Текст книги "Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника"

Пани Розалия тихонько улыбнулась. Внутренне она была приятно польщена, что сумела сразу победить такого дикаря, и, протягивая руку, проговорила:

– Как хочешь, а танцевать нужно.

Мирза Туган тоже хорошо понимал, что нужно танцевать и, надеясь на свою счастливую звезду, бросился вперёд, увлекая за собою свою даму. Произошло нечто невероятно комичное, татарин летел без такта и меры, выстукивая невозможную дробь своими каблуками. Как ни крепилась пани Розалия, но не могла выдержать, и, освободив свою руку из руки кавалера, быстро добежала до толпы дам и девиц и скользнула в неё. Раздался общий неудержимый смех. Только тут мирза Туган заметил изчезновение своей дамы и остановился, как вкопаный в нескольких шагах от группы молодёжи.

– Когда не умеют танцевать, платков не ловят! – дерзко и довольно громко заметил прямо в лицо татарину Седлецкий, почему-то чувствовавший сильную антипатию к этому молодому удальцу.

– Правда! Правда! Не умеешь танцевать, сиди дома, – подхватили другие.

Татарин окинул всех злобным, пламенным взглядом – прочих он не слышал и не видел, он заметил только Седлецкого.

– Слушайте, пан! – отвечал он ему резко, – мой на коняка скакай умей, сабля рубить умей, сагайдак стрелять уметь, аркан бросать умей, а танчить не умей! Мой джигит, а не баба!

Последнее слово подняло целую бурю. Седлецкий хотел броситься на молодого татарина, но между ними вдруг появилась высокая, статная фигура молодого Якова Бельского.

– Панове и пан Седлецкий, Туган-мирза мой друг и мой гость; кто посмеет его обидеть, будет иметь дело со мной.

– Обидеть Туган-мирзу!? – воскликнул молодой татарин гордо, – нет, ясный пан, Туган-мирза может сам свой честь защищай! Туган-мирза сам белая кость, Туган-мирза сам кипчакский кынязь, Туган-мирза никого не боится. А танчить Туган-мирза не умей!

Говоря эти слова, татарчонок чуть не плакал от досады. Молодые паны увидали, что с ним шутки плохи, и разошлись. Долго ещё пан Яков Бельский уговаривал своего расходившегося гостя и, наконец, ему удалось доказать Туган-мирзе, что над ним никто смеяться не посмеет, что он его гость и друг; и только тогда татарчонок успокоился, но больше уже не решился идти в круг танцующих, а, прислонившись к массивной колонне, с любопытством смотрел, как пляшут другие.

У большинства панов Малой Польши в большом ходу были разные иностранные танцы: французская «пастораль» и испанская «сарабанда», но Бельский, как чистый великополянин, не выносил иноземщины, и один из первых стал вводить у себя народные польские танцы – краковяк и мазурку.

Мазурка до того времени была достоянием простого народа, и её отплясывал чёрный люд да «лапотная шляхта» по заезжим дворам и по шинкам. Но мало-помалу этот ухарский танец, правда, в облагороженном виде, проник в семейные дома и сделался одним из любимейших танцев молодёжи, могущей показать в нём всю свою удаль.

Долго стоял Туган-мирза, погружённый в свои думы, почти не замечая, как перед ним свивалась и развивалась в бесконечных фигурах живая цепь разряженных в золото и шёлк кавалеров и дам. Он душой был далеко: то ему представлялась его родная юрта, даль, верный конь и меткие стрелы, то чудная красавица с обнаженными плечами и дивными косами, без чадры, без покрывала, то вдруг ему вспоминался вечер накануне отъезда к пану Бельскому.

Он пошёл проститься к старой бабушке, матери его отца, престарелой Айше-Шерфе. Она долго-долго гладила по голове своего внука-первенца, потом потребовала гадальные кости и бросила их три раза. Каждый раз они выпадали на одинаковое число очков. Потом она бросила их в пролет, оставленный для выхода дыма из юрты, одна косточка вылетела наружу, но две других, стукнувшись о тонкие стены крыши, упали обратно на ковер, разостланный перед старухой, и обе показали высшее число.

– Поезжай, мой золотой мальчик, – сказала тогда старуха, благословляя внука, – всё будет к лучшему, богатство и почести ждут тебя. – Но ты не изменишь вере отцов твоих и воротишься к нам. Поезжай, мой сын! Аллах и его великий пророк с тобою!

