Текст книги "Подменыш. Духовидец. Кошмары. Одержимые. Пражский студент (сборник)"

Глава 13. Носик Риголетты

Почти каждый вечер Феликс Прайндль и Тэкс Дэргем проводили вдвоём в своём излюбленном кабачке. Они уже обошли одно бистро за другим. Тэкс успел перебрать все известные ему названия. Но здесь они задержались подольше и сделались завсегдатаями. Нигде они не чувствовали себя так хорошо, как в этом кабачке «Курящая Собака».

Тэкс очень быстро вошёл во вкус. Вначале он пил только шампанское, сладкое и сухое… Затем – бордо, потом – бургундское. Теперь он уже умел ценить хорошие вина Трэни. В промежутках – кружка пива или бокал абсента. Уже много недель ни одной капли виски не было у него во рту. Он с ужасом вспоминал об алкогольных нравах в Штатах.

Молодой венец обучал его. Не то чтобы он был большим знатоком. Кроме своего родного вина и разных сортов пива он тоже мало в чем разбирался. Но у него были традиции, хороший вкус и обоняние. Он скоро обучился сам и делился своим опытом с новым другом. К тому же его французский язык, в крайнем случае, можно было понять, тогда как Тэкс лишь бормотал в нос что-то похожее на тибетскую речь. Так случилось, что Феликс сделался – и не только в выпивке – лидером, тогда как Тэкс, отведав зелья, соблазнился и стал верным учеником.

Оба стали самостоятельными людьми. Тэкс так блестяще доказал свою полную неспособность к должности камеристки, что Гвинни вынуждена была наконец отказаться от его услуг. Она отказалась и от своего плана немедленно поехать в Лондон венчаться, заявив, что сначала должна заняться своим гардеробом. Хлам, привезённый ею из Нью-Йорка, по её мнению, никуда не годился. Она проводила свои дни у Ворта и Пакэна, Лелонг и Пату, у Агнессы и у Каролины Ребу. Купила себе новый «паккард». По вечерам она бывала в Опере или в театре. Своего жениха она не отпускала от себя ни на шаг. Таким образом, Феликс и Тэкс были предоставлены самим себе, видели жениха и невесту лишь за чаем, причём должны были восхищаться новыми туалетами Гвинни.

Они обратились за советом к швейцару, и тот, конечно, направил их на улицу Шабане, где им тотчас же предложили на выбор дюжины две карточек с голыми женщинами разных мастей. Но восхищение молодых людей этим рынком женского мяса очень скоро остыло. Они стали предпочитать самостоятельные исследовательские рейды, маленькие кабаре, где могли сидеть как можно ближе к эстраде.

В одном из таких кабаре они и сидели в первом ряду: Тэкс давно совершенно пьяный, Феликс – намного трезвее. Пел какой-то комик. Феликс старательно отмечал все непонятные ему жаргонные слова, чтобы на следующий день спросить лакея. Тэкс дремал. Комик не интересовал его, равно как и следовавшая за комиком певица.

Но вдруг венец толкнул Дэргема в бок.

– Просыпайся, очередь Риголетты!

Риголетта была величайшей страстью Тэкса. Он никогда не мог в полной мере ею насладиться. У неё был задорнейший носик, какого он никогда ещё не видал. Главным её трюком было сморкаться посреди куплетов. Она искала носовой платок у себя за пазухой, в своих чулках, нигде ничего не находила и в конце концов просила его у публики. Затем сочиняла площадные остроты по адресу того, кто ей его давал. Тэкс постоянно покупал новые платки, набивал ими свои карманы и бросал их ей: большие, красные, бумажные крестьянские, самые дорогие с широким кантом, лососёвого и оливкового цветов, шёлковые платочки, которые носят раскрашенные эфебчики. Риголетта выступала в коротком балетном кринолине. Чёрные волосы на лбу были подстрижены чёлкой, а сзади кудряво завиты, локон спускался через правое ухо по щеке. Её тонкие руки были чрезвычайно длинны, и она носила короткие чёрные перчатки. Её танец представлял собой дикую смесь разных стилей, живот и все члены постоянно двигались, точно она была сделана из резины. К тому же она пела или говорила без перерыва, издевалась и высмеивала всех и вся, в том числе и себя. Во время танца она раздевалась, но всегда оставляла какое-то подобие костюма. В конце концов, на ней, кроме перчаток, оставались только чёрные чулки с розовыми подвязками. На грудях и животе – три больших поддельных бриллианта.

