Текст книги "900 дней. Блокада Ленинграда"

«Я не знал в то время (накануне войны), есть ли на случай войны у нас какой-нибудь оперативно-стратегический план, – замечает маршал Воронов, один из высших руководителей Советской армии. – Я лишь знал, что план применения артиллерии и боевой артиллерийской тактики еще не утвержден, хотя первоначальный его проект был разработан в 1938 году».

Генеральный штаб и Высшее командование не могли принять самые обычные меры предосторожности. Не было военных планов, кроме наступательных, предназначенных для ведения войны за пределами Советского Союза. Отсутствовали планы связи между штабами на случай непредвиденных обстоятельств. Не были подготовлены схемы отступления на случай внезапного нападения немцев, потому что Сталин решил, что фашистского нападения не будет. Если диктатор решил, что нападения не будет, значит, командира, который к нему готовится, надо казнить как предателя.

Людей, окружавших его, Сталин так подавил, что, когда наступил кризис, они, по словам адмирала Кузнецова, «не могли взять рычаги управления в свои руки».

«Они, – писал Кузнецов, – не привыкли действовать самостоятельно и были способны только исполнять волю Сталина, который их держал в повиновении. Трагедия тех дней была именно в этом».

Утром 22 июня, через несколько часов после нападения Германии, в Кремле встретились командующий Московским гарнизоном генерал Тюленев и маршал Ворошилов.

«Где подготовлен командный пункт для Главного командования?» – спросил Ворошилов.

«Вопрос порядком смутил меня», – вспоминал Тюленев. И недаром. Подземного бомбоубежища для Главного командования не существовало, ибо оно никогда не предусматривалось. Ведь Тюленеву никто не давал указаний на этот счет. Ни Сталин, ни его соратники из Политбюро или высшего генералитета пальцем не пошевельнули, чтобы позаботиться о таком элементарном деле. Адмирал Кузнецов подготовил бетонированное убежище для Наркомата ВМФ, но сделал это без приказа, «на свой страх и риск».

Бомбоубежище командования Московского военного округа пришлось в конце концов отдать Верховному командованию.

А вот еще более удивительное обстоятельство: 24 июня, во вторник, группа флотских политработников прибыла в Кронштадт из Москвы. Они учились в Москве в Военно-политической академии и во время обеда в воскресенье 22 июня узнали о войне. Через 2 часа их собрал начальник курса, батальонный комиссар, на Большой Садовой. Приказано было собрать вещи и всем явиться на Ленинградский вокзал в 18 часов. Их отправляли на фронт. С собой каждый должен был взять белую форму, накрахмаленную рубашку, воротничок и все парадные принадлежности. Сказали, что победа наступит очень скоро и что надо быть готовыми отпраздновать ее.

Люди, следуя указанию, прибыли с парадной формой. Им нескоро удалось надеть ее.

Как объяснить подобные приказы? Откуда они исходили?

Авторитет Сталина был так огромен, что никто не смел ему возразить, пока до нападения не осталось чуть более недели. Лишь тогда некоторые командиры стали осторожно говорить и спрашивать, что происходит. Но было уже поздно. А большинство командиров считало: раз нет приказа Москвы о подготовке к войне, значит, войны не будет. Так продолжалось до последнего момента. В результате, пытаясь отсрочить нападение, Сталин приказал войскам не стрелять по немецким самолетам, не приближаться к границе, не принимать никаких мер, которые могли бы спровоцировать нападение.

Он так упорствовал, что (как подчеркивает Хрущев), даже когда утром 22 июня немцы открыли огонь, приказал не отвечать. Он пытался уверить себя, что пресекает провокацию со стороны «отдельных недисциплинированных частей германской армии».

22 июня, в период с 7 часов 15 минут утра, когда Наркомат обороны впервые отдал приказ войскам отражать нападение немцев, и до обращения Молотова к советскому народу в 12 часов, в котором было сказано, что началась война, Сталин все еще пытался добиться отсрочки[49]49
  А. Яковлев, один из ведущих создателей советской военной авиации, заместитель наркома авиационной промышленности, пишет в момент начала войны: «Совершенно непонятно, почему запретили нашим войскам (по приказу Тимошенко в 7.15 утра) переходить границу без особого разрешения». Приказ, по его мнению, «более чем осторожный, просто сбивающий с толку… Почему запретили воздушным силам переходить в атаку над немецкой территорией дальше 100–150 км от границы? Война уже началась, но командование не знало, что это: единичный случай? ошибка немцев? провокация? Не говоря уже о том, что приказ наркома был чрезвычайно запоздалым и не соответствовал тому, что происходило на фронте» (Яковлев А. Цель жизни. М., 1966. С. 240).


