Текст книги "Хижина дяди Тома"

– Господи помилуй, Том, для чего же стаканы-то бить, – заметил Маркс, – поберегите свои кулаки для более подходящего случая.

– Позвольте, господа, а разве я не буду иметь своей доли в барышах? – спросил Гэлей.

– Да ведь мы же поймаем для тебя мальчика, – отвечал Локер. – Чего тебе еще?

– Как чего? Я вам дело доставил, это чего-нибудь да стоит! Уж никак не меньше десяти процентов за покрытием издержек.

– Да, вот оно что! – закричал Локер, ударив по столу со страшным ругательством, – ты думаешь, я тебя не знаю, Дэн Гэлей? Ты думаешь провести меня? Что же мы с Марксом будем ловить беглых негров для удовольствия таких джентльменов, как ты, и ничего за это не получать? Как бы не так! мы заберем себе бабу, а ты молчи, не то мы прихватим и мальчишку, кто нам помешает? Ты сам указал нам дичинку. Если ты или Шельби вздумаете гоняться за нами, сделайте милость! Ищите куропаток, где они сидели в прошлом году!

– Ну полно, полно, пусть будет по твоему, – сказал встревоженный Гэлей, – поймайте мне мальчишку за то, что я указал вам дело, и больше ничего не надо; ты всегда поступал со мной честно, Том, и всегда держал слово.

– Ты, небось, знаешь это, – ответил Том, – я не стану подъезжать, как ты, но и не хочу никого надувать, даже чёрта. Что я сказал, то сделаю, непременно сделаю, тебе это известно. Дэн Гэлей.

– Да, да, конечно, я тоже говорю, Том, – поспешил согласиться Гэлей; – обещай только доставить мне мальчика через неделю в какое сам назначишь место, и больше мне ничего не надо.

– А мне даже очень надо, – возразил Том, – Неужели ты думаешь, я ничему не научился, пока вел дела с тобой вместе в Натчезе? Небось, я теперь умею удержать угря, когда он мне попадет в руки. Давай нам пятьдесят долларов, не то не видать тебе мальчишку, как своих ушей. Я знаю, каков ты!

– Господи! Когда у вас в руках дело, которое может дать вам барыша от тысячи до тысячи шести сот долларов. Полно, Том, это не по-божески.

– Да, но ведь у нас набрано работы на целых пять недель, ты как думаешь? Мы должны всё бросить и гоняться за твоим мальчишкой, и вдруг, в конце концов, мы не поймаем бабы, – их ведь чертовски трудно ловить, – заплатишь ты нам хоть один цент, заплатишь? Небось, не таковский! Нет, нет, выкладывай все пятьдесят. Если дело удастся, и мы получим барыш, я возвращу их тебе; если нет, это пойдет нам за труды. Так будет правильно, не правда ли, Маркс?

– Да, конечно, конечно, – сказал Маркс примирительным тоном. – Мы просто только удерживаем залог, видите ли, хе, хе, хе! Мы ведь законники, как вам известно! Мы уладим всё дело мирно, без ссор, по-товарищески. Том представит вам мальчика, куда вы назначите. Ведь представите, Том?

– Если я найду мальчишку, я его свезу в Цинциннати и оставлю у Грани Бельчера на пристани.

Маркс достал из кармана засаленную записную книжку, взял оттуда продолговатый листок бумаги и, устремив на него свои острые черные глазки, начал читать вполголоса: Барнс – округ Шельби, – мальчик Джим, триста долларов за него живого или мертвого. Эдвардс – Дик и Люси, муж и жена, шестьсот долларов; девка Полли с двумя детьми, шестьсот долларов за нее, или за её голову. Я просматриваю список наших заказов, чтобы знать, можем ли мы сейчас же взяться за это дело. Локер, – сказал он немного погодя. – Нам придется послать по следам вот этих Адамса и Шпрингера; они уже давно у нас записаны.

– Сдерут они с нас втридорога – заметил Том.