Туган-мирза вздрогнул словно от какого-то невидимого наваждения и обернулся. Было ли то видение или бред его больной фантазии, – тихо, чуть слышными шагами мимо него за колоннами проходила его красавица, его божество.

Он бросился к ней – нет, это не был призрак, это была сама пани Розалия. Она сама почувствовала свою вину перед молодым человеком, который, как ей уже рассказали, спас жизнь её дяди, и вот она, пользуясь тем, что общее внимание занято танцами, решилась первая заговорить с татарином и извиниться за свою неловкость.

Но Туган-мирза не дал ей ещё сказать ни одного слова, он сам чуть не бросился на колени перед нею, и ей большого труда стоило остановить молодого татарина от шумных изъяснений.

Она подала ему руку и они пошли позади ряда колонн, подпиравших хоры.

– Скажи мне, о, красавица, есть ли на всем свете сокровища, достойные служить калымом за тебя?

– Как калымом? – переспросила пани Розалия, очевидно, не понимая значения этого слова.

– Когда мы кипчаки-татары жену покупай, мы её отцу калым плати, сто коняки, сто верблюды, и денга, и слуга, и пленный! Сколько отец возьмёт за тебя? Ой, говори, говори, гурия рая? Неужели нет такой цены?

– Есть, – с чуть заметной улыбкой отвечала красавица.

– О роза души моей, соловей моего леса, говори, говори, сердце моё превратилось в «кебаб»[49]49
  Кебаб – блюдо из жареной баранины. – Ред.


[Закрыть], я жду ответа: какой калым потребует твой отец?

– За меня отец возьмёт только один калым – воинскую славу, и сама я пойду только за героя, покрытого славой, – гордо сказала Розалия.

– Славой, т. е. добычей. О, говори, говори, у Туган-мирза дома, в юрте, этой славы сто верблюжьих грузов найдётся – всё отдам за тебя!

Красавица улыбнулась.

– Не добыча нужна, Туган-мирза, а слава воинская, геройство – сказала она по возможности вразумительно.

– Слава – добыча, добыча – слава, по-нашему, по-татарски, поход пошёл, одних побил, других в плен взял, добыча взял, слава многа домой привозил!

– Я не такую понимаю славу. Соверши великий подвиг воинский, прославься героем на всю Литву и Польшу, и моя рука твоя.

– Какой же подвиг, о царица души моей? – чуть не вскричал мирза Туган, схватывая за руку свою собеседницу. Глаза его сверкали, щеки горели. Он был даже красив в эту минуту.

– Говорят, скоро война с крыжаками начнется. Вот возьми в плен великого магистра или хоть гроссмейстера, и я сдержу слово!

– Сдержишь? Сдержишь? – пристально взглянув в лицо красавицы, страстно переспросил Туган-мирза, – и ждать будешь, и ждать будешь?

– Если только не очень долго, – с кокетством отвечала молодая красавица. – Помни: или магистра, или гроссмейстера, или хотя…

– Нет, не надо. Туган-мирза торговай не любит. Помни, свет очей моих, в первом сражении или Туган-мирза умрёт, или, как ты его сказала, магистра будет у него на аркане! Клянусь Аллахом и бородой моего отца!

Слова эти были сказаны с такой самоуверенностью, с таким гонором, что они невольно заставили вздрогнуть молодую красавицу. Она ещё раз взглянула на некрасивое, угловатое, но не лишённое некоторой приятности энергичное лицо Туган-мирзы.

– Почему же нет? – мелькнуло в её голове, но вдруг, как будто сама застыдившись этой мысли, она быстро оставила руку молодого человека.

– Прости, мне недосуг, – сказала она, собираясь уйти. Мирза Туган нервно схватил её за платье.

– Ты помнишь клятву? – спросил он страстно.

– Помню, помню. А ты?

– Туган-мирза сам белая кость, он никогда не забывает в чём дал слово.

Он хотел сказать ещё несколько слов своей красавице, но она видела, что её отсутствие замечено, что многие танцоры-кавалеры её отыскивают, кивнула на прощанье головой и, словно лёгкая тень, скрылась за колоннами. Через минуту она вновь неслась в первой паре с одним из своих кузенов, паном Яном.

