Текст книги "Подменыш. Духовидец. Кошмары. Одержимые. Пражский студент (сборник)"

– Почему он этого хочет? – допрашивала она.

– Ради тебя, – отвечал Тэкс. – Он говорит такие же бессмысленные вещи, как и ты иной раз. Он должен тебя мучить, утверждает он, должен хотя бы один раз провести тебя мимо красного камня. Тогда все будет хорошо. Ты это понимаешь?

Большими и круглыми стали её глаза, глаза куклы. Она подумала и медленно покачала головой.

– Красный камень… Нет, я не знаю, почему он это так называет. Но, кажется, я знаю, что он имеет в виду.

Тэкс удивлённо посмотрел на неё.

– Если ты это знаешь, почему же ты не сделаешь того, что он хочет? Если это не что-либо особенное, а так, глупая мелочь, которую он забрал себе в голову, вообразив, что от неё зависит спасение его души? Господи Иисусе! Сотни раз я делал вещи, которые мне совершенно не нравились, только из любви к тебе, Гвинни. Чем больше ты упорствуешь, тем более одержимым будет он… Так доставь ему удовольствие!

Она медленно сказала:

– Так? Ты так думаешь?.. Тогда я могла бы… с таким же успехом… выйти замуж и за тебя…

– Что? – крикнул он. – За меня?

Она подтвердила. Её голос прозвучал печально, почти безутешно:

– Да, за тебя. Или за Феликса. Или за кого-угодно другого – увы!

Тэкс выронил свою трубку. Он задыхался:

– За меня? Или за Феликса? Так ты, значит, не хочешь выходить за него? Ты его больше не любишь?

– О, Тэкс, – воскликнула она, – как ты можешь задавать такие вопросы! Я люблю его, его, больше всего на свете. О, как я его люблю! Иначе я бы уехала завтра же утром, не так ли? Я, видишь ли, люблю его… и все же… все же…

Она сделала движение, точно хотела броситься в его объятия. Но она только взяла его руки, как бы прося у него защиты. Ни одна слеза не вытекла из её глаз, но её рот судорожно подёргивался. Болезненно, с мукой вырвалось из её губ:

– Увы!

Тэкс Дэргем был бесконечно рад, когда наконец вышел из её комнаты. Он бросил боязливый взгляд на дверь Эндриса – только бы теперь этот не поймал его! Быстро сбежал с лестницы, ворвался к своему другу Феликсу и бросился в кресло.

– Уф…фф! – простонал он. – Уф…фф! Закрой двери… Ни малейшего звука, если кто-нибудь постучит, слышишь! С меня довольно!

Прайндль сделал, как тот сказал.

– Что с тобой? – спросил он.

– Они сошли с ума, – зашептал Тэкс, – они оба совершенно сумасшедшие!

И он рассказал своему другу, что пережил в последние часы. Но он так все перепутал, что Феликс едва ли что-то понял из его рассказа.

– Зачем нам об этом думать? – спросил он сухо. – Это дело психологов.

– И психологи должны будут повеситься! – сплюнул Тэкс.

Феликс засмеялся.

– Я могу дать тебе только один совет: не суйся в эти дела.

– Я и не хочу! – воскликнул Тэкс. – Разве я им навязываюсь? Пойдём… Я счастлив, когда мы сидим у наших девочек.

«Ах, наши парижские девочки!» – подумал Феликс.

Он подумал это на изысканнейшем арго, выученном в «Курящей Собаке».

* * *

Они сбежали по задней лестнице, чтобы никого не встретить.

Эндрис кусал себе губы, шагая взад и вперёд по комнате. «Я должен это сделать, – бормотал он, – должен это сделать!» Тэкс был прав. Чем больше упорствует Гвинни, тем одержимее становится он. Он уже не может отделаться от этой мысли. «Что за жалкая забота, – думал он, – соблазнить маленькую девочку, к тому же ещё такую, которая любит тебя всеми фибрами своего тела!» Все же это была первая задача, представшая перед ним с тех пор, как он стал мужчиной.

