Текст книги "Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника"

Глава VII. Сигонта

Ах, мама, мама, от тебя первой я слышу слова утешения, ты одна не продашь и не выдашь меня. А кругом меня кто? Вот нянюшка моя Вундина, да и той польские наряды и польский обычай голову вскружили. Хотят заодно с отцом выдать меня за этого маза латинского, за князя Болеслава!

– За князя Болеслава Мазовецкого?! – воскликнула в ужасе кормилица, – за того самого князя Болеслава, который, вместе с крыжаками в позапрошлом году под Дубной разбил и разграбил наших Ромнов, двух криве на костре сжёг и всех пленников сначала силой окрестил, а потом в неволю отдал проклятым крыжакам? Нет, не бывать этому, не бывать этому!

– Что же делать, родная моя, что придумать? Батюшка гневен, воля его непреклонна, ни слёзы, ни мольба не помогают. Что делать, что делать?

– Что я могу тебе посоветовать? Жизнь свою за тебя положить готова, а какой совет могу я дать? Но постой, постой, моё дитятко, здесь, всего часах в двух пути, в глубокой пещёре, над самою Дубисою, живёт сигонта Тренята. Прозорливее его нет во всех Эйрагольских землях. Вот к нему бы сходить посоветоваться. Или сюда привести, чтобы ты сама с ним поговорила[26]26
  Сигонта – отшельник. – Ред.


[Закрыть]. Да нет, не пойдёт святой сигонта в наш замок, на дворе теперь словно ярмарка: и ляхи, и мазы, и татары, и даже нечисть крыжацкая, одних жидовин только не хватает. Не может же прозорливец сигонта идти в такую скверну!

– Как же быть?! Ты мне подала благой совет. Великая богиня Праурима одна могла тебе послать такую светлую мысль. Позови его сюда, заклинай его всеми богами. Я верю, я знаю, что только он один, чуждый грехов и соблазнов света, подаст мне благой совет!

Молодая девушка говорила так страстно и так убедительно, что старая кормилица, несмотря на усталость от долгого пути, тотчас же решилась отправиться к жилищу отшельника.

Солнце уже низко сияло на горизонте, когда она добралась до пещёры, служившей убежищем прозорливому старцу. У грубого плетня, который закрывал вход в пещёру, на огромном пне сваленного бурей дуба, сидело живое существо крайне странного вида.

С первого взгляда бросался в глаза высокий, совершенно лысый череп, вокруг которого, словно ореолом, ниспадали на плечи космы седых длинных волос, уцелевших только вокруг головы, в форме венчика.

Узкая, редкая, но длинная седая борода дрожала при каждом движении, а измождённое, покрытое перекрещивающимися по всем направлениям морщинами лицо было жёлтое, словно восковое. Из-под нависших седых бровей и таких же ресниц глаз почти не было заметно, а костлявое, неуклюжее, худое тело прикрывали старая дырявая белая рубашка да что-то вроде свитки из бывшего когда-то белым сукна.

Старик сидел скорчившись, поджав под себя ноги, и ковыркою быстро плёл лапоть, другой, уже совсем готовый, стоял рядом. Возле старика, на том же пне, лежал целый пучок очищенных и заготовленных лык.

Отшельник давно уже заметил подходившую к нему женщину и даже узнал её, но не подал вида, что замечает её приближение.

В течение последних дней многие из челяди князя Эйрагольского перебывали у его убежища и, сами того не помня, сообщали ему все новости. Давно уже знал отшельник, что в Эйрагольском замке большой съезд, что князь мазовецкий Болеслав приехал сватать дочь князя Вингалы. Он только не знал, как принял князь это предложение.

Германда подошла к отшельнику и распростёрлась у ног его. Старик протянул руку, положил ей на голову в виде благословения и проговорил каким-то странным, замогильным голосом:

– Благословение великого Перкунаса будь над тобою, дочь моя. Говори, что тебе надо? Видно, что дело твоё спешное, если ты идёшь тревожить сигонту после солнечного заката и ещё не отдохнув сама с долгого пути.

Эти слова, казалось, совсем ошеломили Германду, ей казалось непонятным, почём мог знать удалённый от мира отшельник, что она имеет к нему важное дело и что только что возвратилась из путешествия?