– Не сдерут, я уж это устрою. Они недавно работают и должны брать подешевле, – возразил Маркс, продолжая читать. – Три дела у нас пустые, надобно или пристрелить, или поклясться, что пристрелим. За это не стоит много брать. Остальные дела – он сложил бумагу – придется отложить. Ну-с а теперь перейдем к подробностям. Мистер Гэлей, вы видели, как эта ваша баба перешла на другой берег?

– Конечно, видел. Так же ясно, как вас вижу.

– И видели, что какой-то мужчина помогал ей взойти на берег? – спросил Локер.

– Видел.

– Очень возможно, что она спрятана где-нибудь поблизости, но где, вот вопрос. Том, вы как думаете?

– Нам надо сегодня же ночью переправиться на тот берег, – отвечал Том.

– Да ведь лодки не ходят, – сказал Маркс. – Страшный ледоход, Том, это опасно.

– Об этом я ничего не говорю, я говорю только, что это должно быть сделано во всяком случае, – проговорил Том решительно.

– Ах ты, Господи! – суетился Маркс, – конечно, это будет сделано, я ничего не говорю, – он подошел к окну, – как темно, зги не видать и…

– Одним словом, вы трусите, Маркс; но всё равно вы обязаны ехать. Вы будете здесь отдыхать дня два, а в это время женщину перевезут в Сандуски или куда-нибудь в другое место…

– Ах, нет, я нисколько не трушу, – сказал Маркс, – только…

– Только что? – спросил Том.

– Да на счет лодки, ведь лодки не ходят.

– Я слышал, хозяйка говорила, что одна лодка пойдет сегодня вечером, и какой-то человек переправится на ней. Мы должны ехать с ним, – объявил Том.

– У вас наверно есть хорошие собаки? – спросил Гэлей.

– Первый сорт, – отвечал Маркс. – Но какой в том толк? Ведь у вас нет ни одной её вещи, чтобы дать им понюхать.

– Есть, – с торжеством отвечал Гэлей. – Вот её платок, который она второпях оставила на постели и её чепчик.

– Вот это хорошо! – сказал Локер – Давайте их мне.

– Как бы только собаки не попортили женщину, если неожиданно набросятся на нее, – заметил Гэлей.

– Об этом стоит подумать, – сказал Маркс. – В Мобиле наши собаки чуть не разорвали на части одного белого, прежде чем мы успели отогнать их.

– Для такого товару, который ценится за красоту, собаки не годятся, – заметил Гэлей.

– Понятно, подтвердил Маркс. – Кроме того, если она упрятана в доме, собаки ничего не могут сделать. Собаки ни к чему в этих штатах, где негров перевозят в повозках, они не могут выслеживать их. Они хороши только в плантациях, где беглый негр действительно бежит и ни от кого не получает помощи.

– Ну вот, – проговорил Локер, который наводил справки в буфете, – они говорят, что человек с лодкой приехал. Идем, Маркс!

Почтенный Маркс обвел грустным взглядом уютную комнату, которую покидал и медленно поднялся вслед за Томом. Обменявшись несколькими словами относительно дальнейших планов, Гэлей с видимой неохотой передал Тому пятьдесят долларов, и почтенная троица распрощалась на ночь.

Если кто-нибудь из наших утонченных читателей-христиан недоволен тем обществом, в которое мы ввели его в этой сцене, мы просим его поскорей избавиться от этих предрассудков. Пусть он помнит, что поимка беглых считается в наше время совершенно законною и патриотичною профессией. Раз вся громадная страна между Миссисипи и Тихим океаном превратилась в большой рынок для купли продажи тел и душ и раз человеческая собственность сохранит стремление к передвижению, характеризующее XIX век, работорговцы и охотники за беглыми легко могут попасть в ряды кашей аристократии.

Пока эта сцена происходила в гостинице, Сэм и Анди ехали домой в самом веселом настроении. Сэм был, что называется, в диком восторге и выражал свою радость всевозможными неестественными криками и возгласами разными странными телодвижениями и кривляньями всего тела. Он то садился задом наперед, обернувшись лицом к хвосту лошади, то с громким криком, одним смелым прыжком пересаживался на прежнее место и, состроив серьезную физиономию, начинал самым высокопарным слогом упрекать Анди за то, что он смеется и дурачится. Вслед за тем, ударив себя руками по бокам, он разражался таким хохотом, что этот хохот разносился по всему лесу. Несмотря на все эти штуки, он подгонял лошадей во всю прыть, и в одиннадцатом часу копыта их застучали по песку площадки перед балконом. Миссис Шельби подбежала к перилам.

