Текст книги "Великий перелом"

– Нет, – снова сказал Томалсс.

Детеныш перешел от нытья к крикам. Он кричал, когда ему не давали то, чего он хотел. Когда он кричал, исследователи со всего коридора объединялись в ненависти к нему и к Томалссу.

Он подошел и взял его на руки.

– Мне жаль, – солгал он, утаскивая детеныша от двери. Он отвлек его мячиком, который взял из комнаты для упражнений. – Смотри, видишь? Эта глупая штучка прыгает.

Детеныш смотрел с очевидным удивлением. Томалсс почувствовал облегчение. Теперь его нелегко было отвлекать: он помнил, что он делал и что хотел делать.

Но мячик показался интересным. Когда он перестал прыгать, детеныш подполз к нему, схватил и поднес ко рту. Томалсс был уверен, что детеныш сделает это, и заранее вымыл мяч. Он знал, что детеныш тянет в рот все подряд, и научился не давать ему в руки предметы настолько малые, чтобы они могли проникнуть внутрь него. Совать руку в маленький скользкий ротик, чтобы вытащить посторонний предмет, было для него не самым приятным делом, а ему пришлось проделать это не раз.

Коммуникатор пронзительно заверещал. Прежде чем подойти для ответа, Томалсс быстро осмотрел место, где сидел тосевит, убеждаясь, что поблизости нет ничего такого, что он мог бы проглотить. Удовлетворившись осмотром, он нажал кнопку.

С экрана на него смотрело лицо Ппевела.

– Благородный господин, – сказал он, включая видео.

– Я приветствую вас, психолог, – сказал Ппевел. – Я должен предупредить вас, что существует повышенная вероятность, что от вас потребуется вернуть тосевитского детеныша, на котором вы проводите исследование, самке Больших Уродов, из тела которой он вышел. Будьте не просто готовы к этой необходимости: рассматривайте ее как реальность ближайшего времени.

– Будет исполнено, – сказал Томалсс: в конце концов, он был самцом Расы. Хотя он и повиновался, но почувствовал упадок духа. Он поступил не лучшим образом, когда спросил: – Благородный господин, что привело к такому поспешному решению?

Ппевел тихо зашипел: «поспешный» было запрещенным словом для Расы. Но ответил он вполне спокойно:

– Самка, из тела которой вышел этот детеныш, получила повышенный статус в Народно-освободительной армии, в тосевитской группе Китая, ответственной за большую часть партизанской активности против нас в этой области. Таким образом, умилостивить ее – задача повышенного приоритета по сравнению с прошлым временем.

– Я… понял, – медленно ответил Томалсс.

Он задумался, но тосевитский детеныш начал хныкать. Он уже долгое время находился вне поля зрения Томалсса. Изо всех сил стараясь не обращать внимания на визжащее существо, он сосредоточился на разговоре.

– Если статус этой самки в незаконной организации понизится, тогда, благородный господин, давление на нас также, в свою очередь, уменьшится – разве это не верно?

– В теории – да, – ответил Ппевел. – Как вы можете надеяться совместить теорию с практикой в этом частном случае, для меня трудно постижимо. Наше влияние на любую тосевитскую группу, даже на ту, которая внешне благожелательно относится к нам, более ограничено, чем нам бы хотелось; наше влияние на тех, кто находится в активной оппозиции к нам, ради любых практических целей, равно нулю, исключая военные меры Конечно, он был прав. Большие Уроды склонны верить, что когда они чего-то хотят, это непременно осуществится, потому что им этого хочется Расы подобные заблуждения касались в меньшей степени «И тем не менее, – думал Томалсс, – должен быть выход» Все шло бы не так, если бы самка Лю Хань не имела контакта с Расой, прежде чем родить этого детеныша. Маленькое существо было задумано на звездном корабле, находившемся на орбите, а его мать была частью основы начального изучения Расой странной природы тосевитской сексуальности и поведения при спаривании. И тут рот Томалсса открылся.

– Вы смеетесь надо мной, психолог? – спросил Ппевел тихим и опасным голосом.

– Ни в коем случае, благородный господин, – поспешно ответил Томалсс.