Именно в этот момент активно выступал Тэкс.

– Снимите бриллианты! – орал он на исковерканном французском языке, – снимите бриллианты!

Но Риголетта была добродетельной девицей. Ей и в голову не приходило снимать свои бриллианты. Она чистила носик и высмеивала американца.

Однажды ночью перед концом представления к ним подошёл лакей и попросил Тэкса задержаться: Риголетта хотела бы с ним переговорить.

– Она в тебя влюбилась! – смеялся Феликс.

Но Тэкс вовсе не питал таких надежд и думал, что она желает сделать ему выговор за его ежевечернее оранье. Они оба ошибались. Риголетта не была ни обижена, ни влюблена. Она заявила, что хотела бы поговорить о деле, и все трое последовали в «Курящую Собаку». Там она сделала Тэксу предложение: он мог бы приобретать у неё нужный ему запас носовых платков. У неё их много сотен, гораздо больше, чем она когда-либо в жизни сможет использовать. Она будет отпускать их ему за полцены. Сговорились очень быстро. Тэкс тотчас же взял бумажную коробку с пятьюстами выбранных платков, которую она, оказывается, принесла с собой, и, кроме того, обязался при каждом посещении покупать новую дюжину, оставляемую ею в кассе. Затем Риголетта объяснила ему, что он должен бросать ей на сцену только недорогие и плохие цветы, которыми торгует цветочница при кабаре. Он вообще не должен ей подносить никаких цветов, ни посылать в гардеробную шоколад. Это все – выброшенные деньги. Если он желает ей что-либо подарить, пусть предварительно сговорится с нею. Тогда она пойдёт покупать вместе с ним, чтобы он не переплачивал.

Тэкс спросил, что же ей нужно. И Риголетта сказала: швейную машину. У неё, правда, есть одна, но унаследованная от бабушки, старая, которую надо крутить рукой, а это очень трудно, когда приходится самой шить все туалеты. Она знает одного старьёвщика, имеющего для продажи очень хорошую, почти что новую машину. Тэкс мог бы её получить дёшево, если бы решился на это сейчас же.

Тэкс выразил полную готовность. На следующее же утро они купили швейную машину и теперь начали встречаться ежедневно. Скоро Риголетта привела с собой для Феликса свою подругу Марию-Берту, красивую молоденькую белошвейку, которая была ещё проще и скромнее в своих требованиях. Несомненно, обоим молодым людям это было выгодно: на четверых они расходовали теперь меньше, чем прежде на двоих, и притом имели за свои деньги больше удовольствия. А любовь – любовь они получали сверх того, бесплатно, как само собою разумеющееся, без всяких стараний. Феликс за несколько недель выучился французскому языку и говорил теперь, как подлинный парижанин. Тэкс ничему не научился, но его шансонетка с носовыми платками, Риголетта, вскоре научилась достаточно хорошо болтать с ним по-английски. Более того: она совершенно стёрла из его мозга все мысли о Гвинни. Он даже ловил себя на чувстве благодарности к её жениху, господину Войланду, за то, что тот взял у него Гвинни. Она всегда требовала от Тэкса невозможнейших, безумных вещей, которые были ему противны, и ничего не давала взамен. Маленькая же парижанка десятикратно возмещала ему то, что он для неё делал, а то, что она требовала, было очень просто и разумно.

Наступило Рождество. Пришёл Новый год. Они все ещё жили в Париже.

– Когда же свадьба? – спросил однажды Феликс. – Когда мы поедем в Лондон?

Тэкс передёрнул плечами.

– Не знаю. Гвинни не говорит об этом ни слова.

– Жених тоже молчит, – заметил Феликс.

Они решили и не спрашивать об этом – им было очень хорошо в Париже. Каждый день был выигрышем. Все равно когда-нибудь придётся возвращаться в своё беличье колесо, на восток и на запад, в больницу и в банкирскую контору.