Он выглядит, как Ахилл, сказал недавно Феликс Прайндль. Красив, молод и силён, как полубог. Разве он не чувствовал своей силы, когда махал в фехтовальном клубе палашом? Разве он не замечает, как женщины смотрят на него! «Ахилл» – разве Петронелла, дочь сокольничего в Войланде, не сказала то же самое, когда они стояли перед Рубенсовским ковром? Он был в то время ещё маленькой девочкой, такой же, как Ахилл на картине. Но Одиссей бросил ему меч, и герой схватил его. Тогда спали женские одежды. Девочка превратилась в мужчину. К нему тоже приехал герой из Итаки – это был не Брискоу, не он. Тот больше походил на Диомеда, его спутника. А Одиссеем, полным хитростей и пронырства, принёсшим ему меч, был Ян. За ним одним Эндрис последовал в новую жизнь, в борьбу мужей.

«Он выглядит, как полубог, – сказал молодой венец, – как Ахилл, сияющий герой». Герои должны совершать подвиги, как и тысячи лет тому назад. Это – несомненно. Его первая задача кажется столь смешной и ничтожной, и все же он должен её решить, он не смеет от неё отказываться именно потому, что она – первая. Он должен выйти победителем из этого первого боя, должен себе самому доказать, что он – мужчина. Себе самому – и кузену. Хотя бы это стоило крови и ран – что до того!

В этот вечер Эндрис пошёл в свою комнату рано, сразу после ужина. Он разделся, бросился на кровать, но не смог заснуть. Пришла открытка, с двумя словами, написанными рукой кузена:

«Алло, Приблудная Птичка, что поделываешь?» А внизу – картина замка Войланд на старой гравюре, как он выглядел ещё в рыцарские времена. Значит, Ян – в Войланде… и думает о нем.

Если бы он, кузен Ян, был теперь на его месте, все давно было бы так, как должно быть. Раздался бы тихий стук, дверь бы открылась – и вошла маленькая Гвинни! Она выключила бы свет, прошла бы к нему, села на кровать.

– Чего ты хочешь, Гвинни? – спросил бы он.

– Ох! – сказала бы она. – На дворе гроза, я боюсь! – И разве не закралась бы она, лишь немного помедлив, к нему под одеяло?

– На дворе сияет луна, – засмеялся бы он, – и светят все звезды! Но если ты, дурочка, боишься, так сильно боишься…

Это было бы для неё подарком – она с благодарностью целовала бы ему руки.

Эндрис прислушался. Дверь оставалась закрытой. Никто не стучал. Он должен пойти к ней, сесть на её кровать. Если бы он там сидел… или если бы Ян там сидел…

– Тра-ла-ла, – сказал бы он. Не в слове суть, когда говоришь с лошадью, со щенком или с молодой девушкой. Только в звуке и в тоне голоса. Слова могут быть разные и языки – различные, но милая песенка всегда одна и та же. Её кузен пел девушке, которая писала ему письма в Войланд, секретарше в лондонском дворце адмиралтейства, за что она продала ему секретные бумаги, пел застенчивой сестре Розе-Марии, позволившей за одно это положить себя в постель к чужому. И… и… скольким ещё?..

Эндрису не лежалось спокойно. Даже теперь было больно вспоминать о тех женщинах.

Ведь и ему кузен пел такие же радостные песни, вернее, – ей. Эндрис закрыл глаза, припоминая все нежные слова, которые когда-то говорил Ян. Тогда, на Капри, и затем в Риме, когда он её посетил. Затем в Берлине и один раз, только один раз – в Нью-Йорке, когда она приехала из Европы. И наконец, в последний раз – в летнюю ночь в Мюнхене.

В ушах звучал одуряющий голос Яна, отзывался в сердце и в мозгу – как дорого все это было!

Эндрис вскочил в постели, зашатался, схватился за спину кресла. Овладел собой – это уже прошло: он уже мужчина.

Скорее, скорее, пока он ещё насыщен этими страстными звуками. Он накинул кимоно, на голые ноги надел кожаные туфли, вышел и через коридор подошёл к двери Гвинни.

Секунду помешкал и, не стучась, вошёл. Темно и тихо.

Он зажёг свет. На кушетке сидела Гвинни, ещё в вечернем платье, и пристально смотрела на Эндриса.

– Что с тобой, Гвинни? – спросил он.

– О, ничего, – ответила она.

Взгляд её был печален. Что-то смутило его – что именно? Он понял: на столе не стояло ничего, даже не было стакана ледяной воды. Ну конечно, тут должно быть шампанское. Как тогда, в Мюнхене.

Он вспомнил, как говорил тогда Ян: «Гляди-ка, холодная утка. Это – ловко. Но только один стакан? Или ты хотела одна выпить всю бутылку?»