– Однако мне кажется, что я придумал способ понизить статус самки Лю Хань. В случае успеха, как вы сказали, это понизит ее ранг и престиж в Народно-освободительной армии и позволит продолжить мою жизненно важную исследовательскую программу.

– Я убежден в том, что вы смещаете приоритеты, – сказал Ппевел.

И поскольку это было правдой, Томалсс не ответил. Ппевел продолжил:

– Я запретил обсуждать военные действия или убийство самки. Любой из этих тактических приемов, даже в случае успеха, скорее повысит, чем понизит ее статус. Некоторые самцы приобрели привычку небрежных тосевитов подчиняться только тем приказам, которые им нравятся. Вы были бы чрезвычайно неразумны, психолог, если бы оказались среди них в данном конкретном случае.

– Все будет исполнено, как вы сказали, во всех подробностях, благородный господин, – пообещал Томалсс. – Я не предлагаю насильственных планов против Больших Уродов. Я планирую понизить ее статус путем насмешек и унижений.

– Если это может быть сделано, попытайтесь, – сказал Ппевел. – Но заставить Больших Уродов даже заметить, что они унижены, трудное дело.

– Не во всех случаях, благородный господин, – сказал Томалсс. – Не во всех случаях.

Он попрощался, проверил детеныша – который, на удивление, не попал ни в какую неприятность – и затем отправился работать на компьютере. Он знал, где искать последовательность данных, которые он вспомнил.

* * * Нье Хо-Т'инг повернул к югу от Чан Мьен Та на улицу, которая вела от западных ворот в китайский деловой центр Пекина, и дальше – на Ниу Шье. Район, центром которого была Коровья улица, населяли мусульмане. Нье был не очень высокого мнения о мусульманах: их устаревшая вера заслоняла от них истину диалектики. Но в борьбе против маленьких чешуйчатых дьяволов идеологией можно было на время поступиться.

Он отнюдь не выглядел истощенным, что заставляло владельцев антикварных лавок, стоявших в дверях своих заведений, окликать его и активно размахивать руками, когда он проходил мимо. Девять из каждого десятка людей, занимающихся этим ремеслом, были мусульманами. Вид барахла, которым они торговали, подкреплял мнение большинства китайцев о мусульманском меньшинстве: их честность не всегда безупречна.

Дальше по Ниу Шье, на восточной стороне улицы, находилась самая большая мечеть в Пекине. Сотни, может быть, тысячи верующих ежедневно молились здесь. Кади, которые руководили молитвой, имели под рукой большую группу рекрутов, которые могли бы сослужить добрую службу Народно-освободительной армии – если бы согласились.

Вокруг собралась большая толпа мужчин…

– Нет, они не внутри мечети, они перед нею, – громко проговорил Нье.

Он заинтересовался, что там происходит, и поспешил подойти, чтобы разобраться.

Он увидел, что чешуйчатые дьяволы установили на улице одну из своих машин, которая могла создавать трехмерное изображение в воздухе. Временами они пытались вести с помощью таких машин свою пропаганду. Нье никогда не беспокоился о том, чтобы помешать им: насколько он знал, пропаганда чешуйчатых дьяволов была до того смехотворно слабой, что только усиливала отчуждение их от народа.

Но теперь они предприняли что-то новенькое. Изображение, плавающее в воздухе над машиной, вообще не было пропагандой в обычном понимании этого слова. Это была просто порнография: китайская женщина прелюбодействовала с мужчиной, который был слишком волосат и имел слишком большой нос, чтобы не признать в нем иностранца.

Нье Хо-Т'инг перешел Коровью улицу, направляясь поближе. Сам Нье отличался строгостью нравов и подумал, что маленькие дьяволы надеются спровоцировать аудиторию на проявление низменных инстинктов. Шоу, которое они устроили здесь, было отвратительным и явно бессмысленным.

Когда Нье приблизился к машине, иностранный дьявол, который до этого наклонился, чтобы подергать сосок женщины своим языком, поднял голову. Нье резко остановился, и рабочий с ведрами на коромысле через плечо едва не наткнулся на него и сердито закричал. Нье игнорировал крики парня: он узнал иностранного дьявола. Это был Бобби Фьоре – отец ребенка Лю Хань.

