Текст книги "Подменыш. Духовидец. Кошмары. Одержимые. Пражский студент (сборник)"

– Собственно говоря, – сказал Феликс, – это уже не тайна. – Весь мир, по крайней мере, научный, её знает.

– Тогда выкладывайте её, – настаивала певица, – чего вы стесняетесь?

– Это то, чего вы никогда не слыхали и не так скоро услышали бы в будущем, – сказал Тэкс. – А именно: в Нью-Йорке мистер Войланд был ещё мисс Войланд! Был женщиной! Затем она была превращена в мужчину при помощи операций, симбиозов, трансплантаций, длительных внушений и тому подобных средств. Об этом вам пусть лучше расскажет Феликса – он тут принимал участие.

– Ты, дружок? – смеялась Мария-Берта. – Не можешь ли ты и из меня сделать мужчину?

Но Риголетта гнула свою линию.

– А при чем тут мисс? – спросила она.

– Она-то и была причиной всей истории, – заявил Тэкс. – Она влюбилась в мисс Войланд. Я в то время был ещё так глуп, что ничего не понимал. Только позже постепенно начал догадываться. Мисс Войланд была равнодушна к ней. Тогда Гвинни приняла яду. Её спасли, но все вышло наружу. И её отец – мой хозяин, Паркер Брискоу из Централ Треста, – выдал великую мысль. Женщина с женщиной – это в высшей степени недопустимо и неприлично. Но если бы мисс Войланд стала мужчиной, все было бы в наилучшем порядке. Теперь Гвинни может выйти за него замуж. Они будут счастливы на всю жизнь, как в сказках, счастливы навеки!

– А мисс? – настаивала Риголетта. – Что же с мисс?

– А что с ней может быть? – возразил Тэкс. – Ничего.

Риголетта вытянулась вперёд.

– Что с ней произошло, хочу я знать. Она осталась такой же, как была?

Тэкс не понял её и взглянул удивлённо.

– Конечно, она осталась такой же, с ней ничего не случилось. Она любит его – ты это видела сегодня.

Певица покачала головой.

– Она любит его, – сказала она, – любит его? Она лишь воображает, что любит его, вот как я думаю. Но ведь она любила её, не так ли? А если она такая, если она любит её, то никогда не сможет полюбить его. Это очевидно. Этого она ещё не знает, но однажды это заметит. И тогда прощай «счастливы навеки!». Кончится красивая сказка, и всю твою науку можно будет похоронить!

Она потянула воздух носиком.

– О, я заметила, что тут что-то не так! – воскликнула она. – Потянешь носом: щекочет, будто пахнет гарью. Бедный маленький червячок, маленький дождевой червячок!

Она вздохнула, затем громко засмеялась, подбросила в воздух свой носовой платок и запела о маленьком капризном носике Риголетты, очень смешном, но очень милом, который в воздухе все чует…

* * *

В середине февраля Ян приехал в Рим, чтобы снова играть роль проводника, с раннего утра до позднего вечера показывать Ватикан, Форум, собор Святого Петра и Капитолий – так неутолима была жажда маленькой Розы-Марии. Конечно, ему было тяжело целый день просвещать её. Никто не мог знать всего, о чем она спрашивала. Но он уже привык и отвечал, как человек твёрдых правил. Чего не знал – о том привирал. Что за важность, сказал он так или иначе! Все равно через несколько недель она забудет. Господи Боже! Свои обязанности по отношению к этому ребёнку он выполнил с чрезвычайным усердием. Он заплатил ей, как самый щедрый банкир, деньгами, платьями и драгоценностями. Заплатил, как нежнейший любовник, поцелуями и ласковыми словами. Заплатил, как благодушнейший дядя-профессор, мудростью и образованием… И он всё-таки чувствовал, что этого ещё не достаточно, что он должен ещё прибавить. Перед тем как уехать, она вела себя мужественно и не плакала. Входя в купе, она не сказала ни слова.

– Итак, до свидания, моя маленькая Роза-Мария. Я напишу тебе, когда возьму тебя снова с собой!

Его огорчил её отъезд. В первое время ему будет её недоставать. Недоставать, пока…

Пока?.. Что-нибудь уж явится и заставит его забыть белокуро-рыжую сестрицу с её маленькими и миленькими веснушками.