– Это, ты, Сэм? А где же они?

– Масса Гэлей остался в гостинице, миссис; он ужасно утомился, миссис.

– А Элиза, Сэм?

– Она на том берегу Иордана, как говорится, в земле Ханаанской.

– Что такое, Сэм? Что ты хочешь сказать? – вскричала миссис Шельби прерывающимся голосом: она чуть не лишилась чувств, придавая его словам ужасное значение.

– Да, миссис, Господь заботится о своих избранных, Лиззи перешла через реку в Гайо так необычайно, как будто Бог перенес ее в огненной колеснице, запряженной парой лошадей.

В присутствии госпожи Сэм всегда чувствовал необыкновенный прилив религиозного настроения и щедро вставлял в свою речь образы и сравнения из священного писания.

– Приди сюда, Сэм, – сказал мистер Шельби, который тоже вышел на веранду, – и расскажи всё, как следует, госпоже. Полно, полно, Эмили, – он обнял жену одной рукой, – ты вся холодная и дрожишь. Ты слишком принимаешь к сердцу всё это!

– Слишком принимаю! Да разве я не женщина, не мать? Разве мы оба не ответим перед Богом за эту несчастную? Господи! не дай, чтобы еще этот грех пал на нас!

– Да какой же грех, Эмили? Ты сама видишь, что мы сделали только то, что должны были сделать.

– И всё-таки я чувствую себя глубоко виноватой; никакими рассуждениями не могу я победить этого чувства.

– Эй, Анди, черномазый, пошевеливайся! – распоряжался Сэм под верандой. – Сведи лошадей в конюшню! Ты слышишь, господин зовет меня. – И Сэм вскоре появился со своим пальмовым листом в руках.

– Ну, Сэм, расскажи теперь толком, как было дело, – сказал мистер Шельби. – Где Элиза? знаешь ты?

– Да, масса, я своими собственными глазами видел, как она переходила реку по плавающим льдинам. Удивительно, как она могла перейти! Это просто чудо, другого ничего нельзя сказать. И я видел, как на том берегу какой-то человек помог ей взойти, она пошла и скрылась в тумане.

– Сэм, это что-то невероятное! Перейти реку по плавающим льдинам нелегкое дело, – заметил мистер Шельби.

– Нелегкое! Без помощи Божией никому не перейти! Вот как было дело, рассказывал Сэм: масса Гэлей, и я, и Анди мы подъезжали к маленькой гостинице на берегу реки, я обогнал их немножко: мне так хотелось поймать Лиззи, что я не мог усидеть на месте. Только подъезжаю к гостинице, смотрю, она тут как тут, стоит себе у окна, а они-то совсем близехонько. Вдруг, у меня свалилась шляпа, я закричал так, что мертвый бы проснулся. Лиззи, должно быть, услышала и отошла от окна, а масса Гэлей проехал мимо, прямо к двери; а она-то тем временем вышла боковою дверью да прямо к реке. Масса Гэлей увидел ее да как закричит, и побежали мы все – и он, и я, и Анди догонять ее. Она подбежала к реке, а там около берега вода течет футов на десять ширины, а дальше всё льдины плывут, качаются, огромные точно какие острова. Мы за ней гонимся по пятам, я думаю, ну пропала головушка, захватит он ее, как Бог свят, а она как закричит, – никогда в жизни не слыхал я такого крика! – дай перемахнула прямо на лед и пошла скакать с одной льдины на другую; лед трещит, колыхается, крак, шлеп, а она-то скачет, словно коза! Этакую силищу дал Бог женщине, даже удивительно!

Миссис Шельби слушала рассказ Сэма молча, бледная от волнения.

– Славу Богу, она жива! – проговорила она. – Но где же теперь бедняжка?

