Текст книги "900 дней. Блокада Ленинграда"

Глава I
Бесконечная ночь

 
Я не напрасно беспокоюсь,
Чтоб не забылась та война:
Ведь эта память – наша совесть.
Она,
Как сила, нам нужна…
 

Белые ночи

Холод и ветер. Холод и ветер. Ленинградская весна 1941 года. В мае выпал снег. Мимо Зимнего дворца шагали демонстранты в пропитанных влагой пальто, в мокрых ботинках. Июнь тоже был холодным, и казалось, балтийский туман не рассеется никогда. В этом не было ничего необычного, когда Петр Великий на невском болоте основал новую столицу: не о климате и не о покое он заботился.

В четверг 19 июня и на следующий день бушевали грозы, погода менялась. Наконец 21 июня – день летнего солнцестояния. Вырвалось из-за туч солнце, и вдруг яркая голубизна неба радостно простерлась над городом.

Ленинград подтверждал слова Пушкина: «Но наше северное лето карикатура южных зим». День солнцестояния – особый, самый долгий в году. Бесконечный день и самая белая из «белых ночей», когда сумерки даже в полночь не наступают, когда так и не сходит на землю ночь.

Перемена ветра, мягкое солнечное тепло. И чудесным образом преобразилась Нева, из серой – в голубую, сверкающую. Овеянный ароматом цветущих лип, черемухи, жасмина, город стал праздничным. В старых зданиях университета, построенного еще в XVIII веке, экзамены закончились 21 июня, и наступили каникулы. В белые ночи происходили «гулянья». От Университетской набережной, через Дворцовый мост. Молодые люди в синих выглаженных костюмах, девушки в легких белых платьях… Песни под баян, под гитару. Встречи в кафе на Невском проспекте. У «Кафе-мороженого» – в одиннадцать, у «Зеленой лягушки» – в полночь, на углу Елисеевского магазина – в час ночи. Очереди весь вечер возле «Астории» и «Европы», а внутри – молодежь, танцующая фокстрот под модную песенку, ставшую популярной благодаря Эдди Рознеру с его джазом, выступавшим в «Метрополе»: «Мы встретимся снова во Львове, я и моя любовь».

Эта весна в Ленинграде казалась неустойчивой – не только из-за погоды. Кто мог знать, сколько еще продлится непрочный мир, когда второй год шла Вторая мировая война. Правительство заверило Ленинград (и остальную Россию), что нацистско-советский пакт, подписанный в августе 1939 года, накануне войны, гарантирует, что на страну не нападут. Пропагандисты на партийных собраниях ленинградских предприятий постоянно повторяли, что обе страны, подписавшие договор, обязались не нападать друг на друга, и давали понять, что подвергнуть это сомнению равносильно государственной измене. Передовицы «Правды» приветствовали небывалую эру сотрудничества, при котором Россия отдавала Третьему рейху пшеницу и нефть в обмен на машины (и военную технику). Но ленинградцы все же беспокоились, в них жило мучительное недоверие к нацистам. Что бы ни говорил Сталин, весь ход войны показывал, что нельзя верить обещаниям Адольфа Гитлера. Следя за развитием событий, ленинградцы знали, что после раздела Польши между Германией и Россией осенью 1939-го нацистские танки в 1940 году быстро двинулись на Данию, Норвегию, Францию; ошеломляющее впечатление произвело варварское воздушное нападение люфтваффе на Англию. Рядовых русских граждан ужаснуло это свидетельство силы фашистов.

А весной 1941-го еще большую тревогу вызвала у ленинградцев новая кампания вермахта – стремительная успешная война против Югославии, быстрое завоевание Греции, оккупация острова Крит, угроза Суэцкому каналу со стороны быстроходных войск Роммеля в Северной Африке. Теперь, одержав победу на Европейском континенте, на кого обратят нацисты следующий удар? Очевидно, на Англию. Но время от времени в Ленинграде возникали слухи, что у Гитлера в списке следующей была Россия. Москва эти слухи опровергала (в последний раз всего неделю назад); и вряд ли кто-нибудь мог открыто поставить под сомнение решительные заверения Сталина относительно пакта с Берлином. Безопасней одобрить линию партии, глубоко запрятав любые сомнения. Но тревога жила во многих душах. Ведь если – вопреки всем обязательствам, обещаниям, заверениям – Гитлер все же нападет на Россию, в опасности будет Ленинград, город исторически, традиционно военный, созданный Петром в 1703 году в качестве бастиона, защищавшего русскую землю от шведов, поляков, литовцев, финнов, немцев.