Он огорчался и одновременно рад был её отъезду.

Его рот устал от поцелуев и речей. Теперь он мог помолчать.

Каждое утро с восходом солнца он выезжал на дорогу. Не в автомобиле, а в старой извозчичьей пролётке, шагом или лёгкой рысью. Там было бы преступлением ездить в автомобиле. Ехал дальше, дальше, среди могильных холмов, в Кампанию.

Вечером, когда темнело, Ян приходил к Пантеону. Обходил сзади, останавливался, взбирался и спускался, смотрел со стен, как из ямы устало подымается старый храм. Там рыскало повсюду, вверху и внизу, и среди решёток и по каменным плитам, множество кошек. Большие серые и жёлто-коричневые кошки, но ни одной белой, ни одной чёрной. Он бросал им куски мяса, печёнку и лёгкие из мясной лавки, расположенной на углу. Они ели, но медленно и скучно. Затем лежали в сумерках тихо и молча. Он знал их уже двадцать лет. Всякий раз, приезжая в Рим, он ходил к серым кошкам, живущим на задах Пантеона. Они всегда здесь будут, всю вечность вечного города. Они были здесь уже два тысячелетия тому назад, с тех пор, как стоит храм. Это были языческие кошки, души всех богов и полубогов Пантеона.

И наверху, на Санта-Мария-Маджиоре, тоже рыскали кошки. Но то были маленькие животные, чёрные, белые, леопардовые, бедные, изголодавшиеся кошки, души христианско-католических священников и монахинь. Забитые, трусливые животные, которых пугал каждый шаг, которые прятались за алтарями и в часовнях. У них не было ничего общего с большими серыми благородными тварями Пантеона.

Итак, он был рад, что она уехала, скромная Роза-Мария. Она бы спрашивала: «Что такое Пантеон?». И он ответил бы: «Это храм всех богов. Его построил зять императора Августа Агриппа[7]7
  В действительности же Пантеон («храм всех богов»), воздвигнутый в 27 г. до н. э. Марком Випсанием Агриппой, другом и соратником римского императора Октавиана Авгурта, сгорел в 110 г. н. э. при пожаре, возникшем от удара молнии. Новый Пантеон, сохранившийся до нашего времени, был выстроен в 115-125 гг. на том же месте более чем через сто лет после смерти Агриппы.


[Закрыть]. Его имя написано на фризе над портиком. А этот коринфский портик – действительно великолепное создание. Шестьсот лет спустя один папа превратил его в христианскую церковь. Здесь погребён Рафаэль и другие художники. Это случилось через тысячу лет. Тогда ещё делали кое-что ради искусства. Да и…» Все это он рассказал бы ей. Но он не свёл бы её на зады, не смотрел бы с нею по получасу неотрывно на кошек.

Он подумал: кого бы он мог взять с собой для этого? Кого бы свёл в сумерках на зады Пантеона. Быть может, одну только Эндри…

Но её уже больше не существовало. Она была мужчиной, как и он, ездила по свету с одной куколкой. Гвинни не будет столь ненасытна, как Роза-Мария, не будет задавать столько вопросов. Её отец – великий человек с Уолл-стрит, а не школьный учитель. И Ян подумал: «Для Приблудной Птички удобно, что Гвинни Брискоу не очень жадна до имён и дат, картин и старого хлама.»

Каждый вечер, когда он подымался на холм Пинчио к своему отелю, его чувство уплотнялось в конце концов в одно ожидание: сегодня будет письмо. Он улыбался: что за связь? Тихие, серые, сумеречные кошки Пантеона – и письмо? Логика гадальщика по картам: «Десятка пик – вам предстоит путешествие, бубновый туз – получите письмо!» А все же что-то поднялось в нем в эти тихие дни, и это было ожиданием. Не горячее, не лихорадочное, а холодное спокойное ожидание. Он вкушал его, наслаждался этим лёгким возбуждением, которое пока лишь его задевало. Поэтому-то он уезжал далеко за город, поэтому бродил вокруг стен Пантеона.

Каждый вечер он получал свою почту. Бросал на неё взгляд и небрежно отбрасывал. Объявления магазинов и фирм, получаемые каждым иностранцем, неинтересные сообщения от того, от другого… Письма, которого он ждал, там не было. Не было письма!

