Текст книги "Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника"

Глава X. Посольство

Роковое известие о том, что князь Вингала дал слово сватам князя мазовецкого, достигло терема княжны Скирмунды раньше, чем сам князь объявил свою волю дочери.

Это известие страшно поразило красавицу. Она знала непреклонный характер отца, знала, что теперь уже никакие силы не спасут её от ненавистного брака, и в голове её вдруг созрела решимость дать знать об этом отчаянном положении князю Давиду Глебовичу.

Молодой князь смоленский, как мы уже знаем из разговора между Скирмундой и её нянюшкой из боярынь Вундиной, действительно в прошлом году гостил в Эйрагольском замке. Молодые люди полюбили друг друга, обменялись клятвами, и молодой князь уехал в Смоленск к своему отцу умолять его о согласии на брак и о посылке свадебного посольства.

Война, внезапно вспыхнувшая между великим князем московским и Витовтом, разрушила или по крайней мере отдалила этот план. Князь смоленский стоял между двух огней и должен был дать Витовту в залог родного сына. Таким образом, князь Давид снова был в Литве, но, увы, жил в Вильне в качестве заложника.

К нему-то и решилась обратиться молодая девушка с мольбою спасти её. Она знала, что старый Витовт очень расположен к князю Давиду и что стоит только великому князю Витовту сказать одно слово её отцу, то не бывать ей за князем мазовецким: удельный князь смоленский, не потерявший ещё своей самостоятельности, значил больше подручника польского короля, какими были уже много веков князья мазовецкие.

В тот же день, вернее в ту же ночь её старая кормилица Германда снова ехала в Вильно, откуда только что приехала. Между многими гайтанами, висевшими на ремешках, на её груди была маленькая кожаная сумочка, а в этой сумочке лежал лоскуток пергамента, на котором княжна наскоро написала несколько слов, прося князя верить тому, что скажет её верная кормилица.

– Помни, моя вторая матушка, – дрогнувшим голосом говорила Скирмунда на прощание, – если через три дня его здесь не будет, уж он не найдёт здесь больше свою Скирмунду!

– Вода камень долбит, разобьют мои слова его сердце, будь оно хоть каменное! Только берегись, дитятко, у ляхов ум лисий, язык медовый, а зубы волчьи.

– Не бойся, моя Германда, я внучка Бируты и сумею постоять за свою свободу!

Они расстались.

На другой день утром князь Вингала послал за своей дочерью и твёрдо, даже грубо передал ей своё решение выдать её за князя мазовецкого.

Будь князь один, княжна может быть и постаралась бы смягчить старика, но в опочивальне князя находились его племянник Видомир и двое бояр. Скирмунда молча поклонилась отцу, поцеловала его руку и также молча ушла в свой терем.

После её ухода у князя с боярами и молодым Видомиром было нечто вроде военного совета. В ночь прибежал гонец от Витовта, он принёс радостную весть, что с московским князем заключен мир, что до боя не дошло и что зять с тестем опять друзья на всю жизнь[30]30
  Тесть – Витовт, великий князь Литвы и Руси, зять – Василий I Дмитриевич, великий князь Московии. – Ред.


[Закрыть].

У Литвы, таким образом, были развязаны руки, и великий князь дозволял князю Вингале, своему брату и подручному, прекратить с Тевтонским орденом всякие заигрыванья и уступки.

Жмудь, широкой полосой разделявшая владения обоих монашествующих орденов – Тевтонско-прусского и Ливонского, в эпоху войн с Польшей и Московией была почти уступлена крестоносцам, и они, как мы уже видели, жестоко хозяйничали в ней.

Командор граф Брауншвейг и его два рыцаря приехали нарочно в Эйрагольский замок, чтобы пожаловаться князю Вингале на сопротивление подвластных ему жмудин, огнём и мечом отстаивающих свою религию и своих богов. Во многих местах были открытые бунты, и рыцари явились к Вингале требовать жестокого наказания виновных.

Посол Ордена

Ещё вчера был в силе строгий наказ Витовта, не желавшего, ввиду войны с Москвою, усложнять своё положение разрывом с орденом; он, скрепя сердце, должен был любезно принимать крыжацкое посольство и дружелюбно жать руку ненавистникам, которых охотно бы сжег на костре во славу великого Знича, а сегодня обстоятельства изменились. Литовское сердце затрепетало от радости, и князь, казалось, помолодел на несколько лет.

С утра служители заняты были приготовлением к торжественному приёму посольства. Теперь князь Вингала смотрел на этот приём как на торжество, а не как на унижение, и утром ещё послал своего племянника просить князя мазовецкого и его дворян присутствовать на приёме.