Он поднёс бы стакан к её губам…

Его лоб пылал. Он был так переполнен воспоминаниями, что даже громко сказал:

– Пей же, пей.

– Что мне пить? – спросила Гвинни.

Он покачал головой, опомнился, подсел к ней, взял её руки, стал гладить её щеки. Его охватило странное чувство: мужчина, сидящий тут, рядом с милой куклой, этот мужчина был Ян. Нет, конечно, это он, Эндрис… и тем не менее это был кузен.

Он уговаривал её, как собачку.

– Где тебе больно? Это ничего, это – пройдёт! Пей, зверюшечка, пей!

Её голова лежала на его груди, и она тихо всхлипывала. Быстрая судорога прошла по её телу.

– Это моя вина, – шептала она. – это только моя вина.

– Что такое? – утешал он её. – В чем вина? Не плачь, моё дитятко, все будет хорошо. – Он взял её голову в обе руки и снял поцелуем две большие слезы с её щёк.

– Да, – согласилась она. – Только бы мне пройти перед Красным Камнем, хоть один раз пройти…

– Что? – спросил он.

Она тесно прижалась к нему.

– Тэкс мне это сказал – ты должен мне объяснить!

Тогда он рассказал ей о кабаньей охоте своего предка и о красном памятном камне в парке в Войланде. О тракенэрской кобыле с выжженным тавром на левой ноге, о пятилетней Мире, которая боялась, становилась на дыбы, обливалась потом, дрожа от ужаса. И о Яне, который трепал её по шее, целовал её мордочку, шептал ей на ухо и провёл её мимо злого камня.

Гвинни внимательно слушала.

– И потом уже она всегда проходила мимо? – спросила она. – Никогда больше не испытывала страха?

Они сидели молча, рука в руке. Спустя некоторое время Гвинни произнесла:

– Я знаю, что все это значит.

Он наклонился к ней, поцеловал её ушко, тихо пошептал ей. Как звон далёких вечерних колоколов, как летний ветерок, горячий и душный, наполненный липовым ароматом, были слова, стекавшие с его губ. Он сам не знал, что говорил, – слова без окончаний, нежные, милые, путаные слова.

– Ты хочешь? – спрашивал он.

– Да, – шептала она, – да!

Она смотрела на него. Глаза её блестели, как у лунатика.

– Ещё три дня, – медленно произнесла она. – Тогда я буду готова.

Она подняла голову и подставила ему полуоткрытые губы.

Его сердце сильно билось, когда он возвращался в свою комнату. В нем все ликовало, пело, торжествовало. Итак, удалось, он…

Он? Или его кузен Ян – в нем? Все равно, потому что это все же был он – он был опьянённым победителем.

Эндрис взял открытку из Войланда, прочёл её ещё раз. Взял другую, написал смеющийся ответ: «Что я делаю? – Тра-ла-ла! – Приблудная Птичка».

Глава 15. «Партита»

За эти три дня Гвинни утонула в любовных утехах. Теперь она постоянно нуждалась в его прикосновениях с ним. Она не отпускала его руку, прижималась к нему на кушетке, в автомобиле, на улице. В тёмной ложе Оперы она подносила его ладонь к своим губам. Даже за обедом Гвинни потихоньку протягивала пальцы через стол, чтобы легко поласкать его. Эндрис нежно отвечал на её ласки, с радостью воспринимал это постоянное касание, которое ничем более не прерывалось, тихо и постепенно нарастало, чтобы закончиться полным соединением – через три дня. Точно они хотели срастись друг с другом…

Окружающий мир их больше не интересовал. Они забывали о нем и не видели, как все пристально смотрят на них – слегка насмешливо, слегка с состраданием, даже с завистью, а все же с доброй улыбкой, которую всегда вызывает поведение ребячески влюблённых.

– Замечаешь? – спрашивал Тэкс.

Феликс кивал головой.

– И слепой это почувствует, если не сможет увидеть. Теперь уже далеко пошло, и скоро мы поедем в Лондон.

– Устраивать свадьбу! – вздыхал Тэкс.

– Тогда конец нашему парижскому блаженству!

– Пусть будут счастливы, – сказал немец.

Его приятель добавил:

– Они достаточно долго мучили друг друга.

Они советовались, что подарить к свадьбе. Сошлись на том, что надо переговорить с Марией-Бертой и Риголеттой. Эти уж найдут что-нибудь подходящее и дёшево купят.