Целый ураган мыслей проносился теперь в голове молодого джигита. Слава отечества, слава и добыча, магистр, победа, предсказание старой бабки, объяснение с этой чудной неземной красавицей – всё это слилось в один страшный неотвязчивый кошмар.

Он хотел уйти из этого ярко освещённого зала и углубиться в свои мысли, но у него не хватало сил и решимости. Как резвый мотылек, скользила и носилась в бешеном танце его красавица по ярко освещённому залу. Молодому татарину уже казалось, что он попал в рай, что эта дивная фея и есть та чудная гурия, которая обещана ему Магометом, но зачем же вокруг неё эта масса молодых людей, красивых, роскошно одетых, которые так смело, так уверенно подают ей руку и кружат её в танце? А он стоит один, в полутьме колонн и робко, издали чуть смеет на неё любоваться. Ведь она же дала слово, ведь она его, нераздельно его, она поклялась! Но подвиг, подвиг ещё не совершён. И снова мысли Тугана-мирзы далеко: он видит ратное поле, страшный отчаянный бой, он бросается в самую свалку и через минуту вытаскивает оттуда на аркане рыцаря в золотом шлеме. Это и есть сам великий магистр!

Бал продолжался, прерываемый по временам целыми процессиями слуг, предводимых мажордомом. Они разносили золочёные чары с вином и мёдом, а также громадные подносы со сластями для дам.

Вдруг, после одного из таких перерывов, вместо обычного призыва к танцам, трубы загремели «марш», и в залу вошли попарно шесть человек, одетых в яркие необыкновенные костюмы. Это были танцоры-фокусники, принадлежавшие к странствующей труппе комедиантов, разъезжавшей из замка в замок.

Князь Бельский не любил скоморошества, но зная, что ни его дочь, ни племянница ещё ни разу не видали этих искусников, составивших себе известность даже в Вильне, при дворе сурового Витовта, решился пригласить их в свой замок потешить гостей.

Гости, удивлённые и крайне обрадованные сюрпризом, стеснились вокруг прибывших, с любопытством осматривая их костюмы и вооружение.

– Светлейшие князья и княгини, всемогущие паны, наияснейшие, благороднейшие пани! – с низким поклоном проговорил небольшого роста толстенький, круглолицый мужчина, одетый и загримированный китайцем, в то время пока его слуги ставили ширмы в одном из углов зала. – Имею честь представить вам мою труппу артистов, с которыми я имел счастье являться перед всеми императорскими, королевскими и великокняжескими дворами Европы и получать от них знаки одобрения и благодарности. Являясь перед столь блестящим собранием, я чувствую что я робею – мои артисты тоже, но несколько знаков милостивого одобрения с вашей стороны заставят их ободриться.

Несколько человек аплодировали. Китаец продолжал:

– Сегодня мы будем иметь честь показать своё искусство в трёх отделениях. Во-первых, сии знаменитые китайские артисты – он указал на вошедших с ним танцоров-гимнастов, – будут иметь честь изобразить перед вами индийские игры огнём, мечом и водой. Во-вторых, придворными артистами его королевского величества короля Кастилии и Арагона будет изображена трагедия «Смерть Авессалома», и в заключение, знаменитый мейстерзингер Иоган Вернер из Магдебурга будет импровизировать на темы, заданные вашим сиятельным и высокородным обществом, – китаец низко, очень низко поклонился и отошёл в сторону.

Трубы вновь загремели, и акробаты начали свои упражнения. То, что они проделывали, казалось бы игрою младенцев в сравнении с тем мастерством до которого дошли теперешние представители гимнастического искусства, но зато они буквально рисковали жизнью, не имея под собой ни сеток, ни тюфяков, ни других приспособлений. Кончив гимнастические упражнения, они начали жонглировать, и тут действительно, выказали замечательную ловкость.

Особенно один из них, голубоглазый юноша, чуть не мальчик, поразил всех присутствующих своей смелостью. Попросив у зрителей шесть кинжалов-ножей, бывших, по обычаю, у каждого за поясом, он начал их бросать последовательно на воздух, ловя то за ручку, то за лезвие. Острые ножи прихотливой линией вились вокруг его головы, сверкали, вертелись, снова переходили в его руки и вновь взлетали на воздух. Оглушительные крики «Браво» и громкие рукоплескания были ему наградою. Он быстро отскочил в сторону – и все шесть кинжалов воткнулись в пол, образуя почти правильный круг.