Ровно в полдень командору и его рыцарям, ещё ничего не знавшим о гонце, прискакавшем от Витовта, было объявлено, что князь их ждёт в тронной зале.

Они уже были одеты по парадному. Поверх железных кованых лат и колонтарей была накинута шерстяная белая мантия с нашитым на ней чёрным крестом. Мечи висели на железной цепи, обвитой вокруг пояса. На щитах, которые держали оруженосцы, были вычеканены их родовые гербы. Перья на шлемах были белые страусовые, забрала подняты.

Предшествуемые двумя пажами, которые несли бархатную подушку со свитком пергамента, украшенного большой сургучной печатью, вошли рыцари в мрачную, но высокую комнату, называемую в замке «тронной залой».

В стороне, противоположной двери, у стены стояло на возвышении большое дубовое кресло, покрытое аксамитом. Князь Вингала в белом суконном кафтане, отделанном желтым шёлком, сидел в нём, опершись одной рукой на поручень, другой, на кривую татарскую саблю.

По обеим сторонам кресла стояли в белых глазетовых кунтушах два молодых литвина с гладко выбритыми подбородками. Длинные висячие усы украшали их лица. Они держали в руках серебряные топоры – символ власти.

По правую сторону трона на высоких скамьях, поставленных в три ряда, помещались бояре, дворяне и, наконец, почётная стража в лучших одеждах, при оружии.

По левую сторону, у самого кресла княжеского, сидел на низкой скамейке человек среднего роста, с выразительной и крайне энергичной физиономией. Одежда его была скромна и проста сравнительно со всеми придворными. Длинный охабень, вроде халата из белой шерстяной материи, обшитый зелёным сукном, с зелёным же широким поясом, довершал его костюм; он держал в руках тонкий длинный жезл, на котором виднелся тройной крючок.

Это был великий первосвященник литвинов криве-кривейто, а кривуля в руке – знак его власти.

Князь мазовецкий, его два свата – графы Мостовский и Великомирский, сидели на резных дубовых креслах левее криве-кривейто; их свита стояла позади, у окон.

Вингала встал навстречу посольству и принял из рук командора свиток. Это было письмо великого магистра Юлиуса фон Юнгингена, в котором он уполномочивал командора графа Брауншвейга вести переговоры с удельным князем Жмуди Вингалою Кейстутовичем.

Князь, хорошо говоривший по-немецки, выслушал стоя приветствие немецких гостей и затем обратился по-литовски к одному из своих бояр, бывших на совете.

– Я не понял ни слова. Переводи!

Немцы переглянулись. Начало не предвещало ничего хорошего.

Глава XI. Аудиенция

Хорошо, мы вас слушаем, господин командор! – довольно надменно проговорил Вингала по-литовски. Боярин перевёл.

Тогда посланник стал излагать по пунктам все требования ордена, и боярин слово в слово переводил их Вингале.

При каждом новом требовании, старый князь вскидывал свои проницательные глаза на говорившего и не спускал во всё время речи. Видимо, он старался удержаться и не выйти за границы приличия.

Требования ордена были огромны. Они заключались, во-первых, в желании построить на литовской земле целый ряд укреплённых мест, которые бы могли служить крестоносцам в борьбе с язычниками, а во-вторых, в требовании помощи войсками от литовского правительства для усмирения непокорных жмудин, не хотевших добровольно принимать латинской веры.

– Вы кончили? – резко спросил Вингала у рыцаря, прежде чем боярин успел перевести сказанное.

– Кончил, сиятельный князь, – отвечал с поклоном командор, – я только могу от себя прибавить одну просьбу, чтобы с нашими людьми обращались как со служителями послов, а не как с врагами, – он намекал на событие той ночи, когда замковая стража избила до полусмерти двух из «гербовых»; командор поймал их с верёвкой в руках у рвов замка.

Князь Вингала вспыхнул, но потом сдержался.

– Командор! – произнёс он, помолчав, – с сожалением, как хозяин этого замка, с восторгом, как литвин и князь обожаемого мною народа, я должен вам сказать, что оба ваши первые условия не могут быть приняты. Во всей Жмуди нет других войск, как только мои дружины. И я, и они, мы молимся богам наших отцов, не могу же я посылать их вводить в моём народе ненавистную ему латинскую веру! Строить замки на земле жмудинской я вам дозволить не могу. Какой же пастырь пустит добровольно волков в свою овчарню!.. Придите и стройте, если можете.