Когда Эндрис в тот вечер подарил Гвинни прощальный поцелуй перед сном, она не хотела отпускать его. Они стояли в дверях, тесно прижавшись, оба – в пижамах. Лишь тонкая полоса шелка отделяла их друг от друга.

– До завтра, – сказал он.

И она прошептала:

– Я буду твоя. Завтра ночью – да!

Когда он стоял в коридоре, дверь ещё раз открылась. Она подбежала к нему и сунула ему что-то в руку.

– Тебе! – шепнула она.

Они снова обнялись, прижали губы к губам.

Мимо прошла горничная, кашлянула.

Они этого не заметили.

– Завтра ночью! – шептала Гвинни. – Завтра ночью – да!

Эндрис вошёл в свою комнату, разорвал бумагу, открыл маленькую коробку и нашёл там золотую табакерку чудеснейшей работы времён Регентства, усыпанную бриллиантами, которые отсвечивали нежнейшим розовым светом. Какой французский принц мог некогда подарить её своей возлюбленной? Эндрис вложил в неё свои папиросы, затем вынул оттуда одну, закурил. Сделал всего одну затяжку. Ему казалось, что это был ещё один поцелуй с ярко накрашенных губ Гвинни.

* * *

Он крепко спал этой ночью, долго и без снов. Была уже половина одиннадцатого, когда он проснулся. Его взгляд упал на драгоценную табакерку. Эндрис быстро встал, выкупался, проворно оделся. Позвонил и спросил, заказала ли уже барышня завтрак, удовлетворённо кивнул, когда лакей ответил, что она ещё никого не вызывала. Значит, есть ещё время купить ей ответный подарок! Он распорядился передать Гвинни, чтобы она немного обождала с завтраком, он скоро вернётся.

В приёмном зале он наткнулся на Тэкса и Феликса, которые как раз возвращались в отель. Тэкс стыдливо проскользнул мимо, но венца Эндрис остановил.

– Вы так рано гуляли? – спросил он.

– Да, – ответил Феликс, – то есть…

Эндрис посмотрел на него и громко расхохотался.

– Ах да, понимаю! – воскликнул он. – Вы остались со вчерашнего вечера, так? Хорошо спалось у твоей подружки? Ах вы, шалопаи! – смеялся Эндрис. – В наказание ты должен пойти со мной на Рю-де-ла-Пэ, выбрать кольца для Гвинни.

Обручальные кольца он нашёл сразу же, в первом же магазине, и выбрал два узких простых золотых кольца. Но он не находил ничего, что казалось бы ему подходящим для подарка. Из одного магазина они переходили в другой. В конце концов Эндрис выбрал большой смарагд без малейшего пятнышка.

Феликс смотрел на камень с восхищением.

– Вот она обрадуется! – воскликнул он.

Эндрис довольно улыбался:

– Ты так думаешь?

Они проходили мимо цветочного магазина, в окне которого была выставлена большая ваза с белыми розами. Эндрис купил все и отдал распоряжение отослать их Гвинни в отель.

«Цветы брачной ночи, – думал он, – брачные розы!»

* * *

Когда они вернулись в отель, швейцар подал ему телеграмму. Эндрис вскрыл её и прочёл: «Немедленно приезжайте в Войланд. Ян». Лёгкая тоска охватила его. «Приезжайте» – это относилось к нему и Гвинни. Итак, Ян рассказал бабушке о Гвинни и конечно, о нем… Обо всем, что с ним произошло. И бабушка пожелал?…

Тогда… Тогда им следует прежде поехать в Лондон, чтобы обвенчаться. Только свою жену он может представить бабушке. Впрочем, он мог бы привезти и свою невесту… Он выедет раньше. Гвинни поедет ближайшим поездом в сопровождении – Феликса Прайндля и Тэкса Дэргема.

Они молча поднимались в лифте. Эндрис попросил Феликса позвать Гвинни и Тэкса. К завтраку будет, пожалуй, уже слишком поздно.

«Свадьба в Войланде! – думал он. – Гвинни возложит на волосы свежие мирты, которые пахнут как франкфуртские сосиски. Она должна будет носить тяжёлое атласное платье прабабушки со шлейфом в восемь метров. Бабушка, наверное, этого пожелает. Это подвенечное платье… Боже мой, это платье тем временем уже успело послужить для другой свадьбы! Для свадьбы., его дочери! Как же её звать, как звать? И её они увидят в Войланде, и её мужа, капитана, и обоих детей. Даже имён их Эндрис не знает! И Гвинни, маленькая Гвинни, станет мачехой, тёщей и бабушкой-мачехой одновременно!»