Крик и рукоплескания усилились. Больше всего это упражнение понравилось мирзе Тугану. Он не выдержал и бросил под ноги фокусника кошелёк с деньгами.

– Джигит! Якши, джигит, – крикнул он громко.

Многие последовали его примеру. Молодой фокусник низко кланялся и поднимал деньги.

– Каков красавец? – тихо шепнула дочь Бельского на ухо своей кузины. Неужели это и впрямь китаец?

– Какая ты, право, смешная. Ну, разве китайцы такие? Наверно или немец или чех. А каков, каков мой-то дикий зверек, первый бросил кошелёк с деньгами.

– Смотри, Розалия – не влюбись! – шутя, заметила Зося, – этот татарчонок так на тебя смотрел, так, что я боюсь, не приснился бы тебе он ночью.

Розалия ничего не отвечала. Она или не расслышала, или не хотела расслышать замечания своей кузины, всё её внимание, казалось, было занято представлением.

На сцену выступили артисты, одетые в какие-то длинные белые плащи с тюрбанами на голове. По указанию «пролога», который исполнял тот же толстенький человечек, бывший одновременно и антрепренером, и режиссёром, и суфлёром труппы, они должны были изображать старейшин еврейского народа, собравшихся у стен Иерусалима в царствование царя Давида. Они пришли просить суда и расправы, а их гонят прочь воины, говоря, что царь занят со своими женами. Плач и стенания.

Но вот из-за ширм, которыми успели огородить угол зала, где давалось представление, появляется красивый юноша, с огромными льняно-белыми кудрями, в котором тотчас зрители узнали ловкого жонглера. На голове его золотой обруч – признак царского происхождения.

Он начинает говорить к народу, обещая ему суд скорый и все блага, если он последует за ним против отца его царя Давида. Народ разделяется на две части: одна идёт за ним, другая остаётся на сцене, и продолжает стенать.

Скоро выходит к ним в короне старик с седой бородой – это и есть царь Давид. Он тоже описывает измену сына и решается бежать из Иерусалима.

Является весь закованный в латы рыцарь – это Агасфон; он умоляет Давида позволить ему с войском идти сражаться с Авессаломом и изменниками, но Давид клянётся лучше отказаться от престола, чем обагрить руки кровью сына и уходит, сопровождаемый народом.

Трубы дико гремят, означая окончание первой картины. Снова входит царь Давид, но уже в рубище, с ним только двое из его приближенных, остальные разбежались. Они садятся на скудных мешках своих. Он нуждается в последнем и горько плачется на неблагодарность сыновей.

Один за другим проходят разные знатные и богатые люди. Они безжалостно относятся к бывшему царю и ругаются над ним.

– Это точь-в-точь, как рыцари над мудрейшим, – тихо заметил Яков Бельский брату, стоявшему рядом.

– Тут, по крайней мере, детей не травят! – отвечал тот также тихо.

Но вот вдали раздаются звуки победной трубы, на сцену является закованный в латы Агасфон, окружённый стражей с копьями в руках, и объявляет Давиду, что он снова царь в Иерусалиме!

– А где же сын мой Авессалом? – спрашивает удивлённый царь.

Тогда в длинном монологе Агасфон рассказывает про смерть Авессалома, зацепившегося при бегстве волосами за сук дерева и поражённого стрелой!

– Но кто же ранил его? – спрашивает потрясённый отец.

– Я избавил страну от тирана, а тебя от недостойного врага, – говорит военачальник.

– Ты убил моего сына, уйди от лица моего! – восклицает царь и в слезах бросается на труп Авессалома, который вносят на носилках воины.

Трубы гремят туш, зрители неистово аплодируют, актёры, не исключая самого убитого Авессалома, встают и низко раскланиваются перед зрителями; опять несколько кошельков и серебряных монет летят к их ногам.

Но вот опять раздаётся сигнал, и на место только что ушедших за ширмы актеров выходит с лютней в руках высокий стройный молодой человек, в новеньком, с иголочки, голубом кафтане, вышитом золотом; он грациозно раскланивается обществу и ломаным польским языком просит дать ему тему для импровизации.