[Закрыть].

Русские историки не раз упоминали, что даже после нападения немцев Сталин пытался дипломатическими средствами предотвратить роковое столкновение. «Лишь когда стало ясно, что задержать наступление врага дипломатическим путем невозможно, – утверждает Карасев, один из наиболее точных советских историков, – правительство объявило в 12 часов дня о нападении немцев и начале войны между Германией и СССР».

В чем состояли «дипломатические» средства? Ответ содержится в дневнике Гальдера.

Запись 2 июня: «Полдень. Русские обратились к Японии с просьбой стать посредником в их политических и экономических отношениях с Германией и поддерживают непрерывную связь по радио с германским министерством иностранных дел»[50]50
  Д-р Гебхардт фон Вальтер, германский посол в Москве, а в то время секретарь посольства, считает немыслимым, чтобы войну начали немецкие генералы без приказа Гитлера. В той же мере невозможно, по его мнению, чтобы русские пытались вступить в контакт с Германией через Японию. Одновременно фон Вальтер не сомневается, что Сталин был до конца уверен в стремлении Гитлера его шантажировать, в том, что войны можно избежать (Д-р Гебхардт фон Вальтер, личная беседа, 16 июня 1967).


[Закрыть].

Есть множество доказательств, что нацистское нападение явилось для Сталина полной неожиданностью и ударом.

Описывая, как Сталин реагировал на события 22 июня, Никита Хрущев показывает его в смятении в предвидении, что «это конец».

«Все, что Ленин создал, мы навсегда потеряли», – воскликнул тогда Сталин. По словам Хрущева, он «вообще перестал что-либо делать», долгое время не руководил военными операциями и стал проявлять активность лишь под влиянием Политбюро, обеспокоенного государственным кризисом.

Майский рисует аналогичную картину. Он утверждает, что с момента нацистского нападения Сталин заперся в кабинете, никого не желал видеть, не участвовал в делах правительства. В первые 4–5 дней войны посол в Лондоне Майский не получал от Москвы указаний, «ни Молотов, ни Сталин не проявляли никаких признаков жизни»[51]51
  В советской историографии вопрос о сталинском руководстве в последние месяцы перед началом войны, о подлинной мере его ответственности за ужасающие ошибки в политике и в оценке разведданных – один из самых болезненных. Настолько болезненный, что ясно показывает, как много все еще значит Сталин и его руководство в кремлевской политике. Например, Майский в мемуарах, опубликованных в журнале «Новый мир» (1964. № 12), открыто говорил о своих сомнениях насчет Сталина и о своем разочаровании в его политике. Но в книжном варианте мемуаров, изданном через шесть месяцев, высказывания Майского о сталинском руководстве исчезли. А рассказ Майского о трудном вымученном выступлении Сталина по радио 3 июля 1941 года подвергся цензуре (Майский И.М. Воспоминания советского посла. М., 1965. С. 140–147).
  ^Из описания адмирала Н.Г. Кузнецова исчез рассказ о смятении, которое охватило Сталина. Сравните публикации 1965 и 1968 годов (Октябрь. 1965. № 11 и Октябрь. 1968. № 8).
  ^Еще удивительней некоторые расхождения в работах одного из способнейших советских историков – А.М. Некрича. Он в 1966 году опубликовал подробное исследование событий, происходивших до 22 июня 1941 года. В этой книге под названием «1941, 22 июня» он говорил о предупреждениях, данных разведки, о растущей тревоге боевых командиров по поводу роста фактов, подтверждающих, что Гитлер готовит нападение. Он приходит к выводу, что Сталин постоянно игнорировал эти свидетельства и продолжал делать вид, что нападения не может быть до осени 1941 или весны 1942 года. Работа Некрича была одобрена в журнале «Новый мир» (1966. № 1. С. 260), названа «ясной, умной, интересной», ее весьма рекомендовали широкой публике. Она была опубликована при содействии Института марксизма-ленинизма, головного марксистского исследовательского института. Ее перевели в других восточноевропейских странах, где о ней отзывались восторженно. А затем, после разгромной дискуссии, организованной под эгидой Института истории в Москве, Некрича исключили из коммунистической партии в июне 1967 года, а работу подвергли жесточайшей цензурной правке. Ясно было, что спустя 25 лет после описанных в книге событий действия и противодействия периода 1940–1941 годов по-прежнему имеют большое значение для современной советской политики.