Он представлял, как весело будет хохотать его кузен Ян:

– Гвинни – бабушка!

– Ба, – скажет он, – не станет ли она заодно и внучкой, быть может, тёщиной внучкой?

Эндрис попытался улыбнуться, но это у него не выходило. В груди и в горле что-то першило. Он видел живым нечто, что уже давно для него умерло. Скаля зубы, оно подымалось из забытого. Прошлое – ничто. Войланд, Войланд – тут было для него и детство, и счастье, лошади и сокола, Ян и бабушка, и Катюша, и старый кучер Юпп. Это все жило в нем, обо всем этом он так много рассказывал Гвинни. Но ничего о другом… То, другое, было стёрто из его памяти, а теперь вдруг подымалось из могилы. Он должен и об этом рассказать Гвинни. Иначе нельзя! Но не сегодня…

Только завтра, завтра!

В дверь сильно постучали. Вошли Тэкс и Феликс.

– Где Гвинни? – крикнул он им.

– Она не открывает, – отвечал Тэкс, – а дверь заперта.

Он держал в руке лист бумаги, помахивая им в разные стороны. Только теперь Эндрис заметил взволнованное и тревожное выражение его лица.

– Она не открывает и не отвечает. – повторил Тэкс. – Горничная говорит, что она не звонила сегодня утром. Но ночью, около половины второго, она вызвала прислугу. Передала ей это письмо для меня. Я получил его только теперь, когда вернулся.

Эндрис схватил письмо и громко прочёл: «Тэкси, скажи ему: не выходит. Я знаю, что виновата только я. Я обещала ему, но не выходит, нет, нет. Я не могу пройти мимо красного камня. Увы! Скажи ему, чтобы он меня простил. Скажи ему: я люблю его, люблю его, только его и всегда только его. Гвинни.»

Трое посмотрели друг на друга. Ни один не находил слов. Вдруг в Эндрисе как бы что-то сломалось, словно какая-то дикая сила вырвала из него кусок.

Наконец Феликс произнёс:

– Она уехала тайно, ночью.

Тэкс Дэргем согласился:

– Да, будьте здоровы и прощайте! Она уехала в Нью-Йорк!

Эндрис почувствовал, что они сами не верят в то, что говорят.

– Мы должны идти к ней, – прошептал он.

В коридоре они встретили лакея, принёсшего запасной ключ, и без труда открыли дверь. Ключ лежал на столе. В комнате Гвинни – обычный беспорядок.

Платья и бельё разбросаны. Никакого следа внезапного отъезда. Они подошли к спальне и постучали. Никакого ответа.

Эту дверь они не могли открыть. Ключ был вставлен изнутри.

– Я позову слесаря, – сказал лакей.

Эндрис покачал головой и со всей силой бросился на дверь. Тэкс оттащил его назад, вынул умелым движением филёнку, затем проник в отверстие рукой и отпер дверь с внутренней стороны…

Гвинни Брискоу лежала в своей постели. Старательно причёсанная, раскрашенная, напудренная, с полированными ногтями. Из-под одеяла виднелись только левая рука и кукольная головка, прижавшаяся к подушке. Глаза были закрыты. Она точно спала. Красные губы сосали маленький палец. На её груди лежала серебряная рамка. Но его карточки в ней не было. Его фотография, фотография Эндриса, лежала на полу, возле кровати. В рамке была фотография Эндри Войланд.

Молодой врач бросился к кровати, поднял простыни. Кровь, повсюду кровь. Он взял револьвер, выпавший из её правой руки, наклонился, исследовал маленькую рану.

– Прямо в сердце, – прошептал он.

Эндрис слышал: выстрел тупой, приглушённый. Эндрис чувствовал: выстрел и лёгкая боль в груди. Он закричал и вытянул обе руки. Тэкс подхватил его.

* * *

Эндрис проснулся после глубокого сна. Он ощущал боль… нет, не в груди, а в животе. Шторы были опущены, горела маленькая лампочка на столе. У лампы сидел доктор Прайндль с книгой в руках. Он тотчас же поднялся и подошёл к постели.

– Ну, – спросил он, – как ты себя чувствуешь?

Эндрис схватился рукой за голову, затем за живот.