Но мало кто всерьез думал об угрозе нацизма, отправившись в отпуск – на острова Финского залива, на морское побережье или озера, отвоеванные зимой 1939–1940 годов у Финляндии. День был слишком прекрасен, предзнаменования – обнадеживающими. Большинству ленинградцев казалось, что положение их города надежней, чем когда-либо, с тех пор, как в 1918 году Ленину пришлось временно опять перевести столицу России в Москву из-за опасности вторжения немцев. Но «временный» перевод стал постоянным: Финляндия, Латвия, Эстония и Литва после 1917 года отошли от России; финско-советская граница проходила в 30 километрах от Ленинграда и захватить город не стоило большого труда.

Теперь благодаря Зимней войне с Финляндией у Ленинграда появилось небольшое пространство для маневров. Правда, ради этого пространства совершено было жестокое нападение на маленькую соседнюю страну. Граница отодвинулась на многие километры, и, когда летом 1940 года Сталин принудил Прибалтийские государства опять войти в Советский Союз, Ленинград получил новое защитное прикрытие вдоль Балтийского побережья.

Великолепная погода в день летнего солнцестояния… В предвоскресный день город быстро опустел. Сотрудники газеты «Ленинградская правда» получили дачу на Лисьем Носу возле Финского залива, примерно в 30 километрах от Ленинграда. В субботу материал для воскресного утреннего номера был заблаговременно сдан – никаких особенных событий, и сразу после обеда большинство редакционных сотрудников смогли отправиться на отдых.

Не все в этот день имели возможность уехать из Ленинграда. Иосиф Орбели, директор музея Эрмитаж, провел день за своим письменным столом в огромной картинной галерее на Дворцовой площади. Это был человек с бородой Юпитера, похожий, как считали друзья, на библейского пророка. Его одолевали десятки проблем. Только что, 26 мая, после долгих усилий открыли новый отдел русской культуры. Ящики, в которых было по меньшей мере 250 тысяч экспонатов для нового отдела, загромоздили хранилища, загораживая запасные выходы: готовились летние экспедиции; в музее бригада маляров после первомайских праздников, установив леса, еще не приступила к работе. Подошло самое беспокойное для музея время года, и задержка в работе сердила. Орбели позвонил в строительный трест, там пытались отделаться обещаниями начать работы «как можно раньше», но он тогда лишь повесил трубку, когда точно была назначена дата: понедельник, 23 июня.

Орбели поздно ушел из музея. В воскресенье, наверное, будет много посетителей. Надо все привести в порядок. На письменном столе остался номер «Ленинградской правды», где синим карандашом была обведена статья под заглавием: «Тамерлан и Тимуриды[1]1
  Тимуриды – династия, правившая в Средней Азии в 1370–1507 годах. Основатель – Тимур (Тамерлан). – Примеч. пер.


[Закрыть] в Эрмитаже». В ней описывались два зала, посвященные остаткам материальной культуры Моголов. Орбели знал, что это привлечет дополнительных посетителей в воскресенье. В Ленинграде стали проявлять большой интерес к Тамерлану. А неделю назад прибыла научная экспедиция в Самарканд для изучения усыпальницы Гур-Эмир, где похоронен Тамерлан. Это делалось в связи с подготовкой материалов к 500-летию Алишера Навои, великого поэта эпохи Тамерлана. Ежедневно «Ленинградская правда» печатала сообщение из Самарканда о ходе работы. В среду корреспондент ТАСС рассказал о том, как с гробницы Тамерлана была снята плита из зеленого нефрита. «Народная легенда, сохранившаяся до наших дней, – писал корреспондент ТАСС, – гласит, что под этим камнем – источник ужасной войны…» Это многих читателей рассмешило. Какое фантастическое суеверие – думать, что, сдвинув древний камень с места, можно развязать войну! В феврале «Ленинградская правда» сообщала, что гроб Тамерлана раскрыли. Изучение скелета привело к выводу, что одна нога короче другой. Принято было считать Тамерлана хромым, и теперь это подтвердилось.