– Не по своей воле пришла я, прислала меня к тебе дочь моя названная, которую я год кормила грудью своей. Заклинает тебя княжна Скирмунда Вингаловна прийти к ней в терем, хочет она просить твоего совета и помощи. Сам громовержец Перкунас просветил твой разум, о святой сигонта, помоги нам, дай совет, как уйти от беды неминуемой?!

– Что, или вправду засватали латынщика? – спросил пытливо сигонта.

– Спит и видит наш князь выдать дочку за этого маза проклятого, за князя Болеслава.

– Ну, а княжна что? Упирается, небось? Несладко идти на чужую сторону к латынцам.

– Так, так, святой отец. Княжна горюет, убивается. Князь гневен, как тут быть, как горю помочь? Боюсь, чтобы она руки на себя не наложила! Пойдём со мной, может ты, святой отец, что посоветуешь, разговоришь её, на тебя одна надежда!

Старик задумался. Перспектива стать между разгневанным князем и упорной княжной ему не улыбалась, и он проговорил твёрдо и внушительно:

– Идти к вам в замок?! Да подумала ли ты, старуха, что у вас что ни шаг, то скверна, что ни шаг, то соблазн? Крыжаки, ливонцы, ляхи, латинские попы; да у вас в один час так осквернишься, что потом в целый год всеми водами старого Нёмана не отмоешь скверны и не посмеешь идти молиться отцу нашему, громовержцу Перкунасу!

– Ну что же я скажу моей бедной княжне? Что я ей скажу? На тебя, на твои советы была одна надежда!

– Идти сам не пойду, а совет отчего не дать, если просят его от чистого сердца? Ну, говори, старуха, что советовать? Говори точнее, я пойду помолюсь, авось небес зиждитель Сарварос и грозный Перкунас просветят мой ум для ответа. Говори скорей!

– Святой отец, уж коли идти не можешь, так посоветуй как избавиться от немилого суженого? Как устоять против воли отцовской? Как отвратить от дочери моей нареченной чёрную гибель?

– Только то?.. – переспросил старик. – Больше ничего?

– Ничего, святой человече, ничего больше.

Старик отодвинул плетень и вошёл в пещёру. Там он распростёрся ниц перед деревянным чурбаном, грубо обделанным в форму человеческого существа; ноги истукана были одеты в новые лапти, стан подпоясан белым полотенцем.

Сигонта

Полежав нисколько минут перед изображением Перкунаса, старик медленно встал, снова распростёрся и, после третьего повторения поклона, вышел к ожидавшей его старой кормилице.

– Боги мне сказали, – ещё глуше, ещё таинственнее проговорил он, – пусть Скирмунда вспомнит свою тётку Бируту и что она делала, чтобы избавиться от первого жениха.

– Старче святой, я ничего не понимаю. Ради великой Прауримы, говори ясней, ничего, ничего не поняла! – со слезами умоляла Германда, но отшельник не хотел слушать её больше, он снова пошёл к пещёре и задвинул за собой плетень.

Старуха не посмела ворваться за старым сигонтой в его убежище. Она постояла несколько минут у забора, умоляя разъяснить ей неясный ответ, но сигонта был неумолим, и старуха медленно пошла по направлению к замку.

Уже ночь, тихая, ароматная, звёздная легла на землю, когда наконец добралась старая кормилица до ворот замка. Стража едва пропустила её, и старуха, чуть держась на ногах от усталости, пробралась наверх в свой покой, примыкавший к опочивальне княжны.

Скирмунда не спала. С понятным нетерпением ждала она свою кормилицу, ждала ответа на мучавшие её вопросы. Едва успела скрипнуть дверь в комнате кормилицы, она уже была там и засыпала старуху вопросами. Германда тотчас же, слово в слово, передала ответ отшельника.

Скирмунда на минуту задумалась, потом вдруг словно искра решимости сверкнула в её глазах, она бросилась к красному углу своей опочивальни, где на полке стояло серебряное изображение богини Прауримы и воскликнула:

– Клянусь тебе, великая Праурима, если меня приневолят, я поступлю также.

Глава VIII. Пир

Мрачен и расстроен возвратился в свои покои князь Вингала. Разговор с дочерью, её слёзы, её мольбы поколебали его твердую решимость спешить с браком дочери с князем мазовецким.