Тотчас же к нему вернулось сознание. Он увидел милую головку Гвинни и нагнувшегося над нею врача. Увидел маленький револьвер и кровь, кровь. А затем было что-то похожее на удар и выстрел… И он потерял сознание.

Он все ещё перебирал руками около себя.

– Больно? – спросил Феликс. – Где же?

Эндрис покачал головой и медленно произнёс:

– Я… думаю… что только… хочу есть…

Доктор Прайндль засмеялся.

– Ничего удивительного, уже пробило девять часов, ты целый день ничего не ел. Но сначала мы смерим температуру. – Он взял с ночного столика термометр и засунул Эндрису под мышку. Позвонил лакею, заказал сандвичей, вина и воды. Затем сосчитал пульс, приложил ухо к груди, выслушал сердце. Вынул термометр и удовлетворённо кивнул.

– Думаю, лихорадка прошла.

– Какая лихорадка? – спросил Эндрис.

– Твоя, – ответил врач. – Мы с Тэксом отнесли тебя сюда, раздели. Был момент, когда ты внушал мне беспокойство, – температура была выше сорока и с хорошеньким бредом…

– А Гвинни? – прошептал он.

– Она умерла, – сказал тихо Феликс, – ты ведь это уже знаешь. Не продолжай расспросов, ты не должен теперь волноваться. Достаточно одного коллапса.

– Только одно скажи мне, – настаивал Эндрис, – она все ещё лежит в своей крови?

Врач взял его за руку.

– Успокойся! Прошу тебя об этом. Она ещё лежит там, но, конечно, я обмыл её и велел переменить бельё. Власти уже были – все в порядке. Завтра ты сможешь её видеть. Она выглядит, как фарфоровая куколка. Принесли цветы, которые ты купил сегодня утром. Я положил их возле неё. Твою фотографию я также ей оставил. Она лежит у неё на груди…

Эндрис думал: около её ложа благоухают розы, белые розы брачной ночи. Она их не видит и не обоняет. Это – хорошо! Потому и ушла она, что не хотела этой ночи, этой ночи с ним. А держала в руке его карточку, но карточку женщины.

– Бедная маленькая Гвинни, – прошептал он.

Пришёл лакей. Феликс заставил Эндриса есть, подавал другу один за другим бутерброды, подливал вина.

– Я телеграфировал в Войланд твоему кузену, – сказал Прайндль. – Он ответил, что выедет на автомобиле в Кёльн. Там попытается взять аэроплан. Тогда он уже этой ночью сможет быть здесь. Или завтра утром с северным экспрессом.

– Я встану, – сказал Эндрис.

– Этого ты не сделаешь, – решительно заявил врач. – Если твой кузен прибудет ночью, я тебя разбужу.

Он бросил в стакан таблетку и помешал вилкой.

– Выпей-ка это, – продолжал он, – и сосни хорошенько, чтобы завтра быть молодцом.

* * *

Эндрис беспокойно ворочался, просыпался и снова засыпал. Он слышал, как на соборе Парижской Богоматери пробило одиннадцать часов, затем – один час. Когда он проснулся тремя часами позже, ему казалось, будто прошло бесконечно много времени. С Гвинни… когда это случилось? Ему казалось, что прошли годы…

Он чувствовал ясно: боль была в его душе. Но не о Гвинни – это уже в прошлом. Гораздо страшнее была другая рана, до сих пор столь свежая: он навеки останется женщиной…

Гвинни Брискоу – маленькое приключение в его жизни, как и многие другие. Гвинни Брискоу – быстротечное нью-йоркское переживание, уже забытое во время переезда в Европу. Разве Эндри думала о ней в Ильмау? Гвинни вынырнула снова в Париже. Никаких сомнений, она понравилась Эндрису. Он полюбил её и боролся за неё, сколько мог. Однако он проиграл эту игру и потерял Гвинни. Теперь ему ничего не осталось, кроме обманутого честолюбия, неисполненной надежды. Это был промах, недостаток силы. Он должен все забыть, должен прогнать воспоминание. Этого требовала его воля к жизни.

«Мимо, мимо! – твердил он себе. – Не думать больше».

Он очень ясно это понимал и в то же время воспринимал такое понимание как нечто позорное, эгоистическое, чего он должен будет стыдиться. Здесь пахло изменой, изменой по отношению к тому, кто не в силах обороняться. Если уж ничего не удалось сделать, то, может быть, он должен, по крайней мере, уделить умершей тихую память.