[Закрыть].

Почему нападение Гитлера оказалось такой ошеломляющей неожиданностью для Сталина? Как считает маршал Андрей Гречко, «суть не столько во внезапности, сколько в оценке».

Маршал Баграмян сдержанно замечает: «Возможно, некоторые деятели из сталинского окружения разделяли с ним эту оценку».

Факты упорно подтверждают: Сталин, Жданов и их соратники жили в мире, вывернутом наизнанку, где черное считалось белым, опасность казалась безопасностью, бдительность – изменой, дружеское предостережение – провокацией. В этом тайном кругу, если бы кто-нибудь намекнул Сталину, что оценка положения ошибочна, его бы наверняка расстреляли.

Безоблачные небеса

В воскресенье 22 июня Федор Трофимов, старый лоцман Ленинградского порта, встал рано утром, чтобы заняться обычным делом. Надо было выводить из Ленинградского порта эстонское торгово-пассажирское судно «Рухно», отправлявшееся в Таллин. Выйдя из лоцманской, Трофимов заметил, что солнце взошло невысоко, оно еще не добралось до края возвышавшихся неподалеку зерновых элеваторов. Легким ветерком дышал залив, чистый воздух был овеян ароматом раннего утра. Неподвижна вода в заливе, кажутся застывшими пятна нефти.

Катер ждал. Поздоровавшись за руку с боцманом, Трофимов велел идти к 21-му пирсу, где находился «Рухно». На якорной стоянке «Барочная» судов было немного. Прошли северный мол, потом замедлили ход, чтобы пропустить большой экскурсионный пароход в Морской канал. Несмотря на раннее утро, на палубе парохода играл оркестр, хорошенькие девушки помахали руками и что-то крикнули. Трофимов снял фуражку и тоже помахал в ответ. Обошли спереди большое датское рефрижераторное судно. «Рухно» виднелся вдали. Четко, белыми буквами – название, а пониже, золотом, – порт приписки – Таллин. Красивый корабль, небольшой, скорее похожий на яхту, чем на торговое судно. Повсюду красное дерево, все блестит чистотой. Обычный пассажирский район Ленинград – Таллин. Трофимов поднялся на борт, представился молодому капитану и вскоре уже вел «Рухно» в Гутуевскую бухту. Солнце всходило над городом, блестели золотом купола. Высоко светились купол Исаакиевского собора и острая игла Адмиралтейства.

Сотни раз вел Трофимов судно привычным маршрутом от порта до Кронштадта. Его высадят, и «Рухно» возьмет курс в открытый залив. Задача – провести судно в Морской канал, проходящий через мелкое устье Невы длиной в 24 километра, и, выведя из невидимых морских ворот Ленинграда, лечь на курс.

«Рухно» вошел в узкую бухточку Невы, навстречу шла из Финского залива перегруженная баржа с песком. Песок с берегов Лондона. Пришлось уменьшить скорость, чтобы не потопить баржу.

Выругавшись, Трофимов затем снова увеличил скорость.

В это воскресное утро залив был красив необыкновенно. Десятки белых парусников на горизонте. Всходило солнце, и становилось теплей. Появились зеленые леса Стрельны. «Рухно» миновал первый Сергиевский бакен. Вокруг никаких судов. Трофимов расстегнул воротничок; почувствовав сонливость, опустил голову на руку. От ладони веяло ароматом пеньки, смолы. Запахи моря! Он их любил, собирался было сказать об этом капитану, и вдруг весь мир рухнул перед его глазами. Он потерял сознание, потом, постепенно приходя в себя, обнаружил, что весь залит кровью. Болела голова. Невозможно было понять, что случилось[52]52
  В ночь с 21 на 22 июня немцы заминировали ленинградские территориальные воды. «Рухно» стал одной из первых жертв. Торговый флот еще не предупредил ни лоцманов, ни капитанов о возможности боевых действий со стороны немцев.