– Господь Бог позаботится о ней! – отвечал Сэм, набожно поднимая глаза к небу. – Я опять скажу – всё это дело промысла Божия, тут сомневаться нельзя, это совсем как миссис учила нас. Господь выбирает разные орудия для исполнения своей воли. Да вот, к примеру сказать, не будь меня сегодня, ее десять раз могли бы словить. Ведь это я выпустил лошадей утром и гонял их чуть не до обеда. А если бы я не заставил массу Гэлея сделать пять миль в сторону, он бы догнал Лиззи, как собака голубка. Всё это промыслы!

– Ну я бы тебя попросил, мастер Сэм, не заниматься такими промыслами. Я не позволяю проделывать таких штук с джентльменами в моем доме, – проговорил мистер Шельби, стараясь сдержать улыбку и говорить строгим голосом.

Но притворяться сердитым на негра, так же бесполезно, как на ребенка; и тот и другой инстинктивно чувствуют действительное настроение говорящего и не дадутся в обман.

Сэм нисколько не огорчился строгим замечанием своего господина, хотя скорчил грустно-серьезное лицо и опустил углы рта, как кающийся грешник.

– Масса прав, совершенно прав. Это было очень гадко с моей стороны, говорить нечего; конечно, ни масса, ни миссис не могут хвалить за такие дела. Я это очень хорошо понимаю. Но такому бедному негру, как я, бывает иногда большое искушение подгадить такому дурному человеку, как этот масса Гэлей. Он ведь вовсе не джентльмен! Всякий кто, как я, рос в господском доме, сразу заметит это.

– Хорошо, Сэм, – сказала миссис Шельби, – я вижу, что ты раскаиваешься в своем проступке! Сходи к тетушке Хлое, скажи, чтобы она дала вам холодной баранины, которая осталась от обеда. Вы с Анди, должно быть, сильно проголодались.

– Миссис слишком добра к нам, – сказал Сэм, откланиваясь и быстро выходя из комнаты.

Читатель, вероятно, заметил, что Сэм, как мы говорили выше, обладал одним природным талантом, который несомненно доставил бы ему видное положение в политической жизни-талантом извлекать выгоду из всякой перемены обстоятельств и пользоваться ею для восхваления и прославления своей особы. Уверенный в том, что он в достаточной мере выказал свою набожность и смирение в гостиной, он нахлобучил на голову свой пальмовый лист с самым ухарским видом и отправился во владения тетушки Хлои, с намерением произвести эффект на кухне.

– Я скажу речь неграм, – говорил Сэм самому себе: – теперь самый подходящий случай. Я им того говорю, что они глаза выпучат от удивления.

Надобно заметить, что одним из величайших удовольствий для Сэма было сопровождать своего господина на всевозможные политические собрания. Повиснув на каком-нибудь заборе или взобравшись на дерево, он наблюдал за ораторами с величайшим вниманием и затем, спустившись к своим черным собратьям, явившимся туда также со своими господами, он удивлял и восхищал их, передавая слышанное с шутовским передразниваньем ораторов и с самою невозмутимою серьезностью; обыкновенно его слушателями были негры, но иногда к ним присоединялись белые, которые тоже слушали, смеялись и подмигивали к великому удовольствию Сэма. В сущности, Сэм считал ораторское искусство своим призванием и никогда не упускал случая блеснуть им.

Между Сэмом и тетушкой Хлоей существовала с давних пор скрытая вражда или лучше сказать явная холодность отношений; но теперь Сэм питал некие замыслы насчет съестных припасов, как необходимого фундамента для своих дальнейших действии, и потому он решил быть в высшей степени миролюбивым: он очень хорошо знал, что приказания госпожи будут буквально исполнены, но знал также, что много выиграет, если они будут исполнены с охотой. Поэтому он явился перед тетушкой Хлоей с выражением трогательного смирения и покорности, как человек, перенесший громадные страдания ради преследуемого ближнего, и заявил, что миссис прислала его к тетушке Хлое, чтобы та была так добра покормить и напоить его, в чём он сильно нуждается; этими словами он ясно признал её права и власть над кухонным департаментом и всем принадлежащим к нему.