В субботнем номере газеты сообщений из Самарканда не было. Может быть, поэтому, размышлял Орбели, напечатали статью о выставке в музее. Он запер кабинет, пожелал спокойной ночи дежурному у служебного входа и пошел на Дворцовую площадь.

Это был, по мнению Орбели, самый впечатляющий архитектурный ансамбль в мире – великолепный Зимний дворец и Эрмитаж вдоль набережной Невы, на другой стороне площади – массивное здание Генерального штаба и арка, в центре – колонна в честь Александра I.

Держава, империя выразила себя в этом ансамбле. Империя ощущалась с того дня, когда Петр ценой десятков тысяч жизней стал погружать массивные громады в болото в устье Невы, строить Петропавловскую крепость, затем военно-морскую базу Кронштадт на одном из сотен островов в дельте Невы и, наконец, дворцы, проспекты, грандиозные площади. И возникли пышные сравнения – второй Париж, Северная Венеция. Петербург стал именовать Екатерину II Северной Семирамидой, и ее столица приобрела наконец название, которое очень нравилось Орбели, – Северная Пальмира. Семирамида, Пальмира, древняя малоазиатская романтика, тайна, проникшая в лед и зиму Русского Севера. Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград, Пальмира – как ни назови, нет города, ему равного, несмотря даже на то, что вид из петровского «окна в Европу» омрачила, затуманила сталинская тирания.

Адмиралтейство с тонкой остроконечной иглой. Через Неву с ним как бы перекликались шпиль Петропавловской крепости и фасад университета на Петроградской стороне.

Орбели повернул к великолепному Невскому проспекту, который поэт Александр Блок считал «самым лирическим, самым поэтичным в мире». Там, как нигде, чудилась в женщинах неразгаданная тайна. Там их внешность напоминала о неведомой красоте, о призрачности надежд… Город всегда производил глубокое впечатление: на некоторых угнетающее, таинственное, трагическое, другим он казался эфирно-легким, чудесным, волшебным. Ленин видел здесь жестокую эксплуатацию, трущобы, созревшие для агитации, тайных заговоров, революции. Для Романовых это был центр вселенной, местопребывание абсолютной власти, которую благословила православная церковь.

Город всегда вызывал представление о высшем совершенстве. Он покорял величием пространств, красотой планировки, сочетанием воды и камня, массивных гранитных зданий и стройных мостов, низко нависшими небесами и бесконечным зимним холодом и снегом. Мастерская России, российская лаборатория, колыбель российской науки и искусства. Здесь открыл свою периодическую систему элементов Менделеев. Павлов здесь вырабатывал у собак условные рефлексы. Здесь Мусоргский писал свою неистовую мрачную музыку, покоряли сердца великих князей прелестные ножки Павловой, императорский балет дал миру Бакста, Дягилева, Фокина и Нижинского.

Ленинград был центром творческой жизни России. В субботу 21 июня весь день шли репетиции в залах Государственной балетной школы на Александрийской площади. Возглавлявшая русскую балетную школу великая Агриппина Ваганова была строгой воспитательницей. В воскресенье 22-го предстояло выступление в кордебалете Мариинского театра по случаю 30-й годовщины со времени дебюта балерины Е.М. Луком. А в среду 25-го должен был состояться выпускной спектакль класса Вагановой – балет «Бэлла». Вагановой было 63, но она была по-прежнему энергична, и, по словам одной из ее учениц, «мадам Ваганова была, как всегда, строга».

В ту субботу Карл Эллиасберг, руководитель симфонического оркестра Ленинградского радиокомитета, вернулся домой на Васильевский остров довольно поздно. У него тоже весь день были репетиции. Теперь он сел почитать газету и обратил внимание, что в воскресенье в Екатерининском дворце в Пушкине откроется выставка по случаю столетия со дня смерти Лермонтова. Он решил пойти. У другого крупного музыканта, композитора Дмитрия Шостаковича, были совсем другие планы. Шостакович, футбольный болельщик, днем в субботу купил билеты на матч, который должен был состояться на стадионе «Динамо» в воскресенье 22-го.