Когда женщина, бедра которой сжали бока Бобби Фьоре, повернула лицо в сторону Нье, он увидел, что это Лю Хань. Он закусил губу. Ее лицо было расслаблено похотью. Изображение сопровождалось звуком. Он слышал легкие вздохи удовольствия, словно сам держал ее в руках.

На картине Лю Хань стонала. Бобби Фьоре хрипел, как свинья под ножом. Оба они блестели от пота. Китаец – послушная собачка маленьких чешуйчатых дьяволов – комментировал звуки экстаза, объясняя толпе:

– Здесь мы видим знаменитую народную революционерку Лю Хань, когда она отдыхает между убийствами. Разве вы не гордитесь, что у вас есть такая личность, объявляющая, что представляет вас? Разве вы не надеетесь, что она получит все, чего хочет?

– Э-э, – сказал один из зрителей, – я думаю, она получает все, что хочет. Этот иностранный дьявол, он – как осел.

Все, кто слышал его, рассмеялись – включая и Нье Хо-Т'инга, хотя усилия, понадобившиеся, чтобы растянуть губы и издать горлом соответствующие звуки, заставили его страдать, словно с него ножами сдирали кожу.

Машина начала показывать новый фильм о Лю Хань – на этот раз уже с другим мужчиной.

– Вот это и есть настоящий коммунизм, – сказал комментатор. – От каждого по способности, каждому по его потребности.

Толпа бездельников и на это отреагировала гоготом. И снова Нье Хо-Т'инг заставил себя присоединиться к окружающим. Первым правилом было не выглядеть подозрительным. Смеясь, он пришел к выводу, что комментатор был, вероятно, гоминдановцем: чтобы использовать марксистскую риторику в пародийной форме, надо быть с ней знакомым. Он запомнил этого человека, чтобы впоследствии убить, если удастся.

Постояв пару минут, Нье вошел в мечеть. Он искал человека по имени Су Шун-Чин и обнаружил его подметающим пол. Это говорило об искренности и посвящении себя долгу. Если бы Су Шун-Чин занимался своим делом исключительно ради прибыли, то неприятную часть работы приказал бы делать подчиненному.

Он посмотрел на Нье без особой радости.

– Как вы можете ожидать, что мы будем работать с людьми, которые не только безбожны, но еще и ставят грязных девок в положение властителей? – строго спросил он. – Чешуйчатые дьяволы готовы издеваться над вами.

Нье не упомянул, что они с Лю Хань были любовниками. Вместо этого он сказал:

– Бедная женщина была схвачена маленькими чешуйчатыми дьяволами, которые под страхом смерти заставили ее отдавать свое тело этим мужчинам. Что удивительного, если она теперь горит желанием мести? Они стараются дискредитировать ее, чтобы понизить ее эффективность как революционного лидера.

– Я видел некоторые из картинок, которые показывают эти маленькие дьяволы, – ответил Су Шун-Чин. – На одной или двух – да, действительно женщина Лю Хань выглядит так, будто ее насилуют. Но на других – тех, где она с иностранным дьяволом с пушистой спиной и грудью, – она только наслаждается. Это очень заметно.

Лю Хань была влюблена в Бобби Фьоре. Может быть, поначалу это была лишь близость двух униженных людей, у которых не было другого утешения, кроме друг друга, но потом между ними возникло настоящее чувство. Нье знал это. Он также знал, что иностранный дьявол тоже любил ее, даже если и не старался сохранять ей верность.

Неважно, насколько верным все это было, но для кади это не имело никакого значения. Нье попробовал другой способ.

– Чего бы она ни делала в прошлом – и что маленькие дьяволы показывают теперь, она делала только потому, что иначе ее бы уморили голодом. Возможно, она не все ненавидела; возможно, этот иностранный дьявол вел себя прилично по отношению к ней в таком месте, где трудно найти что-то приличное. Но что бы она ни сделала, это грех чешуйчатых дьяволов, а не ее, и она раскаивается в том, что сделала.

– Возможно, – сказал Су Шун-Чин.

По китайским понятиям его лицо было слишком длинным и костистым, возможно, среди дальних предков он имел одного или двух иностранных дьяволов. Черты его лица отражали лишь суровое неодобрение.

