Текст книги "Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника"

Глава XXI. Богатыри литовские

Верстах в пятидесяти от Эйрагольского замка, в самой глуши лесной чащи на небольшой полянке, расчищенной в глухом дубовом лесу, виднелось что-то вроде жилья.

Издали видны были только рубленные наружные стены укрепления, обведённого не очень широким, но глубоким рвом, наполненным болотистой водой. Рубленая стена шла пятиугольником, и на каждом из углов возвышалось по небольшой башенке с бойницами.

Были ворота, пробитые как раз под угловой башенкой; они давали вход в крепостицу, а мост, когда-то бывший подъёмным, теперь мирно лежал на сваях. Капров, которыми его поднимали в былые времена, не было видно, но громадные блоки и вертуны ещё виднелись на башенке.

Тотчас за воротами виднелось и само жилище владельцев этой крепостицы. Оно состояло из низкого, мрачного здания в один этаж, тоже рубленного из массивных дубовых брёвен и покрытого местами лубом, а местами, тёсом, успевшим от времени покрыться и мхом, и присущей ему тёмно-зеленой плесенью.

Мрачно и неприветливо смотрело это жилище, скорее похожее на тюрьму, чем на обиталище вольных людей, а между тем оно было гораздо лучше многих других домов литовских бояр и принадлежало старому жмудинскому воеводе Стрысю Стрекосю, другу и ратному товарищу славного эйрагольского князя Вингалы.

Толпы жмудин разных полов и возрастов наполняли как пространство между стенами и домом, так и всю поляну и окружающий лес.

Из дома в узкие окна неслись заунывные звуки и вой. Слышались несдержанные вопли и размеренный, как похоронное причитанье, плач.

От самого входа, вдоль всей первой и наибольшей комнаты в доме, на лавках, поставленных в два ряда, сидели сорок девушек, одетых в белые длинные рубашки до пят. Волосы у них были распущены, а в руках они держали небольшия стеклянные «слезницы», в которые собирали струившиеся по щекам слёзы. Они дико кричали и выли, то хором, то поодиночке; но несмотря на то, что эти крики походили скорее всего на звериный рёв, в них слышался своёобразный дикий ритм, а сами девушки мерно качались из стороны в сторону.

Прямо против входных дверей, у противоположной стены, в высоком дубовом кресле грубой работы сидел старик гигантского роста и сложения. Огромная белая борода спускалась ниже пояса, а мертвенно-бледное лицо казалось ещё бледней от чёрно-багровой раны, зиявшей на оголённом черепе. Глаза сидящего были закрыты и тёмными пятнами выделялись на бледном, словно восковом, лице. Трупная неподвижность оковывала всё тело старого богатыря – да и не мудрено: уже пять дней, как во время похищения немецкими рыцарями дочери князя Вингалы ему, бывшему при ней в качестве старшего гостя, пришлось изведать удар тяжёлого немецкого меча по непокрытой голове. Никто не ожидал такого предательского нападения, и старик был безоружен.

Три дня длилась его предсмертная агония, а со вчерашнего дня он уже был холодным трупом, и все родные, друзья и соратники собрались на похороны любимого вождя-богатыря.

Сзади кресла, на котором полусидел труп покойного, стояли четверо мужчин, поразительно схожих между собою.

Что-то необычайное, стихийно-могучее сказывалось в их гигантском росте и атлетическом сложении. Они поражали не только своим исполинским ростом, больше чем на голову выше всех литовских витязей, собравшихся на похороны, но и феноменальностью своего богатырского сложения. Их загоревшие красные шеи были бы впору быку, ширина груди в плечах была вдвое более обыкновенной, а руки их напоминали собой какой-то необъятной толщины морской канат, обтянутый грубой волосатой кожей.

Лица их были того чисто литовского типа, который ещё кое-где встречается по Литве и в наши дни в окрестностях Лиды или Эйраголы. Их длинные, слегка загнутые книзу носы, глубоко вдавленные узкие глаза и в особенности узкие безбородые подбородки были очень типичны.