Он прошёл в свою опочивальню, предоставив боярам угощать и занимать приезжих гостей. Племянник его, молодой князь Видомир, играл роль хозяина, якобы за нездоровьем самого князя Вингалы, и, надо отдать ему справедливость, прекрасно исполнил свою роль. Большинство гостей, и даже сам князь мазовецкий Болеслав и трое рыцарей были навеселе, изрядно пропустив ароматного литовского мёда и золотого алуса (пива. – Ред). Речи слетали оживлённее и оживлённее, и здравицы следовали за здравицами.

Почтеннейшие гости, рыцари, сам князь Болеслав со своими сватами, графом Мостовским и графом Великомирским, сидели за большим дубовым овальным столом, без мест. Остальные гости: дворяне и свита князя мазовецкого обедала в той же храмине, только за другими столами, сплошь заставленными всякими яствами.

Здесь были и целые жареные вепри, и громадные части царя литовских пущ зубра, и множество разной домашней и лесной птицы. Молчаливые, угрюмые слуги в белых кафтанах то и дело разносили гостям в серебряных кувшинах мёды и алус, а за главным столом сам княжий чашник (толстенький кругленький человечек с румяным и лоснящимся лицом и с лысиной во всю голову) поминутно нацеживал в золотые и серебряные чаши гостей дорогое венгерское вино, да порой, по особому приказу, многолетний мёд из заросших мохом и плесенью глиняных ендов.

Обед подошёл к концу. Гости были очень довольны приёмом, только один князь Болеслав, молодой невзрачный человек в роскошной одежде, шитой золотом и шёлками, чувствовал себя не в своей тарелке. Ещё утром, во время приёма гостей самим князем Вингалой, его старший сват граф Казимир Мостовский передал из рук в руки князю грамоту от отца князя Болеслава, самого владетельного князя Владислава, в котором тот просил руки княжны Скирмунды для единственного сына и наследника князя Болеслава, а до сих пор он не получил ещё никакого ответа.

Он не сомневался в том, что сватовство его будет принято благосклонно; уже более года об этом велись переговоры при посредничестве канонника отца Амвросия[27]27
  Канонник – так в католической церкви называют члена капитула, совета при епископе. – Ред.


[Закрыть]. Но всё-таки внезапное нездоровье князя Вингалы и его дочери, не присутствовавшей при официальном приёме и не поднёсшей обычную чару вина гостям, заставляло его беспокоиться, и только один неунывающий говорун патер Амвросий, сидевший по его правую руку, поддерживал своими шутками его хорошее настроение духа.

– Вот так мёд! Вот так мёд! Голова свежа, ноги словно свинцовые, – говорил он, грузно поднимаясь из-за стола:

– Я уверен, брат Иосиф, – обратился он к одному из рыцарей, прибывших с командором, – что у вас в конвенте такого и не водилось?![28]28
  Слово «конвент» переводится с латыни как «собрание, сходка». Здесь оно обозначает одновременно и общину монахов-рыцарей, и её укреплённую резиденцию. – Ред.


[Закрыть]

– По уставу ордена нам держать вина в конвенте нельзя, – сурово заметил монах-рыцарь.

– А потому вы держите его в приконвентских слободах, это давно известно, да это всё неверно, в законе везде говорится о вине и елее, а о мёде ни слова, стало быть его и можно пить во славу Господню! Ну-ка, господин подчаший, ещё чашечку.

– Не смущай, отец капеллан, мою братию, – заметил командор, – она и без того не очень-то держится устава.

– И они правы, правы, отец командор! – со смехом возразил капеллан, – святые отцы нарочно для того суровые уставы писали, чтобы развивать мозги наши, так жизнь прожить, чтобы и Бога не обидеть и своё тело не изнурить. Хэ-хэ-хэ, я в этой науке преуспел, могу похвастаться! – и он с видимым удовольствием похлопал своими пухлыми ручками по брюшку. – «Не то, что внидёт, оскверняет человека», помните, как в Писании!

– Отец капеллан! Вы забываетесь! Здесь не место и не время поднимать религиозный спор! – сверкнув глазами, проговорил второй рыцарь-монах, во всё время обеда не пивший ни капли и с явной брезгливостью оставлявший нетронутыми кушанья.