* * *

Эндрис Войланд в выходном костюме стоял перед зеркалом и проводил рукой под подбородком. Да, сомнений нет, он должен бриться. Две недели назад брился, а теперь уже надо снова. Он снял фрак и воротник, взял мыло, щётку, станок для бритья – ах, кончились лезвия! Он позвонил лакею, приказал ему купить. Затем закурил папироску и заходил взад и вперёд по комнате, тихо смеясь про себя.

Бриться – как это смешно! И, конечно, обременительно, в этом отношении женщине лучше. Пока ещё ничего, но если и дальше так будут расти волосы на подбородке и верхней губе, то ему придётся скоблить себя каждое утро. Что ж, он привыкнет к этому и не станет больше, беря в руки маленькую бритву жиллет, впиваться в себя в зеркале глазами: смотри, ты – мужчина!

«Маленькие девочки, – думал он, – часто горячо желают стать мальчиком… И продолжают этого хотеть, даже когда подрастают.»

Было ли у него когда-нибудь, ещё в бытность женщиной, такое желание? В Войланде, когда за нею гнались гуси, когда кузен бранил её, что она глупа, как картофель, не умеет ни верхом ездить, ни плавать, тогда она, конечно, думала, что сразу бы все это смогла, если бы только была таким большим мальчиком, как он. Позднее мало что изменилось. Когда её преследовали неудачи, снова приходила мысль: никогда бы так не вышло, если бы она была мужчиной, как её двоюродный брат Ян. Но, если хорошенько вдуматься, это, собственно, никогда не было настоящим желанием, а только констатацией факта, размышлением. Даже когда Паркер Брискоу пришёл к ней и купил её, даже тогда едва ли у неё было такое желание. Она поняла, что её жизнь кончается, и предусматривала возможность новой жизни. Едва ли тут играло роль стремление сделаться мужчиной. Может быть, наоборот? Не цеплялась ли она до последней минуты каждой своей каплей крови за свою жизнь женщины, пока наконец и эта последняя попытка не разбилась, как и все остальные, когда после короткой ночной грёзы жестокий смех её кузена не прогнал её с тонущего корабля? Тогда, оглушённая и слепая, она пошла по дощечке над пропастью.

Десять тысяч часов она провела в океане забвения. Но ни одна волна не разбила её, ни одна акула не сожрала, ни об один подводный камень Эндри не ободрала своё тело. Море выплюнуло её. Лёгкая волна вынесла её на нежный песок. Там она и проснулась.

Теперь она – мужчина, и это хорошо. Когда Эндрис после демонстрации в аудитории Геллы Рейтлингер открыл глаза, у кровати сидела сестра Роза-Мария, улыбалась ему, гладила его руки. Он жил тихо и спокойно, окружённый её заботой. Постепенно исчезала тяжесть, рассеивался туман перед глазами. Однажды пришли докторша и с ней Фальмерайер. Они подсели к нему, протянули ему руку, поздравили его с превращением в мужчину.

Эндрис понимал каждое их слово, но казалось, что они говорили о ком-то постороннем, а не о нем. Очень медленно к нему приходило сознание новой жизни, шаг за шагом он осваивал в себе другую природу. И было странно вот что: довольно скоро он привык к резким основным различиям, в то время как незаметные мелочи, укоренившиеся женские привычки причиняли много затруднений. Он улыбался, когда закуривал новую папироску: все ещё зажигал спичку, как женщина, от себя, а не к себе, как делает всякий мужчина.

И ещё вчера, когда Гвинни бросила ему через чайный столик коробку спичек, а он обеими руками держал большой газетный лист, Эндрис, как женщина, раздвинул колени, чтобы поймать коробку, которая упала на пол между ног. Ни с кем, кто родился мужчиной, этого бы не произошло. Тот невольно сжал бы колени.

Но уж этому он выучится…

* * *

Лакей принёс лезвия, и Эндрис побрился. Снова надел фрак, немного побрызгал платок духами. Разве эти аткинсоновские духи не были любимыми духами его двоюродного брата? Правда, Ян любит их не на себе, а на женщинах. Но если Эндрис подражает кузену, то…

Он задумался. Подражает? Действительно, он просто обезьянничал. Вёл себя, как Ян, говорил, как он. Часто ловил себя на том, что думает его мыслями, употребляет его словесные обороты. Однажды, когда он держал в объятиях белокуро-рыжую Розу-Марию, она вдруг вскочила, устремив на него пристальный взгляд. Она не хотела ничего говорить, но он настаивал и не отпускал её. Тогда и разъяснилось: только что произнесённые им слова, эти лёгкие, игривые слова шаловливой любви, которые, однако, звучали жёстко, – она уже слышала. Их говорил ей другой, и этим другим был Ян.

