Текст книги "Хижина дяди Тома"

– У меня жена, – говорил товар, названный в списке «Джон – 30 лет», и положил свою руку на колена Тома, – а она, бедняжка, и не знает, что я продан.

– Где она живет, – спросил Том.

– В одной гостинице недалеко отсюда, – отвечал Джон. – Хотелось бы мне еще хоть раз в жизни повидать ее! – прибавил он.

Бедный Джон! Это было вполне естественное желание; и слезы, которые при этом лились из глаз его, были не менее естественны, чем слезы любого белого. Том вздохнул из глубины своего опечаленного сердца и попытался, как умел, утешить его.

А на верху, в рубке, сидели отцы и матери, мужья и жены; веселые дети сновали среди них, словно красивые бабочки, и все чувствовали себя так хорошо и уютно.

– О, мама! – скричал один мальчик, который только что побывал внизу. – На пароходе едет негроторговец и везет четырех или пятерых невольников на нижней палубе.

– Несчастные создания! – сказала мать не то с состраданием, не то с негодованием.

– Что там такое? – спросила другая дама.

– Внизу сидят несчастные невольники.

– И они закованы в цепи, – прибавил мальчик.

– Какой позор для нашей страны, что приходится наталкиваться на такие зрелища! – воскликнула третья барыня.

– О, по этому поводу можно многое сказать и за, и против, – заметила одна нарядная дама, сидевшая с шитьем у дверей своей каюты, около нее играли ее дети, мальчик и девочка. – Я жила на юге и должна сказать, что неграм в неволе живется гораздо лучше, чем на свободе.

– Некоторые из них, действительно, живут хорошо, я с этим согласна, – отозвалась дама, к которой относилось это замечание, – Самая ужасная сторона рабства, по-моему, это пренебрежение к чувствам и привязанностям негров, разъединение семей, например.

– Да, это конечно очень нехорошо, – проговорила нарядная дама, поднимая детское платьице, которое она только что кончила, и внимательно разглядывая его отделку; – но ведь это, я думаю, не часто случается.

– Нет, напротив, очень часто, – возразила ее собеседница. – Я жила несколько лет в Кентукки и в Виргинии, и насмотрелась на сцены, от которых сердце разрывается. Представьте себе, чтобы вы чувствовали, если бы вот этих ваших деток отняли от вас и продали.

– Мы не можем по себе судить о чувствах этого рода людей, – сказала вторая дама, раскладывая на коленях мотки шерсти.

– Вы, вероятно, совсем их не знаете, если можете говорить такие вещи, – горячо возразила пешая дама, – Я родилась и выросла среди негров. Я знаю, что они чувствуют так же сильно, как мы, может быть, даже сильнее.

Вторая дама сказала:

– Неужели? – зевнула, посмотрела в окно каюты и повторила, в конце концов, свое первое замечание:

– Во всяком случае, я нахожу, что в неволе им жить лучше, чем на свободе.

– Несомненно, само Провидение предназначило африканскую расу занимать низшее положение, пребывать в рабстве, – сказал серьезным голосом джентльмен в черном, священник, сидевший у дверей каюты. – «Проклят будет Ханаан, раб рабов будет он у братьев своих», сказано в Писании.

– Послушайте, чужак, разве смысл этого текста такой? – спросил высокий господин, стоявший подле него.

– Несомненно. Провидению угодно было по какой-то неведомой нам причине осудить эту расу на рабство много веков тому назад, и мы не должны восставать против Его воли.

– Ну что ж, отлично, если такова воля Провидения, то мы покоримся ей и будем покупать негров, не правда ли, сэр? – сказал высокий, обращаясь к Гэлею, который стоял у печки, заложив руки в карманы и внимательно прислушиваясь к разговору.

– Да, продолжал он, мы не можем не покоряться воле Провидения. Мы будем продавать, выменивать, угнетать негров, они для этого только и созданы. Очень успокоительная точка зрения, как по вашему, чужак?

– Я никогда об этом не думал, – отозвался Гэлей. – Я сам не мог бы так объяснить этого, я неученый. Я взялся за эту торговлю, как за средство жизни, и думал так, что если это грешно, так я потом покаюсь, понимаете?