Откуда должно было придти это письмо, он не знал. Иногда думал: может быть, от Эндри… От Эн-дриса… От Приблудной Птички – это название годится для всех случаев. Однажды он получил отчёт от доктора Прайндля. Больше ни от кого известий не было. Теперь они должны были уже давно пожениться… Где же они?

* * *

Однажды пришло письмо с красной печатью и с наклеенным значком экспресса. Конечно, оно пришло не от Приблудной Птички, а из Войланда и было переслано ему из Каира. Всего несколько строк: пусть приедет, когда только может. Адрес на конверте написан дрожащей рукой.

Ян взвешивал письмо своими тонкими пальцами, точно ему надо было проверить его вес. Ещё раз раскрыл его, снова прочёл. Там не было ни одного тревожного слова. Такие письма он уже получал в своей жизни. Бабушка всегда томилась по нему. Не рука дрожала – это естественно для старой женщины, которой скоро стукнет восемьдесят лет.

И все же что-то кричало из письма. Что именно? Было что-то настойчивое, влекущее. Он не колебался. Позвал швейцара, велел упаковать вещи и потребовал счёт. Завтра в сумерки кошки на задах Пантеона будут ждать его напрасно.

Глава 14. О красном камне

Тэкс не позволил устранить себя от получения новых фотографий в ателье де Ора. Ни один человек не умеет так хорошо обращаться с фотографиями, как он. Он основательно научился этому ещё в Нью-Йорке. Эндрис и Феликс дожидались внизу.

Тэкс вышел из лифта, сияя и помахивая в воздухе большим конвертом, который он дал Эндрису.

– Как вышли карточки? – спросил венец.

– Как они вышли? – воскликнул Тэкс и потёр обе руки, как делал его хозяин. – Великолепно. Одну – вот эту – вы должны подарить мне, мистер Войланд.

Эндрис взглянул на фотографию, где он был снят стоящим с папироской.

– Вы можете её получить, если вернёте мне нью-йоркскую карточку.

Тэкс с готовностью согласился и добавил:

– Помните, как я просил вас остаться у нас в роли тётки? Когда я смотрю на новые карточки и вижу вас сегодня перед собой, мне хочется, чтобы вы были моим племянником! В сравнении с вами мы с Феликсом выглядим, как две старые гремучие змеи. Вы же – великолепны, молоды, блестящи, как Аполлон!

– Нет, ещё мужественнее, – добавил венец, – красивы и сильны, как полубог, как Ахиллес.

Эндрис улыбался, почти краснел. Неужели и мужчины довольны такого рода лестью? Он просмотрел фотографии одну за другой, а затем покосился на небольшое зеркало в двери лифта. Тэкс был прав, несомненно, он был прав.

Они выбирали, какую карточку передать Гвинни. О, она захочет иметь все. Какие же заказать и по скольку?

– Могу ли и я получить одну? – спросил Феликс.

– Пожалуйста, выбирайте! – ответил Эндрис.

– Эту, в костюме для верховой езды, – решил молодой венец. – На ней вы выглядите мужественнее всего. И если вы не сочтёте наглостью, то я хотел бы попросить и нью-йоркскую карточку, которую должен вернуть Тэкс. Я повешу обе Друг против друга, по научным соображениям!

– И затем каждому гостю будете читать об этом хорошенький доклад, не так ли? – смеялся Эндрис. – Этого только недоставало!.. Когда вы мне дадите фотографию, изображающую вас кормилицей с двойней у груди, тогда и вы получите снимки, не раньше.

Тэкс Дэргем захлопал в ладоши.

– Феликс в качестве мамки – это здорово, Вой… господин Войланд, хотел я сказать…

– Можете спокойно отбросить «господин», – сказал Эндрис.

Тэте с удовольствием похлопал его по плечу.

– Благодарю, тогда уж я буду звать вас Эндрю. Мы выпьем нового вина, которое мне только что рекомендовал Феликс.

– Охотно, Тэкс, – согласился Эндрис. – Сегодня же вечером в «Курящей Собаке», когда Гвинни пойдёт спать.

Болтая и смеясь, все трое пошли по бульварам.