– Он говорил их тебе? – спросил Эндрис.

– Да, – прошептала конфузливо сестрица.

Она подняла глаза и взглянула на него с испугом. Её лицо превратилось в один вопрос.

Он хорошо понял её.

– Да, Роза-Мария, мне он тоже некогда их говорил. Когда я сидел на его коленях, как ты теперь, когда я ещё был женщиной…

Слезы набежали на его глаза, но он быстро отёр их и громко засмеялся, как всегда смеялся кузен.

Он подражал Яну – разве это не естественно? Кого же другого он должен был взять за образец? Быть может, левантинца? Или врача, её второго мужа, которого она едва знала? Или одного из тех мужчин, пробегавших по её жизни, как мутные тени, даже имён которых она не сохранила? Он начал легко насвистывать, но и это был свист кузена, звучавший в его ушах.

Эндрис пошёл к Гвинни, зашёл в её гостиную. Её там не было, и он услышал, что она в спальне.

– Ещё не одета, Гвинни? – спросил он. – Мы опоздаем в Оперу. Поторопись!

– Да, да, – отозвалась она. – Закажи для нас чаю!

Он сделал, как она велела. Его взгляд упал на комод. На нем стояли шесть больших портретов, все – в одинаковых рамках. Фотографии, заказанные в Нью-Йорке. Его портреты, вернее – её. Как это путается: он – она! Он должен думать: «он» для настоящего, но в применении к прошлому – «она». Неудивительно, что у сестры Розы-Марии, особенно вначале, так часто случались обмолвки, когда она обращалась к нему со словом «фрейлейн». Гвинни была ловчее. Она избегала обращений, ни разу не произнесла даже его имени.

Да, он должен ей сказать, чтобы она убрала эти портреты. Если они поженятся, будет неудобно, что она повсюду понаставила портреты своего мужа в образе женщины. И почему Гвинни ещё ни разу не попросила его сняться снова, уже в мужском образе? Это он должен сделать сам, завтра же. Должен одну карточку послать в Ильмау докторше, этой жёлто-серой женщине с ястребиным носом. Теперь это уже позади. Теперь у него нет никакого страха перед Геллой Рейтлингер. Теперь он – мужчина! Да и отцу Гвинни можно послать карточку, и серьёзной сестре Гертруде, и кузену…

Ему тоже – кузену Яну? Где он снова пропадает? И почему он ни разу ему не написал? Теперь между ними уже не стоят различия полов, никакого мучительного притяжения и отталкивания. Теперь они могли бы стать добрыми друзьями!

Лакей принёс чай. Эндрис помог ему очистить стол, заваленный вещами Гвинни. Она не могла обойтись без того, чтобы не разбросать кругом половину своего гардероба. Бросив на кресло несколько пар ботинок, он неловко повернулся и толкнул чайный поднос, пролив сливки на свой рукав. Эндрис снял фрак и отдал его лакею почистить. Он накинул на себя кимоно Гвинни, зелёное, как молодой рис перед цветением, с большими золотыми вышитыми на нем драконами.

– Все ещё не готова? – воскликнул он. – Чай уже подан.

– Сейчас, сейчас! – ответила Гвинни.

Он взял шарф. Держал его в руке и смеялся: он запахнул кимоно справа налево, как женщина. Оставалось только завязать его сзади большим бантом! Он поставил прибор на маленький стол возле кушетки – и там тоже стоял один из портретов. Он всмотрелся в него. Тогда у неё был на голове платок, повязанный тюрбаном. Ах, да… Тогда она только что остригла свои длинные волосы. Это был первый шаг и первый… порез.

Эндрис обернул шарф вокруг головы, как на портрете. Подошёл к зеркалу: сохранилось ли ещё сходство с бывшей женщиной?

Открылась дверь, и вошла Гвинни.

– Эндри! – крикнула она.

В чем дело? Почему она произнесла его девичье имя?

– Я облил себе рукав молоком и поэтому надел твоё кимоно, – заявил он. – Иди, будем пить чай!