– А теперь вам и каяться не для чего? – сказал высокий. – Вот что значит, хорошо знать Писание! Если бы вы изучали Библию, как этот почтенный человек, вы бы давно знали это, и совесть ваша была бы спокойна. Вы бы сказали себе: «Проклят» – как его там? и не думали бы, что грешите. – Высокий господин, который был не кто иной, как уже знакомый читателю скотопромышленник, сел и принялся курить с лукавой усмешкой на своем длинном, сухом лице.

Высокий, стройный молодой человек с умным, выразительным лицом вмешался в разговор и проговорил: «Как вы хотите, чтобы люди поступали с вами, так и вы поступайте с ними». Кажется этот текст тоже взят из св. Писания, как и «Проклят Ханаанъ».

– Гм… это очень понятный текст, чужак, для нашего брата, неученого, – заметил Джон, скотопромышленник, и принялся пускать дым, словно вулкан.

Молодой человек по-видимому собирался сказать еще что-то, но пароход вдруг остановился и все пассажиры, как всегда водится, бросились к борту посмотреть, где пристали.

– Кажется, они оба священники? – спросил Джон у одного из пассажиров, выходившего вместе с ним.

Пассажир утвердительно кивнул головой. Как только пароход причалил, на сходни быстро вбежала негритянка, растолкала толпу, бросилась к тому месту, где сидела партие негров, обняла обеими руками несчастную штуку товара, значившуюся: «Джон, тридцать лет», и с рыданьями и слезами называла его своим мужем.

Но к чему рассказывать историю, повторяющуюся слишком часто, каждый день, историю разбитых сердец, угнетение и страдание слабых, ради выгоды и удобства сильных. Не к чему рассказывать ее: она повторяется каждый день, ее слышит Тот, кто не глух, хотя и долго не говорит правда.

Молодой человек, который говорил раньше в защиту гуманности и божьего закона, смотрел, скрестив руки, на эту сцену. Он обернулся, подле него стоял Гэлей: – Друг мой, – тихо сказал он взволнованным голосом, как вы можете, как у вас хватает духу вести эту торговлю? Посмотрите на этих несчастных! Вот я радуюсь в душе, что возвращаюсь домой к жене и детям! А между тем, тот самый звонок, который для меня будет сигналом отплытие к ним, навсегда разлучит этого несчастного человека и жену его. Знайте, что вы ответите за это Богу.

Торговец молча отошел.

– Вон оно, – заметил скотопромышленник, удерживая его за локоть – какие священники-то бывают разные! Один говорит: «Проклят Ханаанъ», а другой рассуждает совсем иначе.

Гэлей что-то сердито проворчал.

– Это-то, положим, беда не большая, – продолжал Джон, – а вот беда, если вы, чего доброго, и Богу не угодите, когда придется отвечать перед ним, ведь всякому умирать надо.

Гэлей задумался и отошел на другой конец парохода.

– Только бы мне удалось выгодно сбыть еще одну, две партии, – раздумывал он, – я брошу это дело; прямо даже опасно возиться с ним. – Он взял свою записную книжку и принялся проверять свои счета, – операция, посредством которой очень многие джентльмены и почище мистера Гэлее успокаивают свою совесть.

Пароход отчалил от берега, и снова на нем воцарилось веселье. Мужчины разговаривали, расхаживали по палубе, читали, курили. Женщины шили, дети играли, а пароход шел все дальше и дальше.

Раз, когда он пристал к маленькому городку в Кентукки, Гэлей сошел на берег по своим делам.

Том, который, несмотря на кандалы, мог немножко ходить, подошел к берегу и рассеянно глядел на дорогу. Через несколько времени он увидел, что торговец возвращается быстрыми шагами, а вместе с ним идет негритянка с ребенком на руках. Она была очень порядочно одета, а за ней негр нес ее небольшой сундучок. Она шла очень весело, и, болтая с негром, вошла по сходням на пароход. Зазвонил колокол, раздался свисток, машина запыхтела, и пароход снова понесся вниз по реке.

Негритянка пробралась между ящиками и тюками на нижнюю палубу, уселась там и принялась кормить ребенка.

Гэлей прошелся раза два по пароходу, затем сошел вниз, сел подле нее и начал что-то говорить ей в полголоса.

Том вскоре заметил, как темное облако набежало на лицо женщины, как она ответила быстро и резко:

– Я этому не верю, не хочу верить! – говорила она. – Вы шутите со мной!