Когда они пришли в «Крильон», Гвинни как раз была у парикмахера. Эндрис поручил обоим молодым людям посторожить внизу и задержать Гвинни, если она вернётся раньше срока. Сам же поспешил в её комнаты. Он тотчас же взялся за работу. Вынул одну за другой нью-йоркские фотографии из рамок и вставил туда новые. Он с удовольствием смотрел, как женщины превращались в мужчин. Это потребовало меньше десяти минут. Он засмеялся. В жизни все происходило не так просто.

Затем он припомнил, что у Гвинни стояла ещё одна карточка перед кроватью. Вошёл в спальню. Но эту фотографию нельзя вынуть из рамки. Она была крепко приклеена. Он рвал и отщипывал её, но ничего не удавалось. Тогда он оставил старую карточку, а под стекло засунул новую так, что она её покрыла. Укрепив задвижки, поставил серебряную рамку на стол.

Он прошёл обратно в гостиную и взял нью-йоркские фотографии. Ему хотелось разорвать их в клочья и бросить в корзину. Но он заколебался: Гвинни может обидеться. Сложил их в конверт, унёс в свою комнату и запрятал глубоко в ящик комода среди рубах. Там им будет хорошо.

В его комнате не было ни одного портрета Гвинни. Он вообще не имел их, только пару маленьких любительских фотографий, снятых Тэксом. Эндрис видел их в портфеле, когда открывал его. Это было недели две тому назад, когда Феликс Прайндль дал ему адрес кузена. Там ещё лежал лист почтовой бумаги. «Дорогой кузен Ян!» – значилось на нем, больше ничего. У него тогда было ощущение, что он должен о чем-то написать Яну. Но о чем? Чтобы уяснить для себя свои чувства и все рассказать Яну, надо бы написать множество страниц – и тогда едва ли это удалось бы. Вот если бы Ян был здесь, если бы можно было с ним говорить… Тогда хватило бы получаса. Кузен умел выковыривать мысли, спрятанные глубоко, под постоянно меняющейся кожей.

Одно было несомненно: Эндрис желал обладать Гвинни Брискоу, этой стройной милой фигуркой с раскрашенной фарфоровой головкой, этой маленькой девочкой с проснувшимися чувствами, со светлым огнём жизни в груди. А Гвинни уклонялась от него. Это было не менее очевидно. Она любила его здесь, как и в Нью-Йорке, постоянно и каждый день высказывала свою любовь. Она ревновала ко всякому человеку, с которым он говорил, почти ко всякой вещи, до которой он дотрагивался. Эндрис чувствовал, что только он и заполняет её жизнь, что кроме него для этой девушки не существует ничего на свете. И все же она от него уклонялась. Когда она приехала, было решено, что через несколько дней они поедут в Лондон, так как в Англии скорей совершается процедура бракосочетания. Но Гвинни отсрочивала поездку, заявляя, что сначала должна купить себе платья. Проходили дни, недели и месяцы. Раза два они уже назначали день отъезда, но всякий раз Гвинни выискивала причину, чтобы остаться. Однажды, в декабре, она заявила: «нельзя ехать, на канале страшная буря». И показала газету: где-то затонул пароход. Вскоре после того погода стала прекрасной и небо засинело. Гвинни делала вид, что этого не замечает. Эндрис спросил, её прямо: согласна ли она принадлежать ему? С венчанием или без – какая разница? Быть может, так даже лучше. Если брак не наладится, так будет легче и удобнее разойтись. Если её отец придаёт большое значение свидетельству из церкви и магистрата, то для него это безразлично. Всегда можно повенчаться, если она будет ждать ребёнка. Так чего же она медлит?

Гвинни уклонялась. Это не вызывало сомнений. Поступала она так не из дурного настроения, не по обдуманному кокетству и, конечно, не из стыдливости. Она противилась под влиянием какого-то смутного инстинкта, непонятного ей самой. Противилась постоянно, иногда пользуясь совсем смешными предлогами. Она сама страдала от этого, мучила себя. Брала новые отсрочки, осыпала Эндриса ласками и нежностями, открыто выказывая свою большую любовь.

Он никогда не забудет, как мила она была в ночь под Новый Год. В Париже был сильный мороз. Они выехали в Сен-Клу, катались на коньках по озеру в парке. Он давал ей уроки, учил первым шагам. Она покатилась и упала, вскочила, смеялась, пробовала снова и снова. Когда она устала и села на скамейку, он пробежал перед нею, показывая все, что умеет.