– Ах, брат Гуго, я и забыл, что мы на пиру у людей не нашей веры! Но они добрые люди, не осудят. А я так говорю: в чужой монастырь со своим уставом не суйся! И от предложенного тебе не отказывайся – это, брат Филипп, в Писании сказано! Это почище твоего устава. А ты!? – он покачал головой, показывая глазами на нетронутые суровым рыцарем кушанья. Не годится, отец Филипп, и против Писания и против хозяев!

На этот раз намёк был слишком ясен, очевидно, капеллан не стеснялся выставлять рыцарей явными недругами хозяев. Рыцари переглянулись, и командор жестом приказал им прекратить разговор. Но этого уже было довольно, чтобы остановить дальнейшее веселье.

Молодой хозяин тотчас же понял это и, встав со своего места, дал знак окончить пиршество. Все поднялись вслед за хозяином и поклонились ему, благодаря за хлеб, за соль. Он ответил общим поклоном и предложил всем именитым гостям перейти на громадное крытое крыльцо замка, выходящее в сторону, противоположную Дубисе.

Князь Вингала в раздумье

На зелёном лужку перед крыльцом стояла целая толпа поселян и поселянок из призамковых деревень и слобод. По приказанию старого князя им были выкачены из княжеских погребов две бочки пива, и два жареных быка. Народное пиршество было в полном разгаре.

Громадный круг образовался в одном из углов обширного замкового двора, и оттуда чуть слышались тихие струнные звуки и мерный под музыку рассказ старика– гусляра.

– Что это, княже? – обратился вдруг Болеслав к молодому хозяину, – и у вас гусляры завелись? Нельзя ли послушать его песенок?

– Наши гусляры – простые жмудины, далеко им до ваших ученых мейстерзингеров. Как им петь при таких знатных гостях? – заметил Видомир, который испугался одной мысли показать дикого певца-патриота истинным врагам Литвы и всего литовского.

– Я люблю Литву, люблю вашу дикую Жмудь и, может, больше вас ненавижу немцев-крыжаков. Прошу вас, князь, доставьте мне случай послушать вашего гусляра. Очевидно, это не заурядный певец: посмотрите, с каким восторгом слушает его народ. О, завиден жребий певца! Единым словом тронуть сотни, тысячи сердец! Зовите же его, зовите, дайте и нам насладиться его вещими песнями.

– Я боюсь, они могут обидеться! – шепнул князь, показывая глазами на рыцарей, которые теперь собрались в кучку и о чём-то тихо рассуждали между собою, – Ведь песни гусляра, особенно этого, я узнаю его, это Молгас, один сплошной стон, одна сплошная жалоба на немецкие козни!

– То-то и ладно! То-то и любо! Или вам, княже, неприятно будет посмотреть, какие рожи скорчат эти проклятые крыжаки?

– Но они наши гости.

– Скажите лучше шпионы. Немец даром дружить не будет. Как мы здесь с ними за одним столом сидим да сладкие речи говорим, а там их «гербовые» стены да рвы вымеряют, да вашу стражу по одному подсчитывают, да своим золотом у вас же в стенах измену готовят. Знаю я немцев, все на один покрой, и поверьте, князь мой брат названный, лучше волка или рысь щадить, чем немца! Будьте другом, князь, дайте хоть теперь над ними потешиться.

– Что ж, была не была, я за гусляра не ответчик, – усмехнулся молодой человек и послал одного из пажей за гусляром.

Пока он ходил в толпу, из опочивальни самого князя Вингалы появился постельник; он подошёл к князю Болеславу, ударил челом и передал, что князь недужен, просит извинить его, что сам не может выйти к именитым сватам, но просит их пожаловать в его покои. Оба свата встали и, поклонившись в ответ на эти слова, собрались идти за постельником. Кастелян встал тоже и присоединился к их группе. Князь Болеслав бросил на него вопросительный взгляд.

– Трое суть коллегия, – отвечал капеллан по латыни.

Глава IX. Князь и канонник

Гусляр послушно явился на зов молодого князя.

Вся масса народа следовала за ним и окружила высокое крыльцо, куда был введён слепец. Толпа была весела и возбуждена довольно шумно. Алус князя Вингалы был отменный, пришлось его по две кварты с лишком на брата[29]29
  Более двух литров. – Ред.


[Закрыть]. То здесь, то там слышались громкие изъявления восторга и преданности своему князю. Только одно присутствие ненавистных крыжаков несколько смущало общее настроение.