– Если не веришь, посмотри сюда! – сказал Гэлей, вынимая из кармана бумагу. – Это купчая крепость, а вот и надпись твоего господина. Я заплатил ему кругленькую сумму чистыми деньгами!

– Я не могу поверить, чтобы масса мог так обмануть меня, это не может быть! – воскликнула женщина с возрастающим волнением.

– Спроси здесь на пароходе кого хочешь, кто только умеет читать по писанному. – Пожалуйста, – обратился он к одному человеку, проходившему мимо, – прочтите эту бумагу. Она не верит мне.

– Это купчая, подписанная Джон Фосдик, – отвечал прохожий, – на основании ее женщина Люси и ее ребенок проданы вам. Насколько я понимаю, она составлена совершенно правильно.

Отчаянные возгласы женщины собрали около нее целую толпу, и негроторговец в коротких словах объяснил причину ее волнения.

– Он сказал мне, что я поеду в Луизвиль кухаркой в ту гостиницу, где служит мой муж; масса сказал мне это сам, понимаете, сам, и я не могу поверить, чтобы он мне солгал, – говорила женщина.

– А между тем он продал тебя, бедняжка, в этом не может быть сомнения, – сказал один добродушный с виду человек, прочитав бумагу, – продал, дело ясное.

– Значит, и толковать не стоит, – сказала женщина вдруг притихнув, она крепче прижала ребенка к груди, села на свой сундук, повернулась ко всем спиной и рассеянно глядела на реку.

– Кажется, не очень огорчена, – сказал торговец, – скоро привыкнет!

Женщина казалась спокойной. Пароход шел вперед все дальше и дальше. Дул легкий летний ветерок и обвевал ее голову, мягкий, ласковый ветерок, который не справляется черное или белое лицо он освежает. Она видела, как солнечный свет сверкал в воде золотою рябью, она слышала голоса спокойно и весело раздававшиеся со всех сторон, но на сердце у нее лежал тяжелый камень. Ребенок привстал у нее на коленях и гладил ее по щекам своими маленькими ручками, он подскакивал, лепетал и как будто задался целью расшевелить ее. Она вдруг схватила, прижала его к себе, слезы медленно одна за другой закапали на удивленное личико малютки. Мало-помалу она, действительно, успокоилась и принялась нянчить ребенка.

Мальчуган, которому было месяцев десять, был необыкновенно велик и силен для своего возраста. Он ни минуты не оставался в покое, вертелся, скакал, и мать постоянно должна была поддерживать его, чтобы он не упал.

– Славный мальчуган! – вдруг сказал какой-то человек, остановившийся против нее, заложив руки в карманы. – Сколько ему времени?

– Десять с половиной месяцев, – отвечала мать.

Пассажир свистнул мальчику и протянул ему леденец, он быстро схватил его и засунул в рот.

– Молодец мальчишка! – сказал пассажир, – знает, где раки зимуют! – он свистнул и прошел дальше. На другом конце парохода он увидел Гэлея, который курил, сидя на куче чемоданов. Незнакомец достал спичку, закурил сигару и проговорил:

– Славную бабенку вы добыли, чужак!

– Да, не дурна, – отвечал Гэлей, выпуская дым изо рта.

– Везете ее на юг?

Гэлей кивнул и продолжал курить.

– На плантации?

– Да, мне заказано доставить несколько штук на одну плантацию, я и ее туда же отправлю. Мне говорили, что она хорошая кухарка; они могут взять ее на кухню, или отправить щипать пеньку. У нее для этого подходящие пальцы, я рассмотрел. Во всяком случае, за нее можно взять хорошие деньги, – и Гэлей снова принялся за сигару.

– А мальчугана-то, пожалуй, на плантацию не возьмут, – заметил пассажир.

– Ну, так что же? Я продам его при первом удобном случае, – отвечал Гэлей, закуривая вторую сигару.

– Вы, надеюсь, не дорого за него возьмете? – спросил пассажир, влезая на груду ящиков и спокойно усаживаясь на них.

– Право, не знаю, – отвечал Гэлей, – он славный мальчуган, крепкий, толстый, сильный; тело твердое, не ущипнешь.

