Текст книги "Развод. Излечение травмы утраты и предательства"

Трудности, вызываемые у приемных родителей и других референтных лиц «детьми, о которых не могут заботиться родители», наряду с тем фактом, что те (постоянно) воспринимают их плохими и тогда они, вследствие разочарования, могут действительно стать такими, имеют еще один, особенно трагический источник: поскольку такие дети не могли доверять безопасности своих первичных отношений, они, по понятным причинам, постоянно страдают от страха, или, вернее, от тревожного ожидания того, что ставшие значимыми отношения могут снова развалиться – из-за чего способен развиться страх вступления в новые отношения в принципе. В этом также «помогает» образ «плохих приемных родителей»: если ребенок потеряет и эти отношения, будет не так уж плохо! Однако, кроме того, многие из этих детей опасаются продолжительных близких отношений не только из-за боязни их потерять, но и потому, что боятся постоянных отношений как таковых: они им неизвестны! Они чужды им, а все чуждое таит в себе угрозу. Можно сказать так: они разбираются в неудачных отношениях, а в нормальных – нет; быть изгнанным, нелюбимым – знакомое для них представление о самом себе; любовь же делает их беспомощными. По этой причине они постоянно – сознательно или бессознательно – провоцируют разрыв отношений. Любое дальнейшее прекращение отношений – исключение из детского сада, из школы, потеря друзей и т. д. – укрепляет подобное мнение об отношениях и о себе.

Будущие приемные родители также должны быть проинформированы о такой тенденции к разрушению и саморазрушению и в связи с этим о решающей важности «принуждения» детей к новому и странному для них опыту: «Ты можешь делать все что угодно – мы тебя не отдадим». Потому что, если в один прекрасный день приемные родители тоже опустят руки и уйдут, судьба этих детей будет предрешена: из кризисного центра (детского дома, интерната) они в какой-то момент попадут к психиатру, затем обратно, затем снова к психиатру… последним и единственным местом, откуда их, вероятно, больше никуда не отправят, часто оказывается тюрьма.

Так что же нужно детям, родители которых не могут о них позаботиться?

Терпимость и терпение

Приемные родители и педагоги должны быть настроены на то, что их усилия не принесут немедленных результатов. Негативный опыт, полученный детьми в прошлой жизни, переносится на новую среду, поэтому проявляемые к ним любовь и забота поначалу вообще не могут восприниматься как таковые.

«Пережить» агрессию и деструктивность

«Переживание» в данном контексте – формулировка великого психоаналитика и педиатра Д. В. Винникотта. Он имел в виду, что, будучи референтным лицом ребенка, не стоит поддаваться заражению детской агрессией, не нужно отвечать на нее (контр) агрессией, иначе у ребенка не будет возможности скорректировать прежний опыт. Даже наоборот: его предположение о том, что весь мир – зло, подпитываемое переносом плохого опыта и проекцией собственных разрушительных импульсов, фатальным образом станет реальностью из-за агрессивной реакции новой среды. Совершенно особенным образом «требование переживания» относится к описанной тенденции многих из этих детей защищать себя от близких отношений или провоцировать их разрушение.

Готовность взять на себя вину за расставание

То, что новая среда (также) воспринимается как плохая, происходит не только из-за переноса негативного, но также и из-за положительного опыта, все же имеющегося у этих детей: каждое (повторное) помещение ребенка в чужую среду неизбежно связано с расставанием, поэтому новая среда – например, приемные родители – в глазах ребенка виновна в разлуке с близкими доселе людьми и условиями жизни. Естественно, сами приемные родители не имеют к этому никакого отношения, но зачастую они кажутся ребенку «намного хуже», он не желает их и, соответственно, с ними борется.

Из приведенных выше пунктов можно вывести четвертый, содержание которого в настоящее время противоречит мнению многих моих коллег:

Когда дело доходит до (повторного) открытия хороших возможностей развития для детей, родители которых не могут заботиться о них, необходимо сделать все для обеспечения непрерывных, интенсивных отношений между этими детьми и их биологическими родителями!