Расчёт не обманул его. Ни один опытный кандидат на выборах не успевал так легко склонить на свою сторону бедных, простодушных и добродетельных избирателей, как склонил Сэм тетушку Хлою. Если бы он был сам блудный сын, его не угощали бы с более материнскою щедростью. Через несколько минут он с радостным, самодовольным видом сидел за столом перед огромным оловянным блюдом, на котором сложены были остатки всего, что подавалось на стол за последние два, три дня. Сочные кусочки ветчины, золотистые корочки пирога, кусочки паштета всевозможной математической формы, косточки цыплят, потроха, лапки разных птиц – всё перемешивалось в живописном беспорядке, и Сэм, неограниченный властелин над всем этим, сидел, весело сдвинув свой пальмовый лист набекрень, и покровительственно угощал Андн, сидевшего по его правую руку.

Кухня была битком набита неграми, сбежавшимися из разных хижин, чтобы узнать чем кончились события этого дня Настал час торжества для Сэма! Он рассказал историю своих приключений со всеми прикрасами, которые могли усилить её эффект: Сэм никогда не допускал, чтобы рассказ в его передаче утратил хоть часть своего блеска. Взрывы хохота беспрестанно прерывали рассказчика, и этот хохот подхватывала мелюзга, ребятишки, которые валялись кучами на полу или прятались по углам. Сэм сохранял всё время невозмутимую серьезность и лишь иногда закатывал глаза и кидал на своих слушателей невероятно смешные взгляды, ни на минуту не покидая наставительного приподнятого тона речи.

– Видите, любезные граждане, – говорил Сэм, энергично размахивая ножкой индейки, – спасая этого ребенка, я боролся за всех вас, да, за всех. Потому что тот, кто хочет наложить руку на одного из наших, накладывает ее на всех. В основе это одно и то же, – ясное дело. Пусть-ка явится один из этих торгашей, которые высматривают да вынюхивают нашего брата, он будет иметь дело со мною! Я готов стоять за всех вас, братья, за ваши права, готов защищать их до последнего издыхания!

– А как же, Сэм, ты говорил мне сегодня утром, что поможешь этому чужому господину поймать Элизу, а теперь говоришь что-то совсем другое.

– А теперь я тебе говорю, Анди, – отвечал Сэм тоном подавляющего превосходства, – не толкуй ты никогда о том, чего не понимаешь; у таких молокососов, как ты, Анди, бывают очень хорошие намерения, но они не могут осмыслить основных причин наших поступков.

– Это с моей стороны была добросовестность, Анди. Когда я сбирался изловить Лиззи, я думал, что господин этого хочет. Когда я увидел, что миссис хочет совсем другого, я поступил еще более добросовестно, – потому что нам, слугам, всегда выгоднее держать сторону госпожи – и так, ты видишь, я был и в том, и в другом случае последователен и добросовестен, я поступал на основании правил. Да, правил, – повторил Сэм с жаром, разгрызая цыплячью шейку, – а для чего же правила, если у нас нет стойкости следовать им? Спрашиваю вас для чего? Анди, возьми эту кость, на ней еще осталось немножко мяса.

Слушатели с разинутыми ртами ловили каждое слово Сэма, и он продолжал тоном человека, приступающего к разрешению сложного вопроса:

– Кстати о стойкости, товарищи негры; многие не совсем ясно понимают, что такое стойкость и постоянство. Когда случается, что человек один день и ночь стоит за одно, на другой день за противоположное, люди говорят (и это довольно естественно) он не стойкий.

– Передай-ка мне, Анди, этот кусочек пирога. – Но рассмотрим дело поглубже. Я надеюсь, что джентльмены и прекрасный пол извинят меня за сравнение, взятое из обыденной жизни. Возьмем, для примера, что я хочу влезть на стог с сеном. Я приставляю лестницу с этой стороны, нет, не влезть. Неужели же вы меня назовете непостоянным, если я не буду лазить без конца с этой стороны и переставлю свою лестницу на противоположную сторону? Нет, я постоянен потому, что я хочу влезть наверх во что бы то ни стало, с какой бы то ни было стороны. Понятно вам это?