Совсем тихо, словно на цыпочках, Гвинни подошла к нему.

– Как красиво ты выглядишь, как в Нью-Йорке.

Она погладила его щеки нежными пальчиками.

– Увы!.. Если бы у тебя сохранились твои длинные волосы! Они были бы как плащ, как золотой плащ!

– Недурной бы я имел вид! – засмеялся он. – Волосы до колен, а к ним фрак!

– Нет, не надо фрака! – простонала Гвинни. – Не надо фрака!

* * *

В зале они повстречали Тэкса Дэргема и доктора Прайндля.

– Куда вы? – спросила Гвинни.

– Шалопайничать, – ответил Тэкс. – Сначала поужинаем, затем в «Аполлон».

– Что это? Театр? – спросила она.

– Нет, что-то вроде базарного ресторанчика, – ответил Феликс, – наподобие ресторана на Пратере или в Кони-Айленд.

Гвинни обернулась к Эндрису.

– О, это весело! Пойдём вместе. Опера от нас не убежит.

– Но мы уже условились, – возразил Тэкс.

– Условились? – спросила она. – С кем?.. – Внезапное чихание прервало её слова. Она искала в сумочке платок. – Я забыла свой платок. Поднимись наверх, Тэкс, принеси мне, пожалуйста.

Тэкс полез в карман и достал ей платочек размером в ладонь.

– Уже есть! – засмеялся он. – Если не хватит, пожалуйста… – И он вытащил ещё два платочка из кармана.

Гвинни вытерла нос и с подозрением посмотрела на платки.

– С каких пор у тебя дамские платки? – спросила она. – Может быть, ещё есть?

Она обыскала его, залезла к нему в карман и вытащила их один за другим.

– Что это значит? – продолжала она. – Сейчас же расскажи мне! Ты ведь знаешь, что я отвечаю за тебя!

– Вот тебе раз! – воскликнул Тэкс.

– Ты же наполовину сирота, Тэкс. – заявила она. – Ты поручен твоим покойным отцом моему отцу. Ему и твоей матери я обязана отчитываться за тебя. Это тяжёлая ответственность. Не попал ли ты в когти легкомысленных женщин?

Сказала она это с величайшей серьёзностью и с полнейшей убеждённостью. Одновременно она красила себе губы. Тэкс стоял перед ней, как промокший пудель, широко раскрыв рот.

– Отвечай-ка! – потребовала она. – Оправдывайся, если это возможно.

– Ах, какой вздор! – бормотал тот. – Нам нужны платки для… для… одного театрального представления. Обыкновенно я покупаю их в кассе, но сегодня мы хотели… Ах, наверху их у меня более трехсот…

Гвинни напудрила себе нос. По слогам, как проповедник, она произнесла:

– У тебя триста подобных крохотных платочков? Я ничего не понимаю! Объяснитесь точнее, Тэкс Дэргем.

Эндрис с нескрываемым восторгом смотрел на свою невесту. С величайшим наслаждением он поцеловал бы её прямо в губы при всем народе. Невероятно комичен был этот контраст между ходульными речами мудрой протухшей гувернантки, между напыщенным тоном воскресной школы в Петерсгейм-Массачусетс и маленькой светской барышней, этой восхитительной, ломкой, пёстро раскрашенной фарфоровой куколкой!

– Отвечай! – настаивала она. – Твоя совесть так нечиста, что твой язык стыдится слов? Подойдите сюда, доктор Феликс Прей… Прэ… эту ужасную фамилию я никогда не выучу! Вы его товарищ, спутник его заблуждений. Сознайтесь вы: что означают эти крохотные платочки?

Она бросила последний взгляд в маленькое круглое зеркальце и сделала ещё один быстрый взмах оправленной в золото заячьей лапкой.

Доктор Прайндль был не менее смущён, чем Тэкс.

– Это совсем невинная вещь, – пытался он оправдаться, – платочки – только свидетельство признания искусства одной артистки.

– А как зовут эту артистку? – допытывалась Гвинни. – И что она делает? Не пытайтесь меня обмануть, Феликс, я возьму с вас аффидавит, слышите – аффидавит!..

– Что? – пролепетал Феликс.