– Немец? – послышались голоса из толпы.

– Да, я честный бюргер и мейстерзингер из Магдебурга, и прошу вашего милостивого внимания, благосклонности и темы для импровизации.

Уже одно название «немец» расхолодило энтузиазм публики. Никто не хотел дать темы.

– Пусть поёт что знает! – проговорил хозяин, чтобы покончить замешательство.

Молодой импровизатор поклонился в знак покорности, взял несколько аккордов на лютни, и шагнул вперёд.

– «Любовь блохи и таракана», музыкальная поэма, – проговорил он и поклонился ещё раз. Никто не улыбнулся. Многие не поняли немецкой речи, а кто и понял, старался сделать вид, что не понимает.

В таракана влюбилась блоха,

Ха-ха, ха-ха, ха! – Начал он жидким фальцетом, подыгрывая на лютне.

У меня-де постелька из мха,

Уменя-де клопиха сноха,

Ха-ха, ха-ха, ха-ха!..

Да не вдался в обман таракан.

Говорит: я седой ветеран.

Паучиха мне будет жена,

Коль за ней золотая казна!..

И не нужно мне вашей блохи,

Когда нету за ней ни крохи.

Хи-хи, хи-хи, хи-хи!

– А этот таракан из немчуры был? – крикнул из толпы чей-то полупьяный голос. Все расхохотались.

– Точно так милостивые государи, из крейцхеров[50]50
  Как уже отмечено выше, крейцхеры – это рыцари Тевтонского ордена. – Ред.


[Закрыть].

– Браво! Молодец! Нашёлся! Из прусаков, из крыжаков, недаром у нас их тараканами величают! – ораторствовал тот же шляхтич[51]51
  Белорусское слово «прус» переводится как «таракан». – Ред.


[Закрыть].

– Прусаки-тараканы! Тараканы-прусаки! – слышались восклицания в толпе, – недурно сказано! Не дурно! Ай да молодец! Жаль, что немец!

Толпа шумела и волновалась. Очевидно было, что вино и старые мёды начали оказывать своё влияние на разгулявшихся панов. Они шумели и мешали импровизатору продолжать.

– Пусть поёт по-польски! Не хотим немецкого лая! – слышались отдельные возгласы. Хозяин понял, что лучше прекратить представление и махнул рукой; покорный певец тряхнул завитыми в букли кудрями, откланялся и удалился.

Толпа не переставала шуметь. Искра была брошена, ненавистное имя немцев, неосторожно произнёсенное, возбудило общее негодование. Скрытая, придавленная, мстительная ненависть вспыхнула с необыкновенной силой. Здесь были представители обоих великих славянских народов – Литвы и поляков, так долго и так жестоко угнетаемых немцами. Вино развязало их языки, гостеприимный кров воеводы обеспечивал безопасность, шляхта шумела.

– Панове, за ужин! – раздался зычный голос хозяина, – приглашайте дам. Дорогая Зося, и ты панна Розалия, возьмите молодого татарского князя и посадите его между собою, – шепнул он дочери и племяннице. Те изумились, но, покорные воле родителей, исполнили приказание и подошли к Туган-мирзе, который, совсем погрузившись в свои мечтания, по-прежнему стоял у колонны.

Он несказанно удивился, что две такие красавицы, две лучшие гурии рая, – так уже величал он обеих кузин, – сами подошли к нему, беспрекословно пошёл за ними и занял место как раз посреди стола, против самого хозяина. Молодые польские и литовские шляхтичи знатных и известных фамилий всё ещё не понимали, что значит это предпочтение, выказываемое молодому татарчонку старым воеводою, но их сомнения скоро рассеялись. Пан Бельский встал со своего места, поднял стопу искрометного мёда и возгласил здравицу.

– За здоровье того, кто, рискуя собственной жизнью, спас меня от когтей страшного зверя. За моего молодого друга, Туган-мирзу! Виват!

Туган-мирза, сначала непонявший, к чему клонит речь хозяин, услыхав своё имя, страшно переконфузился. Кровь бросилась ему в лицо, он вскочил с своего места, и тотчас же сел, ноги его дрожали, в глазах помутилось.