Зато в глазах не было иного выражения кроме дикости и безграничного упрямства. При жизни отца его ум и воля заменяли им их собственную, они слепо повиновались отцу не из боязни, а потому что собственной воли у них не было, а умом природа их не наделила.

Теперь, оставшись без отца и руководителя, они в тупом раздумье стояли за его креслом, смутно предчувствуя, что жизнь их должна перемениться, и они должны будут искать другого владыку своих поступков.

Силища всех четырёх Стрекосевичей была непомерная, ни разу их одноземцы даже впятером не рисковали выступать на борьбу с одним из них. А между жмудинами ходили рассказы о том, что старший из братьев, Олав, встретясь в лесу безоружный с медведем, задушил его голыми руками – а Олав ничуть не был сильнее своих братьев. Все они были холостые и связаны между собой узами самой трогательной привязанности.

Дикари от рождения, они редко и только в крайних случаях говорили с посторонними; зато между собою беседа их была всегда очень оживлённа, но и тут любопытные, желавшие подслушать, о чем говорят братья, не могли бы добраться истины: все братья были косноязычны, и быстрая речь их была так невнятна, что только они одни могли понимать друг друга.

Теперь они стояли и молча, тупыми глазами смотрели на похоронные церемонии.

Вот из толпы родственников, стоявших у дверей во внутренние покои, вышел старик с такой же длинной седой бородой, как у покойника; это был его брат Вруба, ближний человек при эйрагольском князе. Он держал в руках турий рог, наполненный до краев «алусом» (душистым пивом, приготовленным особенным образом).

– Милый брат! – воскликнул он, обращаясь к покойнику и поднимая рог с пивом. – Зачем ты оставил нас? Зачем? Разве мало ещё родных земель попирают своими пятами треклятые крыжаки? Разве устал ты скрещивать свой меч с немецкими мечами? А теперь ты вот сидишь перед нами, убитый изменой! Разве могли бы подлые немцы поразить в открытом бою льва литовского? А теперь слушай, вот они плачут, и сердце у нас разрывается, только плакать нам стыдно, а то и мы бы расплакались!

Визг и крики плакальщиц на минуту заглушили слова старого воина, но он вновь заговорил, обращаясь к покойнику.

– Ты ли, дорогой брат, не был великим воином, ты ли трусил идти в бой с немцами, ты ли когда нибудь за выгоды отрицался от богов, отцов наших? И вот великий громовержец Перкунас нашёл тебе смерть, завидную каждому. Ты поражён изменой, но не побеждён, ты умер от оружия, а не от чёрной смерти, и прямо отсюда улетишь на небесном коне в страну восточную, в обитель вечного блаженства. Ты никогда не стриг своих ногтей, и тебе легко будет карабкаться на гору блаженства! Пива мне, пива! Хочу пить, пока мои ноги держат моё тело! Хочу доказать, как я люблю покойника.

Крики, визги и вопли плакальщиц ещё усилились. Двое работников в шёлковых красных рубашках принесли чан из дубовых досок, наполненный ароматным напитком, поставили его на циновку перед покойником и удалились.

– Олав, ты старший, женщин в доме у вас нет, бери кубки, обноси дорогих гостей – пусть воздадут честь покойному! – проговорил дядя.

Олав, казалось, не понял приказания, он смотрел своими маленькими глазами в пространство, и дядя должен был ему повторить сказанное.

Он нехотя тронулся с места, остальные братья машинально тронулись вслед за ним.

– А вы здесь стойте, он и один управится! – заметил старик.

Но остановить молодых богатырей, двигающихся по инерции, было, пожалуй, ещё труднее, чем привести в движение; они, казалось, решились не отходить один от другого, медленно пошли за старшим братом и вернулись, неся каждый по десятку чаш или турьих рогов. Взойдя, они остановились и не знали, что делать.

– Ну, наливайте и подавайте по очереди! – командовал старик дядя, принявший на себя распоряжение похоронами. Но приказать было гораздо легче, чем исполнить. Дело не клеилось в могучих неповоротливых руках богатырей; они поминутно то проливали пиво, то путались, подавая кубок уже имевшему и обходя стоявших рядом.