[Закрыть]. Все еще ярко сияло солнце, и Стрельна с ее зелеными лесами виднелась на севере. Откуда-то издалека звучал голос: «Всем покинуть судно!» С гудением выходил пар, судно стало тонуть. Вдруг Трофимов осознал, где они находятся. В центре канала! Если «Рухно» тут затонет, Ленинградский порт будет полностью блокирован. Он кинулся на мостик. Только бы работало рулевое управление! Рванул руль – сначала безрезультатно, наконец, медленно качнулся нос корабля, и «Рухно» двинулся к берегу канала. Медленно, очень медленно тащился корабль, постепенно теряя скорость. И медленно тонул. За минуту до того, как вода над кораблем сомкнулась, Трофимов прыгнул. Его подобрала спасательная шлюпка, а «Рухно» затонул у самого края канала.

Высоко на голубом безоблачном небе сияло солнце, но полдень еще не наступил.

В самом начале лета Илья Глазунов, как всегда, поехал с матерью на дачу из огромной квартиры на унылой Петроградской стороне.

Дача находилась к югу от Ленинграда, в лесу, в нескольких километрах от Детского Села. Мальчик любил деревню. Здесь впервые он почувствовал красоту природы, впервые услышал крик петуха, увидел первые сосны и белые облака, лениво плывущие по голубому небу.

Воскресное утро 22 июня было именно таким, которое больше всего любят деревенские мальчишки, – солнце, тепло, безделье. Какая радость – встать, потянуться, побежать по проселочной дороге, ощущая босыми ногами мягкую пыль. Илья с друзьями нашли тихий уголок – старый двор, заваленный дровами и ломаным кирпичом. Там были протянуты бельевые веревки, огромные рубашки и яркие майки развевались на ветру. Вдоль глухой стены в конце двора ходила на привязи коза и щипала молодую травку.

Ребята играли в войну – белые против красных, одни русские против других русских. Остановились перевести дух. Один мальчик поглядел на улицу через щель в стене. На углу собиралась толпа, такая огромная, какой он никогда не видел. Ребятишки помчались со двора на улицу, и в этот момент зазвучал голос из громкоговорителя, подвешенного на телефонном столбе.

А Владимир Ганкевич в это воскресное утро встал рано, это был важный для него день – предстоял матч легкоатлетов между командами Ленинграда и Прибалтики. В ленинградской команде Владимир, лучший спортсмен, уступал только чемпиону, Дмитрию Ионину. Оба должны участвовать в соревнованиях по прыжкам в длину. Владимир был исполнен решимости хорошо выступить.

Он съел легкий завтрак, хлеб и сыр, положил в брезентовую сумку спортивную майку и трусы, вышел из дома около одиннадцати. На остановке, где он садился в автобус, было всего несколько человек, но Владимир не обратил на это внимания, поскольку думал о предстоящей встрече. День обещал быть жарким, уже припекало солнце, но есть надежда, что перед началом игры с залива подует свежий ветерок.

Сойдя у стадиона, он поспешил в раздевалку. Постепенно он начал сознавать: происходит что-то странное. Вокруг не было никого! Неужели он перепутал день? Он оглянулся в растерянности и вдруг услышал быстрые шаги. Это был Костя, младший брат.

«Владимир! – закричал Костя. – Владимир! Новости!»

Елена Скрябина собиралась в это воскресенье вместе с соседкой Ириной Клюевой недалеко, в Пушкин, – проведать больного ребенка. Старший сын Дима и его неразлучный друг Сергей собирались в Петергоф, где некогда Петр и Екатерина выстроили дворец, чтобы затмить Версаль. В этот день откроют фонтаны: знаменитый золотой Самсон и Большой каскад, ниспадающий уступами к берегу Финского залива. Скрябина печатала на машинке, спеша закончить, когда раздался телефонный звонок. Муж звонил с работы. У него есть всего минута – некогда объяснять. Пусть она не выходит из дома и никуда не отпускает Диму. Он повесил трубку. Но Дима ведь уже уехал! Что случилось? Нет ли каких новостей? И она включила радио.