– И ты, Гвинни, должна этому научиться, – крикнул он, – я тебя выучу! Внезапно он почувствовал тогда в левой ноге колющую боль, но не обратил на это внимания. Через минуту боль прошла, потом раза два снова возобновлялась. Позже, когда они, сидя в дощатом бараке, пили горячий грог, он забыл об этом. Луна стояла высоко. Они отправили вперёд свой автомобиль, решив часть пути пройти пешком в светлый зимний вечер. Но едва вышли из ресторана, как он опять почувствовал колотьё, все усиливающееся при каждом шаге, гораздо более острое, чем на коньках. Он сжал зубы, шёл крупными шагами, чтобы не испугать её. Она это заметила и спросила, что с ним.

– Ничего, – ответил он. – Вероятно, потому, что катался не в специальных для коньков, а в своих обыкновенных ботинках… Завтра надо будет заказать обувь для катка.

Он уже явно хромал, и она поддерживала его. С нетерпением он вглядывался вперёд – далеко ли до автомобиля. Затем начал вздыхать и стонать. Боль при каждом шаге была невыносимая.

– Быть может, у меня… – начал он. Сел решительно на землю, разулся – в ту же минуту боль прекратилась. Он полез рукой в ботинок, поднял его.

– Тронь, Гвинни, – острый гвоздь. Неудивительно, что больно ходить.

Он попытался забить гвоздь коньком. Но это не удалось. Тогда он снял другой ботинок и бросил их в канаву.

– Я побегу так, – смеялся Эндрис, – пока мы дойдём до автомобиля. Вот будут удивляться люди, когда я в одних носках заявлюсь в «Крильон».

Они пошли быстро, но не скоро догнали свой экипаж. Гвинни закутала меховой полостью его озябшие ноги. В отеле они поднялись на лифте. Лифтёр таращил на них глаза: коньки в руках и без ботинок! Гвинни распахнула свою дверь и крикнула:

– Обожди, я сейчас приду к тебе!

Он пошёл в свою комнату, разделся, накинул кимоно. Когда он сидел в ванной комнате, стараясь снять носки, зашла Гвинни. Она была ещё в шубе и шляпе, принесла вату и бинт, раствор йода и уксусно-кислого глинозёма. Стала перед ним на колени, осторожно и тщательно сняла носки. Обе ноги были в дорожной грязи, а левая к тому же покрыта запёкшейся кровью. Он взял ногу в руку и осмотрел её.

– Ничего страшного, – сказал он, – надо только помыть её.

Гвинни велела ему не шевелиться. Она была так возбуждена, что он не противоречил. Она огляделась кругом. В ванной не было никаких тазов. Она пододвинула стул к ванне и попросила его вытянуть ноги. Сама в чем была вошла в ванну, пустила воду. Вымыла, стоя на коленях, ему ноги, каждый палец, каждый ноготь, не успокоилась, пока не сошло последнее пятно грязи. Затем взяла мохнатое полотенце, вытерла его, растёрла, намассировала.

«Если бы у неё были длинные волосы, – думал он. – она утирала бы мне ноги ими».

Он не сомневался, что Гвинни любит его всем сердцем. Но почему же она ускользает от него, когда он становится нежен? Почему запирает дверь после прощального поцелуя перед сном и остаётся одна в своей спальне? Она хочет вечно оставаться его невестой? В конце концов…

Ему было ясно: отказ Гвинни только ещё больше возбуждает его. Не то чтобы она к этому и стремилась – о, нет! Она прекрасно подмечала это и становилась одновременно счастливой и несчастной. Счастливой, так как хотела, чтобы он её желал все более и более. А все же и несчастной – почему?

Он понимал каждый её взгляд, малейшее движение, наполовину высказанную мысль. Понимал все это гораздо лучше, чем любой другой мужчина. Тут нет никакого чуда, думал он. Если сам был женщиной столь долгое время, должен концами пальцев ощущать, что чувствует женская душа.