Наконец обряд был окончен. Каждый из присутствующих родных сказал несколько слов на память об оставившем их витязе и залпом выпил свою чару. Плакальщицы, тоже осушившие по чаре, визжали и выли как исступленные. Колокольчики, пришитые к их рукавам, звонили при каждом их движении[63]63
  Колокольчики обязательно пришивались к рукавам платья девиц-плакальщиц. – Ред.


[Закрыть].

В это время два десятка литовских воинов в полном вооружении ввели двух рыцарей, захваченных в схватке и подаренных Вингалою храброму соратнику. Один из них, как помнит читатель, был взят князем Давидом, а другой у самых стен Штейнгаузена был сброшен раненной лошадью и скручен литовцами.

Они были одеты в полное рыцарское вооружение, только забрала их шлемов были спущены, да оружия не было при поясе. Железные цепи охватывали их талии поверх лат и белых шерстяных плащей с нашитыми на них чёрными суконными крестами. Они громко читали молитвы по латыни и проклинали язычников.

– Эй, вы, подлые железные раки! – крикнул на них Вруба, – что вы там бормочете? Скоро всех вас мы пережарим по одиночке.

– Сегодня я пленный, завтра ты! – ответил один из рыцарей по-немецки.

– Ладно, вы только девок воровать умеете да наши деревни жечь. Посмотрим, прохватит ли вас сквозь ваши латы наш жаркий литовский огонь!

– Эй, вы, живо начинайте! – крикнул он ратникам, стоявшим около покойного. Оденьте вашего властелина и хозяина во все доспехи. Может быть, и там, в стране блаженства, ему нужно будет защищаться от измены крыжаков!

Латники подошли и стали одевать умершего во всё воинское вооружение. Они надели на него кольчугу, пристегнули латы, опоясали мечом, надели на голову боевой шлем и опустили забрало.

У входа раздались звуки труб, звон медных тазов, и тридцать лингуссонов – погребальных жрецов – вошли попарно. Они били в тазы, треугольники и медленно пели похоронный гимн. Вслед за ними вошли двадцать тилуссонов, тоже жрецов высшей степени, и внесли носилки, богато убранные парчой и коврами. Родные, друзья и слуги подняли тело старого героя и положили во всём вооружении на носилки. Девушки-плакальщицы встали со своих мест и, не переставая визжать и плакать, чинно, по две в ряд, тронулись к выходу.

У дверей ожидала их целая толпа вайделотов с трубами и бубнами в руках[64]64
  Вайделоты (как и вайделотки) – вид служителей богов языческого пантеона. Из своих рядов вайделоты выбирали криве, а криве выбирали самого главного жреца (криве-кривейто). – Ред.


[Закрыть]. Они составили две шеренги по обеим сторонам и гнусливым рёвом труб и гулом своих бубнов совсем заглушили пение тилуссонов.

Погребальный кортеж тронулся в путь. До Ромново, где должно было совершаться сожжение тела воеводы и рыцарей, обречённых сгореть на костре, было более трёх верст, и процессия растянулась вдоль по лесу.

Уже ряды воинов приближались к дубовой роще, где помещалось языческое капище, как из просеки со стороны Эйраголы примчался всадник. На нём был запылённый кафтан хорошего сукна, обшитый галуном – знак того, что он служит в княжеской страже. Он быстро проскакал почти до носилок покойного, ловко соскочил с коня и с поклоном подошёл к Врубе, шедшему во главе родственников покойного.

– Великий господин воевода! – проговорил он, кланяясь низко, – оботри слёзы свои и возрадуйся: великий князь Вингала Кейстутович сам вслед за мной жалует сюда, хочет честь честью проводить в страну вечного блаженства великого литовского воина.

Родные радостно переглянулись. Присутствие одного из Кейстутовичей на тризне было знаком величайшей чести для покойного и его семьи.