В субботу жизнь кипела в студиях «Ленфильма» на Петроградской стороне. Там, на Кировском проспекте, 10, на территории старого сада «Аквариум» (где когда-то Ледяной дворец восхищал поколения петербургской молодежи) скоро должен был выйти фильм о композиторе Глинке. Людмила, жена драматурга Александра Штейна, весь день готовила патриархальные боярские бороды, костюмы для Черномора, Руслана и Людмилы, приводила в порядок изящные старинные головные уборы, называвшиеся в России «кокошниками». В понедельник начнутся съемки. Штейн отсутствовал. Будучи офицером запаса, он в начале весны был призван в армию на три месяца. Срок его службы закончился несколько дней назад, и он поехал отдохнуть на новый писательский курорт, расположенный в Карелии, в нескольких километрах севернее Ленинграда, на территории, недавно принадлежавшей финнам.

В субботу, в нескончаемом сумраке белой ночи, он сидел на каком-то шатком деревянном крылечке и беседовал с товарищем, драматургом Борисом Лавреневым. Вечер был тихий, но позже Штейн вспоминал, что видел ракеты далеко на горизонте, а около четырех ночи, когда он уже шел спать, ему послышался гул авиационных моторов над Финским заливом.

В субботу весь день продолжалось движение в Смольном. Смольный – комплекс зданий, построенных в классическом русском стиле вдоль Невы, некогда Институт благородных девиц, а с 1917 года символ революции. Здесь во время государственного переворота в ноябре 1917-го большевики с Лениным во главе установили свой командный пункт, здесь с тех пор помещалось руководство ленинградской партийной организации.

В эту субботу в Ленинградском городском комитете партии проводился так называемый расширенный пленум – общее заседание, на котором секретари горкома, директора заводов, специалисты народного хозяйства, представители профсоюзов и городского управления обсуждали ряд важных вопросов – выполнение директив, одобренных XVIII Всесоюзной партийной конференцией, и новые планы промышленного строительства.

Заседание в актовом зале Смольного, где когда-то Ленин провозгласил победу революции большевиков, закончилось поздно. Некоторые делегаты отправились домой. Другие, как и многие ленинградцы, прогуливались по широким проспектам в полночном струящемся свете. Они останавливались, глядя с интересом на прикрепленные к фонарным столбам афиши, в которых сообщалось, что завтра в Мариинском театре в балете Прокофьева «Ромео и Джульетта» будет танцевать Уланова. Другие афиши оповещали: «Антон Иванович сердится». Не все делегаты понимали, что это реклама нового фильма, который скоро пойдет в кинотеатрах. Они в недоумении качали головами и следовали дальше, заглядывая в яркие витрины магазинов Невского проспекта.

Высшие руководители, присутствовавшие на заседании, не гуляли. Они пошли в свои кабинеты и сидели у телефонов, ожидая звонка. Перед уходом из Смольного их по секрету предупредили: «Не уходите далеко. Сегодня что-то может произойти».

Что именно может произойти, им не сообщили. Приученные старательно исполнять приказы партии, не задавая вопросов, они сидели теперь у своих телефонов, курили, сосредоточенно рассматривали горы бумаг, которыми были постоянно завалены их столы, не понимая, в чем дело.

И все же не все оставались в кабинетах. Михаил Козаков, парторг Сталелитейного завода, поехал к семье на дачу, находившуюся в нескольких километрах от Ленинграда. Там не было телефона, и поэтому шофер вернулся на завод, чтобы предупредить его, если что-нибудь случится.

В окрестностях Пушкина, старого императорского Царского Села, с его липовыми аллеями, величественными парками, окружавшими изящный Екатерининский дворец работы Растрелли, пьянящий аромат и полумрак привлекали десятки парочек. Здесь, где когда-то жили Пушкин и Александр Блок, гуляло ночи напролет новое поколение российской молодежи – у многих только что начались каникулы. Проходя мимо приземистых зданий, так называемого Полумесяца, у ворот дворца они останавливались. Из открытых окон лились незабываемые звуки. Это композитор Гавриил Попов с женой играли на двух роялях в смежных комнатах, разделенных лишь портьерами. Опера Попова «Александр Невский» репетировалась в Мариинском театре, осенью предстояла премьера.

Екатерининский парк был прибежищем художников. Неподалеку отсюда композитор Борис Асафьев работал над инструментовкой своей оперы «Славянская красавица» для Бакинского оперного театра к предстоящему фестивалю, посвященному Низами. В соседнем помещении писатель Вячеслав Шишков, день или два назад вернувшийся из Крыма, где проводил отпуск, сидел за столом над корректурой большого исторического романа.