Почти всю ночь в субботу в маленьком железнодорожном поселке Гряды в 120 километрах к юго-востоку от Ленинграда молодежь не спала: был школьный выпускной вечер, песни, танцы. Почти все решили в воскресенье пойти на озеро и устроить пикник. Иван Канашин сказал, что встретится в 12 часов с товарищем, Андреем Пивнем. Друзьям скоро предстояло расстаться, потому что летом Андрей хотел поработать в геологической экспедиции, исследовавшей торфяное месторождение около поселка, а Иван – поступать в технический институт.

Уже подошло время завтрака, когда Иван только лег спать.

Услышав, что мама трясет его за плечо, он решительно закрыл глаза и повернулся к стене. Но мать продолжала будить: «Вставай, Иван! Проснись!» В голосе было что-то непривычное, какой-то страх. Иван сразу проснулся. Солнечные лучи заливали комнату, и мама что-то говорила ему…

Токарь Иван Крутиков любил белые ночи Ленинграда – запах цветущих вишен, густой аромат сирени, гулянье всю ночь напролет. Они с другом, Васей Тюлягиным, в субботу работали в ночную смену, а в воскресенье утром не хотелось идти домой. Оба поехали в Пушкин, в парк, взяли там лодку часов около двенадцати и стали кататься. Маленькое озеро под теплыми лучами солнца. Идиллия. Усталые, сонные, они расслабились… И вдруг увидели, что в сторону Камеронской галереи, красивейшей части Екатерининского дворца, бегут люди.

Ребята налегли на весла. Что-то случилось! Подойдя ближе к берегу, они услышали голос из громкоговорителя.

Тихо было в квартире Дмитрия Константинова. Родные уехали на дачу. А через две недели он закончит занятия в институте и начнутся каникулы. В это утро он занялся домашними делами. У него с соседом были билеты в Театр музыкальной комедии, там шел «Цыганский барон» – одна из лучших постановок сезона.

Константинов уже собрался уходить, чтобы встретиться с другом, но зазвонил телефон.

– Ты слышал? – спросил друг. – Пойдем в театр или нет? Я совсем обалдел.

– О чем ты? – удивился Константинов.

– Да что с тобой? – спросил друг. – Ты что, ничего не знаешь?

– Нет.

– Ну так вот, что…

Дворцовая площадь еще блестела после утренней поливки, сторожа и экскурсоводы музея Эрмитаж стали подходить к служебному входу. Напротив, на другой стороне площади, – здание Главного штаба.

Барометр сбоку от двери показывал «ясно». Служба погоды обещала ясный солнечный день. Солнце уже высоко взошло над водой Невы. Отражая небо и солнце, акварельными тонами слегка окрасилась мокрая мостовая.

То и дело проходили через служебный вход сотрудники музея. Одна лестница вела в галереи, другая, узкая, изогнутая, – вниз, в помещение, где раз или два в год проводились занятия по гражданской обороне и сотрудников обучали правилам противовоздушной защиты.

И сегодня сотрудники, придя на работу, пошли вниз по изогнутой узкой лестнице. Им выдали каски, санитарные сумки, противогазы и велели ждать.

Медленно тянулось время. Комната была закрыта. Было тягостно. Никто не знал, почему их вызвали на занятие. Потом кто-то сказал, что по радио будет важное правительственное сообщение. О чем? Пока что по радио передавали только музыку[53]53
  «Учебные» занятия по гражданской обороне были назначены ленинградским командованием ПВО в 10 утра в воскресенье. Приказ отдал полковник Е.С. Лагуткин, поскольку получить указания от Главного управления ПВО из Москвы не удалось, Управление ПВО входило в Наркомат внутренних дел, которым руководил Берия, Лагуткину приказали действовать по своему усмотрению. И чтобы дать возможность зенитным частям занять свои посты, он объявил «учебную» тревогу (На защите Невской твердыни. № 11).


[Закрыть]. Сотрудники музея просмотрели очередной номер «Ленинградской правды».