Почти в тоже мгновение вдали, по дороги из Эйраголы, взвилась пыль, и скоро показался отряд из нескольких сот людей, несущийся на всех рысях к месту Ромново. Впереди всех на лихой караковой лошади скакал старик с большой седой бородой. Но кто бы мог узнать в этом исхудавшем, измученном внутренним страданием старике того самого гордого князя Эйрагольского, который месяц тому назад с таким позором выгнал немцев из своего замка. Теперь это была одна тень могучего Вингалы. Только его глаза сверкали из-под опущенных бровей, и этот взгляд был дик и грозен, как само мщение. В сердца князя не было теперь места иному чувству.

Подскакав на несколько шагов к носилкам, на которых несли умершего, он остановился, тяжело, но без помощи слуг слез с коня и низко поклонился покойнику.

Несшие носилки остановились.

– Я оставил тебя умирающим, мой храбрый Стрысь, а теперь твой дух улетел на небесной лошади в страны восточные! Но радуйся. Наступают для нас красные деньки: вся крыжацкая сторона с завтрашнего дня загорится кровавым заревом, правя по тебе тризны. А пока дайте мне пива, дайте мне священного алуса помянуть как должно моего храброго сотоварища!

Вруба с низкими поклонами подал князю большой турий рог, отделанный в серебро. Рог был до краев полон алусом. Вингала взял его и одним разом осушил до дна.

– Эй, вы, девушки-плаксы! – крикнул он плакальщицам, которые замолкли, увидав приближение своего владыки, – что же вы молчите, что вы не раздираете сердца наши стонами и воплями? Покойник был истинный литвин, в честь его сама земля стонет! Вруба! Давай ещё алуса! Хочу пить, хочу пить, пока ноги держат меня.

Плакальщицы завизжали и завыли пуще прежнего, тиллуссоны и лингуссоны ещё громче затрубили в трубы, забили в бубны и тазы, а Вруба подал князю второй турий рог с алусом.

Князь выпил его до дна и махнул рукой, давая знать, чтобы процессия двигалась вперёд, а сам пошёл тотчас за носилками рядом со старым Врубою. Волнение печали, а отчасти хмельное пиво сделали своё дело: Вингала шёл качаясь, хотя в прежнее время и пять турьих рогов алуса не заставили бы его покачнуться.

Четыре сына покойного шли непосредственно за князем и своими громадными фигурами окончательно закрывали его от взоров толпы.

Наконец процессия подошла к самому Ромнову. Это была довольно большая и чрезвычайно густая роща, состоявшая исключительно из дубов и дубовой поросли. Несколько огромных дубов окружали небольшую полянку среди рощи, а впереди её возвышался гигантский дуб в несколько обхватов в ширину; под ним, на чисто отделанном дубовом же пьедестале, возвышалась грубо сделанная человеческая фигура с поднятой правой рукой. В сжатом кулаке этой руки виднелись серебрянные стрелы.

Это и был знаменитый истукан Перкунаса Эйрагольского, к которому со всех сторон Литвы и Жмуди в первое новолунье «собачьего месяца» (июня) сходилось и съезжалось несметное количество народа. Множество других литовских идолов стояло кругом дуба.

Перед ними на особом алтаре, сложенном из громадных нетёсанных камней, горел бездымный огонь – Знич. Три очередные девушки-вайделотки в белых платьях, с венками из белых цветов на головах, медленно ходили вокруг, и под звуки какого-то монотонного гимна подбрасывали на очаг Знича кусочки дубовой коры да изредка поливали огонь какой-то ароматической жидкостью, стоявшей тут же, в больших сосудах причудливой формы.

Вокруг Знича на коленях стояло до тридцати криве. Всё это были старики свыше 60 лет, в одинаковых белых с зелёным костюмах, в руках у них были длинные и тонкие палки, украшенные сверху двойной рогулею вроде ухвата – это был знак их достоинства. То были языческие жрецы и судьи, известные под именем «криве». Деревенские судьи, или «кривули», имели как знак своего достоинства такую же палку, но только с одним крючком наверху; наконец, сам верховный жрец и судия судей, или криве-кривейто, носил палку с тремя крючками. В этот день носитель этого главного знака власти стоял среди своих поверженных во прах криве перед алтарём Перкунаса, высоко воздев руки, бил себя в грудь и каким-то замогильным голосом пел нараспев молитвы; криве, склонив свои головы к самой земле, тихо ему вторили.