Всю зиму молодой писатель Павел Лукницкий проработал в одном доме с Шишковым (бывшая дача Алексея Толстого стала писательским Домом отдыха). 16 июня Лукницкий, стройный, смуглый, энергичный, красивый, еще не женатый, закончил роман и отправил его в издательство. Теперь он находился в Ленинграде, еще не зная, где проведет лето. Можно бы поехать в Карелию, на новый писательский курорт. Там красивые парки, пляж. Во всяком случае, он примет приглашение, накануне присланное по почте. Писательская организация устраивала экскурсию в Карелию для осмотра бывшей укрепленной линии Маннергейма, которая после Зимней войны перешла в руки Советского Союза. Специальные автобусы будут отправлены точно в 7.30 утра 24 июня.

В большом доме под номером девять на канале Грибоедова, недалеко от Невского проспекта, поэт Виссарион Саянов беседовал всю субботнюю ночь со старым другом, заводским рабочим, с которым встретился зимой во время Финской войны. Саянов был военным корреспондентом, его друг – политруком в разведывательном подразделении. За бутылкой водки они вспоминали жестокий холод в лесах Финляндии, товарищей, уцелевших и погибших. Свободный вечер, посвященный воспоминаниям. Они расстались далеко за полночь. Саянов – поэт, среднего возраста, круглолицый, очки в золотой оправе – прошелся немного с другом, прежде чем идти спать. Город затих в предутренний час; ночное преломленное освещение смягчило цвета, сгустило тени, окрасило громады каменных зданий в тончайшие оттенки. Издалека доносились молодые голоса. Они пели известную советскую песню «Далеко… далеко…», печальную песню о влюбленном, который тоскует о любимой и о доме. Протяжная песня росла, ясная и чистая. В конце улицы появилась компания студентов, платья девушек белели на фоне темного тротуара, на ребятах были светлые рубашки и темно-синие брюки. Они медленно шли, взявшись за руки, в их пении ощущалась редкая таинственная красота.

Кроме гуляющей молодежи, почти весь Ленинград спал. На Петроградской стороне писательница Вера Кетлинская заметила, как худенький паренек остановился и поднял на плечи девушку, чтобы она могла сорвать цветок с нависавшей ветки жасмина. Оба подошли к Каменноостровскому мосту на Малой Невке, мост был разведен, они ждали на набережной, и девушка вздрагивала от ночного холода. Когда парень попытался ее обнять, она своенравно вырвалась и заявила:

– Одной глупости я никогда не сделаю – не выйду за тебя замуж.

– Но почему? – безнадежно допытывался паренек. – Почему?

– Сама не могу понять.

Наконец разводной мост опустили. Они молча перешли его, в руках девушки осталась ветка жасмина. Расстались на углу.

– Федя, – вдруг позвала она.

– Что?

– Ничего… Приходи завтра, я тебе отдам книги.

– Ладно. Если уйдешь, оставь их маме. Я днем зайду.

И они исчезли. Проспект был пустынен и тих. Ленинград спал спокойно в эту ночь, которая и ночью не была… Самая долгая белая ночь.

Спали не все

Не все спали в ту ночь. Не спал генерал армии Кирилл Мерецков, заместитель народного комиссара обороны, который в полночь 21 июня сел в Москве в экспресс «Красная стрела» и отправился в срочную командировку в Ленинград. Час за часом стоял он, глядя в окно своего купе. Вокруг полированное красное дерево, много медной отделки, на полу ковер – брюссельский, умывальник – французского производства. Он ехал в бывшем международном вагоне французской компании спальных вагонов, доставшемся в наследство от имперского прошлого. Севернее Москвы прожекторы «Красной стрелы» разрывали тьму; поезд мчался по прямому пути, проложенному еще при Николае I. Горизонт стал медленно светлеть. Мерецков хорошо знал эти места. В 1939–1940 годах он командовал Ленинградским военным округом. Именно Мерецков руководил советскими войсками в период Зимней войны с Финляндией. Ленинград он знал со времен революции. Почти каждый участок березовых и хвойных лесов между Москвой и Ленинградом был ему знаком.