Все то же, устаревшие новости о войне в Европе, Африке, Азии. Новое сообщение из Самарканда: «Продолжаются работы в усыпальнице Гур-Эмира».

Пробило 11 часов. Распахнулись двери Эрмитажа. В несколько минут по огромным залам разошлись тысячи посетителей. Повели свои группы экскурсоводы, переходя из одного зала в другой… Парадные залы Зимнего дворца, галерея, посвященная войне 1812 года, собрание картин Ренуара, Дега, великолепная коллекция Рембрандта, картины Леонардо да Винчи, Рафаэля. В заключение один из экскурсоводов, немного уже уставший, повел группу посетителей в залы Тамерлана.

Уже наступила половина первого. Внизу в служебном помещении музея собралась толпа. Сторожа, научные работники, исследователи, сотрудники слушали по радио сообщение.

В это утро на ленинградских вокзалах толпилось множество людей, особенно на Финляндском. Здесь 16 апреля 1917 года встречали Ленина, когда он в опломбированном вагоне вернулся через Германию из Швейцарии. Здесь он произнес речь с броневика перед массой сторонников, поддерживавших революцию.

Теперь, в это чудесное июльское утро, мысли людей, толпившихся на Финляндском вокзале – в этом историческом месте, – были далеки от революции, хотя перед бюстом Ленина, как всегда, в вазе были живые цветы. Люди покупали билеты и втискивались в поезда, отправлявшиеся за город – на север, в Сестрорецк и Териоки, расположенные у Финского залива и в Карелии. Покупали эскимо у мороженщиц в белых передниках; пока ждали прихода поезда, бросали 20-копеечные монеты в шапку слепого нищего, который медленно пробирался сквозь толпу и что-то грустно пел под гармошку. Поезда отходили каждые полчаса. Ни одного свободного места. Семьи, нагруженные корзинами с едой, молодые люди с гитарами и легкими рюкзаками за плечами.

А другие ехали в Ленинград. В пригородном поезде, идущем из Ораниенбаума, полно было моряков с учебных кораблей. Среди них Иван Ларин, капитан траулера КТС-706. Командование его эскадры находилось на знаменитом старом крейсере «Аврора», пришвартованном теперь в Ораниенбауме. «Аврора» – героический революционный крейсер, ее орудия открыли огонь по Зимнему дворцу вечером 7 ноября и принудили сдаться сторонников Керенского, еще остававшихся во дворце.

Ларин, много лет прослуживший и на Тихом океане, и на Черном море, хотел провести это воскресенье в своем домике на Охте с женой и тремя детьми. Пригородный поезд подкатил к надежному перрону Балтийского вокзала. Ларин сошел с поезда. Быстро, уверенно шагая, двинулся к выходу и увидел, что около громкоговорителя собралась толпа. Он направился туда.

Военно-морская крепость Кронштадт – место особое, скорее напоминает плывущий огромный линкор, чем город. Он живет своей особой жизнью, в нем свои обычаи, традиции. В воскресенье утром 22 июня тут состоялся праздник. На Бычьем поле, в западной части Кронштадта, где в древности были пастбища, открывался традиционный весенний карнавал. С самого раннего утра между «городом» крепостного острова и «полем» курсировали автобусы, доставляя моряков и их семьи на «гулянье».

На открытом лугу были установлены павильоны, организованы базары, представления, развлечения. Был оркестр для танцев, а в буфетах достаточно водки и пива.

Большинство ночью, конечно, слышало какую-то стрельбу. Ходили кое-какие слухи. Но в гарнизоне всегда так: учения, тренировки, угроза войны, слухи о войне.

Играл оркестр, Бычье поле ярко расцвечено: девушки в праздничных платьях, моряки в белой парадной форме. Вдруг все смолкло. Голос из громкоговорителя произнес: «Внимание… Внимание…»

Мария Петрова была актрисой. Она долго раздумывала, прежде чем решилась оставить сцену и пойти работать на радио. Дело новое, незнакомое. Но, поработав на радио 10 лет, она теперь была счастлива, что решилась. Какая огромная аудитория, разве сравнить с театром. Она выступала с чтением сказок, стихов, рассказов – для взрослых и для детей. Читала сказки братьев Гримм, Ганса Христиана Андерсена, стихи Самуила Маршака, Корнея Чуковского, Льва Квитко, рассказы Гайдара. Читала также детские рассказы Льва Толстого, Чехова, Горького.