– Это единственное в чём ты был всегда постоянен, – проворчала тетушка Хлоя, которая начинала раздражаться. Веселье в такой вечер действовало на нее как «уксус на селитру» по словам Писания.

– Да, – вскричал Сэм, вполне насытившись и ужином, и славою, – да, мои сограждане и дамы, и вообще весь женский пол, у меня свои убеждения, я этим горжусь, они всегда принесут мне пользу и теперь, и после. – Он встал, чтобы с большим эффектом закончить свою речь.

– У меня есть убеждения, и я крепко держусь за них. Если я думаю, что надобно сделать что-нибудь на основании моего убеждения, я это сделаю, хотя бы меня сожгли живым. Я смело пойду на костер и скажу: Вот я пришел пролить свою кровь до последней капли за свои убеждения, за свою родину, за благо всего общества!

– Хорошо, вмешалась тетушка Хлоя, – надеюсь, которое-нибудь из твоих убеждений заставит тебя наконец идти спать и не задерживать народ до утра. А вы, детвора, – обратилась она к ребятишкам, – если не хотите попробовать кнута, убирайтесь как можно скорей домой!

– Негры! – воскликнул Сэм, благосклонно помахивая своей шляпой, пальмовым листом, – даю вам мое благословение! Идите спать и ведите себя умно!

После этого трогательного напутствия собрание разошлось.

Глава IX
Из которой видно, что и сенатор всё же человек

Яркий огонь камина освещал ковер уютной гостиной, скользил по чашкам и отражался в блестевшем чайнике, когда сенатор Бэрд снимал с себя сапоги, приготовляясь всунуть ноги в хорошенькие туфли, вышитые ему женой, пока он ездил на сессию сената. Миссис Бэрд, с выражением полного счастья и довольства на лице, наблюдала за приготовлением чайного стола, по временам отрываясь от своего дела, чтобы покрикивать на кучу шумливых детишек, которые проделывали всевозможные шалости, раздражающие матерей начиная с потопа.

– Том, оставь ручку двери, ты уже не маленький! – Мэри, Марш не таскай: кошку за хвост, бедная киса! Джим, на этот стол нельзя лазить, никак нельзя, – прочь, прочь! – Ты не знаешье, мой друг, какой приятный сюрприз ты нам сделала никак не ожидали, что ты приедешь к нам сегодня вечером, – сказала она, когда улучила минутку обратиться к мужу.

– Да, да, я решил сбежать на одну ночь и отдохнуть дома. Я смертельно устал, и голова у меня болит.

Миссис Бэрд бросила взгляд на склянку с камфорой, стоявшую в полуотворенном шкафике, и намеревалась подойти к ней, но её муж решительно воспротивился.

– Нет, нет, Мэри, пожалуйста, не надобно лекарств! Мне ничего не нужно, кроме чашки твоего славного чая и нескольких часов жизни в семейном кругу. Страшно утомительны эти законодательства.

И сенатор улыбнулся, как будто ему было приятно думать, что он жертвует собой для блага родины.

– Ну, – спросила миссис Бэрд, когда её хлопоты около чайного стола пришли к концу, – что же вы поделывали в сенате?

Обыкновенно кроткая маленькая миссис Бэрд не ломала себе голову над вопросами о том, что делается в палате; она справедливо находила, что ей едва справиться со своими домашними делами. Поэтому мистер Бэрд посмотрел на нее удивленными глазами и проговорил:

– Ничего особенного.

– Да? но правда ли, что там обсуждался закон, по которому запрещается давать есть и пить несчастным беглым невольникам? До меня дошли слухи об этом, но я не думаю, чтобы какое бы то ни было христианское законодательное собрание могло принять такой закон!

– Ну, Мэри, ты, кажется, намерена пуститься в политику!

– Глупости! По моему, вся ваша политика гроша не стоит, но это было бы прямо жестоко, противно христианству! Надеюсь, друг мой, такой закон не прошел?

– Нет, моя дорогая, закон, запрещающий оказывать помощь невольникам, которые бегут из Кентукки, прошел; эти беспокойные аболиционисты зашли так далеко, что наши братья в Кентукки сильно взволновались, и для нас было необходимо и вполне по-христиански сделать что-нибудь для их успокоения.