– Вы знаете, что еще чешуйчатые дьяволы сделали с женщиной Лю Хань? – сказал Нье. Когда кади покачал головой, он объяснил: – Они фотографировали, как она рожает ребенка, сфотографировали, как ребенок выходит наружу между ее ног. Затем они украли его, чтобы использовать для своих целей, как будто он вьючное животное. Такие картинки они вам не покажут, могу поклясться.

– Это в самом деле так? – спросил Су Шун-Чин. – Вы, коммунисты, мастера придумывать ложь, чтобы помочь своему делу.

Нье сам считал все религии ложью, но возражать не стал.

– Это в самом деле так, – тихо ответил он. Кади изучающе посмотрел на него.

– Теперь вы мне не лжете, – сказал он наконец.

– Теперь я вам не лгу. – согласился Нье.

Он не хотел придираться к последним словам; затем он увидел, что Су Шун-Чин печально кивает, словно одобряя его признание в прежней лжи. Нье продолжил:

– На самом деле женщина Лю Хань после картинок, которые показывают чешуйчатые дьяволы, приобретает лицо, а не теряет его. Это доказывает, что маленькие дьяволы так боятся ее, что хотят дискредитировать любыми средствами, какие у них есть.

Су Шун-Чин пожевал губами, словно человек, обгладывающий мясо с куска свинины с множеством хрящей.

– Возможно, в этом есть доля правды, – сказал он после длинной паузы.

Нье стоило больших трудов скрыть облегчение, которое он испытал, когда кади добавил:

– Я расскажу верующим, как вы объясняете эти картинки, чего бы это ни стоило.

– Это будет очень хорошо, – сказал Нье. – Если мы будем бороться народным фронтом сообща, мы сможем побить маленьких чешуйчатых дьяволов.

– Возможно, есть доля правды и в этом, – повторил Су, – но только некоторая. Когда вы говорите – «народный фронт», вы имеете в виду ваш личный фронт. Вы не верите в равное партнерство.

Нье Хо-Т'инг постарался вложить в свой ответ как можно больше возмущения:

– Вы ошибаетесь. Это неправда.

К его удивлению, Су Шун-Чин рассмеялся. Он поводил пальцем перед лицом Нье.

– Ах, теперь вы снова мне лжете, – сказал он.

Нье начал было отрицать это, но кади жестом предложил ему молчать.

– Не обращайте внимания. Я понимаю, вы должны говорить то, что вы должны. Даже если я знаю, что это неверно, вы все равно будете спорить. Идите же, и может быть, Бог, сострадающий и всемилостивый, когда-нибудь вложит мудрость в ваше сердце.

«Старый дурак и ханжа», – подумал Нье. Но Су Шун-Чин показал, что он вовсе не дурак, он собирался работать с коммунистами и бороться против пропаганды маленьких дьяволов. В одном он был прав: если Народно-освободительная армия станет частью народного фронта, то народный фронт придет на позиции коммунистической партии.

После того как Нье вышел из мечети, он пошел бродить по улицам и узким «хутунам» Пекина. Чешуйчатые дьяволы установили множество своих машин. Изображения Лю Хань плавали над каждой, вместе с одним или другим мужчиной: обычно с Бобби Фьоре, но не всегда. Маленькие чешуйчатые дьяволы увеличивали громкость звука в моменты, когда она достигала Облаков и Дождя, и громко транслировали комментарии их китайского лакея.

Кое-чего чешуйчатые дьяволы все-таки добились. Многие мужчины, наблюдавшие, как проникают в Лю Хань, называли ее сукой и проституткой (точно так, как Хсиа Шу-Тао) и насмехались над Народно-освободительной армией за то, что ее подняли там до уровня лидера.

– Я знаю, до какого положения я хотел бы ее поднять, – отпустил шутку один остряк, вызвав громкий смех.

Но не все мужчины реагировали подобным образом. Некоторые выражали симпатию к ее бедственному положению и высказывались об этом громко. Нье показалась особенно интересной реакция женщин, которые смотрели записи падения Лю Хань. Почти все без исключения они говорили одно и то же:

– Ох, бедняжка!