– Аффида-вит! – отчеканила Гвинни серьёзно. – Вы не знаете, что это такое? Увы! Европейское образованье! Справьтесь потом в словаре. А теперь скажите мне всю неприглядную правду – я готова к самому худшему.

Молодой венец набрался мужества.

– Но здесь нет ничего постыдного, мисс Брискоу, – сказал он. – Её зовут Риголетта и она гоммэз…

Гвинни перебила его:

– Кто она?..

– Гоммэз, – засмеялся Эндрис. – Ты не знаешь, что это такое? Увы! Американское воспитание! Тогда справься в словаре!

Он подумал при этом: «То же самое сказал бы в данном случае мой кузен».

– Она выступает в кабаре, – продолжал Феликс. – Она поёт, танцует и при этом вытирает свой нос. Для этого ей нужны носовые платки. Их и дарит ей Тэкс в знак восхищения её искусством. Вот и все!

– Нет, не все, – заявила Гвинни. – Вы думаете, что вам удастся провести меня. С вашей стороны благородно выступать защитником вашего друга, но это вам не поможет. Я вижу вас насквозь…

Это прозвучало эффектно, и она повторила ещё раз:

– Я вижу вас насквозь, как через зер… нет, как через прозрачный кристалл. Триста носовых платков… Кто же их поставляет вам?

– Риголетта, – ответил Феликс. – Она перепродаёт их ему, оставляет их в кассе или приносит с собой в…

– Договаривайте! – приказал Гвинни. – Куда приносит ему платки утирательница носов?

Феликс, загнанный в тупик, выглядел совершенно подавленным:

– Он встречается с ней в «Курящей Собаке» после представления.

Тэкс бросил на него злой взгляд.

– Но не один! – воскликнул он. – Феликс там тоже бывает, со своей приятельницей Марией-Бертой.

Гвинни взглянула торжествующе:

– Вот все и вышло наружу: его приятельница. Значит, утирательница носов – твоя приятельница, Тэкс?

Она глубоко вздохнула и проговорила, преисполненная сознанием своей высокой миссии:

– Заблудшие души, я вырву вас из пасти этих кровожадных созданий! Мы идём в кабаре!

– Непременно, – поддержал её Эндрис. – Ты должна вернуть на путь истины этих несчастных. Такова обязанность христианина, Гвинни!

Она покосилась на него недоверчиво, сомневаясь, говорит ли он это серьёзно.

Он отвернулся в сторону, чтобы скрыть свой смех. При этом почувствовал: не он сказал эту фразу, не он так думает. Это сделал тот, кто бродит где-то по свету. Его кузен…

– Мы не можем идти в кабаре, оно закрыто, – заявил Тэкс.

Феликс подтвердил:

– Да, на четыре дня, оно перестраивается.

– Тогда пойдём в «Аполлон», – сказала Гвинни. – Наверно, вы там назначили свидание дамам, не правда ли, распутники?

Они переглянулись. Каждый ещё надеялся, что, может быть, другой найдёт выход. Но Гвинни отрезала всякий путь к возражениям:

– Итак, Тэкс, посмотри, подан ли наш автомобиль? Остальное я беру на себя. Я уж доберусь до дна этой таинственной истории с носовыми платками.

– До глубочайшего дна! – отозвался Эндрис.

Молодые люди заказали в «Грифоне» стол. Едва они успели занять места, как появились их приятельницы. Прежде чем подойти, они на секунду остановились. Мужчины встали, Гвинни вынула из сумки свой лорнет и стала внимательно рассматривать обеих грешниц.

– Смотри, какая она забавная! – воскликнула Риголетта.

Нежная Мария-Берта прибавила:

– Но милая, право, очень милая!

Разговор вначале плохо клеился. Тэкс и Феликс молча хлебали свой суп. Гвинни не спускала глаз с парижанок, сидевших напротив неё. Говорил только Эндрис. Обе девушки, отвечая ему, не лезли за словом в карман. Внезапно Гвинни вытащила крохотный платочек и кинула его Риголетте через стол. Та заметила её движение, поймала платок и помахала им в воздухе. Она сразу все поняла. Вскочила, поиграла с платком, как на сцене, выбросив из себя уйму быстрых слов. Гвинни едва уловила половину, но достаточно, чтобы понять, что та говорит о ней, осыпает её весёлыми комплиментами. Затем Риголетта сложила платок, подбросила его в воздух, словила зубами, взяла тонкими пальцами и спела свой припев о «маленьком носике Риголетты», смешном, но очень милом.