– Виват! Виват! – гремели гости, все чаши тянулись, чтобы чокнуться с его чашей, а он, сильно бледный и дрожащий, растерялся окончательно и не знал, что ему делать. По обычаю мусульман, он вина не пил, и чаша стояла перед ним пустая.

Первый заметил это старик Бельский.

– Налить! – скомандовал он мажордому, и мёд зашипел в кубке татарина.

– Панове! – обратился хозяин тогда к гостям, – закон запрещает нашему дорогому гостю и витязю пить вино и мёд, но никто не мешает ему чокнуться с нами! Бери свою чашу, молодой витязь, – обратился он к Тугану-мирзе, – пить тебя не неволим, а чокнуться ты должен.

Татарин понял, он схватил кубок и высоко поднял его.

– Аллах велик! – воскликнул он, – он наделил нашего пресветлого хозяина мудростью достойного Соломона, – для него нет различия, кто христианин, кто нет! Да здравствует наш великий отец и хозяин! Виват!

Тост был дружно подхвачен гостями, и все спешили чокнуться с молодым человеком.

– Иди сюда, иди в мои объятия! – проговорил тронутый Бельский, и Туган-Мирза побежал кругом стола обнять старика.

– Что, каков мой татарчонок? – шутя заметила пани Розалия кузине.

– Совсем зверёк, и вряд ли удастся его вышколить.

– Ну, это как кому! Хочешь, не пройдет и получасу, он выпьет эту чару вина? – с самодовольной улыбкой спрашивала Розалия.

– Вот это будет интересно – попробуй.

– Это немудрено! Но даром не хочу – побьёмся об заклад!

– Какой?

– Хочешь на твой яхонтовый перстенек, а я закладываю свои гранатовые сережки.

– Хорошо, идёт. Только – смотри, проиграешь!

Розалия ничего не отвечала. Взгляды были красноречивее слов, она заранее торжествовала победу.

Между тем, Туган-мирза, перецеловавшись с хозяином, с его двумя сыновьями и с некоторыми из панов, ничего не подозревая о заговоре, возвращался на своё место.

– Что же ты ничего не пьёшь? – обратилась к нему сидевшая по его левую руку пани Розалия, – или ты не мужчина, не витязь?

– Наш закон не позволяй! – тихо отвечал ей татаринин, – строга закон, Магомета закон!

– Это может быть там, у вас, в ваших улусах, а здесь – здесь все пьют.

– Закон – везде закон.

– Но я прошу тебя за моё здоровье! Я могу обидеться! – настаивала пани Розалия, и щечки у неё покраснели.

Татарин молчал. В нём боролись два чувства, но уважение к закону отцов взяло верх.

– Не могу! – прошептал он наконец.

– Но если я этого прошу, если требую, если приказываю, – шёпотом, но страстно твердила Розалия, и на глазах её сверкнули слёзы, – я этого хочу! Иначе забудь всё, что я говорила.

– Слушай, красавица, – также тихо отвечал ей татарин, – жизнь свою за тебя готов отдать сейчас, но отступником закона не буду. Сама смеяться будешь.

Розалия вздрогнула.

– Ты прав, – шепнула она, – я тебе верю, ты честный человек.

– А слово помнишь?

– Никогда не забываю, что обещала!

За общим шумом, громом труб, беспрерывными тостами никто и не заметил интимного разговора между панной Розалией и молодым татарином; только пани Зося, перекинувшись взглядами с Седлецким, сидевшим наискось, заметила, что он так и впился глазами в эту парочку.

Тосты делались всё шумней и шумней, каждый хотел говорить, и никто не слушал другого. Хозяин, видя, что пир может перейти в оргию, встал со своего места и объявил, что теперь пора и по местам, на боковую, а завтра с утра – пир на весь мир.

Дамы только и ждали этих слов, чтобы удалиться. У них за целый вечер назрело в уме много сплетен и всевозможных комбинаций, которыми они желали поделиться друг с другом.

Музыка замолкла. Покорные хозяйскому слову, гости допивали свои кубки и, поблагодарив радушного хозяина, направились в отведённые для них апартаменты. Туган-мирза хотел отправиться вслед за ними, но оба сына хозяйские удержали его и повели в свои покои, где была приготовлена постель и для него.

Утомлённые долгим путём и бесконечным торжеством, молодые люди с вечера почти не разговаривали, и оба брата тотчас же заснули богатырским сном.