Я осознаю проблематичность этого требования – оно противоречит желаниям почти всех заинтересованных лиц:

♦ биологические родители будут постоянно напоминать приемным, что те не «настоящие» родители. К тому же многих детей довольно долгое время действительно запутывает контакт с биологическими родителями (или одним из них), так что им на несколько дней часто становится еще тяжелее, чем до встречи с ними. Кроме того, многие приемные родители опасаются, что из-за слишком интенсивных контактов с биологическими родителями пострадает их собственная важность для детей, так что они могут проиграть в любви ребенка его биологическим родителям;

♦ во многих случаях и дети не хотят видеть свою биологическую мать и (или) отца. Они чувствуют себя принужденными к этим контактам, в чем снова могут обвинить приемных родителей;

♦ однако не так уж редко биологические матери и (или) отцы не проявляют явно или проявляют лишь в небольшой мере интерес к своим детям. Или же усложняют жизнь ребенку – а значит, и приемной семье, – обесценивая приемных родителей, выставляя их плохими, в то же время заманивая ребенка в ловушку и упрекая его в том, что он не настоял на своем возвращении к родителям.

Все эти проблемы хорошо известны нам в связи с другой проблемой. Нужно только заменить слова «помещение в приемную семью» разводом, «приемных родителей» – разведенной матерью, «биологических родителей» – отцом, имеющим право на общение с ребенком (либо матерью, если ребенок живет с отцом). Однако обе проблемные констелляции отличает их теоретическое отражение у широкого круга специалистов. Хотя сегодня существует консенсус в отношении того, что для здорового психического развития, даже после расставания родителей, необходимы интенсивные отношения ребенка с матерью и отцом – что было не всегда, – я подозреваю примечательное согласие многих моих коллег в том, что контакты между живущими в приемных семьях детьми и их биологическими родителями являются для них злом. В то же время в случае расставания и развода системы вспомоществования стремятся наладить или закрепить отношения с отцом с помощью различных предложений и мер там, где эти интенсивные отношения (больше) не существуют или кажутся подверженными риску. У меня складывается впечатление, что в случае разлученных с обоими родителями детей усилия всех органов опеки, как правило, вращаются вокруг одного вопроса: как добиться минимальных отношений ребенка с биологическими родителями? Совсем недавно я слышал о случае, когда родителям трехлетнего ребенка (после долгих судебных слушаний, во время которых контакты вообще отсутствовали) было предоставлено право на посещение или общение в течение одного часа раз в пять недель…

Два наиболее распространенных аргумента специалистов, с которыми я сталкиваюсь при оправдании такого подхода, таковы:

1) контакт с биологическими родителями может создать помехи для жизни в приемной семье;

2) контакт с биологическими родителями может повторно травмировать ребенка.

Первый аргумент несостоятелен по тем же причинам, что и широко распространенное ранее мнение о том, что продолжение отношений с отцом лишь смутит детей, чьи родители расстались, и помешает идиллии матери и ребенка. Воздержусь от дальнейших подробностей[39]39
  Наиболее важные причины, по которым так важно продолжение интенсивных отношений с отцом для развития ребенка после расставания родителей, изложены в главе 1.


[Закрыть].

Второй аргумент основан на сокращенной версии теории травмы: дети будут «повторно травмироваться» при встрече с человеком, с которым у них были связаны плохие воспоминания. Эта теория исходит из того, что воздействие человека, благодаря которому ребенок пережил негативные или травмирующие моменты, прекращается с момента прекращения контакта с ним. Однако опыт психотерапевтов в отношении взрослых, получивших травму в раннем детстве, показывает, что эти люди проносят образ плохого отца и (или) плохой матери через всю жизнь. А вместе с ним и соответствующее этому образу представление о себе: эти люди живут – сознательно или бессознательно – с мыслью о том, что были ребенком, которого его отец, мать или оба сразу не желали, не любили, и, следовательно, он не достоин любви. Худшее в этих влачимых за собой по жизни установках – недифференцированный рисунок черными красками, соответствующий недифференцированному восприятию и самовосприятию ребенка в момент разрыва контакта. Устранение реальной и (или) мысленной конфронтации с родителями предотвращает созревание следующих образов и представлений о себе посредством:

♦ понимания того, как могло случиться, что родители были такими, какими они были;

♦ признания, что родители не состоят исключительно из отрицательных качеств;

♦ умения отличать слабости или расстройства родителей от собственных качеств и, таким образом, не чувствовать себя виноватым, т. е. плохим и недостойным любви.