– А в чём состоит этот закон? Неужели он запрещает нам приютить на ночь одного из этих несчастных, накормить его, подарить ему какое-нибудь старое платье и отпустить его на все четыре стороны?

– Да конечно, запрещает, моя милая; ведь это же и называется оказание помощи и укрывательство.

Миссис Бэрд была робкая, часто краснеющая, маленькая женщина, около четырех футов роста с кроткими, голубыми глазами, нежным цветом лица ы тихим, ласковым голосом; что касается храбрости, всякий индюк среднего роста мог обратить ее в бегство, а небольшой дворняжке стоило оскалить зубы, чтобы вполне подчинить ее себе. Муж и дети составляли весь её мир, но здесь она правила больше посредством просьб и убеждений, чем посредством приказаний и споров. Единственное, что могло раздражить ее, возмутить её кроткую, отзывчивую душу была жестокость. Всякое проявление жестокости доводило ее до припадков гнева, особенно страшных и необъяснимых при её обычной мягкости. Вообще она была очень снисходительная мать, всегда готовая уступить просьбам детей, по её мальчики сохраняли почтительное воспоминание об одном строгом наказании, которому она подвергла их, увидав, что они вместе с другими безжалостными мальчиками забрасывают камнями беззащитного котенка.

– Вот-то я тогда перепугался, – рассказывал мистер Билль. – Мама подбежала ко мне такая, что я думал, она сошла с ума. Я не успел опомниться, как меня высекли и уложили в постель без ужина; а потом я слышал, как мама плакала за дверью. Это было для меня всего больнее. После этого мы, мальчики, никогда больше не бросали камнями в кошек, – добавлял он обыкновенно.

В этот раз миссис Бэрд быстро встала, щеки её горели, – что очень шло к ней, – подошла к мужу с решительным видом и спросила:

– Скажи, пожалуйста, Джон, а ты находишь этот закон правильным и христианским?

– Ты не убьешь меня, Мэри, если я скажу: да, нахожу.

– Я никогда не ожидала этого от тебя, Джон! И неужели ты подал за него голос?

– Подал, мой прелестный политик.

– Как тебе не стыдно, Джон! Бедные, бесприютные бездомные создания! Это позорный, гадкий, отвратительный закон, и я первая нарушу его, как только представится случай. Надеюсь, случай скоро представится! Хороший порядок дел, нечего сказать, если женщина не может накормить горячим ужином и дать постель несчастным, голодным созданиям, только потому, что они невольники, потому что их обижали и притесняли всю жизнь!

– Но, Мэри, послушай же меня хоть немножко. Твои чувства совершенно правильны, и хороши, и симпатичны, и я люблю тебя за них; но, моя дорогая, мы не должны допускать, чтобы наши чувства брали верх над разумом. Подумай, ведь это не дело личных чувств; тут замешаны важные общественные интересы; у нас поднимается такое общественное брожение, что приходится отложить в сторону личные чувства.

– Видишь ли, Джон, я ничего не понимаю в политике, но я умею читать Библию, и там говорится, что мы должны накормить голодного, одеть нагого, утешить плачущего; этим священным законам я всегда буду следовать.

– А если твой образ действия вызовет общественное бедствие…

– Никогда повиновение заповедям Божиим не может вызвать общественного бедствия. Я уверена, что не может! Всегда всего безопаснее поступать так, как Он нам повелевает.

– Ну, выслушай меня, Мэри, я приведу тебе совершенно ясный довод, доказывающий…

– Ах, пустяки, Джон! Ты можешь говорить всю ночь, но ты не переубедишь меня! Я у тебя спрошу только одно, Джон; если к твоим дверям подойдет несчастное, дрожащее, голодное создание, прогонишь ты его, потому что это беглый? Прогонишь, Джон?

По правде сказать, наш сенатор имел несчастье быть человеком необыкновенно добрым и отзывчивым, прогнать от себя нуждающегося было совсем не в его характере. Хуже всего для него было то, что жена отлично знала это и направила свое нападение на самый слабый пункт. Он прибег к обычным в подобных случаях средствам выиграть время. Он сказал; «Гм!», кашлянул несколько раз, вытащил носовой платок и принялся протирать себе очки. Миссис Бэрд, видя беззащитное положение неприятельской территории, бессовестно воспользовалась своим преимуществом.