Что же касается вашей личной, третьей просьбы, то могу вас уверить, пока вы и ваши слуги будут держать себя, как подобает гостям, и я, и мои литвины сумеют доказать своё гостеприимство, но если они, злоупотребляя правом гостя, будут вести себя как шпионы и соглядатаи, то клянусь Прауримой, я велю их повесить вниз головой на тех стенах, которые они вымеряли. Я кончил. Не имеет ли ещё что-либо сказать благородный рыцарь!?

По мере того, как боярин переводил эти слова, командор страшно менялся в лице. Злость, бешенство кипели в нём. Он понял, что его миссия не удалась, что случилось что-то такое, чего он не подозревал, выезжая на днях из Мариенбурга.

Инстинктивно чувствуя в каждом слове князя Вингалы оскорбление, он сдёрнул с руки перчатку и хотел её бросить под ноги князю, но тот остановил его.

– Довольно, дерзкий! – крикнул он ему. – Будь счастлив, что ты взошёл под мой кров вчера, а не сегодня. Ступай, скажи своему магистру, что если он хочет мира, то пусть смирно сидит в своём Мариенбурге, мы его не тронем, но если он осмелится захватить хоть пядь земли литовской – горе ему!

– Это равносильно объявлению войны ордену, князь!? – осмелился заметить командор.

– Не твоё дело рассуждать. Я тебе говорю, передай мой ответ магистру. Если он найдёт, что защищать свои владения и свой народ от неприятельского вторжения – повод к войне, тем хуже для него!

Больше говорить было не о чем. Князь встал со своего места, сделал общий поклон и вышел из залы, дав знак криве-кривейто следовать за собой.

Криве-кривейто

Мёртвая тишина, царившая в тронной зале, пока шла аудиенция, сменилась теперь шумным говором. Литовские и польские бояре пожимали друг другу руки, словно радуясь светлому празднику. Князь Болеслав чуть не целовался с Видомиром. Капеллан потирал в умилении руки.

Рыцари, их пажи и оруженосцы столпились в мрачную чёрную кучу и медленно двинулись к дверям.

С ними никто не хотел говорить, и через полчаса всё посольство магистра уезжало обратно, увозя в крытой повозке своих неосторожных инженеров, поплатившихся за попытку сделать промер своими спинами.

До замка Штейнгаузен, где помещался конвент, в котором граф Брауншвейг был командором, было не больше дня пути, и неудачное посольство, на другой день добравшись до замка, тотчас же послало донесение великому магистру в Мариенбург.

Ответ последовал через неделю, он был краток и крайне растяжим.

«Орден войны не боится», – писал великий магистр, – но и не желает её; впрочем, действуйте, как заблагорассудите, во имя общей заветной цели не стесняясь последствий».

Это был настоящий карт-бланш, и оскорблённый командор решился действовать наступательно при первом удобном случае.

В соседние конвенты поскакали гонцы с советами быть осторожнее, а в Мариенбург стали летать донесение за донесением о присылке наёмных ратников. Войны ещё не было, но она чувствовалась в воздухе, и, казалось, малейшей искры достаточно, чтобы произвести взрыв.

Между тем, старая Германда добралась до Вильни и, к своему великому счастью, застала князя Давида Глебовича уже на свободе. Война с Василием Дмитриевичем московским была окончена, Витовт выпустил и обласкал заложника. Несколько русских витязей приехали в Вильню, и в стольном городе великого литовского княжества ежедневно были пиры и празднества.

Известие, принесённое старой кормилицей Скирмунды, поразило князя Давида. У него уже был разговор об этом браке с отцом, и он получил полное согласие, только разразившаяся война помешала засылке сватов; теперь время было коротко, и князь Давид решился просить одного свата, именно самого великого князя Витовта.

Витовт ничуть не удивился просьбе своего гостя, и когда тот чистосердечно объяснил ему, что надо спешить, так как он боится соперничества князя мазовецкого, то Витовт собственноручно написал грамотку к брату Вингале, вручил её молодому русскому витязю, крепко обнял его, поцеловал, назвал своим племянником и позволил в тот же день собрать дружину и ехать в Эйраголу.

Налет немцев на деревню

Сборы были недолгими; трое из русских витязей с оруженосцами, да человек пять литовских лучников, согласившись по первому слову князя Давида, решились за ним следовать, и в тот же день вечером они уже мчались по эйрагольской дороге.

Целый следующий день прошёл в пути. К вечеру, когда, покормив лошадей и отдохнув, путники подъезжали уже к границам Эйрагольского княжества, они увидали громадное зарево, поднимавшееся из-за леса. Толпы поселян бежали им на встречу.

– Немцы! Крыжаки! – вопили они, – жгут и грабят!