Ландшафт за окном в холодном утреннем свете. На бледно-голубом небе всходило солнце. Поезд нырнул в густую зелень, затем помчался через водянистые топи. Стоявший у окна Мерецков услышал вдруг глухой отзвук колес на мосту, и перед ним возникли тихие воды реки Волхов. И опять болота, хвойные леса. Опять болота…

Видя снова ленинградскую землю, генерал Мерецков испытывал растущее волнение – волнение и тревогу – и чувство гордости. Здесь ощущалась история. Вспомнились пушкинские строки:

 
Красуйся град Петров и стой
Неколебимо, как Россия…
 

Он молча смотрел в окно, лицо было задумчивым, напряженным. Поезд мчался к столице Петра. По прибытии предстояло много дел.

Возле Невского порта пассажирских и товарных перевозок расположено управление Балтийского торгового флота в помещениях, с виду похожих на казарму. 21 июня в субботу здесь возросла уверенность, что происходит нечто странное. Никто с определенностью не знал, что именно. Больше всего тревожило молчание Москвы, наркомата.

Началось в пятницу. Когда Николай Павленко, заместитель начальника политотдела, пришел в свой кабинет утром в пятницу, он обнаружил на письменном столе загадочную радиограмму за подписью «Юрий». Сообщение – незашифрованное – было получено перед самым рассветом. В нем говорилось: «Задержан. Выйти из порта не могу. Не отправляйте другие суда… Юрий… Юрий… Немецкие порты удерживают советские суда… Протест… Юрий… Юрий…»

Почти наверняка сообщение это было передано с советского грузового судна «Магнитогорск», разгружавшегося в немецком порту Данциг. Радистом на «Магнитогорске» был Юрий Стасов, и в центре по приему радиограмм узнали характерный для него стиль сообщения.

Что это значило? Что делать? «Магнитогорск» на радиограммы не отвечал. В немецких портах находились еще пять советских судов. От них также ни слова. Сообщение «Юрия» было передано в Москву. Никакой реакции.

Павленко так дело не оставил и позвонил Алексею Кузнецову, секретарю Ленинградского обкома, испрашивая указаний. Кузнецов предложил принять меры предосторожности, но предупредил, что «вопрос, по-видимому, решается в Москве». В данный момент ничего нельзя было сделать в отношении судов, уже находящихся в немецких водах, но руководство флота решило другие больше на Запад не отправлять, пока не выяснится, что происходит. Моторное судно «Вторая пятилетка» и пароход «Луначарский», направлявшиеся в германские порты, получили распоряжение остаться в Финском заливе и быть готовыми зайти в Рижский или Таллинский порт.

Весь субботний день торговый флот ждал указаний из Москвы. Их не последовало. Павленко опять обратился к секретарю обкома Кузнецову, и тот согласился, чтобы «Вторая пятилетка» отправилась в Ригу, а «Луначарский» вернулся в Ленинград. Это была инициатива, необычная для советских бюрократов, не привыкших действовать без приказа Москвы. Тем временем судам, находящимся в балтийских водах, велели поддерживать постоянную связь с Ленинградом.

Вечером состоялось заседание руководителей торгового флота. Воскресенье – день выходной, но они решили сделать его рабочим для руководящих сотрудников. Остальные останутся в городе; если понадобится, их быстро вызовут. Руководители управления и политотдела вместе со своими заместителями, включая Павленко, просидели большую часть вечера за письменными столами и наконец пошли домой.

Ленинградский военный округ охватывал огромный район. В случае войны он стал бы командным центром региона, простирающегося от Балтийского моря до арктических просторов Кольского полуострова. Ему подчинялся (в той мере, в какой это касалось наземных операций) адмирал Арсений Головко, командующий Северным флотом, находившийся в городе Полярном недалеко от Мурманска. Адмирал Головко сообщал все более тревожные сведения. За последнюю неделю наблюдались полеты немецких разведывательных самолетов над советскими объектами. Что делать? Ответ был: «Избегайте провокации. Не ведите огонь на большой высоте».