Она это проделала так комично, что сидевшие за соседними столиками громко расхохотались. Эндрис захлопал в ладоши. Гвинни Брискоу пыталась, насколько возможно, оставаться серьёзной. Но когда Риголетта подошла к ней, сделала глубокий реверанс и, проговорив торжественным тоном: «Вот, мадам, небольшой сувенир от Риголетты», вернула ей платок, Гвинни не выдержала и засмеялась вместе со всеми. Она обернулась к Эндрису и сказала ему, как бы извиняясь:

– Я буду теперь обращаться с ними очень любезно.

Эндрис одобрил:

– Да, поступай так, это, наверное, приведёт к цели.

Теперь разговор уже лился свободно. Но Тэкс и Феликс, сидевшие на обоих концах стола, едва принимали в нем участие. Они не верили в перемирие и каждую минуту ждали враждебных действий. Эндрис не разделял их недоверия. Пока женщины говорят о шляпках, мир обеспечен. Парижанки спрашивали, а Гвинни рассказывала, что она покупала у той или другой модной фирмы. Она говорила также о платьях, привезённых ею из Нью-Йорка и теперь бесполезно валяющихся. Если дамы ими интересуются, она с удовольствием передаст их им. Только между ними должно быть полное доверие. Риголетта согласилась:

– Да, конечно, так лучше всего жить на этом свете!

Конечно, они не могут взять платья, не отплатив чем-либо за них. Но они знают места, где можно купить вдвое дешевле, чем у Ворта и Пату, даже за треть цены, а по качеству почти не хуже. Гвинни пожалела, что не в состоянии этим воспользоваться, так как не может носить вещи, которые «почти не хуже». Но у Марии-Берты нашёлся выход: она знает магазин белья, где можно самое лучшее достать за самую дешёвую цену. Ей не нужны никакие проценты, нет, этим она не занимается, только из дружбы она сведёт её туда, поскольку мисс так красива и симпатична. А что касается духов, то её двоюродная сестра…

С каждым шагом и с каждым выпитым стаканом настроение становилось все более и более приподнятым. Казалось, будто женщин уже долгие годы связывает близкая дружба. Когда подали счёт, Риголетта посмотрела его и заявила, что лакеям следует дать по рукам. Она усердно его проштудировала и обнаружила пару персиков, которых никто не ел. У дверей швейцар вызвал их автомобиль, но шансонетка заявила, что два шага до «Аполлона» можно пройти пешком. Подруги пошли вперёд, взяв Гвинни под руки.

– Ну и дела! – ворчал Тэкс. – Разберись-ка в этом сердце и в этой душе! Вот она, настоящая Гвинни Брискоу!

– Это же лучше, чем если бы она устроила скандал! – смеялся Феликс. – Риголетта быстро её приручила.

Он обратился к Эндрису:

– Я получил письмо от вашего кузена, он просит вам кланяться.

– Благодарю вас, – сказал Эндрис. – Где он пропадает?

– В Египте, – отвечал венец. – Но в следующем месяце он вернётся. Письмо у меня с собой, могу вам сейчас же дать его адрес.

В «Аполлоне» было так же, как и на улице. Мужчины держались позади, трое женщин шли впереди. Они бросали мячами в кукол, стреляли в тире по глиняным горшкам, пытались набрасывать кольца на ножи. Затем они вскакивали на карусельных лошадок. Риголетта схватилась за завитый колечком хвостик поросёнка, которому с большой церемонией почистила нос. Взобрались по шатающейся лестнице для катанья с горы. Летели на санках на животе, визжа и крича. Мария-Берта выражала опасение за дорогой туалет Гвинни, но та смеялась: их ещё хватит в магазинах на Елисейских полях! И они снова взбирались наверх, скатывались вниз, налетая одна на другую, кувыркались внизу, вскакивали, крича от удовольствия.

Когда они дошли до русских гор и уже собирались садиться в санки, Гвинни вдруг остановилась и застыла, глядя вниз. Её маленький ротик искривился, руку она прижала к сердцу. Риголетта поддержала её, видя, как Гвинни побледнела под румянами и пудрой, чувствуя, как она дрожит.