Но он совершенно не понимал, как должен вести себя в роли мужчины. Ему ни к чему был в этом случае весь его женский опыт и весьма мало помогала короткая связь с Розой-Марией. Роза-Мария была учительницей и пробной девушкой, которую мудрый гофмаршал кладёт в постель юному наследнику перед тем, как тот женится на принцессе. Обычно такую девушку брали со сцены, красивую и ловкую, опытную в искусстве любви и выдержавшую серьёзный медицинский осмотр. Если она хорошо выполняет свою обязанность – а это она, конечно, делает! – она становится придворной певицей, получает орден, пенсию и сверх того ещё рекламу: «Это та самая, с которой наш кронпринц…» Именно эту роль выполнила сестра Роза-Мария. И Эндрис должен был благодарить кузена за его хороший выбор.

Но тому, что требовалось от него сейчас, он не мог научиться у Розы-Марии. Как преодолеть препятствия, как овладеть Гвинни, умно воспользовавшись обстоятельствами? Ему бы стать Дон Жуаном, размышлял он, настоящим соблазнителем, а он – всего лишь глупый школьник. Все как в сказке, думал он, перед ним огромный сад, и золотые яблоки смеются над ним. Но кругом – высокая решётка, и дверь плотно закрыта. Если бы рядом был кузен – тот имеет гибкую тросточку, чудесный удар которой раскрывает настежь все ворота!

Эндрис вспомнил о красном памятном камне, стоявшем на дороге в Войландском парке, недалёко от Оленьего моста. На этом месте на одного из Войландов – прадеда или даже, может быть, его отца – некогда напал во время травли кабан. Охотник промахнулся, споткнулся о корни дуба и лежал беспомощно на земле под клыками сильного чёрного вепря. Тогда подбежал его лучший кобель и вцепился в ухо кабану, повис на нем. Вепрь оттащил пса, бросил вверх, распорол ему снизу живот. Собака истекла кровью, но спасла жизнь своему господину. Он вскочил на ноги, схватил свою рогатину и прикончил рассвирепевшего зверя. В память об этом он приказал доставить красный песчаник, который подобно пирамиде возвышался на плоском базальтовом цоколе. На одной стороне был изображён вепрь, на другой – прыгающий кобель. На третьей выбили дату происшествия.

Этот красный памятный камень вызывал ужас у Миры. Так ззали тракенэрскую кобылу, которую, когда Эндри исполнилось четырнадцать лет, ей подарила бабушка. Это было прекрасное животное с выжженным тавром на левой ноге. Мира перепрыгивала через рвы, скакала по лугам, переплывала Рейн и всегда делала это с охотой. Темно-шоколадная пятилетняя кобылка чувствовала себя очень хорошо в своей просторной конюшне, ржала при появлении хозяйки, каталась по полу, задирая все четыре ноги. С удовольствием ела, любила, когда её чистили скребницей и щётками, была довольна и весела весь день. И только одно чёрное облачко стояло на синем небе её молодой жизни: придорожный камень в парке. Мимо него её нельзя было провести. Она пугалась, вставала на дыбы, бросалась в кусты. Эндри снова и снова пыталась заставить кобылу пройти мимо камня. Прищёлкивала языком, похлопывала по шее, уговаривала. Пускала в ход плётку и шпоры. Ничто не помогало. Животное, не знавшее другой воли, кроме воли своей госпожи, понимавшее её с первого взгляда, казалось, подпадало по власть тайной, более могущественной силы, которую нельзя было ничем сломить. Четыре дня Эндри мучилась с кобылой, затем оставила её в покое.

– Подожди, Мира, – сказала она, – пока приедет кузен, он тебе покажет.

Когда Ян приехал на каникулы, она поехала вместе с ним верхом через парк и продемонстрировала ему странный ужас кобылы перед красным камнем. Мира проделала свой спектакль – встала на дыбы, бросилась назад, нервно грызла удила. Эндри делала все, что могла, но кобылу не удавалось провести перед камнем. Точно от него исходила какая-то таинственная сила, внушавшая бедному животному дикий страх.

– Что с ней? – спрашивала Эндри. – Может быть, она что-то чует?

– Может быть, – согласился студент. – Несомненно, с ней что-то происходит. Нынче это называют комплексом – но и этим словом тут ничего не объяснишь. Может быть, ей ещё жеребёнком приснилось, как упругие сосцы матери превратились в твердокаменные пирамиды, и она не может поэтому переносить такие вещи. К сожалению, пока ещё не существует никакого лошадиного Фрейда…

– Кого никакого? – спросила Эндри.

Ян соскочил со своего коня.