– Это-то правда, но подумайте сколько хлопот и расходов, пока его вырастишь!

– Пустяки! – возразил Гэлей, – эти ребятишки растут сами собой, как грибы; хлопот с ними не больше, чем со щенками. Этот молодец через месяц уже будет на своих ногах.

– У меня в имении много места, и я думал набрать их несколько штук Наша кухарка потеряла на прошлой неделе своего мальчишку, он утонул в лохане, пока она развешивала белье; так я подумал хорошо бы дать ей вырастить этого. – Гэлей и его собеседник несколько времени молча курили, по-видимому, ни один не хотел приступить к деловой части разговора. Наконец, пассажир заявил:

– Вы, наверно, возьмете не больше десяти долларов за мальчишку, ведь вам все равно так или иначе надо сбыть его с рук.

Гэлей покачал головой и выразительно сплюнул.

– Это неподходящее дело, – сказал он и снова принялся курить.

– Сколько же вы хотите за него, чужак?

– Да видите ли, я могу сам вырастить мальчишку или отдать его на воспитание; он удивительно красивый и здоровый, через шесть месяцев за него смело можно взять сто долларов; а через год или два не меньше двухсот, если держать его, как следует. Так что теперь я могу, пожалуй, взять за него пятьдесят, но ни цента меньше.

– Э, чужак, да это, право даже смешно!

– Верно говорю! – отрезал Гэлей, решительно качнув головой.

– Я дам за него тридцать, – сказал пассажир, но ни цента больше.

– Нет, не идет! Пожалуй, вот что сделаем: разделим разницу: я возьму сорок пять, но это уже самая последняя цена. – Он снова сплюнул самым решительным образом.

– Ну. пожалуй, согласен, – проговорил покупатель, подумав немного.

– По рукам, – сказал Гэлей. – Вы где выйдете?

– В Луизвиле.

– Луизвиль? – повторил Гэлей, – отлично, мы будем там вечером. Мальчишка будет спать, унесите его тихонько, чтобы не было ни какого вытья, – это выходит превосходно, – я люблю делать все тихонько, без крика, без шуму, терпеть не могу суеты да пересудов. – После этого несколько банковых билетов перешли из бумажника пассажира в бумажник работорговца, и этот последний снова взялся за свою сигару.

Был ясный, тихий вечер, когда пароход причалил к Луизвильской пристани. Негритянка сидела на прежнем месте, держа на руках ребенка, спавшего крепким сном. Когда она услышала название города, к которому приставали, она быстро уложила ребенка в уютное местечко между ящиками, предварительно заботливо подостлав под него свой плащ; затем она подбежала к борту в надежде увидеть своего мужа среди прислуги разных отелей, толкавшейся там. Она пробралась вперед к самому борту, перевесилась через него и впивалась глазами в головы, двигавшиеся на берегу; толпа пассажиров отделила ее от ребенка.

– Теперь самое время, – сказал Гэлей, взяв спящего ребенка и передавая его новому хозяину. – Не разбудите его, смотрите, чтобы он не закричал, не то баба подымет страшный гвалт.

Когда пароход, скрипя, пыхтя и свистя, отчалил от пристани и начал медленно подвигаться вдоль реки, женщина вернулась на свое старое место. Там сидел негроторговецъ – ребенок исчез.

– Что такое? где он? – спрашивала она, дико озираясь.

– Люси, – отвечал торговец, – твоего ребенка унесли, лучше тебе сразу узнать это. Видишь ли, я знал, что тебе нельзя жить с ним на юге, и я подыскал для него превосходное семейство, где его хорошо воспитают, ему там будет лучше, чем у тебя.

Торговец достиг той степени христианского и политического совершенства, какую в последнее время рекомендовали нам некоторые проповедники и политики северных штатов: он победил в себе все человеческие слабости и предрассудки. Сердце его сделалось таким, каким могло бы быть и ваше, сэр, при надлежащем воспитании. Безумный взгляд ужаса и отчаяния, брошенный на него женщиной, мог бы смутить менее опытного человека; но он привык к этому. Он сотни раз видал подобные же взгляды. Вы тоже можете привыкнуть к этому, читатель; наши политики всеми силами стараются приучить к ним наши северные штаты во славу Союза. Торговец смотрел на это черное лицо, искаженное мукой смертельного страдания, на эти судорожно сжатые руки, на это прерывистое дыхание, как на неизбежные неприятности негроторговли и боялся одного, чтобы она не вздумала кричать и не вызвала скандала на пароходе. Он, подобно прочим сторонникам наших своеобразных учреждений, всего большего боялся шуму.