Однако, по моему опыту, есть еще одна причина тенденции по возможности полного исключения биологических родителей из жизни живущих не с ними детей, и, возможно, эта причина даже еще важнее, чем два только что упомянутых аргумента: отрицание (уже упомянутого выше) обстоятельства, что любое расставание с эмоционально значимыми людьми – даже если из-за них пришлось страдать – означает для ребенка травмирующий «разрыв непрерывности» жизни. Другими словами: помещение ребенка в чужую среду – не просто его освобождение из травмирующих условий жизни. Более того, органы опеки почти всегда (поневоле) реагируют на эти условия, нанося другую травму – травму расставания.

Поэтому при принятии решения об изъятии ребенка из семьи вопрос состоит не в том, будет ли та или иная среда лучше, благоприятнее или «больше» соответствовать благополучию ребенка[40]40
  См. главу 11.


[Закрыть], – а скорее в том, какая из двух травм предположительно больше навредит ребенку. Разумеется, такой подход потребует от органов опеки преодоления нарциссического начала, а именно отказа от иллюзии того, что их профессиональная деятельность приносит только добро, в то время как «зло» – исключительно прерогатива родителей; а еще – понимания того, что они не только освободители, но и похитители.

Конечно, необходимое разлучение детей с родителями будет происходить всегда. Однако если помнить, что, поступая таким образом – пусть и исходя из благополучия ребенка, – мы по-прежнему обрекаем его на травмирующий опыт, то автоматически возникает вопрос, как можно минимизировать последствия травмы расставания. Ответ приходит сам собой: сделать разрыв в истории жизни как можно короче, т. е. обеспечить как можно большую непрерывность. Естественно, это в первую очередь включает отношения с биологическими родителями – настоящие отношения, а также символическую (путем разговоров и мысленно) обработку расставания и истории несчастных отношений (последнее особенно важно, если биологические родители потеряны или исчезли, несмотря на все усилия их найти).

Само собой разумеется, что и этот «краеугольный камень» благополучного развития должен быть частью просвещения приемных родителей. Здесь речь идет также о профилактике иллюзорных ожиданий или надежд. В отличие от упомянутой ранее немедленной позитивной реакции детей на новую среду, надежда на то, что ребенку не будут нужны биологические родители, во многих случаях из-за их устранения может явно и условно сбыться: дети фактически больше не спрашивают про них, а часто даже отказываются их видеть. Явно потому, что потеря и лишение выражаются по-другому, а условно потому, что выяснение причин потери родителей начинается к подростковому возрасту, и замалчивание или препятствование этому выяснению может стать основой больших проблем с самооценкой и депрессивных состояний.

Как я уже сказал, в заключение мне хотелось бы высказать несколько идей о возможной роли официального опекуна (конечно, под «ролью» понимаются не предусмотренные законом задачи и должностные обязанности, а тип взаимоотношений, в рамках которых они реализуются).

Рассмотренные до сих пор соображения в основном касались трех аспектов отношений, имеющих решающее значение для развития детей:

♦ отношений между прошлым (от гнетущего до травмирующего) и настоящим (проходящим с педагогической точки зрения в более привлекательной среде);

♦ отношений между биологическими родителями (родителем) и референтными лицами новой среды (социальными педагогами в органах попечительства или приемными родителями);

♦ отношений ребенка с его биологическими родителями (родителем), с одной стороны, и с его референтными лицами в настоящее время – с другой.

В каждой из этих конфликтных областей могут возникнуть проблемы, в которых официальный опекун призван внести разъяснения или принять решения. Но как участники отношений – родители, педагоги, приемные родители, дети – воспринимают официального опекуна, когда он выполняет свою работу? Кто он для них? Какую эмоциональную роль он играет в их жизни?

Поиск полезных качеств для отношений будет легче, если рассмотреть главную концепцию взаимоотношений в психоанализе и психоаналитической педагогике: концепцию позитивного переноса.

Как многие из вас, вероятно, знают, психоанализ описывает «перенос» как бессознательный процесс, благодаря которому имеющиеся в настоящем отношения обогащаются опытом прошлых отношений. В частности, все люди склонны переносить направленные в детстве на родителей или братьев и сестер желания, чувства и фантазии на других людей в последующей жизни, что может означать бессознательное повторение определенных моделей отношений в детстве на протяжении всей жизни с разными партнерами. Под негативным переносом в психоанализе понимаются все те модели инфантильных отношений, в которых объект является ограничивающим, контролирующим, деспотичным, наказывающим и т. д. и вызывает у субъекта соответствующие реакции – от подчинения до упрямства и протеста. Под позитивным переносом, напротив, понимаются те модели отношений, в которых объект воспринимается как защищающий, помогающий, питающий, исполняющий желания, принимающий и т. д. и которые, соответственно, включают в себя такие реакции субъекта, как привязанность, доверие, сотрудничество, готовность учиться и т. д.