Кортеж подошёл к самой площадке.

Несколько правее священного дуба и изображения Перкунаса, возвышался громадный костёр, сложенный из смолистого дерева. Едва процессия остановилась, сам великий криве-кривейто важной поступью подошёл к носилкам, на которых лежал покойный, и коснулся его чела своей кривулей.

– Иди, доблестный Стрысь, садись на небесного коня и мчись в страну восточную, страну вечного блаженства! – нараспев воскликнул он и сделал знак лингуссонам.

Те мигом бросились со всех сторон к покойному и понесли его на костёр. Старый Вруба взял за повод боевого коня покойного героя и по мосткам возвёл вслед за ним на вершину костра. Лингуссоны привязали его крепко к высоким столбам, возвышавшимся там же. Вслед за Врубой один за другим входили родственники покойника; каждый из них нёс какую-нибудь любимую вещь убитого, клал её у ног его и, сделав низкий поклон, уходил.

Четверо сыновей покойного внесли каждый по громадному рыцарскому щиту и поставили их вокруг тела отца; наконец, после всех на костёр взошёл сам князь Вингала.

– Друг мой и мой вернейший слуга! – воскликнул он, остановясь перед трупом, – не привелось мне закрыть тебе глаза, не привелось мне надеть тебе на шею эту золотую цепь, награду храбрейшему из храбрых, позволь же мне возложить её хоть на мёртвого!

С этими словами князь действительно снял с себя и возложил на почившего друга драгоценную золотую цепь, низко поклонился покойнику и сошёл с костра. В это время от алтарика Знича двинулась процессия. Впереди шёл с зажжённым факелом сам криве-кривейто, вслед за ним – тоже с пылающими факелами – все криве, между тем как тиллуссоны раздавали родственникам и гостям познатнее незажжённые смолистые факелы.

Трубы загремели, плакальщицы вновь начали свои дикие завывания. Хор вайделотов грянул похоронную песнь, лигуссоны ударили в тазы, все присутствовавшие, вынув мечи, стучали ими о щиты и мечи рядом стоящих. Криве-кривейто шёл вдоль ряда провожавших и зажигал факелы о свой факел.

Кончив шествие, он остановился против лица трупа, воткнул свой факел в костёр и громко проговорил, снова взмахивая кривулею.

– Ступай, доблестный брат мой Стрысь, с этого несчастного света! Полон бо есть он всякого зла. Иди на вечную радость туда, где тебя ни подлый немец, ни хищный ленкиш[65]65
  В романе слово «ленкиш» обозначает поляка. – Ред.


[Закрыть] обижать не будет! Иди и приготовь родным твоим приятные обители!

Родные, а впереди всех князь Вингала, один за другим подходили к костру и втыкали в него свои факелы. Многие давали обеты страшной, непримиримой мести, другие шептали слова молитвы.

Подошли и четверо сыновей покойного. Они не сказали ни слова. Губы их были стиснуты, глаза сверкали. Поклонившись в землю праху отца, они встали, воткнули свои факелы в костёр, и словно движимые одним побуждением, вдруг как один подняли руки и погрозили кулаками на запад, в сторону немцев! Их мрачные атлетические фигуры, этот немой угрожающий жест, в котором виднелось столько ненависти, столько затаенной, дикой мести, был ужасен. Многие содрогнулись, даже сам князь Вингала не выдержал и шепнул стоявшему рядом с ним Врубе:

– Вот так молодцы! Живым немца съедят! Зови их в мою дружину.

Высоко взвилось пламя костра. Сухие смолистые дрова и сучья разом вспыхнули ярким пламенем, миллионы искр взвились в облаках смолистого дыма.

– А теперь за немцев! – крикнул своим громовым голосом князь Вингала.

Сожжение останков князя Стрыся Стрекосича

Вайделоты, лингуссоны и родственники покойного бросились к пленным рыцарям, круто притянутым к седлам верёвками, и хотели тащить их к другому костру, приготовленному рядом, как вдруг раздался резкий звук рога, и в ту же минуту на опушке показался воин из сторожевого полка. Он гнал своего коня в хвост и в гриву и ещё издали кричал:

– К оружию! К оружию! Немцы! Крыжаки!