Но женщина не кричала. Удар попал слишком метко в самое сердце, не было ни крику, ни слез.

Она сидела, как ошеломленная. Руки ее безжизненно опустились, глаза смотрели, ничего не видя, как сквозь сон до нее доходил шум парохода и грохот машины, бедное, насмерть раненое сердце ни криком, ни слезой не выдавало своего нестерпимого горя. Она была совершенно спокойна.

Торговец, который ради собственной выгоды был почти настолько же гуманен, как и многие из наших политиков, считал своею обязанностью утешать ее по возможности.

– Я знаю, что с первоначала это очень тяжело, Люси, – обратился он к ней, – но такая красивая и разумная. женщина не должна предаваться горю. Ты сама видишь, что это было необходимо и теперь уж все равно его не вернуть.

– О, не говорите, масса, не говорите! – вскричала женщина, задыхающимся голосом.

– Ты ловкая бабенка, Люси, – продолжал он. – Я позабочусь о тебе, я найду тебе хорошее место на юге. Ты скоро возьмешь себе другого мужа, такая красивая баба, как ты…

– О, масса, пожалуйста, не говорите со мной теперь! – сказала женщина с таким страданием в голосе, что даже торговец отступил: он понял, что здесь происходит нечто, не поддающееся его влиянию, встал и отошел. Женщина отвернулась и закрыла голову плащом.

Торговец шагал несколько времени взад и вперед, останавливаясь и поглядывая на нее.

– Ишь как убивается! – рассуждал он. – Ну, да по крайности тиха. Пусть выплачется, ничего, понемножку оправится.

Том следил за всем происходившим сначала до конца и отлично понимал страдание несчастной. Ему все это казалось ужасным, невообразимо жестоким, потому что его бедный, невежественный, черный ум не умел делать обобщений, не умел возвыситься до широких взглядов. Если бы он обучался у некоторых проповедников христианства, он совсем бы с другой точки зрение смотрел на это дело, и видел бы в нем одну из обыденных случайностей законной торговли, торговли, являющейся необходимой поддержкой учреждения, которое, как говорил один американский священник, – не имеет в себе ничего дурного, кроме неизбежного зла, присущего всяким другим отношениям в общественной и домашней жизни. Но Том был бедный невежественный негр, чтение которого ограничивалось Новым Заветом; поэтому он не мог утешать и успокаивать себя такого рода соображениями. Сердце его обливалось кровью при виде того, что он считал несправедливостью относительно несчастной страдалицы, лежавшей на ящиках, словно подкошенный колос, относительно чувствующей, живущей, исходящей кровью, и в то же время бессмертной вещи, которую американский закон хладнокровно ставит в один разряд с узлами, тюками и ящиками, среди которых она лежала.

Том подошел ближе и попытался заговорить с нею, но она в ответ только стонала. С искренним убеждением, со слезами, говорил он ей о той любви, которая вечно живет на небесах, о милосердном Иисусе и о вечном царствии Божием; но ее ухо было глухо к словам утешения, они не пробуждали чувства в ее мертвевшем сердце.

Настала ночь, тихая, спокойная, светлая, смотревшая на землю бесчисленными очами ангелов, сверкающими, прекрасными, но безмолвными. С далекого неба не раздавалось ни слова, ни звука сострадания, не протягивалась руки помощи. Один за другим замирали на пароходе голоса и деловые, и веселые. Все засыпали, и плеск воды около носа парохода слышался отчетливо. Том растянулся на одном из ящиков и несколько раз слышал подавленное рыдание или жалобный стон несчастной Люси:

– Что мне делать? Боже мой! милосердный Боже, помоги мне. – Но мало-помалу эти звуки исчезли в общей тишине.

После полуночи Том проснулся, точно кто-то толкнул его. Какая-то темная тень промелькнула мимо него, и он услышал всплеск воды. Никто, кроме него, ничего не видал и не слыхал. Он поднял голову. Место, где лежала женщина, было пусто. Он встал, поискал ее – напрасно! Бедное, измученное сердце, наконец, успокоилось, а река текла и струилась по-прежнему весело, как будто не ее воды поглотили его.