– Что такое? – спросила она с тревогой.

Гвинни шептала:

– Там… там… увы!..

Шансонетка посмотрела в направлении её взгляда. Внизу у стола она увидела трёх мужчин. Тэкс, несколько в стороне, тянул из стакана абсент. Феликс Прайндль, сидя, что-то писал. Нагнувшись, над ним стоял Эндрис, и его рука дружески покоилась на плече венца.

– Что случилось? – спросила Мария-Берта.

Гвинни испустила крик, вырвалась и сбежала вниз.

Она отстранила Тэкса и стала перед Прайндлем.

– Что?.. Что это значит?.. – крикнула она.

Эндрис выпрямился.

– Что ты хочешь, Гвинни? Он списывает для меня адрес кузена Яна.

Она взглянула на него, сначала покачала головой, а затем с горячностью бросилась в его объятия:

– О!., да!.. – воскликнула она. – Прости меня!..

Парижанки обменялись взглядом.

– Ревнивая! – сказала Мария-Берта.

Но Риголетта пожала плечами и скривила губы.

– Что угодно, – сказала она; – но только не это! Бедный червячок.

Обе женщины сели в санки, съехали вниз по искусственному снегу и подошли к остальным. Гвинни и не пыталась как-нибудь объяснить своё поведение. Даже когда Тэкс дружески прошептал ей: «Что ты делаешь, Гвинни? Мечешься, как сумасшедшая!», она спокойно ответила: «Я знаю, Тэкси». Но в этот вечер она больше не отпускала руки Эндриса.

Они пошли дальше – от одного удовольствия к другому. Лишь постепенно Гвинни пришла в себя, снова обрела свою уверенность, простодушно смеялась вместе с другими. Все же настроение было слегка подавленное. От непринуждённости первых часов не осталось и следа.

Гвинни сердечно распрощалась с Риголеттой и её подругой, пообещав им завтра же послать платья. И она даст знать, когда сможет пойти с ними вместе за покупками. Уже из автомобиля она покивала им головой и подозвала Тэкса:

– Проводите ваших девушек домой, – сказала она. – Они слишком хороши для вас!

Она нервно засмеялась, облокотилась на плечо Эндриса и тихо заплакала. Он дал ей выплакаться и только нежно гладил её руки.

Остальные четверо поехали в «Курящую Собаку» и были рады снова засесть в свой угол.

– Ты веришь, что она пришлёт нам платья? – спросила Мария-Берта.

– Их она, конечно, пришлёт, – заявила Риголетта, – но с нами за покупками не пойдёт.

Тэкс заявил, что этого нельзя знать, у Гвинни Брискоу все возможно. А нью-йоркские платья он знает: имея их, можно открыть магазин – так их много! Большинство она даже не примерила!

Певица подняла свой стакан и снова опустила его. Она казалась глубоко задумавшейся.

– Тут что-то не так! – сказала она. – Что-то не так!

Затем спросила:

– Как обстоит дело с этим господином, её женихом?

– Что с ним может быть? – усмехнулся Феликс. – Его имя Эндрис Войланд. Мужчина – как и все другие.

– По крайней мере – здесь, в Европе, и в данную минуту, – добавил Тэкс.

– А прежде? Чем он был прежде? – настаивала Риголетта.

Тэкс уклонился от ответа.

– О, ничем! – сказал он. – Это тайна! – и добавил: – Тайна высочайшего научного значения. Так говорит Гвинни Брискоу, и так оно и есть. А потому не стоит об этом говорить!

Но Риголетта не сдавалась.

– Маленькая мисс приказала, и вы должны слушаться, так? Но ведь она же сказала ещё сегодня вечером, что нужно полное доверие – никакого секретничанья! Среди друзей должна быть откровенность. Потому мы, Мария-Берта и я, были с ней вполне откровенны, все ей рассказали, что она хотела знать.

– Что же она хотела знать? – спросил Феликс.

– Вероятно, её интересовало, даём ли мы вам уроки молитвы или чистки носов? Мы рассказали ей, что вы уже выучились и сдали экзамен. Но вот что я вам скажу: больше никаких уроков, если вы не выложите нам эту тайну, сегодня ночью можете спать одни.