Головко все больше тревожился. В прошлую среду, 18 июня, в Мурманск прибыл генерал-лейтенант Маркиан Попов, командующий Ленинградским военным округом, непосредственный начальник Головко во взаимосвязанной советской системе командования. Головко надеялся, что ситуация прояснится, но ничего подобного не произошло. Попов ограничился вопросами строительства укреплений, новых аэродромов, складов и казарм. Если и располагал он сведениями о текущих событиях, то, во всяком случае, не разглашал их.

«Очевидно, он знает не больше нас», – записал Головко в своем дневнике 18 июня.

«Печально. Подобная неясность сулит не особенно приятные перспективы в случае неожиданного нападения. Вечером Попов уехал в Ленинград. Я провожал его до Колы. Он угостил нас на прощание пивом в своем специальном вагоне, и на этом наша встреча закончилась.

Из Москвы тоже ничего определенного. Ситуация по-прежнему неясная».

И в четверг 19 июня она не прояснилась. Участились полеты немцев над нашей территорией. И в пятницу – ничего не известно. В субботу Московский музыкальный театр имени Станиславского, отправившийся на летние гастроли по стране, давал в Мурманске «Периколу» Оффенбаха. Головко решил пойти. Он пригласил также члена Военного совета А.А. Николаева и начальника штаба вице-адмирала С.Г. Кучерова. Театр был полон. Не хватало мест, и часть публики стояла.

Головко расслабился, музыка прогнала тревогу; то же, судя по лицам, произошло с его спутниками.

Беззаботной казалась и публика, возможно, оттого, что присутствовали Головко с помощниками. «Раз начальство здесь, значит, дело не так плохо», – читал он на лицах публики, гулявшей в фойе в антрактах.

На обратном пути в штаб Николаев и Кучеров говорили только об оперетте. Прибыли около полуночи, Головко попросил подать чай и занялся отчетом об обстановке на данный момент.

В расположении командования обороны Ленинграда в Кингисеппе на Моонзундском архипелаге у Балтийского побережья Эстонии майор Михаил Павловский провел субботу 21 июня. Он много дней получал донесения о необычной активности немцев, но в субботу ничего нового не произошло. Когда Павловский уже собирался уходить, позвонил его друг из 10-го пограничного полка майор Сергей Скородумов.

– Как ты смотришь на то, чтобы вместе со своей половиной пойти в театр? Будет концерт ансамбля песни и пляски НКВД, я взял билеты.

Павловский сказал, что спросит жену.

– Сегодня были инциденты? – поинтересовался он.

– Абсолютно спокойно, – ответил Скородумов.

Обе пары пошли на концерт. Потом возвращались домой. Город затих, многие уже спали, хотя было светло как днем.

Когда Павловский с женой, уже дома перед сном, обсуждали предстоящую в воскресенье поездку за город, раздался телефонный звонок. Вызывали в штаб.

– А в чем дело? – спросила жена Павловского.

– Не знаю, Клава. Ничего не знаю. Может быть, учения.

Поцеловав жену, он осторожно, чтобы не разбудить спящих детей, открыл дверь и вышел из дому. Приближалась полночь.

В других пограничных районах происходило то же, что в Ленинградском.

21 июня застало генерала армии Ивана Федюнинского командиром 15-го стрелкового корпуса, который базировался в Ковеле и оборонял участок Центрального фронта в районе реки Буг. Напряженность возросла с тех пор, как 18 июня, в среду, в расположение части перебежал немецкий солдат и сообщил, что нацисты готовятся напасть на Россию 22 июня в четыре часа утра[2]2
  Много было написано в связи с этим инцидентом; имеются противоречивые данные относительно того, когда именно дезертир перебежал в расположение советских войск. В оперативном журнале 90-го погранотряда сообщается, что 21 июня в 9 часов вечера четвертое отделение этой части задержало немецкого перебежчика. Он назвался Альфредом Лискофом, солдатом 222-го пехотного полка 74-й пехотной дивизии. Сдался добровольно у городка Владимир-Волынский, заявив, что немцам приказали начать наступление в 4 часа утра. Он об этом слышал от своего командира, лейтенанта Шульца, а также видел, как войска готовятся к наступлению. Информация была передана по прямому проводу майором Бычевским в Киев начальнику Погранвойск Украины и по радио – командованию 5-й армии в Луцк, а также во Владимир-Волынский – командирам 87-й пехотной дивизии и 41-й танковой дивизии. А.Б. Кладт (История в СССР. 1965. № 3) полагает, что Федюнинский имел в виду этого дезертира и перепутал дату. Никита Хрущев в своей «секретной речи» 25 феврали 1956 года упоминает дезертира, который доставил информацию в ночь нападения (возможно, того же Лискофа), и говорит, что информация была передана Сталину вечером 21 июня, но Сталин ее проигнорировал. Лискоф прославился в начале войны. Его заставили обратиться к немецким солдатам с призывом свергнуть гитлеровский режим. Были расклеены огромные плакаты – сбоку его портрет и рядом его заявление о том, что якобы у германских солдат подавленное настроение. Дмитрий Щеглов видел такие плакаты на улицах Ленинграда 28 июня (Щеглов Дм. В ополчении. М., 1960. С. 8).