Применительно к отношениям с официальным опекуном «позитивный перенос» на него родителей и приемных родителей означал бы, что тот является больше, чем просто представителем органов опеки, чем просто исполнителем решений суда и обладателем права опеки, «которое с удовольствием имели бы мы (родители, приемные родители)»: да, положение авторитетного лица и обладателя отобранных собственных прав как раз таки соответствовало бы качеству отношений, определяемому как «негативный перенос»! Чтобы можно было говорить об «отношениях позитивного переноса», он должен был бы восприниматься:

♦ приемными родителями – как тот, «кто помогает и поддерживает нас в нашей нелегкой задаче»;

♦ биологическими родителями – как тот, «кто не настроен враждебно, не осуждает и не упрекает нас», но «понимает нашу ситуацию, а также совершенные нами ошибки»;

♦ и для обеих сторон – приемных, а также биологических родителей – как человек, которому можно доверить поиск хорошего решения в сложных или конфликтных ситуациях, которое «мы просмотрели».

Такой позитивный перенос на официального опекуна ценен вдвойне: во-первых, его объяснения, советы или посредничество падают на гораздо более благодатную почву, если родители и приемные родители относятся к нему с доверием. Также следует ожидать, что достигнутые договоренности будут восприниматься менее ограничивающими, и, следовательно, с ними также придется бороться в меньшей степени.

Еще важнее второй аспект: опыт или уверенность в том, что в лице официального опекуна можно найти «место», где обсуждаются проблемы, потребности и заботы, где находятся решения; «место», которое «триангулирует» – если пользоваться терминологией психоанализа – решаемый в настоящий момент конфликт, тем самым ослабляя его. Это очень важно, поскольку обострение конфликтов в семейных системах всегда переносится на детей. Уверенность в помощи «доброй» инстанции включает в себя вероятность того, что конфликты и проблемы взрослых будут проявляться в отношениях с детьми в меньшей степени.

Хорошим примером такой ослабляющей конфликты функции триангуляции служит явление, регулярно возникающее при консультировании по вопросам воспитания: родители записываются на прием в крайних случаях, когда больше не знают, что делать с ребенком. Между записью и первой консультацией проходит одна или две недели, и многие из них сообщают, что за это время ребенок или проблемы с ним удивительным образом исправились. Иногда кажется, будто даже стойкие симптомы полностью исчезли. Анализ этого явления показывает: упование родителей на то, что они наконец получат помощь, позволяет им ослабить «борьбу» с ребенком, уменьшить давление на него – и он чувствует себя (снова) любимым, выказывает меньше страха или сопротивления, а следовательно, начинает вести себя подобающим образом, и родители воспринимают это менее негативно, поэтому могут быть дружелюбнее, и т. д.

Как же обстоит дело с «позитивным переносом» ребенка на официального опекуна? Взрослым – здесь имеются в виду родители и приемные родители – не так уж сложно воспринимать официального опекуна «хорошим объектом». В большинстве случаев в начале отношений ему достаточно выделить время на обсуждение пожеланий, уважительное выслушивание их, осведомление о ребенке и ожидающихся проблемах с ним, обещание поддержки и выказывание заинтересованности в достижении благополучия всех участников. Подобные усилия опекуна носят характер инвестиции: едва взрослые определили его как «хороший объект», он останется таким и впредь, если только позитивный перенос не будет разрушен негативным опытом. Создаваемые детьми в отношении референтных лиц внутренние образы, напротив, гораздо менее стабильны, более чувствительны к негативу. Поэтому разве (постоянный) позитивный перенос ребенка на официального опекуна не предполагает регулярного и достаточно интенсивного контакта с ним, например, такого, какого мы могли бы ожидать от общения ребенка расставшихся родителей с живущим отдельно от него родителем? Однако поддержание столь активных отношений со всеми своими подопечными, конечно же, выходит за рамки возможностей официального опекуна.