Память? Но разве он хранит хоть чьё-то лицо в своих воспоминаниях? Разве он не прогнал оттуда всех… Только кузена помнит его душа… да ещё бабушку, только этих двух. Он чувствовал: Гвинни Брискоу не останется в его сердце, даже если он этого очень захочет. Если он когда-либо встретит в жизни белокурую девушку, которая будет сосать большой палец или с вытянутыми губами вздыхать «увы!», – тогда, конечно, в нем всплывёт образ Гвинни. На секунду, не дольше…

Быть может, это было жестоко и грубо, но таково было здоровое чувство. Болезненным и противоестественным было другое: угрызения совести. Как звался святой, которого старая Гриетт призывала в таких случаях? Да, святой Игнатий Лайола… Он помогал всем, кого мучили угрызения совести.

Все это было похоже на маленькую лихорадку, которая прошла. Теперь он ясно увидел последние месяцы, как внезапно раскрывшуюся книгу с огромными буквами: ни одного слова любви не было там. Крохотное пламя, раздуваемое с трудом, надуманное чувство, которое он себе вбил в голову и заучил. Насколько иным было чувство, обращённое к Яну! И если оставить в стороне душу, думать только о теле и ощущениях, то и тогда его влечение к Гвинни нельзя даже сравнить с тем, что он испытывал к Розе-Марии.

Как с ней было все просто и естественно! И как искусственно и мучительно – с той! Что гнало его к Розе-Марии – его собственная воля? Нет, нет, Ян желал этого. Ян гнал его вперёд. Он подтолкнул к нему стыдливую сестрицу, учительницу в любви, пробную барышню, он же хотел видеть Эндриса соединённым с принцессой, с Гвинни Брискоу.

Ян приедет. Ян возьмёт его с собою в Войланд. Он снова увидит бабушку. Она сама пожелала встречи с ним, впервые за все это время. Она не задаст ни одного вопроса. Посмотрит своими большими серыми глазами, нежно погладит по волосам, по лбу, по щекам. Это будет значить:

– Ты снова здесь, Приблудная Птичка!

И все будет так, как уже было однажды.

* * *

К утру он снова заснул и крепко проспал часа два. Затем услышал в полусне звонок – далёкий и очень тихий, точно придавленный туманом. Откуда этот звонок, почему так знаком этот плачущий звук? И дождь, стучащий в стекла…

Как жёстко это ложе! И как душен воздух в этой узкой комнате. Хриплый звонок… да, да, тюремный звонок в Тэльсбери! Теперь они должны вставать, все эти тысячи женщин! Должны приниматься за работу, вязать носки для Томми на полях Фландрии. Она, Эндри, не должна вставать. Она останется одна в своей камере. Дадут ли ей сегодня новую книгу? Том с шотландскими балладами она уже знает наизусть. Она прислушивалась к стуку дождя, грезила о всякой всячине…

Она бежит по шоссе, среди голых деревьев, через лужи и грязь, натянув на голову платок, коченея среди дождя и тумана. Так устала она, так устала – до обморока. Вдруг загорается свет, и она видит узкую кровать, на которой лежит Ян, тихо, неподвижно. Но Эндри звала его не Яном. Саундерсом звала она его, клерком Саундерсом.

И она говорила:

– В головах ли у тебя, Саундерс, или сбоку, или у тебя в ногах, Саундерс, то место, где я могла бы нежно, нежно успокоиться.

Из бледных губ доносится ответ:

– Нет места у меня в головах, Маргарита, нет места сбоку от меня, глубока и узка моя постель с жадными червями.

Теперь она видит, что это вовсе не кровать, а открытая могила. Его схватили, отдали под суд, поставили к стенке. Со шпионами разговор короткий. Она вскочила со своих нар, покрытая холодным потом. «Ян, – стонала она, – Ян!»

…Эндрис услышал свой собственный крик. Он понял, что сидит у себя на кровати, он в Париже, в отеле «Крильон»… Где-то далеко – и Тэльсбергская тюрьма, и то время, когда он был женщиной.