[Закрыть]. Когда Федюнинский доложил об этом своему начальнику, генералу М.И. Потапову, командовавшему 5-й армией, тот коротко ответил: «Не верьте провокациям». Но в пятницу, возвращаясь с маневров, Федюнинский встретил генерала Константина Рокоссовского. Рокоссовский, командир механизированного корпуса, приданного 5-й армии, не отмахнулся от свидетельства о надвигающемся нападении фашистов. Он вполне разделял озабоченность Федюнинского[3]3
  Озабоченность Рокоссовского была не настолько глубокой, чтобы помешать ему наметить на конец недели, 21–22 июня, поездку па рыбалку. Но в последний момент на субботний вечер был назначен концерт в его штабе в Новоград-Волынске, поэтому он оказался на месте и смог предупредить командиров. Но им было приказано явиться в свои части лишь «после концерта» (Калинин Н.В. Это в сердце моем навсегда. М., 1967. С. 8–9).


[Закрыть].

Федюнинский поздно ушел домой в субботу вечером. Не спалось. Он встал, закурил папиросу у открытого окна. Взглянул на часы. Один час тридцать минут ночи. Не нападут ли немцы сегодня? Все казалось спокойным. Город спал. Звезды искрились в глубокой синеве неба.

«Неужели это последний мирный день? – подумал Федюнинский. – Что будет утром?»

Телефонный звонок прервал размышления. Звонил начальник, генерал Потапов: «Где вы?» – «У себя», – отвечал Федюнинский. Потапов ему велел немедленно отправиться в штаб и ждать звонка по особо секретному телефону, так называемому ВЧ.

Федюнинский не стал ждать машину и, накинув на плечи шинель, помчался в штаб. Телефон ВЧ не работал. Он дозвонился по обычному телефону, и Потапов ему приказал поднять по тревоге дивизию. «Но не отвечайте на провокации», – настаивал Потапов. Положив телефонную трубку на рычаг, Федюнинский услышал выстрелы. Это нацистские диверсанты, проскользнувшие через границу, вели огонь по машине, которая была за ним послана, чтобы привезти его в штаб[4]4
  Сообщалось о ряде подобных нападений, в том числе и в соединении Федюнинского. Григорий Бакланов описывает инцидент, возможно основанный на случае с Федюнинским, в своем романе «Июль 1941 года», но там это происходит не рано утром 22 июня, а скорее ночью 21 июня (Бакланов Г. Июль 1941 года. М., 1965. С. 114–115).


[Закрыть].

Вице-адмирал Владимир Трибуц, командующий Балтийским флотом, в чью обязанность входила оборона морских подступов к Ленинграду, с явной тревогой следил за событиями мрачной весны 1941 года. Возможно, больше любого другого советского офицера Трибуц был осведомлен об активности германских самолетов, подводных лодок, транспортов, германских агентов и сторонников. В какой-то мере вопреки желанию (из-за проблем безопасности и трудностей строительства новой базы) он перевел штаб Балтийского флота из крепости Кронштадт, исторического местопребывания флота, на 300 километров западнее, в Таллинский порт. Трибуц обрел наблюдательный пункт в пределах недавно приобретенных и лишь частично освоенных прибалтийских территорий. Уже в марте 1941-го он доложил о прибытии германских войск в Мемель, как раз по другую сторону советской прибалтийской границы. В том же месяце полеты германских самолетов над балтийскими базами стали обычным явлением. К июню, по сведениям адмирала Трибуца, не менее четырехсот немецких танков сосредоточились в нескольких километрах от советской границы.