Она так ждала это воскресенье. Рано утром предстояло читать отрывок из произведения Льва Кассиля «Великое противостояние». Затем поездка за город вместе с несколькими друзьями, тоже работавшими на радио. Скоро отпуск, и она поедет на дачу в Рождествено к маленькой своей дочке Ларисе.

Мария Петрова закончила выступление, встретилась с друзьями, и все отправились за город. Был июньский солнечный день, они пели, шутливо обсуждали, где бы в лесу среди берез организовать завтрак.

На шоссе они увидели необычное множество машин, и все почему-то ехали назад, в сторону Ленинграда. Что-то было в этом странное, тревожное. А из города, кроме них, – никто. Наконец один водитель грузовика, выглянув из кабины, крикнул: «Вы что, радио не слышали?»

В воскресенье позвонили в дверь квартиры Виссариона Саянова. Он сразу открыл, и румяная девушка-почтальон вручила ему письма. Среди них такое, какие писателю приятно получать, – от русского авиатора, участника Первой мировой войны. Авиатор стал пенсионером и жил в маленьком городке на севере России. Он прислал альбом с фотографиями времен мировой войны. На одной из них – русская деревня, куда в 1915 году немецкий самолет сбросил 4 бомбы. В ту войну это был один из первых воздушных налетов. Автор письма предложил Саянову использовать фотографии в случае переиздания его книги о действиях авиации в войне 1914–1917 годов.

Было кое-что еще более интересное в доставленной почте – присланная журналом «Звезда» корректура его поэмы о генерале Кульневе, который вел российский арьергард на бой с Наполеоном, о смерти этого генерала. Саянов поглядел на корректуры. В глаза бросился отрывок: «Год двенадцатый… Месяц июнь… Неспокойные эти дни… Перемены и смут времена… то, что знали досель, – это малые войны. А теперь наступает большая война. Враг вступает в Россию…»

Саянов разложил на столе корректуру и стал терпеливо перечитывать строчку за строчкой. Он увлекся, потерял ощущение времени и, когда зазвонил телефон, машинально взял трубку, по-прежнему не отрываясь от рукописи.

«Ты уже слышал?» – взволнованно спросил его друг.

«О чем?»

«О войне…» Саянов включил радио. Исполняли военный марш. Он распахнул окно. Безоблачное небо. По широким ленинградским улицам гуляли мужчины в нарядных выглаженных костюмах, девушки в летних платьях; подростки в голубых спортивных майках спешили с теннисными ракетками на корты. На Неве рассекали воду катера, клонились под ветром белые парусники, над мостами кружились чайки.

И Саянов задумался о Санкт-Петербурге времен империи, о Петрограде времен войны с кайзером и о нынешнем Ленинграде.

Как и все ленинградцы, он любил свой город. После каждого отсутствия ленинградец возвращается сюда с трепетным волнением, как молодой влюбленный к своей любви! Как тяжело разлучаться надолго! Поэты многих поколений воспели этот город. И с каким вдохновением. Город, который Иннокентий Анненский назвал «проклятой ошибкой Петра». Пушкин писал, благоговея и ужасаясь, о величии Петра, о его могучей воле и железной решимости создать великую столицу на заболоченных пространствах в устье Невы, нисколько не думая о человеческих жизнях и цене, о наводнениях, бурях, о холоде, болезнях, о страданиях и смерти. Для Достоевского облик города раздваивался. Туман, бездна… Медный всадник над болотами… край России. Россия и не Россия в одно и то же время. Здесь Россия уходит в бесконечность, в безбрежное море, здесь невидимый барьер, где кончается она и начинается Европа.

Обо всем этом и еще о многом думал Саянов, глядя в окно. Золотые шпили, остроконечная игла Адмиралтейства, врезавшееся в небо лезвие Петропавловской крепости, купол Исаакия, золото и ободранная эмаль церкви Спаса-на-Крови, построенной на Екатерининском канале, на месте покушения, где разорвалась бомба убийцы и где лежал, истекая кровью, Александр II.