Они говорили эти слова не только друг другу, но также своим мужьям, братьям и сыновьям. По китайскому обычаю женщины держались на заднем плане, но это не означало, что у них не было способов заставить услышать их мнение. Если они решили, что маленькие чешуйчатые дьяволы угнетали Лю Хань, то они говорили это и своим мужчинам – и, раньше или позже, мнение мужчин начнет изменяться.

Партийная контрпропаганда от этого тоже не пострадает. Нье улыбнулся. Маленькие чешуйчатые дьяволы нанесли себе такой удар, которого партия нанести бы не смогла.

Глава 7

– Ну так, черт побери, и где же этот ад?

И гудящий баритон, и эта наглость «посмотри-ка-мир-вот-он-я», могли принадлежать только одному человеку из знакомых Генриха Ягера. И он никак не ожидал, что услышит его голос во время кампании против ящеров в западной Польше.

Он вскочил на ноги, стараясь не перевернуть небольшую алюминиевую печку, на которой подогревался его ужин.

– Скорцени! – воскликнул он. – Какого дьявола вы тут делаете?

– Дьявольскую работу, мой мальчик, дьявольскую работу, – ответил штандартенфюрер СС Отто Скорцени, заключая Ягера в медвежьи объятия, сокрушающие ребра.

Скорцени возвышался над Ягером сантиметров на пятнадцать, но доминировал над большинством людей за счет не роста, а чисто физического присутствия. Если вы подпадали под его чары, вы соглашались выполнить все, чего он добивался, независимо от того, насколько невозможным казалось это вашему разуму.

Ягер участвовал в нескольких операциях вместе со Скорцени: в России, в Хорватии, во Франции. Он удивлялся, как ему удалось уцелеть. Еще больше он удивлялся тому, что уцелел Скорцени. Он изо всех сил старался противиться уговорам Скорцени в каждом таком случае. Когда смотришь на эсэсовца снизу вверх, тебя уважают, если нет – тебя просто переедут.

Скорцени хлопнул себя по животу. Шрам на левой щеке искривил угол его рта, когда он спросил:

– В этих местах имеется какая-нибудь еда, или вы собираетесь уморить меня голодом?

– Ты не очень-то бедствуешь, – сказал Ягер, бросив на него критический взгляд. – У нас есть немного свинины, брюква и эрзац-кофе. Устроит это ваше величество?

– Как, фазана с трюфелями нет? Ладно, сойдет и свинина. Но к черту эрзац-кофе и дохлую лошадь, которая им пописала. – Скорцени вытащил из-за пояса фляжку, отвинтил пробку и передал фляжку Ягеру. – Глотни.

Ягер отпил с настороженностью. С учетом чувства юмора, которым обладал Скорцени, предосторожность была не лишней.

– Иисус, – прошептал он. – Откуда это у тебя?

– Неплохой коньяк, а? – самодовольно ответил Скорцени. – «Courvoisier VSOP» note 7Note7
  «Very Superior Old Pale» – коньяк «Курвуазье» с выдержкой от 18 до 25 лет. – Прим. перев.


[Закрыть], пять звездочек, нежнее, чем девственница внутри.

Ягер сделал еще один глоток, на этот раз с уважением, затем отдал обтянутую фетром алюминиевую фляжку Скорцени.

– Я передумал. Я не хочу знать, где ты его добыл. Если ты признаешься, я дезертирую и побегу туда. Где бы оно ни было, там все равно лучше, чем здесь.

– В аду тоже лучше – пока ты туда не попал, – сказал Скорцени. – Ну, где же это мясо?

Наполнив металлическую крышку своего котелка, он быстро проглотил еду и запил коньяком.

– Стыдно перебирать, но этот напиток обидится, если я его не выпью, а?

– И он ткнул локтем Ягера под ребра.

– Как скажешь, – ответил Ягер.

Позволь эсэсовцу подавить тебя – и окажешься в трудном положении: он об этом никогда не забудет. Конечно, раз уж Скорцени оказался здесь, вскоре должны последовать неприятности: Скорцени принес их с собой вместе с божественным коньяком. Какие именно неприятности будут – неизвестно, в разных операциях они не повторялись. Ягер поднялся на ноги и потянулся как можно более лениво, затем предложил:

– Не прогуляться ли нам?