– Гей! Стрелки по местам! – раздался зычный голос князя Вингалы. – Немцы на конях в лес не сунутся, а в лесу мы хозяева!

Отборная княжеская дружина мигом бросилась исполнять его распоряжение; вдоль опушки рощи, в которой помещалось Ромново, замелькали шитые кафтаны дружинников, вооружённых стрелами и копьями, а кучка стрелков-лучников спешилась, по указанию князя, на единственно доступном нападению месте – узкой просеке, ведущей к капищу. Между тем, вся остальная масса литвинов с диким воем бросилась частью к самому Ромнову, частью – обратно по дороге к княжескому посёлку.

Времена были тревожные, поэтому большинство литвинов явилось на похороны вооружёнными, только женщины и дети не имели в руках ничего, кроме факелов да смолистых ветвей.

Очевидно, немцы знали дорогу к Ромнову, или она была им указана каким-то изменником-литвином; но они чуяли опасность нападения на лес прямо с опушки, поэтому двинулись в обход рощи, как раз на ту сторону, где просека. Князь Вингала, как мы видели, предвидел этот манёвр.

Силы нападавших были довольно значительны. Кроме девяти братьев-рыцарей в белых плащах, собранных поспешно великим комтуром из трёх соседних со Штейнгаузеном конвентов, в походе принимали участие более двухсот гербовых, т. е. воинов дворянского происхождения, но не причисленных ещё к рыцарским братьям; да была тысяча человек наёмного войска.

Набег на Ромново, отстоявшее от конвента более чем на 70 верст, мог, разумеется, только тогда иметь успех, когда был бы совершен быстро. Это прекрасно понимали рыцари, поэтому весь их отряд был конный, чтобы в случае неудачи не рисковать быть до последнего истребленными фанатическим населением языческой страны.

Великий комтур Гуго Зоненталь, обитавший в одной из пограничных с Литвою крепостей-замков, едва узнав о взятии в плен двух рыцарей литвинами, немедленно послал к князю Вингале требование отпустить их на свободу, но князь был в Вильне. Их не пустили в Эйрагольский замок, а между тем страшный слух о том, что в отомщение за похищение княжны Скирмунды, оба пленника будут сожжены живьем на похоронах великого воина Стрекося, переходил из уст в уста, и литвины со всех концов края спешили к Ромнову.

Медлить было нечего; великий комтур в ту же ночь разослал гонцов по соседним конвентам и через день, во главе целого отряда, предводимого 9 рыцарями, вторгся в жмудинские леса.

Разумеется, слабое и малочисленное население пограничной полосы, обезлюженной постоянными набегами крыжаков, не могло дать сопротивления; женщины и дети уходили в непроходимые лесные чащи, а мужчины, захватив оружие, бежали к более укреплённым местам на защиту страны. Дикий гнусливый вой боевых литовских труб давно гремел по всей границе. Острожки и крепостицы, предуведомленные о грозящей опасности, тотчас затворяли ворота и готовились к обороне. Но немецкие всадники мало обращали внимания на встречающиеся по пути жилища. Разве что отставшие кнехты грабили и жгли брошенные пожитки да несчастные хижины; у рыцарей был другой план – захватить врасплох торжественное погребение в Ромнове, освободить товарищей, и при этом, разумеется, перебить, сколько попадется, литовцев.

Но и князь Вингала предполагал возможность подобного нападения, потому-то он и привёл с собой свою дружину. Он по опыту знал, что гордые крыжаки не могут «так» оставить дело, в котором замешана их честь, и на всякий случай явился на похороны с довольно внушительной военной силой.

– Хильф Гот! Форвертс! (Помогай Бог! Вперёд!) – кричал сам великий комтур, бросаясь впереди своих закованных в латы ратников на узкую просеку; но отряд, встреченный сотней ловко пущенных стрел, замялся у самого въезда в лес. Несколько ратников, поражённых стрелами, упали с лошадей, несколько коней, почувствовав боль от ран, взвились на дыбы и сбросили всадников. Произошло замешательство. Стрелы с поразительной быстротою, одна за другою визжали и щелкали по кольчугам и латам, словно ища уязвимого места. Дикий крик толпы, невидимой за тёмной дубовою зарослью, показал немцам, что их план открыт и что защита организована.