Эндриса потянуло к окну. Он отстранил занавески. Хлюпающий дождь, туманный, противный день. Медленно ехали автомобили. Полицейский в чёрном резиновом плаще махал руками. Зонтики ползли по тротуарам. Под навесом у входа в отель прохаживался человек. Это был Тэкс. Он смотрел на обе стороны улицы, кого-то ожидая. Затем вышел швейцар, держа огромный отельный зонтик. Проехал экипаж – или это «паккард» Гвинни? Он остановился перед «Крильоном». Вышел Прайндль, за ним Ян. Тэкс потряс ему руку. Затем все трое скрылись под навесом.

Эндрис стоял у окна, ждал. Но кузен не заходил. «Неужто для него важнее говорить с теми двумя, чем со мной? С теми – с чужими?» Эндрис огорчённо засвистал, пошёл в ванную, медленно оделся. Подавил желание пойти к Яну, заказал завтрак, уселся, ел и пил без аппетита. Где же кузен?

Наконец он встал и вышел. Его взгляд упал на дверь комнаты Гвинни. Что-то мешало ему туда зайти, но это казалось обязанностью. Он решился открыть незапертую дверь. Гостиная была уже немного приведена в порядок. Платья и бельё повешены в шкафы.

Нерешительно зашёл в спальню. Кровать была пуста. На ночном столике лежали печальные белые розы с повисшими головками.

«Надо подрезать стебли, – подумал он, – подсыпать в воду соли. Тогда они подымутся». Он глубоко вздохнул и почувствовал облегчение от того, что Гвинни уже не существует.

Он услыхал шаги в гостиной и вернулся туда.

– А, это ты, Приблудная Птичка, – воскликнул кузен.

– Ян? Ты уже давно тут?

– Почти два часа. Надо было все устроить, что забыли молодые люди. Садись, Приблудная птичка.

Он встал и подал ему папиросу.

– Сначала я переговорил с Нью-Йорком. Брискоу желает, чтобы его дочь перевезли туда. Тэкс и доктор Прайндль будут её сопровождать. А значит, труп – прости, Приблудная Птичка, – следует препарировать. Поэтому я приказал его отправить. Я не хотел тебя обременять всем этим. И Прайндль думал, что ты ещё спишь…

Эндрис не отвечал. Они сидели друг против друга, молчали и смотрели один на другого.

– У тебя хороший вид, Приблудная Птичка, – начал Ян спустя некоторое время, – здоровый и…

Он остановился, засмеялся…

– Цветущий и сильный, да. Феликс говорит – как у полубога, у Ахилла. А по мнению Тэкса – как у Аполлона. Так что тебе не о чем волноваться.

Кузен улыбнулся. Разговор снова остановился.

– Ну? – спросил Эндрис.

– Что – ну?

Эндрис полез в карман – там была маленькая коробка. Он вынул её, открыл, поднёс Яну.

– Тут, – сказал он, – кольца, которые я купил вчера. Они уже не нужны. Все кончилось… Что ты хочешь теперь делать? Что теперь будет со мной?

Его виски пылали, сердце стучало, слова звучали отрывисто и жёстко:

– Ведь это ты творишь мою жизнь, не так ли, Ян?

Кузен изумлённо взглянул на него.

– Я? – спросил он. – Скорее ты мог бы упрекнуть меня, что я всегда заботился о тебе слишком мало.

Ответ прозвучал горько:

– Ты создал всю мою жизнь, ты – один. Знаешь ты это или нет – все равно. Я никогда не делал ничего, чего бы ты не желал. А потому я спрашиваю – что будет теперь?

Ян широко раскрыл глаза. Взгляд его был беспомощен, как у школьника, не знающего урок.

– Я не понимаю ни единого слова, Приблудная Птичка, – сказал он. – Но если ты хочешь получить совет, что тебе делать, – возьми в свои руки Войланд!

– Войланд! – воскликнул он.

Ян подтвердил:

– Бабушка тоже этого хотела. Она говорила со мной перед смертью.

Эндрис вскочил.

– Она умерла? Бабушка умерла?

– Поэтому я и вызывал тебя по телеграфу.

– Поэтому? – воскликнул Эндрис. – Я думал, что она пожелала меня видеть.

– Так оно и было, – сказал кузен. – Она надеялась оправиться, преодолеть болезнь. Конец пришёл неожиданно.

– Ты был при ней, когда она умирала? – спрашивал Эндрис. – Что она говорила?..

Ян перебил его.

– Нет, она выслала меня из комнаты за полчаса до того. Я сидел в передней у фисгармонии и по её желанию играл ей «Партиту». В Войланде умирают одиноко.

Эндрис кивнул головой и медленно произнёс: