Текст книги "Хижина дяди Тома"

Хозяин был сама услужливость, и через минуту с полдюжины негров старых и молодых, мужского и женского пола, больших и маленьких рассыпались в разные стороны, словно стая куропаток толкались, суетились, наступали друг другу на ноги, спеша приготовить комнату для массы. В ожидании этой комнаты он уселся на стул среди буфета и вступил в разговор с человеком, сидевшим около него.

С самого появления незнакомца фабрикант, мистер Вильсон, рассматривал его с каким-то тревожным любопытством. Ему представлялось, что он где-то встречал его и был с ним знаком, но он никак не мог вспомнить, где именно. Всякий раз как приезжий заговаривал, пли делал движение, или улыбался, он пристально глядел на него и тотчас же отводил глаза, встречая холодный, безучастный взгляд его. Вдруг в голове его блеснуло какое-то воспоминание, и он уставился на незнакомца с таким испугом и удивлением, что тот подошел к нему.

– Мистер Вильсон, если не ошибаюсь? проговорил он, протягивая ему руку. – Извините, пожалуйста, я сразу не узнал вас, вы, кажется, помните меня? Бутлер из Оклэнда, округ Щельби.

– Да, да… как же… сэр, – пробормотал мистер Вильсон, словно во сне.

Вошедший негр объявил, что комната для массы готова.

– Джим, присмотри за вещами, – небрежно приказал господин; затем, обращаясь к мистеру Вильсону, он прибавил: мне бы очень хотелось поговорить с вами об одном деле, не будете ли вы так добры, не зайдете ли ко мне в комнату?

Мистер Вильсон последовал за ним все также словно во сне.

Они вошли в большую комнату в верхнем этаже, где трещал только что разведенный огонь в комнате и несколько слуг продолжали суетиться, заканчивая уборку.

Когда все было кончено, и слуги ушли, молодой человек спокойно запер дверь на замок, положил ключ в карман, сложив руки на груди, посмотрел прямо в лицо мистеру Вильсону.

– Джорж! – вскричал мистер Вильсон.

– Да, Джорж, – подтвердил молодой человек.

– Я никак не мог поверить этому!

– Кажется, я хорошо загримирован, – с улыбкой сказал молодой человек. – Ореховая кора превратила мою желтую кожу в смуглую, и я выкрасил себе волосы в черный цвет, таким образом я, как видите, по приметам не подхожу к тому человеку, о котором говорится в объявлении.

– Ах, Джорж, ты пустился в опасную игру. Я бы не советовал тебе так рисковать.

– Я рискую на собственный страх, – отвечал Джорж с тою же гордою улыбкой.

Мы должны заметить мимоходом, что по отцу Джорж принадлежал к белой расе. Его мать была одна из тех несчастных негритянок, которые, благодаря красоте, делались жертвами страсти своего господина и матерями детей, которым не суждено было знать отца. От одного из самых знатных родов Кентукки он наследовал тонкие, европейские черты лица и пылкий неукротимый нрав. От матери он получил только желтоватый оттенок кожи и чудные темные глаза. Легкая перемена в цвете кожи и волос превратила его в испанца, а врожденная грация движений и хорошие манеры помогли ему без труда исполнять смело взятую на себя роль – джентльмена, путешествующего со своим слугою.

Мистер Нильсон, добродушный, но чрезвычайно мнительный и осторожный старичок, ходил взад и вперед по комнате, разрываясь между желанием помочь Джоржу и некоторым смутным сознанием необходимости поддерживать законы и порядок.

– И так, Джорж, – заговорил он наконец, – ты значит бежал, ты бросил своего законного господина, (что, впрочем, неудивительно), мне это очень неприятно, Джорж, да, положительно неприятно, я должен высказать это тебе, Джорж, это моя обязанность.

– Что же вам неприятно, сэр? – спокойно спросил Джорж.

– Неприятно видеть, что как ни как, ты нарушаешь законы своей родины.

– Моей родины! – с горечью воскликнул Джорж, – разве есть у меня какая-нибудь родина, кроме могилы. Я хотел бы поскорее лечь в нее!

– Что ты, Джорж, нет, нет, нельзя так говорить, это грешно! Джорж, у тебя был жестокий господин, это верно, он относился к тебе очень дурно, я не думаю защищать его. Но ты помнишь, как ангел велел Агари вернуться к ее госпоже и повиноваться ей; и апостолы тоже отослали Онисима обратно к его господину.

– Пожалуйста, не приводите мне примеров из Библии, мистер Вильсон, – вскричал Джорж, сверкая глазами.

– Моя жена христианка, и я тоже буду христианином, если когда-нибудь доберусь туда, куда хочу. Но применять Библию к человеку в моем положении, это значит сделать, чтобы она окончательно опротивела ему. Я готов предстать пред Всемогущем Богом и отдать Ему на суд мое дело. Пусть Он решит, правильно ли я поступаю, добиваясь свободы!

– Твои чувства вполне естественны, Джорж, – сказал добродушный старичок, сморкая себе нос. – Конечно, они естественны, но мой долг не поощрять их в тебе. Да, голубчик, мне жаль тебя, но твое дело неправое, совершенно не правое, знаешь, что говорит апостол: «Пусть каждый пребудет, в той доле, какая ему уготована. Мы все должны повиноваться воле Провидения, Джорж, разве ты с этим не согласен?

Джорж стоял, закинув голову назад, крепко сложив руки на широкой груди, и с горькой усмешкой на губах.

– Желал бы я знать, мистер Вильсон, что если бы индейцы напали на вас, взяли вас в плен, разлучили с женой и детьми и заставили всю жизнь молоть для них муку, – считали бы вы своею обязанностью пребывать в той доле, которая для вас уготована? Я думаю наоборот! вы воспользовались бы первой заблудившейся лошадью, которая попала бы вам в руки, и считали бы ее даром Провидения. Что, разве неправда?

Добродушный старичок вытаращил глаза перед таким новым освещением вопроса; не будучи ученым мыслителем, он обладал одним качеством, которым обладают далеко не все мыслители: он умел ничего не говорить там, где нечего было сказать. Так и теперь: он тщательно сложил свой зонтик, расправил на нем всякую складочку и затем продолжал свои увещания, ограничиваясь общими местами.

– Видишь ли, Джорж, ты знаешь, я всегда был тебе другом, и что я теперь сказал, я сказал для твоего же добра. Мне кажется, ты подвергаешь себя громадной опасности. Ты не можешь надеяться достигнуть цели. Если тебя поймают, тебе будет хуже, чем прежде: тебя замучат, изобьют до полусмерти и продадут на юг.

– Мистер Вильсон, я отлично знаю все это, отвечал Джорж. – Конечно, я рискую, но, – он распахнул пальто и показал пару пистолетов и складной нож. – Видите, я приготовился встретить их. На юг я не поеду. Нет, коли на то пойдет, я сумею добыть себе шесть футов свободной земли – первой и последней моей собственности в Кентукки!

– Но, Джорж, ведь это ужасное настроение? Эго прямо какая-то отчаянность! Ты меня пугаешь, Джорж! Тебе нипочем нарушить законы своей родины.

– Опять моей родины! Мистер Вильсон, у вас есть родина; но какая же родина у меня и у других подобных мне, рожденных от матерей невольниц? Какие законы написаны для нас? Мы не пишем законов, их издают без нашего согласия, они нам не нужны, они все сводятся к тому, чтобы раздавить и унизить нас. Разве я не слыхал ваших речей 4-го июля? Разве все вы не говорите нам раз в год, что сила правительства основывается на добровольном подчинении управляемых? Разве может человек, который слышит такие речи, не думать. Разве он не может сопоставить одно с другим и сделать свои собственные выводы?

Ум мистера Вильсона был из тех, которые можно сравнить с комком хлопчатой бумаги, нежным, мягким, спутанным, легко изменяющим форму. Он от души жалели Джоржа и смутно понимал, какие чувства волнуют его, но он считал своею обязанностью упорно наставлять его на путь истинный.

– Джорж, это не хорошо. Скажу тебе, как друг, брось ты этакие мысли. Это дурные мысли, очень дурные, особенно для человека в твоем положении, – мистер Бильсон сел к столу и принялся нервно покусывать ручку зонтика.

– Вот что, мистер Вильсон, – сказал Джорж, подходя к нему и с решительным видом садясь против пего. – Взгляните на меня. Я сижу перед вами. Разве я не такой же человек, как вы? Посмотрите на мое лицо, посмотрите на мои руки, посмотрите на всю мою фигуру, – молодой человек гордо выпрямился, – чем я не такой же человек, как всякий другой? Послушайте, мистер Вильсон, что я вам расскажу. У меня был отец, один из ваших кентуккийских джентльменов, – он так мало заботился обо мне, что после его смерти меня продали вместе с его собаками и лошадьми для уплаты долгов, лежавших на имении. Я видал, как мою мать с семерыми детьми вывели на продажу. Они все были проданы на ее глазах в разные руки. Я был самый младший. Она на коленях просила моего хозяина, чтобы он купил ее вместе со мной, чтобы хоть один ребенок остался с ней, но он оттолкнул ее своими тяжелыми сапогами. Я видел, как он сделал это, я слышал ее вопли и стоны, когда он привязывал меня к шее лошади и увозил в свое имение.

– А потом?

– Мой хозяин сторговался с одним из покупщиков и перекупил у него мою старшую сестру. Она была набожная, хорошая девушка – баптистка – и такая же красивая, как мать в молодости. Она была хорошо воспитана, имела хорошие манеры. Сначала я радовался, что ее купили, думал все-таки около меня будет хоть один близкий человек. Но скоро я стал очень жалеть об этом. Сэр, я стоял у дверей и слышал, как ее секли, и мне казалось, что каждый удар бьет меня прямо по сердцу, и я ничем не мог помочь ей. Ее секли, сэр, за то, что она хотела вести себя честно, на что по вашим законам девушка невольница не имеет права; и в конце концов я видел, как ее заковали в цепи и отправили с партией других невольников на рынок в Орлеан, – отправили только за одно это – и с тех пор я ничего о ней не слыхал. Я подрастал, годы шли за годами, не было у меня ни отца, ни матери, ни сестры, ни одной человеческой души, которая бы заботилась обо мне больше, чем о последней собаке; меня секли, бранили, морили голодом. Да, сэр, я голодал до того, что с жадностью обгладывал кости, которые бросали собакам. А между тем, когда я был маленьким мальчиком, я целые ночи напролет плакал, но плакал не от голода, не от боли. Нет, сэр, я плакал о матери, о сестрах, о том, что на всем свете нет никого, кто бы любил меня. Я не знал ни покоя, ни удобств жизни, я никогда не слыхал ни от кого доброго слова, пока не поступит к вам на фабрику, мистер Вильсон. Вы обращались со мной хорошо; вы поощряли меня работать, учиться читать и писать, стараться сделаться порядочным человеком. Бог видит, как я вам благодарен за все это. В это время, сэр, я встретился со своей женой. Вы видали ее, знаете, какая она красавица. Когда я заметил, что она любит меня, когда я женился на ней, я сам себе не верил, что это правда, до того я был счастлив, ведь она, сэр, так же добра, как и красива! А потом? потом является мой господин, отрывает меня от моего дела, от моих друзей, от всего, что я любил, и топчет меня в грязь! А почему? Потому, как он говорит, что я забыл, кто я, он покажет мне, что я простой негр и ничего больше! В конце концов, он становится между мной и женой, он требует, чтобы я ее бросил и жил с другою женщиной. И на все это ваши законы дают ему полное право! Подумайте-ка, мистер Вильсон. Все, что разбило сердце моей матери и сестры, моей жены и меня самого – все это разрешается вашими законами, все это может делать любой рабовладелец в Кентукки, и никто не скажет ему: нельзя! Неужели вы назовете это законами моей родины? Нет, сэр, у меня нет родины, как нет отца. Но я добуду себе родину! От вашей мне ничего не нужно, только бы она не трогала меня, только бы дала мне спокойно уйти. Но когда я доберусь до Канады, где законы будут признавать и защищать меня, она станет моей родиной, и я буду повиноваться ее законам. И беда тому, кто вздумает помешать мне, потому что я доведен до отчаяния. Я буду бороться за свою свободу до последнего издыхания. Вы рассказываете, что ваши отцы боролись таким же образом? Что было хорошо для них, то хорошо и для меня.

Эта речь, которую он произнес частью сидя у стола, частью шагая взад и вперед по комнате, произнес со слезами, со сверкающими глазами и отчаянными жестами, сильно взволновала добродушного старика; он вытащил из кармана большой, желтый, шелковый платок и принялся энергично вытирать себе лицо.

– Провал их возьми! – вскричал он вдруг. – Я всегда это говорил; проклятые палачи. Кажется, я уж начинаю ругаться! Уходи, Джорж, уходи! Только будь осторожен, голубчик, не убивай никого, Джорж, разве только… нет, все-таки лучше не убивай, знаешь, мне бы не хотелось, чтобы ты убил. А где твоя жена, Джорж? – спросил он взволнованно, вскакивая с места и начиная расхаживать по комнате.

– Ушла, сэр, ушла, с ребенком на руках, Бог, знает куда. Ушла на север; и когда мы встретимся, встретимся ли когда-нибудь на этом свете – неизвестно.

– Не может быть! Это удивительно! Уйти от таких хороших господ!

– У хороших господ бывают долги, а законы нашей родины разрешают отнять ребенка у матери и продать его за долги господина, – с горечью отвечал Джорж.

– Так, так, – проговорил честный фабрикант, роясь в карманах, – это, пожалуй, будет, против моих убеждений, – ну, да черт с ними, с моими убеждениями! – на-ка, возьми, Джорж! – и, достав из бумажника пачку ассигнаций, он протянул их Джоржу.

– Нет, нет, пожалуйста не надо, мой добрый сэр! – вскричал Джорж, вы и без того очень много для меня сделали, а это может поставить вас в затруднительное положение. Надеюсь, у меня хватит денег.

– Нет, Джорж, ты должен взять. Деньги всегда пригодятся, они никогда не лишние, если добыты честно! Пожалуйста, пожалуйста, возьми, голубчик!

– С одним условием, сэр: вы позволите мне возвратить их вам, когда я буду в состоянии.

– Ну, а теперь, Джорж, скажи, долго ли ты думаешь путешествовать таким образом? Надеюсь, недолго? Ты это хорошо выдумал, только уже слишком смело. А твой негр, кто он такой?

– Это вполне надежный человек. Он бежал в Канаду в прошлом году. Там он узнал, что его господин страшно сердится за его побег и в отместку бьет и сечет его старую мать. Тогда он вернулся, чтобы утешить ее и попробовать увезти.

– Что ж? увез он?

– Нет еще. Он все время бродил около дома, но не мог улучить удобного случая. Теперь он едет со мной до Огайо и передаст меня друзьям, которые и ему помогли, а потом он вернется за ней.

– Опасно, очень опасно! – проговорил старичок.

Джорж выпрямился и презрительно улыбнулся.

Фабрикант оглядел его с ног до головы с простодушным недоумением.

– Джорж, в тебе какая-то удивительная перемена. Ты и голову держишь, и говоришь, и ходишь точно совсем другой человек.

– Это потому, что я теперь свободный человек, – с гордостью проговорил Джорж. – Да, сэр, больше я никогда, никого не назову своим господином. Я свободен!

– Берегись! это еще не так верно, тебя могут поймать!

– Если это случится, все равно, мистер Вильсон! В могиле все люди свободны и равны.

– Я просто ошеломлен твоею смелостью, – сказал мистер Вильсон. – Как это, заехал сюда в ближайшую гостиницу!

– Мистер Вильсон, это так дерзко, и эта гостиница так близко к нашим местам, что никому не придет в голову искать меня здесь. Меня будут разыскивать где-нибудь подальше, а потом, ведь вы сами еле узнали меня! Господин Джима живет не в этом округе; его здесь никто не знает. Да и вообще его считают окончательно пропавшим, никто его не разыскивает, и меня тоже трудно признать по объявлению.

– А клеймо на руке?

Джорж снял перчатку и показал только что затянувшийся рубец.

– Последний знак доброты мистера Гарриса, – с горечью сказал он. – Он вздумал наградить меня им две недели тому назад, уверяя, что я наверно скоро сбегу. Интересно, не правда ли? – спросил он, снова надевая перчатку.

– У меня кровь стынет в жилах, когда я думаю о твоем положении и о тех опасностях, которые грозят тебе! – вскричал мистер Вильсон.

– Моя кровь стыла много лет подряд, мистер Вильсон, теперь она кипит, – отвечал Джорж. – Вот что, дорогой сэр, – продолжал он после нескольких секунд молчания, – я заметил, что вы узнали меня. Я подумал, что мне лучше переговорить с вами, чтобы ваши удивленные взгляды не выдали меня. Завтра утром я выеду чем свет, и к ночи надеюсь быть в безопасности в Огайо. Я поеду днем, буду останавливаться в самых лучших гостиницах, обедать вместе со здешними аристократами. И так, прощайте, сэр! Если вы услышите, что я пойман, знайте, что меня нет в живых.

Джорж стоял твердый, как скала, и протянул руку с видом принца. Добродушный старичок пожал ее с самым сердечным расположением я, высказав еще несколько предостережений, взял свой зонтик и побрел вон из комнаты.

Джорж задумчиво глядел на дверь, затворившуюся за ним. Вдруг у него мелькнула какая-то мысль. Он быстро подошел к двери и отворил ее.

– Мистер Вильсон, извините, еще одно слово.

Старый джентльмен вернулся; Джорж по-прежнему запер дверь на ключ и несколько секунд стоял молча, вне решительности. Затем он сделал над собою усилие и поднял голову.

– Мистер Вольсон, вы все время относились ко мне как христианин, я хочу попросить у вас еще одного дела христианского милосердия.

– Что такое, Джорж?

– Видите ли, сэр, вы говорили правду: я действительна страшно рискую. Ни одна живая душа во всем свете не огорчится, если я умру, – прибавил он, тяжело дыша и с трудом произнося слова.

– Меня убьют и закопают, как собаку, а на другой день никто об этом не вспомнит, никто, – исключая моей бедной жены. Она будет плакать и грустить. Не возьметесь ли вы, мистер Вильсон, передать ей эту булавочку. Она подарила мне ее на Рождество, бедняжка! Отдайте ей ее и скажите, что я любил ее до самой смерти. Сделаете вы это? да? Сделаете? – спросил он горячо.

– Конечно, сделаю, голубчик! – сказал старый джентльмен, взяв булавку; глаза его были влажны, голос дрожал от волнения.

– Скажите ей одно, – продолжал Джорж, – это мое последнее желание: если она может добраться до Канады, пусть идет туда. Нечего смотреть на то, что госпожа была к ней добра, что она любит свой дом, я прошу ее во всяком случае не возвращаться, рабство всегда в конце концов ведет к несчастию. Скажите ей, чтобы она воспитала нашего мальчика свободным человеком, и тогда ему не придется терпеть то, что терпел я. Скажете вы ей все это, мистер Вильсон, скажете?

– Да, Джорж, все скажу, обещаю. Но я уверен, что ты Не умрешь. Не бойся, ты такой славный малый. Надейся на Бога, Джорж! От всей души желаю тебе благополучно добраться до цели, от всей души!

– Да есть ли Бог, на которого можно надеяться? – проговорил Джорж тоном такого горького отчаяния, что старик невольно замолчал. – Я в свою жизнь насмотрелся на такие дела, которые заставляют меня сомневаться, чтобы мог быть Бог. Христиане не понимают, как все это представляется нам. Для вас Бог есть, но существует ли он для нас?

– Ах, не говори, не говори таких слов, голубчик! – вскричал старичок, почти: рыдая. – Гони от себя такие мысли, Бог есть, Он существует! мрак и тучи окружают его, но на троне его царит справедливость и правосудие. Бог есть, Джорж, – верь в него, надейся на него, и я уверен, он поможет тебе. Все устроится по справедливости, если не в этой жизни, то в будущей.

Искренняя вера и доброта этого простодушного старика придавали ему в эту минуту необыкновенное величие и достоинство. Джорж, рассеянно шагавший по комнате, остановился, задумался на минуту, и потом тихо проговорил:

– Благодарю вас за эти слова, мой добрый друг я их не забуду.

Глава XII
Отдельные случаи из области законной торговли

Глас в Раме, слышен плач и рыдание и вопль великий;

Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет.

Мистер Гэлей и Том тряслись в своей повозке и ехали все дальше и дальше каждый погруженный в собственные размышления. Странное явление представляют мысли двух людей, которые сидят рядом: под ними одно и тоже сиденье, у них одинаковые глаза, уши, руки и прочие органы, одни и те же предметы проходят перед их взорами; а между тем, у каждого из них свои собственные мысли, нисколько не похожие на мысли другого.

Возьмем, например, мистера Гэлея: он думал о росте Тома, об его сложении, о том, за сколько можно продать его, если удастся сохранить его полным и здоровым. Он думал, как ему составить свою партию; он высчитывал рыночную стоимость тел мужчин, женщин и детей, которые войдут в нее, и перебирал в уме разные подробности своего ремесла. Потом он думал о самом себе, какой он гуманный: другие торговцы сковывают своим неграм руки и ноги, а он надел Тому кандалы только на ноги и оставил ему руки свободными, пока он будет вести себя хорошо. Он вздохнул, подумав о неблагодарности человеческой природы, кто знает, может быть, и Том не ценит его благодеяний. Сколько раз его надували негры, с которыми он был особенно милостив! И несмотря на это, он остался добрым человеком, – просто удивительно!

Том со своей стороны думал о словах, прочитанных им в одной древней, немодной книге; слова эти все время вертелись в голове его: «Зде пребывающего града не имам, грядущего же взыскам; там и сам Бог позволит нам называть Его нашим Богом, ибо это он уготовил нам градъ». Слова эти взяты из древней книги, которую читают преимущественно невежественные и неученые люди, и которая во все времена имела странную власть над простыми, бесхитростными умами, в роде Тома. Слова ее потрясают душу до глубины, и словно трубный звук возбуждают бодрость, энергию мужество там, где было лишь мрачное отчаяние.

Мистер Гэлей вынул из кармана несколько листков газет и принялся с большим интересом просматривать объявления. Он не вполне бегло читал, и потому взял привычку читать в полголоса, как бы проверяя слухом свои глаза. Между прочим, он прочел следующее:

«Продажа с аукциона. – Негры. Согласно постановлению суда, во вторник, 20 февраля, на площади перед судом в городе Вашингтоне, штат Кентукки, имеют продаваться нижеследующие негры: Агар – 00 лет; Джон – 30 лет; Бен – 21 год: Саул-25 лет; Альберт-14 лет. Продажа назначена для удовлетворение кредиторов и наследников умершего Джесса Блечфорда, эсквайра.

Душеприказчики: Самуил Моррис; Томас Флинт».

– Это надо будет посмотреть, – обратился он к Тому за неимением другого собеседника. – Видишь, я хочу набрать партию первый сорт, с который ты поедешь. В хорошей компании тебе будет весело и приятно ехать. Значит, мы первым долгом должны отправиться в Вашингтон, там, делать нечего, тебе придется посидеть в тюрьме, пока я справлю свои дела.

Том совершенно покорно принял это приятное известие.

Он только спрашивал себя, у многих ли из этих несчастных людей, осужденных на продажу, есть жены и дети, и будут ли они так же страдать, расставаясь с ними, как он страдает. Надо сознаться, что наивные, мимоходом брошенные слова о тюрьме произвели далеко не радостное впечатление на бедного человека, который всегда гордился тем, что живет честно, безукоризненно. Да, мы должны сказать, что Том гордился своею честностью, ведь ему, бедняге, больше и гордиться нечем было, – если бы он принадлежал к высшим слоям общества, вероятно, он никогда не был бы доведен до такой крайности. Как бы то ни было, время шло и вечером Гэлей и Том удобно поместились, один в гостинице, другой в тюрьме.

Около одиннадцати часов следующего дня смешанная толпа собралась перед дверью суда; одни курили, другие жевали табак и плевали, разговаривали, бранились; все ожидали начала аукциона. Негры, назначенные к продаже, сидели отдельной группой и тихонько переговаривались друг с другом. Женщина, помеченная в объявлении Агарью, была и по лицу, и по фигуре чистокровная африканка. Может быт, ей в действительности было 60 лет, но тяжелые работы и болезни преждевременно состарили ее; она была полуслепа и скрючена ревматизмом. Около нее стоял единственный, оставшийся у нее сын, красивый мальчик, лет четырнадцати. У нее было много детей, но всех их, одного за другим, отняли у нее и продали на юг, остался один Альберт. Мать цеплялась за него дрожащими руками и со страхом смотрела на всякого, кто подходил осматривать его.

– Не бойся, тетка Агарь, – сказал один из старших негров. – Я говорил о тебе с массой Тамасом, он думает, что вас можно будет продать обоих вместе, в одни руки.

– Они напрасно говорят, что я уже никуда не гожусь, – заявляла старуха, поднимая свои трясущиеся руки, – я могу стряпать, стирать, мыть посуду, меня стоит купить, если продадут дешево; скажи им это, пожалуйста, скажи, прибавила она умоляющим тоном.

В эту минуту Гэлей протиснулся к группе негров, подошел к одному старшему негру, открыл ему рот, заглянул туда, попробовал зубы, заставил его выпрямиться, согнуть спину и проделать разные движения, чтобы испробовать силу мускулов; потом перешел к следующему и подверг его тому же испытанию. Наконец, он дошел до мальчика, пощупал его руки, осмотрел его и заставил прыгнуть, чтобы узнать, насколько он ловок.

– Его не продают без, меня! – сказала старуха с жаром, – мы идем вместе. Я еще довольно сильна, масса, я могу много работать, очень много, масса.

– На плантациях? – презрительно спросил Гэлей. – Похоже на дело! – Окончив свой осмотр, он отошел в сторону и заложив руки в карманы, с сигарой в зубах, со шляпой набекрень, стал поджидать аукцион.

– Как вы их находите? – спросил один человек, все время следовавший за Гэлеем, точно хотел составить себе мнение на основание его осмотра.

– Так себе, отвечал Гэлей, сплевывая, – я вероятно, буду торговаться за тех, что помоложе, и за мальчика.

– Они хотят продать мальчика и старуху вместе, – заметил его собеседник.

– Трудновато будет, старуха совсем дряхлятина, не выработает и того, что съест.

– Вы, значит, не купите ее?

– Дурак будет, кто купит. Она полуслепа, вся скрючена ревматизмом и глупа, как пробка.

– Некоторые люди покупают таких стариков и находят, что в них больше проку, чем кажется на вид, – раздумчиво проговорил незнакомец.

– Для меня это неподходящее дело, – сказал Гэлей, – я ее и даром не возьму, слава Богу, разглядел.

– Право, жаль разлучать ее с сыном, она, кажется, уж очень к нему привязана; ее ведь дешево отдадут.

– У кого много лишних денег, тому все дешево. Я перепродам мальчишку на плантацию, а с ней мне нечего делать, я ее даром не возьму, – повторил Гэлей.

– Она будет в отчаянии!

– Понятно, будет, – холодно сказал торговец.

Разговор был прерван гулом в толпе, и аукционист, коротенький, суетливый человечек, старавшийся придать себе важный вид, протискался вперед. Старуха задыхалась и инстинктивно прижималась к сыну.

– Держись поближе к маме, – Альберт, как можно ближе, нас выставят вместе, говорила она.

– Ах, нет, мамми, я боюсь, что не вместе, – сказал мальчик.

– Они должны, сыночек, ведь иначе я не переживу! – вскричала старуха.

Резкий голос аукциониста, просившего очистить место, возвестил о начале аукциона. Место было очищено и торги начались. Мужчины, значившиеся в списке, были скоро проданы за высокую цену, очевидно, на рынке был большой спрос на такого рода товар; двое из них достались Гэлею.

– Теперь твой черед, мальчуган, – сказал аукционист, слегка подталкивая мальчика своим молоточком. – Вставай, покажи, как ты умеешь прыгать.

– Выставьте нас вместе, масса, пожалуйста, вместе! – молила, старуха, крепко прижимая к себе мальчика.

– Убирайся прочь, – сердито оттолкнул ее аукционист, – ты пойдешь последней. Ну, черномазый, скачи, – и с этими словами он толкнул мальчика к помосту. Тяжелый стон раздался позади него. Мальчик остановился и оглянулся. Но ему не дали стоять и, смахнув слезы со своих больших, блестящих глаз, он в одну секунду вбежал на помост.

Его стройное тело, гибкие члены и красивое лицо сразу вызвали соперничество, и с полдюжины предложений послышалось одновременно. Встревоженный, полуиспуганный мальчик озирался во все стороны, прислушиваясь к тому, как набавляли цену то там, то здесь – пока раздался стук молотка. Он достался Гэлею. Его столкнули с помоста к новому хозяину, но он остановился на минуту и оглянулся назад: бедная старуха мать, дрожа всем телом, протягивала к нему свои дрожащие руки.

– Купите меня, масса! ради Бога, купите! Я умру, если вы не купите!

– И куплю, так умрешь! – отвечал Гэлей, – нет, не куплю, – и он отошел прочь.

За бедную старуху торговались недолго. Человек, разговаривавший с Гэлеем, и очевидно не лишенный чувства сострадания, купил ее за бесценок, и толпа начала расходиться.

Бедные жертвы аукциона, которые много лет прожили вместе в одном имении, собрались вокруг несчастной матери, на отчаяние которой жалко было смотреть.

– Неужели они не могли оставить мне хоть одного? Масса обещал, что оставит мне одного, да, обещал, – твердила она надтреснутым голосом.

– Надейся на Бога, тетушка Агар, с соболезнованьем сказал старший из негров.

– К чему мне надеяться? – спросила она, рыдая.

– Мама! мама! Не плачь так! – просил мальчик. – Говорят, ты досталась доброму хозяину.

– Мне все равно, совершенно все равно! О, Альберт! О, мой мальчик! Мой последний ребеночек! Господи, как мне жить без него?

– Послушайте, оттащите ее прочь, неужели вы не можете? – сказал Гэлей сухо, – что ей за польза сидеть и причитать тут!

Старшие негры частью убеждением, частью силою оторвали ее от сына и, отведя к повозке ее нового хозяина, всячески старались утешить.

– Ну, ступайте! – Гэлей столкнул вместе своих трех купленных негров и, вытащив ручные колодки, сковал каждому кисти рук, затем соединил все кандалы длинною цепью и повел их в тюрьму.

Через несколько дней Гэлей со своим товаром благополучно плыл на пароходе по Огайо. Он только еще начинал составлять свою партию, и пополнял ее в разных пунктах на берегу товаром, который или сам он, или его агенты приготовили для этого случая.

Красивый и прочный пароход «Прекрасная Река» весело спускался по течению. Над ним сияло ясное небо, на мачтах его развевался флаг свободной Америки с полосами и звездами; на палубе расхаживали нарядные лэди и джентельмены, наслаждаясь чудной погодой. Везде было оживленно, шумно, весело! везде только не в партии невольников Гэлея, которые вместе с прочими товарами помещены были на нижней палубе и сидели, сбившись в тесную кучу и тихонько переговаривались друг с другом, по-видимому, вовсе не умее ценить своих разнообразных преимуществ.

– Ребята, – крикнул Гэлей, неожиданно появляясь среди них, – надеюсь, вы все бодры и веселы. Пожалуйста, не хандрите, будьте молодцами, ребята! Ведите себя хорошо, и я буду хорош с вами!

Ребята отвечали неизменным: «слушаем, масса», этим словом, которое целые века повторяют несчастные африканцы; но надобно сознаться, что вид у них был далеко невеселый; у каждого был свой маленький предрассудок в виде оставленной жены, матери, сестры или детей и хотя «притеснители требовали от них веселья», но веселье не давалось им так скоро.