Князь и его дружина мигом приготовились к бою и поскакали к деревне, бывшей несколько в стороне от пути.

Печальная картина открылась их взорам: деревня пылала, а среди околицы двое рыцарей и человек пятнадцать гербовых панцирников таскали из избы добычу и вязали к своим коням пленных женщин и девушек. Несколько крестьянских трупов лежало вдоль улицы.

Князь Давид не выдержал, он быстро выехал вперёд со своими товарищами-витязями и с копьём в руках напал на первую группу, в которой были два рыцаря. Ловким ударом копья, попавшего в забрало, он обернул шлем кругом на голове рыцаря и сбросил его с седла; двое других товарищей бросились на второго рыцаря, тогда как лучники и оруженосцы напали на нагруженных добычею гербовых.

Немцы не выдержали, и, несмотря на то, что их было почти вдвое больше, постыдно бежали.

Первым обратился в бегство второй рыцарь, и благодаря превосходству коня успел быстро скрыться от преследования. Витязи и лучники преследовали бегущих гербовых и захватили трёх человек, да трое лежали убитыми среди пылающей деревни. Между тем, рыцарь, сброшенный копьём князя Давида, успел оправиться и сбросить с себя шлем. Теперь, с мечом в руке, напал он на князя, который без брони и на коне смело бросился на него. Но бой был неравен. Рыцарь обладал громадной силой и вертел мечом как перышком. Сабля князя Давида несколько раз встречала то меч, то латы, а тевтонцу удалось задеть князя слегка по ноге. Благоразумие говорило, что надо прекратить бой, тем более, что тяжело вооружённый рыцарь без лошади не мог никуда уйти, но князь Давид был не таков; почуяв рану, он окончательно потерял хладнокровие и с новой яростью бросился на врага. Огромный меч сверкнул в воздухе, и сабля князя со звоном разлеталась на части.

Глава XII. Неожиданный бей

Оставшись обезоруженным, князь Давид был на волос от гибели. Быстрым движением уклонился он от жестокого удара меча. Железо вонзилось в спину лошади; благородное животное сделало отчаянный прыжок в сторону, князь был выброшен из седла, но, к счастью, не запутался в стременах. С поднятым мечом бросился рыцарь на лежащего, думая одним ударом покончить с врагом, но, хотя ошеломлённый падением, молодой воин не растерялся; мигом оправившись, он, в свою очередь, кинулся к одному из поверженных драбантов, схватил его палаш и устремился навстречу рыцарю.

Увлеченные жаром преследования, спутники князя были далеко. На князе не было не только лат, но даже лёгкой кольчуги, тогда как соперник, весь закованный в доспехи волошской выковки, был положительно неуязвим.

Зато князь Давид был гораздо свободнее в своих движениях и мог во всякое время уйти от неповоротливого врага. Но отступать или бежать перед врагом! Разве подобная мысль могла когда-либо зародиться в сердце такого витязя, как князь Давид? Недаром его из тысячи других отличила и полюбила сама дивная Скирмунда, внучка великого Кейстута!

Но и в вооружении рыцаря был пробел, было уязвимое место; ещё в начале боя он потерял шлем, и таким образом голова его была не покрыта. Он понял это, но слишком поздно, ему уже не было времени надеть свой шлем, валявшийся в нескольких шагах. С палашом драбанта в руках бежал к нему русский богатырь. Прикрывшись щитом, ждал теперь рыцарь рокового удара, он был уверен в победе и готовился длинным мечом пронзить незащищенную грудь пылкого юноши.

Грянул страшный удар, такой удар, что немец, даже прикрытый железным щитом, не выдержал и упал на одно колено. Это и спасло князя; ошеломлённый ударом, рыцарь не успел нанести удара; витязь, схватив палаш в обе руки, поразил его вторично. Крыжак упал навзничь, но негодный драбантский палаш согнулся от удара и был ни к чему не годен. Вновь обезоруженный, князь искал вокруг себя какого-либо предмета вооружения, чтобы закончить бой с поверженным крыжаком. Огромная крестьянская дубина валялась в нескольких шагах. Броситься к ней, схватить, и размахивая над головою, вернуться к месту побоища, было для князя делом нескольких секунд.

Дубина гудела в воздухе!

Двумя страшными ударами выбил он из рук оправившегося рыцаря его длинный меч и исковерканный щит и готовился нанести всесокрушающий удар по голове, как вдруг позади раздался радостный крик – это были его соратники, спешившие к нему на помощь.

Обезоруженный, но даже не поцарапанный, благодаря своим превосходным латам, рыцарь был мигом свален с ног и скручен прискакавшими соратниками князя Давида.