С некоторых пор давление латинских рыцарей на Жмудь сделалось невыносимым. Крыжаки силою крестили население, подпавшее, по мирному договору с Витовтом, их влиянию. Уже давно глухое брожение охватывало всю страну и готово было перейти в открытый мятеж против нёмцев.

Сигонты, криве и вайделоты поддерживали и ободряли эту племенную неукротимую ненависть, и кризис готов был разразиться ежеминутно.

Немудрено, что толпа, собравшаяся на праздник в Эйраголу, состоящая почти исключительно из жмудин-язычников, была поражена, увидев в замке своего обожаемого князя трёх представителей ненавистного им рыцарства. Рыцари, казалось, не замечали взглядов ненависти, которыми встретила их толпа, они презрительно улыбались и перебрасывались отрывистыми фразами между собою, пока молодой хозяин устраивал импровизированный концерт для молодого князя мазовецкого.

Старый гусляр ударил челом хозяину, потом гостям и присел на принесённую прислугой скамью.

– Что петь прикажешь, княже? Чем гостей веселить? – спросил он тихо, перебирая струны.

– Здесь все свои, – по-литовски сказал князь мазовецкий и тихо улыбнулся, – спой, старче, про старое время, про старые походы, когда крыжацкая нога ещё не оскверняла землю литовскую!

– Не вижу лица твоего, гость честной, – с поклоном отвечал певец, – и речь твоя мне незнакома, а по выговору слышу, что ты чужестранец. Боюсь, чтобы песни мои литовские не показались тебе обидными!

– Я поляк из Мазовии, поляки и литовцы братья, ваши враги – наши враги, пой, старче, про старого Гедимина, пой про льва литовского Кейстута, пой, старче, смело, не щади только врагов всего мира славянского!

Старик затрепетал. Пальцы его быстрее забегали по струнам, он сделал несколько переборов и запел своим разбитым, надтреснутым, но всё ещё чарующим голосом старинную литовскую песню:

 
Ой, литвин, литвин,
Не паши новин.
Прахом всё пойдёт,
Немец всё возьмёт!
 
 
Серый волк – и тот
Овцу не дерёт,
А хоть сыт крыжак
Жрет, как натощак.
 
 
Лучше в поле лечь
Под железный меч,
Чем идти в полон,
К крыжакам в загон.
 
 
Эй, жену и дочь,
Немец, не порочь!
Лучше смерть, чем стыд.
Смерть мой сон отмстит.
 
 
Ой литвин, литвин,
Не паши новин,
Лучше хлопочи —
Наточить мечи!
 

При последнем куплете, бесстрастно слушавшие рыцари начали между собой перешептываться; когда же слепой старик кончил, и оба князя, и все гости, и свита зааплодировали и громкими похвалами стали изъявлять свой восторг, все трое встали со своих мест, и звеня шпорами, подошли к князю Видомиру.

– Князь! – сказал ему командор по-немецки, – по уставу ордена мы должны провести этот час в молитве, могу ли я просить приказать указать нам приготовленный нам покой?

– А! Не любишь! – прошептал тихо про себя князь мазовецкий и дерзко взглянул на рыжего рыцаря. Тот вздрогнул, рука его машинально опустилась на эфес меча, но строгий взгляд командора, заметившего это движение, остановил подчинённого. Гуго сверкнул глазами и потупился. Князь Видомир встал со своего места и, как любезный хозяин, сам пошёл проводить дорогих гостей в их апартаменты.

Князь Мазовецкий, оставшись один, расхохотался и бросил кошелёк с деньгами на колена певца.

Услыхав ненавистную немецкую речь, слепец умолк, он не понимал, что это значит, как, каким образом очутились немцы на празднике Эйрагольского князя? Он ощупал кошелёк с золотом, взял его в руку и протянул обратно в сторону князя мазовецкого.

– Я бедный литвин, – проговорил он гордо, – но мне немецких денег не надо!..

– Успокойся, старче, это я, князь мазовецкий, даю тебе это золото за то, что ты выкурил отсюда немцев как ладан – нечистого! Хвала тебе, вещий певец. Приходи ко мне в Мазовии, я ещё богаче награжу тебя, хочешь я за тобой нарочного пришлю…

– Ой, княже! Родился я литвином, хожу по литовской земле, пою литовские песни, тешу сердца литовские, не быть соловью на чужбине, не жить литовскому зубру в польских лесах. Нет, княже, спасибо за зов и за милость, литовского рубежа не переступлю!