– Мне бы хотелось видеть, как ты это сделаешь, Джон, ужасно бы хотелось! Как это ты выгонишь из дома женщину, например, в снежную метель, или, может быть, ты задержишь ее и отправишь в тюрьму? Как ты будешь гордиться таким подвигом!

– Конечно, то будет очень тяжелая обязанность, начал мистер Бэрд сдержанным тоном.

– Обязанность, Джон! Пожалуйста, не говори эти слова. Ты очень хорошо знаешь, что это не обязанность, и что такой обязанности быть не может! Если люди хотят, чтобы невольники не убегали от них, пусть они порядочно обращаются с ними, вот мое убеждение. Если бы у меня были невольники, – надеюсь, их никогда не будет, – я уверена, они не стали бы бегать, и твои тоже, Джон. Человек не убежит, когда ему живется хорошо. А если кто и убежит, так разве мало натерпится он холода, голода и страха? И еще все должны набрасываться на него! Нет, уж там закон или не закон, а я ничего подобного делать не стану, избави Бог!

– Мэри, Мэри, дорогая, ну, давай рассуждать спокойно.

– Я терпеть не могу рассуждать, Джон, особенно о таких вещах. У вас, политиков, такая привычка ходить кругом да около самого простого, ясного дела; а как дойдет до применения вашего закона, так и окажется, что вы сами не верите в то, что говорили. Я ведь отлично знаю тебя, Джон. Ты также, как я, не считаешь этого закона справедливым и также не станешь исполнять его.

В этот критический момент дверь отворилась, старый Куджо, негр-работник, просунул в нее голову и попросил миссис пройти в кухню. Наш сенатор почувствовал облегчение, проводил свою маленькую жену взглядом, выражавшим странную смесь удовольствия и досады, и, спокойно усевшись в своем кресле, принялся читать газеты.

Через минуту за дверью послышался голос миссис Бэрд, звавшей его торопливо и встревожено.

– Джон, Джон! Иди сюда скорей!

Он отложил газету, вошел в кухню и остановился в изумлении перед ожидавшим его там зрелищем. Молодая, стройная женщина, в разорванной и обледенелой одежде лежала на двух стульях в глубоком обмороке. Одна нога её была обута, на другой не было башмака, чулок свалился, а самая нога была исцарапана и изранена. На лице её виднелся отпечаток презираемой расы, но нельзя было не любоваться его мрачной, грустной красотой. При виде его окаменелой неподвижности, его холодной, мертвенной бледности жуткая дрожь пробежала по телу сенатора. Он стоял молча, затаив дыхание. Жена его и их единственная черная служанка, старая тетка Дина, суетились около женщины, стараясь привести ее в чувство. Старый Куджо посадил к себе на колени мальчика, снимал с него сапожки и чулочки и старался согреть его маленькие ножки.

– Какая красавица! – сказала старая Дина с состраданием. – Это она должно быть от жары свалилась. Она вошла ничего себе и попросила позволения немножко погреться; я только что хотела спросить, откуда она, а она и упала. Ишь, какие руки, видно, что она никогда не делала черной работы!

– Бедняжка! – проговорила миссис Бэрд, когда женщина открыла свои большие, черные глаза и посмотрела на нее помутившимся взглядом.

Вдруг выражение страдания пробежало по лицу её, и она вскочила с криком: – О, мой Гарри! Они увели его!

Мальчик соскочил с колен Куджи, подбежал к ней и обнял ее. – О, он здесь! Он здесь! – вскричала она, и бросилась к миссис Бэрд.

– Барыня, спасите нас! Не дайте им взять его!

– Никто не сделает тебе здесь никакого зла, бедная женщина, – проговорила миссис Бэрд успокоительно – У нас ты в безопасности. Не бойся ничего.

– Благослови вас Господь Бог! – сказала женщина, закрывая лицо руками и рыдая. Мальчик, видя, что она плачет, старался взобраться к ней на колени.