Как не раз в прошлом – и в 1919 году, когда выступили рабочие батальоны, чтобы остановить немцев, и в стародавние времена, когда раскачивался непрерывно маятник войны, когда русские то выступали, то возвращались, воюя с поляками, литовцами, ливонскими рыцарями, шведами и другими, – так и теперь над широкими проспектами все заглушил грозный голос войны.

Саянов слышал, как оркестр заиграл военный марш, издалека донеслась чья-то команда, чей-то победный возглас. Где-то поблизости плакала женщина, тихо и безутешно. В Россию пришла война.

Теплый ветер дул с Финского залива. Молодой поэт Алексей Лебедев (он же – младший офицер Военно-морского флота) и его жена Вера позавтракали на даче у друзей. Вода была холодной, но Алексей решил окунуться. После вечерней выпивки, танцев, тостов, смеха это подействует укрепляюще. Вечером он читал стихи. Это был крепкий молодой человек, иным казалось, что у него сердитое, даже мрачное лицо, но на этом вечере он был весел, раскован. А потом они с Верой гуляли ночью по ярко освещенному Ленинграду. Говорили о будущем, о своих планах, о своей любви. Он читал ей стихи:

 
В июне, в северном июне,
Когда излишни фонари,
Когда на островерхой дюне
Не угасает блеск зари,
Когда теплу ночей доверив,
Под кровлей полутемноты
Уже раскрыл смолистый вереск
Свои лиловые цветы,
А лунный блеск опять манил
Уйти в моря на черной шхуне.
Да, я любил тебя, любил
В июне, в северном июне.
 

Он читал, а вокруг было необыкновенно тихо. Стволы берез как бледные призраки. Весенняя зелень листвы. Все застыло, замерло. На зеркальную гладь Финского залива опускался легкий туман.

А теперь солнечное утро. Они пошли в лес, отыскали тихую поляну, сели на зеленую свежую траву!

В кармане у Алексея был томик Джека Лондона. Он попросил Веру почитать вслух, опустил голову ей на колени и вскоре задремал. А Вера, отложив книгу, осторожно, чтобы не разбудить, отодвинулась и долго на него глядела. Она уже и сама почти заснула, но подбежала совершенно незнакомая девушка:

«Вы не слышали радио? Война!»

Война. Сердце дрогнуло. Вера нежно коснулась Алексея и сказала очень тихо: «Война, Алеша! Война».

Он сразу проснулся. «Вот и началось, – сказал он с твердой решимостью. – Будем с ними драться».

Неподалеку, на Лисьем Носу, в доме отдыха «Ленинградской правды», начинающий репортер Всеволод Кочетов и несколько старших его товарищей на площадке за домом играли в волейбол. Дом среди сосен, полдень, скоро завтрак. Но кто-то сообщил: война.

Они были газетчиками и не стали в тот момент раздумывать о значении, последствиях. Одна мысль ими владела: поскорей в Ленинград, в редакцию, дать в газету материал!

Моментально сотрудники газеты, десять или более человек, помчались к шоссе Ленинград – Выборг, остановили проходивший мимо полуторатонный грузовик и велели шоферу везти их в Ленинград, на Фонтанку, 57. Шофер не стал возражать, они влезли в кузов.

Ехали молча: каждый думал о своем. Возле Новой Деревни, где дорога сворачивает к Серафимовскому кладбищу, им встретилась похоронная процессия – белый катафалк, гроб, покрытый красной тканью, белые лошади в черном убранстве. За гробом шли плачущие родные, а за ними пятьдесят друзей. Оркестр, несколько неслаженно, исполнял Шопена.

Журналисты хмуро молчали, наблюдая похороны, лишь один шутник, указав на гроб, сказал: «Перестраховщик!» В России это слово звучало забавно и резко, в нем чувствовался смутный намек на бюрократа, главная забота которого – перестраховаться на случай любых непредвиденных обстоятельств.

Громыхающий грузовик довез их до города, и к вечеру они были уже в редакции. Редактор и его заместитель ждали сотрудников. Кроме сообщения, переданного по радио, никто ничего не знал. Но все готовы были приступить к делу – выпуску специального номера «Ленинградской правды», первому за все время «экстренному выпуску».