– О, ты просто хочешь побыть со мной наедине, – пропищат Скорцени пронзительным лукавым фальцетом.

Танкисты, которые еще ужинали, радостно заржали. Гюнтер Грилльпарцер подавился едой и стал задыхаться – кто-то колотил его по спине, пока он не пришел в себя.

– Если бы я опустился до такого большого уродливого болвана, как ты. то, думаю, прежде застрелился бы, – парировал Ягер.

Танкисты снова засмеялись. И Скорцени тоже. Он мог заварить кашу, но мог и проглотить.

Они с Ягером отошли от лагеря – не слишком далеко, чтобы не заблудиться, но подальше от солдатских ушей. Их сапоги чавкали по грязи. Весенняя распутица замедлила немецкое наступление в той же степени, что и ответные меры ящеров.

В луже неподалеку громко и печально квакнула первая лягушка.

– Она еще пожалеет, – тревожно сказал Скорцени. – Сова или цапля схватят ее.

Ягеру не было никакого дела до лягушек.

– Ты сказал – дьявольская работа. Какую чертовщину ты имел в виду и что я должен с этим делать?

– Даже не знаю, понадобишься ты или нет, – ответил Скорцени. – Надо посмотреть, как пойдут дела. Просто я был по соседству, подумал, брошу все, приду и скажу – привет. – Он поклонился в пояс. – Привет.

– Ты невозможен, – фыркнув, сказал Ягер. Скорцени засиял, он принял это за комплимент. Призвав все свое терпение, Ягер начал снова:

– Попробуем еще раз. Чего ради ты появился тут по соседству?

– Я собираюсь доставить подарок, как только найду наилучший способ сделать это, – сказал эсэсовец.

– Зная, какие именно подарки ты доставляешь, уверен, что ящеры обрадуются, получив его, – сказал ему Ягер. – Если я могу завязать бант на упаковке, только скажи.

Вот так. Он сам сказал это. Чему быть, того не миновать.

Он ожидал, что штандартенфюрер СС пустится описывать экстравагантные, вероятно, даже непристойные подробности своего плана. Скорцени, как ребенок, радовался своим кошмарным придумкам. Ягеру он вдруг представился ребенком лет шести, в коротких штанишках, открывающим коробку с оловянными солдатиками: почему-то Скорцени и в образе ребенка тоже имел шрам на лице.

Но тут, прежде чем ответить, он бросил на Ягера короткий взгляд.

– Ящеры тут ни при чем.

– Нет? – Ягер поднял бровь. – Хорошо, выходит дело во мне? Почему же ты честно меня предупреждаешь?

Он вдруг протрезвел: было известно, что офицеры, которыми недовольно высшее командование, исчезали с лица земли, словно и не существовали вовсе. Чем же он не угодил кому-то, исключая противника?

– Если у тебя пистолет с одной пулей, скажите хотя бы – за что?

– Ну ты додумался! Богом на небесах клянусь, ты ошибаешься! – Скорцени поднял вверх правую руку. – Ничего подобного, клянусь. Ни ты, и никто из твоих подчиненных или командиров – вообще никто из немцев.

– Хорошо, – сказал Ягер с огромным облегчением. – Что же ты тогда так скромничаешь? Враги рейха остаются врагами рейха. Мы сметем их и двинемся дальше.

Лицо Скорцени снова стало непроницаемым.

– Ты говоришь это теперь, но ты не всегда поешь эту песню. Евреи – враги рейха, не правда ли?

– Если они и не были ими раньше, мы определенно сделали все, чтобы они ими стали, – сказал Ягер. – Но все равно мы хорошо сотрудничали с евреями Лодзи, которые не позволили ящерам использовать город в качестве опорного пункта против нас. Если разобраться, они вполне человеческие существа, так ведь?

– Мы сотрудничали с ними? – сказал Скорцени, не отвечая на вопрос Ягера. – Я скажу тебе, с кем они сотрудничали: с ящерами, вот с кем. Если бы евреи не наносили нам ударов в спину, мы захватили бы гораздо большую часть Польши, чем имеем сейчас.