В пылу боя молодой витязь и не почувствовал своей раны, но теперь, когда всё было кончено, жгучая боль в ноге заставила его осмотреться. Алая струйка крови виднелась на его желтом сафьянном сапоге.

Пестун и оруженосец его Марк Черниговец был искусен и в деле лекарском. Он осмотрел рану, перевязал её и прибавил шутя:

– Ну, ничего, княже, баба веретеном оцарапала, до свадьбы заживёт. – Только женись скорее!

– Твоими бы устами да мёд пить, Марко – улыбнулся в ответ ему князь. – Однако, други-товарищи, в путь так в путь, а то к вечерням в Эйраголу не поспеть!

Бой смоленцев с крестоносцами

– Какие там вечерни, во всём замке там и пяти человек нет, что лоб крестить умеют. Нехристи, прости Господи! – заметил подручник князя, молодой княжич Острогорский, из-за дружбы с князем ехавший с ним в Эйраголу.

– Вот что я скажу тебе, Борис Андреевич, – серьёзно проговорил князь Давид, – по мне уж лучше такие нехристи, как литвины, жмудины, чем такие христиане, как эти псы, разбойники-латинщики. Он рукой указал на связанных пленных.

Надо было трогаться далее, но тут оказалось, что удар меча поразил насмерть боевого коня князя Давида. Верное животное ещё стояло на ногах, но уже дрожало всем телом, и алая струя крови порывисто бежала из пронзенного бока.

Князь подошёл к своему верному товарищу в битвах и погладил его по крутой шее. Ратники бросились расседлывать коня. Благородное животное сделало последнее усилие, и, протянув морду к своему господину, хотело заржать, но в бессилии упало на колена.

Князь отвернулся, чтобы скрыть слезу сожаления, навернувшуюся у него на глазах.

– Отслужил ты мне свою службу, Меметушка, – проговорил он печально, – ей-же-ей, не взял бы я за тебя не только сегодняшнего, а ещё десятка этих проклятых крыжаков!

Между тем, оруженосцы возились около рыцарского коня, седлая его для князя Давида, и через несколько минут вся толпа скакала по Эйрагольской дороге. Пленные были посажены и привязаны по двое на одну отбитую лошадь, а рыцаря, тоже прикрученного к заводной лошади, поместили среди двух лучников, которые держали поводья.

Оправившийся крыжак кричал и ругался по-немецки, грозя местью и гневом великого магистра, но никто его не понимал, витязи только посмеивались над его собачьим лаем.

Уже солнце совсем склонилось к горизонту, когда путники наконец увидали вдали, на высоком берегу реки Дубисы прихотливые очертания стен, бойниц и башен Эйрагольского замка.

Между тем, в стенах замка разыгрывалась другая небывалая драма. Истекал третий день срока, назначенный князем Вингалой, чтобы дать Скирмунде время приготовиться ответить князю Болеславу.

Уже с утра все в замке готовилось к торжеству. Массы народа стремились к замку, зная что князь Вингала никогда не скупился на угощения.

Большой тронный зал был убран гирляндами живых цветов и ветвей. Перед священным изображением Прауримы, поставленным в переднем углу, горел светильник из чистого золота, имевший вид аиста, испускающего клювом пламя. Всё изображение богини было завито гирляндами чудных махровых розанов – любимого цветка литовцев. Рядом с троном или креслом князя, было поставлено другое, несколько пониже, – для княжны Скирмунды.

Бояре, дворяне, почётная стража, все были в сборе, ждали только выхода князя и княжны для торжественного обряда смотрин и помолвки.

Жених и его свита в пышных национальных одеждах стояли против трона.

Дверь из внутренних покоев растворилась и, предшествуемый шестью вайделотками в длинных белых одеждах, с зелёными венками на голове, появился криве-кривейто. Он нёс в руке священную кривулю, и богобоязненные жмудины низко склонили перед ним головы. Шесть человек криве и шесть вайделотов завершали шествие. Все эти служители Прауримы стали по бокам её изображения и пропели короткий монотонный гимн в честь сильной покровительницы Литвы. Криве-кривейто снова поднял жезл, и все присутствующие, кроме князя мазовецкого и его свиты, пали ниц. Кругленький капеллан поднял глаза вверх и бормотал себе под нос молитву.

Раздались удары бубнов и литавров, и под эту нестерпимую музыку, предшествуемый целой дюжиной пажей и круглецов, князь Вингала вошёл в залу. Он вёл за руку княжну Скирмунду, покрытую с головы до ног полупрозрачной фатой.