– Никакого Фрейда для лошадей, – смеялся он. – Фрейд – венский профессор, выдумавший комплексы и пишущий современные толкования снов, столь же глупые, как и старинные сонники. Это называют психоанализом – когда-нибудь позже узнаешь, Приблудная Птичка.

Он подошёл к кобыле и взял в руки её голову. Похлопал по шее, прошептал ей тихо несколько слов. Мира немного успокоилась. Тогда он взял поводья и повёл её вперёд, не переставая ласкать и шептать ласковые слова. Закрыв своим телом камень, он провёл её мимо него. Повернув лошадь, провёл её ещё раз. Повторил он это три-четыре раза. Вынув из кармана сахар, дал его кобыле, непрерывно шепча ей в ухо.

В конце концов он заставил её пройти возле красного камня и положил на его верхушку кусок сахара. Бока кобылы раздувались, она дрожала всем телом, на коже повсюду выступил пот. И все же, несмотря на смертный страх, она чувствовала себя защищённой в руках Яна, под мягкий звук его шёпота. Шаг за шагом она подходила ближе, встала возле камня, взяла сахар с верхушки. Наконец Ян отпустил Миру, ещё раз поцеловав её мягкую морду.

– Ну, садись, Приблудная Птичка, – приказал он.

И кобыла, слушаясь самого лёгкого движения поводьев в руках девушки, прошла мимо красной пирамидки.

Ян снова вспрыгнул на своего Фукса.

– Мира избавилась от своего страха, – сказал он. – Теперь она знает, что красный камень не так уж опасен.

– Что ты говорил ей на ухо? – спросила Эндри.

– Если бы я сам это знал, – расхохотался кузен. – Молодых лошадок, собак и девушек надо уметь хорошо уговаривать в подходящий момент. Но что говорить – этого я не знаю. Так, тра-ла-ла, что придёт в голову. Не в словах тут дело, при страхе и при счастье вслушиваются лишь в звуки голоса.

Эту историю с красным камнем и вспомнил Эндрис. Разве не то же самое происходит с Гвинни? Она нежна и самоотверженна в своей любви, понимает тотчас же всякое его желание и с радостью его исполняет… Боится только одного глупого камня. Бросается назад, становится на дыбы, кидается в кусты, как кобылка Мира. Если бы он мог её хоть раз, хоть единственный раз провести мимо камня, она бы, думал он, наверное, потеряла свой страх, взяла бы лакомый кусочек сахара и с наслаждением его съела.

Это был комплекс, душевное препятствие. Теперь Эндрис уже лучше понимал, что говорил тогда кузен. Если бы страх был побеждён хоть один раз, он исчез бы навсегда. Разве Гвинни не понимает, что это – то счастье, которого она сама искала и желала? Разве ощущать себя женщиной в объятиях любимого мужа не есть величайшее блаженство, какое только существует? О, гораздо более сильное, чем короткое опьянение, испытываемое мужчиной. Теперь он это знает… И ни один человек на свете не может знать это лучше него. Ведь он был женщиной в объятиях кузена…

Он вынул маленькую фотографию, лежавшую в портфеле. Как мило выглядит Гвинни. Если бы он сделал, как Ян: взял её голову в руки, поцеловал её мордочку, прошептал тихо в уши? Что?.. Да так, тра-ла-ла… Что придёт в голову. Но тут-то и загвоздка: ему ничего не приходило в голову, во всяком случае, не то, что надо бы! Он робеет перед ней, как гимназист из Клёве во время своего первого урока танцев.

Он взял лист бумаги с написанными на нем словам: «Дорогой кузен Ян!» Не надо ему ни о чем рассказывать, следует лишь написать: «Я нуждаюсь в тебе. Прошу тебя: приезжай!» Он знал, что кузен приедет, поможет ему. Эндрис схватил вечное перо и открыл его. Задумался и снова закрыл. Взял листок бумаги и порвал его… Нет, нет, он должен найти решение сам! Он же мужчина, как и Ян. В нем, как и в Яне, течёт кровь Войландов.