Ягер сделал усталый жест.

– Зачем нам это? Ты знаешь, что мы делали с евреями в Польше и в России. Разве удивительно, что они не любят нас за то, что мы такие хорошие христиане?

– Вероятно, неудивительно, – сказал Скорцени, и – как услышал Ягер

– без всякой злобы. – Но если они хотят играть с нами в эти игры, они должны заплатить за это. А теперь – хочешь, чтобы я продолжил то, что должен сказать, или предпочтешь не слышать – и не знать, о чем идет речь?

– Продолжай, – сказал Ягер. – Я не страус, чтобы прятать голову в песок.

Скорцени улыбнулся. Шрам на щеке стянул половину лица в гримасу, которая могла бы принадлежать горгулье, сидящей высоко на средневековом соборе, – а может быть, сработало воображение Ягера, ощутившего ужас, слушая слова эсэсовца.

– Я собираюсь взорвать самую большую бомбу с нервно-паралитическим газом, которую только видел мир, и сделать это в самом центре лодзинского гетто. Что ты думаешь об этом? Ты – полковник или лидер скаутов во взрослом мундире?

– …твою мать, Скорцени, – спокойно сказал Ягер.

Едва эти слова слетели с его губ, он вспомнил партизана еврея, который использовал это выражение в каждом втором предложении. Эсэсовцы расстреляли еврея – Макса, так его звали – в местности под названием Бабий Яр, неподалеку от Киева. Они плохо сделали свою работу, иначе Макс не смог бы рассказать свою историю. Один бог знает, со сколькими они эту работу сделали хорошо.

– Это не ответ, – сказал Скорцени, такой же неуязвимый для оскорблений, как танк ящеров для пулемета. – Скажите мне, что ты думаешь.

– Я думаю, это глупо, – ответил Ягер. – Евреи в Лодзи помогали нам. Если вы начнете убивать людей, которые делают это, вы быстро останетесь без друзей.

– А-ай, эти ублюдки играют с обоих краев в середину, и ты это знаешь так же хорошо, как и я, – сказал Скорцени. – Я получил приказ, и я намерен выполнить его.

Ягер выпрямился по стойке смирно и выбросил вперед правую руку.

– Хайль Гитлер! – сказал он.

Он отдал должное Скорцени: забияка увидел в этом жесте сарказм, а не молчаливое согласие. Более того, реакция Ягера даже показалась ему забавной.

– Ладно, не надо портить мне настроение, – сказал он, – мы ведь не раз были вместе. И на этот раз ты можешь оказать мне большую помощь.

– Да, я смог бы сделать для тебя прекрасного еврея, – невозмутимо сказал Ягер. – Как ты думаешь, сколько времени надо, чтобы оправиться после обрезания?

– Тебе не к лицу непристойности, – сказал Скорцени, качаясь на каблуках и сунув большие пальцы в карманы брюк – это придавало ему вид молодого бездельника на углу улицы. – Должно быть, старость приходит, а?

– Ты так думаешь? И чем, интересно, я могу помочь? Я никогда не был в Лодзи. Наступление далеко обошло город, так что мы не увязли в уличных боях. Мы не можем позволить себе терять танки от «коктейля Молотова» и тому подобного: мы и так потеряли слишком много машин в боях с ящерами.

– Да, именно такое сообщение ты послал в дивизию, дивизия – в штаб армии, и высшее командование купилось, – кивнув, сказал Скорцени. – Браво. Может быть, ты получишь красные лампасы на брюки как офицер генерального штаба.

– И ведь это сработало, – сказал Ягер. – Я видел в России уличных боев больше, чем мне хотелось бы. Ничто в мире не перемалывает людей и машины так, как эти бои, а мы не должны были нести лишние потери.

– Да, да, да, – сказал Скорцени с преувеличенным терпением. Он наклонился вперед и посмотрел на Ягера. – А я вот узнал, что мы обошли Лодзь двумя потоками потому, что ты заключил сделку с местными еврейскими партизанами. Что вы скажете на это, господин офицер генерального штаба?

