими дюжины две миллионов. Лучше, чем ничего, и, конечно, хорошо, если не имеешь ничего другого. Но если только раз узнаешь, что такое действительная сила и настоящее богатство! Он знает это уже несколько лет… Вот так же точно и с любовью. Но в этой области он на всю жизнь останется Пикером…

Он говорил длинно, монотонно и плоско; куря в промежутках. Ян терпеливо слушал. Образ Эндри, который Брискоу носил в своём сердце, был преувеличенным, неверным, приукрашенным на манер иконы и в духе американизма. Но было ясно, что он всегда видел бы Эндри такой, даже если бы двадцать лет был женат на ней.

Брискоу страдал. Ни на одну секунду он не мог освободиться от мысли, что разбил вдребезги своё счастье. Конечно, все прошло хорошо, сверх ожидания хорошо. Эндри жива, здорова, чувствует себя отлично. Судьба избавила его от ужаса стать убийцей. Но осталась заноза, засевшая очень глубоко в тело. Он действовал против природы и против Божьей воли. Он чувствовал: слишком поздно приходит его раскаяние, слишком поздно, чтобы удержать лавину, которая уже катится. Он получил по заслугам, проиграв свою игру. Таков суд Божий…

Теперь ему не остаётся ничего, кроме кресла в Централ-Тресте, денег, власти денег. Даже его наивная любовь к дочери изменилась за этот год. Не то чтобы наступило охлаждение или им овладело нечто вроде глухой ревности к тому, что она, а не он будет целовать губы Эндри. Этого нет… Или – если есть, то очень глубоко и всегда осознанно подавляется.

Но как любовь к своей покойной жене и её саму он видит ныне в другом свете, так и Гвинни теперь для него иная. Он больше не считает её неземным ангелом, каким для него теперь является Эндри и останется на всю жизнь, эта женщина, которая уже перестала ею быть.

Он часто повторялся, высказывал одни и те же мысли. Его трубка погасла. Он забыл снова набить её.

– Я могу работать для них обоих, – размышлял он, – для Гвинни и для её мужа. И для их детей… Не думаете ли вы, Олислягерс, что у них скоро будут дети? Я буду для них работать. Ещё много миллионов прибавлю к существующим. Притяну к себе ещё несколько предприятий. Это займёт меня. Но я знаю – теперь я уже совершенно одинок.