Атака отхлынула прочь. Немцы отступили, унося с собой своих раненых.

Князь Вингала мигом смекнул всю опасность своего положения; он видел, что атака отбита случайно, только благодаря упавшим лошадям, загородившим дорогу другим в узкой просеке, и смелый план блеснул в его голове.

– Эй! Кто посильнее, топоров сюда, вали эти деревья, строй засеку! – кричал он. Вруба махнул рукой, и все четверо сыновей покойного Стрекося подбежали к нему.

– Где топоры? – спросили у них. Каждый из братьев в тот же миг поднял в воздух громадный топор, скорее похожий на гигантскую секиру, бывший у них за поясом сзади.

– Идите к князю, слушайте, что он прикажет! – крикнул на них Вруба. Стрекосичи подошли к Вингале.

– А, вот и вы, богатыри, – сказал он, оглядывая их могучие фигуры. – Ну-ка, за работу, свалите поскорее вот эти два дуба да повалите их на просеку. Ну, живее!

Но молодые богатыри смотрели на князя растерянным взглядом. Вингала повторил приказание. Они стояли перед ним в том же положении, и со страхом смотрели ему в глаза.

– Или вы не слышите, что я приказываю?! – с гневом крикнул князь.

Губы старшего из братьев зашевелились, он сказал вернее, промычал что-то, но никто, кроме дяди его Вруба, не понял значения этого мычанья.

– Великий государь, – воскликнул старый воин, – этот лес священный, они боятся его рубить!

– Что за вздор! – воскликнул Вингала, – когда опасность угрожает самому великому громовержцу Перкунасу и всем нам, его верным служителям, что за глупая задержка! Руби! – крикнул он с гневом на молодцев, но ни один из них не тронулся с места.

Между тем время летело. Рыцари, отбитые при первом нападении, строили свои ряды и готовили новую атаку. Терять время было невозможно.

– Что же, станешь ты рубить?! – в сильнейшем гневе вскрикнул князь и бросился с саблей в руках на старшего Стрекосича, Олава, но тот флегматично махнул рукой и промычал:

– А как ён?!

Князь взглянул по тому направлению, куда показал Олав, и увидел старого криве-кривейто, который спешил к месту спора. Уже издали хитрый жрец понял в чём дело, и не успев ещё добежать до места, крикнул:

– Рубите во имя всемогущего Перкунаса! Рубите во имя сереброкудрой Прауримы!

Не успел он ещё кончить своей просьбы, как почти одновременно раздались четыре дружных удара топоров по стволам колосальных дубов. Это не были обыкновенные удары дровосеков, рубивших лес, каждый удар был проявлением сверхъестественной мускульной силы, скрытой в этих обросших волосами ногоподобных руках. Удары следовали один за другим с поразительной быстротой и громадные щепки летели градом во все стороны. Дубы трещали и вздрагивали от вершины до основания.

– Форвертс! Хильф Гот! – раздался дружный крик немцев и сплошная стена латников, предводимых великим комтуром и двумя крестоносцами, стремительно бросились на просеку.

На этот раз в первых рядах были только люди вполне вооружённые, прикрытые щитами, кони которых тоже были защищены кольчугами и панцирями. Несмотря на град стрел, которыми осыпали их литовские стрелки, передовое войско ворвалось в просеку, но тут случилось нечто невероятное: оба подрубленных дуба, словно по мановению волшебника с громом и треском рухнули на дорогу, погребая под своими ветвями и коней, и всадников.

Дикий торжествующей крик победы раздался в стане литовцев, тогда как объятые ужасом первые ряды нападающих смешались и бросились назад, поражаемые стрелами противников.

– Вперёд, за мной, бей злодеев! – раздался среди литвинов могучий голос Вингалы, – за отцов и братьев! За жён и детей!