Несмотря на мороз, Ягер чувствовал, как горит его лицо. Если знает Скорцени, значит, это есть где-то в эсэсовских досье… что не сулит ничего хорошего в его дальнейшей жизни, не говоря уже о карьере. Тем не менее он ответил таким холодным тоном, как только смог:

– На это я скажу, что была военная необходимость. Таким образом мы привлекли партизан на свою сторону и довели до бешенства ящеров вместо очередной схватки. Сработало это чертовски хорошо, а потому твое «я вот узнал» – в ватерклозет.

– Ты должен понять, вообще-то я тебя не осуждаю. Но это означает, что у тебя есть связи с евреями. Ты обязан использовать их, чтобы помочь мне доставить мою маленькую игрушку в центр города.

Ягер уставился на него.

– И впоследствии ты заплатишь мне тридцать сребреников, не так ли? Я не разрываю такие связи. И я не убиваю. Почему ты просишь меня о предательстве?

– Тридцать сребреников? Неплохо. Но помни, Христос был проклятым жидом. И это не принесло ему ничего хорошего. Вот так. – Скорцени изучающе смотрел на Ягера. – Чем больше помощи мы получим от этих ребятишек, тем легче будет работа, а я предпочитаю более легкую работу, если это возможно. Мне платят за то, что я рискую своей шеей, но мне не платят за то, чтобы я высовывал ее лишний раз.

Это сказал человек, который взорвал танк ящеров, вспрыгнув на него и забросив сумку со взрывчаткой между башней и корпусом. Может быть, Скорцени считал это необходимым видом риска – Ягер не знал.

– Ты взорвешь там бомбу с нервно-паралитическим газом, ты собираешься убить множество людей, которые не имеют отношения к войне.

– Ты воевал в России, как и я. И что же? – На этот раз Скорцени отрывисто рассмеялся. Он ткнул Ягера в грудь указательным пальцем. – Слушай, причем внимательно. Я сделаю это, с тобой или без тебя. Мне будет легче, если и буду с тобой. Но моя жизнь была трудной и раньше. Если она будет трудной и в дальнейшем, я все равно справлюсь, поверь мне. Так что скажешь?

– Прямо сейчас я не скажу ничего, – ответил Ягер. – Я подумаю.

– Ладно, валяй. – Большая голова Скорцени закачалась вверх и вниз, пародируя вежливый жест. – Думай, что хочешь, только недолго.

* * * Охранник направил автомат в живот Мойше Русецкому.

– Вперед, двигайся, – сказал он грубым безжалостным голосом.

Русецкий поднялся с койки.

– Нацисты загнали меня в гетто, ящеры посадили в тюрьму, – сказал он.

– Никогда не думал, что и евреи будут обращаться со мной таким же образом.

Если он надеялся задеть охранника, его постигло разочарование.

– Жизнь везде тяжела, – ответил тот безразлично и сделал жест автоматом. – А теперь вперед.

Он вполне мог быть эсэсовцем. Мойше подумал, не обучался ли он своим повадкам по первоисточникам. Так получилось в Польше, после того как евреи и поляки помогли ящерам выгнать немцев. Некоторые евреи, неожиданно став солдатами, подделывались под самых внушительных, самых жестоких человеческих воинов, каких могли себе представить. Сделай им замечание, и рискуешь быть убитым. Мойше осмотрительно хранил молчание.

Он не знал точно, где находится. Конечно, где-то в Палестине, но его с семьей доставили сюда в путах, с повязками на глазах и спрятали под соломенным навесом. Внешние стены двора были слишком высокими, чтобы можно было заглянуть через них. По звукам, которые доносились сквозь золотой песчаник, он определил, что находится в городе: кузнецы ударяли по металлу, стучали повозки, слышался отдаленный шум базара. Где бы он ни был, он наверняка ходил по земле, о которой говорилось в Торе. Каждый раз, когда он вспоминал это, его охватывало благоговение.

Большую часть времени голова его была занята другими заботами. Главным образом – как удержать ящеров от проникновения в эту святую землю. Он цитировал Библию еврейским подпольным лидерам: «Ты полагаешься на посох из этого сломанного тростника». Исайя говорил о египтянах, а теперь в Египте были ящеры. Русецкий не хотел, чтобы они последовали путем Моисея – через Синай в Палестину.