Терпенье, терпенье, сердца, переполненные негодованием против всей этой неправды! Ни один стон страдания, ни одна слеза угнетенного не будет забыта Божественным Страдальцем, Богом Славы. В своем долготерпеливом всеблагом сердце он носит страдание всего мира. Переносите все терпеливо так же, как Он, и работайте над делом любви. Час возмездия настанет, это так же верно, как то, что Он Бог.

Гэлей встал рано утром и пришел проведать свой живой товар. Теперь он в свою очередь встревожился.

– Куда же девалась баба? – обратился он к Тому.

Том умевший вовремя молчать, не считал нужным высказывать свои наблюдения и подозрения, он просто ответил, что не знает.

– Она никак не могла выйти ночью на одну из пристаней, я не спал и караулил всякий раз, когда пароход останавливался. Я никогда никому не доверяю такого рода дел.

Он сообщил это Тому, как особенно интересный для него факт. Том ничего не ответил.

Торговец принялся обыскивать весь пароход от носа до кормы, заглядывал за ящики, тюки и бочки, возле машины, около груб, – все напрасно.

– Послушай, Том, скажи мне по совести, – обратился он к Тому после всех своих бесплодных поисков, – ты, наверное, знаешь, где она. Не говори, нет, я вижу, что знаешь. Баба лежала здесь в десятом часу и в двенадцатом, и во втором, а в четвертом ее уже не оказалось. Ты спал здесь рядом всю ночь. Ты, наверно, знаешь, не отпирайся!

– Видите ли, масса, – сказал Том, – под утро что-то проскользнуло мимо меня, я полупроснулся и услышал сильный всплеск воды. Тогда я совсем проснулся, огляделся, а женщины нет. Вот все, что я знаю.

Торговец не был ни поражен, ни удивлен; он, как мы говорили раньше, привык ко многому, к чему мы не привыкли. Даже ужасающее присутствие смерти не вызывало в нем благоговейного трепета. Он много раз видел смерть, не раз встречался с нею на своем торговом пути, и был хорошо знаком с нею, и смотрел на нее только как на несговорчивого покупщика, который разрушает все его расчеты; поэтому он выбранил Люси дрянью, жаловался, что ему чертовски не везет, и что если дела и дальше пойдут таким же родом, он не заработает ни цента на своем товаре. Одним словом, он считал себя положительно обиженным. Но помочь горю было невозможно, так как женщина бежала в страну, которая никогда не выдает беглецов, даже по требованию всего достославного Союза. Гэлен сердито присел на скамейку, взял свою маленькую счетную книжку и поместил погибшую душу и тело в рубрике убытков.

– Какой неприятный человек, этот торговец, ни малейшего чувства! Просто ужасно!

– Э, да кто же обращает внимание на этих торговцев! Все их презирают, их никогда не пускают ни в одно порядочное общество.

– Позвольте, сэр, а кто же создает негроторговцев?

Кто больше заслуживает осуждения, просвещенный, образованный, развитой человек, поддерживающий систему, неизбежным следствием которой является негроторговец или этот бедный негроторговец? Вы создаете общественное мнение, которое одобряет его торговлю, которое портит и развращает его до того, что он нисколько не стыдится своего ремесла; чем же вы лучше его?

Вы образованы, а он нет, вы принадлежите к высшим слоям общества, а он к низшим, у вас тонкий вкус, а у него грубый, вы талантливы, а он недальнего ума.

В день Страшного суда приговор над ним может быть мягче, чем над вами, именно в силу этого различия.

Описав эти мелкие случайности законной торговли, мы в заключение просим наших читателей не думать, что Американские законодатели совершенно лишены человеколюбия, хотя усилия, делаемые ими для покровительства и распространение этого рода промышленности, пожалуй, и дают повод сделать такого рода вывод.

Кто не знает, как наши великие люди усиленно ораторствуют против иностранной торговли рабами? У нас явилась целая армие Кларксонов и Вильберфорсов, которые удивительно красноречиво и поучительно говорят по этому поводу. Покупать негров в Африке, читатель, ведь это возмутительно! Но покупать их в Кентукки, это совсем другое дело!