Каково же было их удивление, когда утром они увидали, что их гость спит не на богато убраной пуховой постели, приготовленной нарочно для него, а на сложенном вдвое ковре, посреди комнаты, и вместо подушки ему служит одно из седел, снятое с арматуры на стене!

Туган-мирза, казалось, спал чрезвычайно крепко, но при первом же шорохе, произведённом одним из братьев, проснулся и открыл глаза.

– Что же это ты спать, дорогой, тут улегся, – спросил не без улыбки пан Яков, – или постель не хороша?

– Мирза Турган на перин не спи, мирза Туган джигит! – отвечал татарчонок.

– А верхом спать можешь? – спросил пан Яков.

– Почему нет, у меня коняка есть, аян ходит[52]52
  Аян – разновидность иноходи (поступи) лошади. – Ред.


[Закрыть], так ходит, стар человек спать может!

– Удивительный вы народ – татары. И все вы такие?

– Везде бывай разный народ, джигит бывай, купец бывай, хорхар бывай[53]53
  Хорхар (татар.) – трус. – Ред.


[Закрыть], баба бывай! Джигит много бывай!

Чем свет, молодёжь была на ногах. День выдался ясный, светлый, хотя слегка и морозный. Все высыпали на широкий двор замка показать своих коней, похвастаться сбруей и скакунами перед приятелями.

Лошади давно уже были осёдланы. Стремянные, а у иных панов – особые шталмейстеры, в сопровождении конюхов водили скакунов, покрытых шёлковыми попонами, на которых были вышиты или вытканы гербы их владельцев. Пан Седлецкий сиял: его гордый конь действительно был лучше всех, а чепрак и высокое седло блестели вышивкой и инкрустацией.

– Якши! Чех якши! – восторгался молодой татарин, – больно хорош, а скачет как?

– Попробуй, обгони! – с дерзостью, граничащей с нахальством, проговорил Седлецкий, со вчерашнего вечера ещё более возненавидевший татарчонка.

– На заклад пойдёшь? – спросил Туган-мирза, и узенькие глаза его ещё более сузились.

– Пойду, хоть бы мне голову свою прозакладывать, – хвастливо отвечал Седлецкий.

– Зачем так дорого? Зачем? Мы лучше пойдём коняка на коняку! – улыбнулся в ответ татарин.

– Где твоя лошадь, покажи её. Может быть, кляча какая нибудь, мараться не стоит, – фанфаронствовал Седлецкий.

– Туган-мирза на кляче не ездит! – отозвался татарин, – эй, Халим, веди сюда моего «киргиза».

Через минуту поджарый, тёмно-гнедой конь, чистокровной кара-киргизской породы, покрытый ковровым чепраком и засёдланный богато убраным седлом, стоял у крыльца. Это был представитель другой, совсем ещё неизвестной в Литве, породы лошадей. Горбоносый, с глубокими впадинами выше глаз, с большой костлявой, но красивой мордой, с впалыми боками, на которых отчетливо можно было перечесть ребра, с худыми, но мускулистыми ногами, конь этот не мог привлечь внимания знатоков, привыкших к выхоленным коням немецкой породы.

– И ты хочешь, чтобы я сложил голова на голову моего коня на эту лошадь? – с презрительной улыбкой проговорил Седлецкий. – Предоставляю на суд панов, заклад будет не ровен.

– Правда, правда, – послышались голоса панов любителей. – Надо добавить ценности.

– Якши! – с той же хитрой улыбкой согласился татарин, – прошу нашего светлого князя быть судьей, вот мой коняка, вот мой перстень, – он снял с руки маленький, грубо сделанный перстень, в котором был вделан изумруд огромной ценности, – коняк и перстень на его коняку можно!

Многие бросились осмотреть драгоценный клейнод, и все согласились, что даже он один покрывает ценность коня пана Седлецкого[54]54
  Клейнод (нем.) – символ власти в виде ювелирного изделия. – Ред.


[Закрыть].

Заклад состоялся.

– Куда же мы скачем? – спросил Седлецкий, вскакивая на своего скакуна, который нетерпеливо грыз удила и рыл землю копытом.

– В Вильню и обратно! – простодушно ответил татарин.