Сплошная толпа наэлектризованных фанатичных язычников бросилась вперёд на просеку и грудью встретила новый натиск немцев, которые успели уже оправиться и мчались на выручку своим, заживо погребённым под громадными ветвями вековых дубов. На этот раз немцы уже не жалели себя. Видя, что конным в лесу делать нечего, они большей частью спешились и всесокрушающей стеной, прикрывшись щитами и выставив как стальную щетину копья, медленно, но твёрдо подвигались вперёд. На самом месте импровизованной засеки, в ветвях поверженных дубов, загорелся отчаянный, дикий бой.

Великий комтур и один из рыцарей были придавлены ветвями дуба и никак не могли высвободиться из-под его тяжёлых объятий. Великий комтур чувствовал, что он задыхается, сук сплюснул ему кирасу на груди и глубоко вдавил его в землю, нога была раздроблена и причиняла страшную боль, но он всё-таки находил силы звать на помощь своих и шептать слова молитвы.

– Бейте язычников, бейте сарацин! – твердил он заплетающимся языком, но никто не слышал его, дикие вопли, стоны раненых, звон мечей о щиты и панцири, глухие удары топоров, призывный звук десятка рогов, крики команды заглушали его слова.

– Эй, вы, молодцы, сюда, сюда, рубите их, как дуб рубили! – крикнул князь Вингала, видя, что четверо Стрекосичей стоят опершись на топоры и не принимают участия в битве.

– Кого рубить-то? – промычал Олав.

От выпитого не в меру алуса у него шумело в голове и двоилось в глазах. Страшное усилие, только что сделанное им при рубке дубов, ещё более усилило хмель. Братья стояли как в чаду, не понимая, чего от них хотят.

– Бей тех, кто в белых балахонах! – крикнул Вингала и указал на группу из трёх рыцарей, которые с мечами в руках прочищали себе дорогу сквозь толпу легковооружённых дружинников.

Все четверо бросились исполнять приказание и скоро звонкий удар топора по щиту указал, что они достигли врагов.

Один из рыцарей, известный в конвенте святого Фомы за силача, Генрих Стосман из Мекленбурга, видя, что на него с поднятым топором несётся старший из Стрыкосичей, Олаф, закрылся огромным щитом, намереваясь поразить врага ударом меча. Но расчёт оказался неверным, тяжёлый топор опустился с такою страшной всесокрушающей силою, что немецкий богатырь потерял равновесие и упал навзничь; второй удар пришёлся по нагруднику. Тонкое железо не выдержало, и когда Олаф вновь поднял свой страшный топор – с него струилась кровь.

Но, несмотря на все чудеса храбрости и силы, оказываемой литовцами, рыцарские наёмные ратники успели обойти во фланг засеку и ворваться на незащищенную просеку в лесу. Там стояли только князь Вингала с несколькими близкими боярами да двумя десятками телохранителей. Положение было отчаянное. Легко вооружённые литвины, не имея на себе ни панцирей, ни шлемов, так как шли они не на войну, а на погребение, не выдержали и стали отступать к Ромнову.

Напрасно все криве с кривулями в руках заступали им дорогу: сила вооружения была несоразмерна. Они не могли более бороться против всё надвигающихся и надвигающихся полчищ немцев, которые, казалось, умножались с каждой минутой; только у поверженных дубов четыре брата Стрекосичей, став друг к другу спинами, неистово дрались, отражая своими страшными топорами все удары. Целая груда трупов лежала вокруг них. Они не отступали, но и не двигались вперёд. Они казались гигантскою скалою среди разъярённого моря.

Уже стрелки князя Вингалы, истощив весь запас стрел и отбиваясь саблями и топорами, медленно отходили в сторону от просеки, открывая таким образом дорогу немцам к Ромнову. Уже сам князь Вингала, сознавая, что битва потеряна, в отчаяньи хотел ускакать с остатком своих витязей с поля битвы, как вдруг где-то вдали, за немецкими линиями, грянул громкий выстрел, и несколько камней со свистом и визгом пролетели по верхушкам дерев, сбивая листья и ветви!