* * *

Проходили недели за неделей, а Тракенэрская кобылка все ещё не взяла сахара с красного камня. Все было по-старому. Тэкс и Феликс проводили время со своими приятельницами, Эндрис – с Гвинни. Он ездил с ней верхом, брал её в фехтовальный зал, научил фехтовать саблей и рапирой. Временами он освобождался от неё и сопровождал тех двоих. Делал это за её спиной, когда она ложилась спать, а иногда устраивал так, чтобы она это заметила. Рассчитывал на её ревность…

«Теперь, – думал он, – она закатит мне жестокую сцену. За сценой последует примирение, а там уж будет удобный случай…»

Но Гвийни подмечала не только его вылазку, но и его намерение, связанное с ней. Она подавляла всякую ревность. Не было ни сцены, ни примирения, ни удобного случая… Ни малейшего упрёка не делала она своему жениху, а пробирала только Тэкса. Он должен был давать ей точный отчёт, передавать каждое слово, сказанное Эндрисом, сообщать о каждом сделанном им движении. Такой допрос длился часами, и до сих пор так сильно было её влияние на молодого американца, что он докладывал ей правдиво обо всем происходившем. А после этого заходил к Эндрису и жаловался на своё горе.

– А ты сказал Гвинни, что я поцеловал Риголетту? – спрашивал Эндрис.

Тэкс глядел на него, вытаращив глаза.

– С какой стати я это буду говорить? Ты же её не целовал.

Эндрис напал на него:

– Это безразлично, это совершенно все равно! Скажи в следующий раз, что я посадил её к себе на колени и целовал, что я её щекотал, обнимал и…

Но Тэкс Дэргем не соглашался.

– Мне это не нравится, – заявил он. – Гвинни страдает – она совсем с ума сошла из-за тебя. Она отлично знает, что ты это делаешь намеренно. Она сама мне сказала. И тем не менее она страдает.

– Так пусть страдает! – воскликнул Эндрис резко. – Что тебе до этого? Пусть страдает, пока не…

Он умолк. В голове пронеслось: это слова кузена! Так на его месте крикнул бы Ян, резко и жёстко, и в то же время почувствовал бы, как и он, Эндрис, нежнейшее сострадание.

– Послушай, Тэкс, – продолжал Эндрис. – Гвинни права. Я делаю это нарочно. Делаю, чтобы её мучить. Я должен так поступать ради неё. Она должна… пройти мимо красного камня. Один раз, только единственный раз – тогда все будет хорошо!

– Что она должна сделать? – спросил Тэкс Дэргем, выпучив глаза.

Эндрис отвернулся.

– Ах, оставь!

Он опустил голову. Разве это не было снова «шпорами» и «плёткой». Ян поступал иначе, чтобы провести через дорожку тракенэрскую кобылку.

Тэкс пожал плечами и зажёг свою трубку.

– Как хочешь, Эндрью. Я хотел бы только, чтобы вы оба со своими взвинченными чувствами оставили меня в покое.

Он громко вздохнул. «Как проста, – думал он, – любовь, как красива, удобна и понятна! Если, конечно, имеешь таких разумных приятельниц, как у нас с Феликсом. Говоришь, что было, пьёшь, целуешься, смеёшься, шутишь. Иногда немного и подразнить друг друга и посердишь, но после этого снова все так же хорошо. Но эти оба, Гвинни и Эндрис, отягощают себе жизнь из-за ничего и ничего не получают. Они любят друг друга, и потому один другого мучают… Как это глупо! То, что Гвинни немного спятила, это ему давно было ясно, но что и Эндрис… Похоже, и у него с головой не лучше. Что говорил он?.. Она должна пройти мимо красного камня? Что это значит? Просто они оба – сумасшедшие!»

Когда Дэргем выходил из комнаты Эндриса, открылась дверь на противоположной стороне коридора. Его позвала Гвинни.

– Ты был у него, Тэкс! Что он говорил?

Тэксу уже надоели эти перекрёстные допросы.

– Прошу тебя, Гвинни, оставь меня в покое. Я все тебе рассказал, что знал, и…

Но она не отпускала его.

– Что он сказал теперь, вот что я хочу знать.

Тэкс отвернулся. Его роль ему совершенно не нравилась. Быть передатчиком от одного к другому! А в результате, несмотря на его благие намерения, дела пойдут ещё хуже. Все же он повиновался, дал ей отчёт.

– Он требует, чтобы я тебе в следующий раз рассказал про него ещё больше всякой всячины, даже то, чего он вовсе и не делал. Я должен тебе налгать, что он целовал и обнимал Риголетту. Конечно, я отказался.