– Как в Вильню, да ведь туда 7 миль немецких! – воскликнули несколько голосов[55]55
  Немецкая миля, она же географическая, составляет 7,42 км. Таким образом, расстояние 7 немецких миль это 52 км. – Ред.


[Закрыть].

– А я думал все десять! – небрежно отвечал Туган-мирза, садясь на своего киргиза. Неукротимый конь крутился на одном месте и чуть не встал на дыбы.

– Да это же невозможно! – проговорил Седлецкий, – четырнадцать миль ни одна лошадь не проскачет.

– Не знаю, как твой коняка, а мой киргиз двадцать миль проскачет до обеда! – похвалился Туган-мирза. Не хочешь заклад, не ходи!

– Вздор, я не отказываюсь! – воскликнул разгорячённый пан. Я думал милю, другую, а тут четырнадцать.

– Как хочешь, ясный пан. Мало-мало я не хочу.

Положение Седлецкого было не из веселых, он сознавал, что лошадь его не вынесет такой продолжительной скачки, а между тем ему крайне не хотелось уступить какому-то татарчонку. Пан Яков Бельский сжалился над ним.

– Послушай, Туган-мирза, – заговорил он, обращаясь к татарчонку, – чтобы скакать четырнадцать миль, надо лошадь готовить.

– Моя всегда готова! – отвечал Туган-мирза.

– Да у пана Седлецкого не готова, на это нужно время.

– А сколько времени? Месяц, два? – спросил татарин.

– По крайней мере два месяца! – отозвалось несколько голосов. Паны поняли, что хозяин хочет как-нибудь вывести Седлецкого из неловкого положения.

– Два месяца хорошо, я будет ждай два месяца! – отвечал Туган-мирза.

– Я готов и сейчас! – всё ещё упорствовал Седлецкий.

– Послушайтесь опытного совета, в два месяца пан успеет подготовить коня, а ехать так более чем опасно! – заметил молодой хозяин.

– Я согласен, панове. Но через два месяца я готов где и как угодно доказать, что благородный польский конь выше всякой киргизской клячи! Будьте свидетелями, не я отказался от заклада! – Седлецкий слез с коня.

Туган последовал его примеру.

– Жаль, – проворчал он себе под нос, – конь-то не по всаднику. Ну да ещё время не ушло.

– Теперь ясные панове, не угодно-ли будет со мной до огрода[56]56
  Огрод, точнее, огруд (польск.) – сад или сквер. – Ред.


[Закрыть], там устроена цель. Не хотите ли попробовать силу своих луков и верность ваших стрел? – приглашение шло от младшего сына пана воеводы Яна, который заведывал при великом князе дружиной псковских лучников.

Все направились на обширную крытую веранду, выходящую на огромный, расчищенный и убранный сад. Цветники уже были заложены навозом и соломой, более нежные деревья обвиты соломенными жгутами, а вдали, у самого входа в аллею, стояли на возвышении три белых круга, с чёрными пятнами посередине. Над верандой, во втором этаже помещался просторный крытый балкон, а на нём собрались все представительницы прекрасного пола, находившиеся в замке.

– Пану хозяину пример и первый выстрел! – с поклоном проговорил один из гостей, литвин Видимунд Хрущ, большой приятель обоих сыновей хозяина, известный стрелок и охотник. На попойках, на пирушках он держался всегда в стороне, но там, где дело касалось охоты или ловкости в военных упражнениях, он был всегда впереди.

– Спасибо, Видимунд, только за мной твоя очередь, – отвечал хозяин и, взяв из рук слуги большой английский лук, положил стрелу, и ловким движением, почти не целясь, спустил тетиву.

Стрела запела, завизжала, и глухо стукнулась в цель.

– Муха! – раздался от мишени крик махального, который, словно из-под земли, выскочил из своего ровика.

– Виват! Браво! – закричали гости. – Такого стрельца ещё не было в Польше!

– У меня в дружине три сотни лучников, и каждый лучше меня стреляет, – скромно отозвался Бельский, – ну, Видимунд, твой черёд.

Видимунд Хрущ натянул лук и всадил стрелу рядом с первой! Посыпались поздравления, даже дамы наверху аплодировали. После этих мастерских выстрелов долго никто не решался стрелять, как ни упрашивали гостей хозяева. Один Туган-мирза, казалось, не трусил, он соображал что-то.