Толпа, разорявшаяся вокруг крыльца, с каким-то благоговейным восторгом внимала словам своего обожаемого певца. Клики, восклицания радости покрыли его последние слова, так что дворяне и служители Эйрагольского князя хотели было вмешаться и прогнать позабывшуюся толпу со двора замка. Но князь Болеслав вступился за толпу и громко заявил, что он сердечно рад видеть такой патриотизм в народе литовском и что он гордится, считая себя гостем и отчасти роднёй этому народу!

Проговорив эту фразу, он приказал одному из своих дворовых, исполнявших при нём обязанность казначея, бросить толпе целый мешок медных и серебряных монет.

Когда с крыльца посыпался этот блестящий дождь металлических кружков, толпа пришла в неописанный восторг:

– Да здравствует князь Болеслав Мазовецкий! Да здравствует Пястович! Живёт! Живёт! Слава! – гремела толпа, и молодой князь несколько раз поклонился народу!

Он был очень хитёр. Приезжая сватать дочь князя Эйрагольского, он одним ударом хотел расположить к себе не только боярство этой глухой части Жмуди, но и самый народ, и удачно воспользовался первым же подходящим случаем!

* * *

Пригласив к себе сватов Пястовича, князь принял их весьма любезно, ещё раз извинился, что не мог присутствовать за общей трапезой, приказал подать золотые чаши и заросшие мхом бутылки мёду и венгрежины, и беседа началась.

Разумеется, единственным предметом разговора было письмо князя Владислава.

Прежде чем дать решительный ответ, князь потребовал, чтобы ему указали, каким уделом будет владеть князь Болеслав в уделе отца?

Мазовецкий князь Болеслав

Послы вынули и показали князю Вингале грамоту, подписанную князем Владиславом, по которой он уполномочивает их предоставить своему свату самому выбрать удел для будущего зятя. Вопрос был исчерпан и не подавал больше возможности к отсрочке, на которую рассчитывал Вингала, в котором отцовская любовь на минуту оттеснила на задний план политические соображения.

– Но ваш князь исповедует латинскую веру, а я и дочь моя – мы родились и живём в вере отцов наших. Как обойти этот вопрос? Я не могу неволить дочери и не хочу этого.

– Это уж ваше дело, отец капеллан, – обратился граф Мостовский к каноннику.

– О, ясносветлейший пан князь! – с поклоном заговорил служитель алтаря. В деле государственном, политическом, когда все другие условия соблюдены, что значит исполнение венчального обряда? Я не могу допустить, чтобы такая высокопоставленная особа, как дочь столь высокопросвещённого князя могла хоть на минуту задуматься над этим. Разве она не молится Богу? Разве она не воссылает своих молитв за отца, за мать к престолу Господню? Бог Господь везде один, разница только в имени, в словах молитвы, но дух её всегда один и тот же!

Для видимости, для соблюдения обычая церкви, необходим один незначительный обряд, мы его можем совершить и келейно. Затем, кто может, кто смеет вмешиваться в духовную жизнь таких высоких особ, как князь и княжна мазовецкие? Мы, бедные служители алтаря, должны настаивать и принуждать исповедывать, как учит святая церковь, только тёмный народ, а над такими особами только один Господь судья! Было бы только искреннее желание вашей великокняжеской милости да непротивление вашему желанию со стороны сиятельнейшей княжны.

Князь Вингала вздрогнул. Глаза его сверкнули, канонник заметил это и продолжал:

– О! Если только с этой последней и важнейшей стороны не будет препятствий, если пресветлая княжна Скирмунда не решится идти и упорствовать против воли отца-властелина и желания всего края.

– Слышите, великий властитель, как торжественно и радостно приветствуют моего князя Болеслава ваши подданные! (Капеллан услыхал крики толпы перед крыльцом и ловко воспользовался обстоятельством).

О, тогда, тогда только этот обязательный союз ещё больше закрепит узы дружбы между двумя братскими народами, на гибель исконных врагов Литвы, и Польши, и всего славянства. Но, – он сделал паузу, – если княжна будет решительно против этого брака и смело пойдёт против воли отца и интересов страны.

– Довольно! – вскрикнул князь Вингала, поднимаясь со своего места, – объявите вашему князю, что я принимаю его предложение. Смотрины будут через три дня!