Не говоря уже о временно́й невозможности и, вероятно, также энергетической затратности, можно также задаться вопросом, не перегрузят ли такие интенсивные отношения приемного ребенка. Ему и так уже приходится справляться с наличием матери и отца, которые не играют в его жизни роль родителей, а те, кто ее играет, – приемная мать и приемный отец – не являются его родителями. А теперь, кроме двух мам и двух пап, появляется еще и «опекун»? Кем он может являться в восприятии ребенка? Главной матерью или главным отцом?

Понятие «опекун» в современном лексиконе вытеснено на задворки языка. Для большинства людей пара «опекун – подопечный» ассоциируется с образами прошлого, в основном почерпнутыми из литературы. Одними из самых известных литературных героев являются доктор Бартоло и Розина из комедии Бомарше «Севильский цирюльник», на основе которой создана известная опера Россини. По сюжету опекун Бартоло планирует жениться на своей подопечной Розине, чтобы получить ее состояние, поэтому пытается бороться со всеми возможными симпатиями Розины по отношению к мужчинам. В других пьесах опекуны (конечно, исключительно мужского пола) также пытаются ущемить или использовать своих подопечных (в основном женского пола) в личных интересах. В определенном смысле опекун является «коллегой» (злой) мачехи из сказок. Их объединяет отсутствие (заботливой) любви к своим подопечным. Это отсутствие любви делает их такими привлекательными в качестве символических фигур: их введение в сюжет позволяет отделить «плохие» качества родителей и (также) разочаровывающий опыт от хороших качеств и прекрасных воспоминаний. Одновременно «плохие» качества переносятся с отца и матери на эгоистичных опекунов и злых мачех, благодаря чему может разрешаться проявление таких чувств, как страх, гнев и жажда мести, которые в настоящих (амбивалентных) любовных отношениях реальности должны подавляться или вытесняться[41]41
  О психоаналитической интерпретации детской литературы см., помимо классической литературы, книгу «О пользе волшебства. Смысл и значение волшебных сказок» Бруно Беттельхейма (1975), кроме того – «От Робинзона до Гарри Поттера» Цветтлер-Отте (1994) и мои сочинения «Лотта переезжает, Пеппи и Ко. Прекрасные истории Астрид Линдгрен» и «Золотая птица. О значении сказок для психического развития детей». Обе истории в Figdor, 2007a.


[Закрыть].

Официальный опекун, напротив, не символическая фигура, а реальный человек. И в семейной системе он обладатель власти, т. е. тот, в чьих руках находится судьба ребенка. В «нормальной» семье это положение, естественно, занимают родители, т. е. те люди, с которыми ребенок чувствует связь благодаря любви. Собственная любовь и уверенность в том, что вас любят, создают уверенность в использовании этой власти в ваших интересах, т. е. в том, что она является «добром». Однако если эта власть исходит от практически анонимного человека, который вас не любит, есть риск, что в детстве вы будете ощущать слабыми тех, кого любите, т. е. родителей и приемных родителей, тем самым обесценивая их в ваших глазах. Одновременно вы чувствуете себя отданным под чужую власть. С одной стороны, это может привести к потере стабильной безопасности, а с другой стороны – стать проблемной внутренней моделью для последующих отношений с авторитетными лицами, властью и законом.

Вот почему я считаю чрезвычайно важным превращение анонимного опекуна в «хорошего объекта», которому ребенок может доверять. Но тогда снова возникает ранее сформулированный вопрос: как этого достичь при ограниченных временны́х и энергетических ресурсах официального опекуна?

А теперь позвольте мне вспомнить детство. Среди женщин, которых я называл «тетями», были две по имени Герти. Одна была просто «тетя Герти», а вторая – «моя шоколадная тетушка Герти». Она получила это имя, потому что всякий раз при встрече она приносила мне плитку шоколада. «Тетя Герти» – подруга моих родителей – практически ничего для меня эмоционально не значила, хотя я ее часто видел, и она всегда была добра ко мне. А вот «мою шоколадную тетушку Герти» я любил. Когда я узнавал, что она приедет к нам или мы поедем к ней, что случалось всего пару раз в год, я был очень счастлив. На первый взгляд эта радость была связана с ожидаемым мной шоколадом. Но точно не только с ним. Мои родители отнюдь не скупились на сладости, и даже мой ежедневный школьный завтрак, который мама давала мне с собой, состоял из хлеба с маслом и маленькой плитки шоколада. Так что в действительности я скучал не по подаркам «шоколадной тетушки Герти». С позиции сегодняшнего времени я бы сказал, что моя привязанность к ней была связана не с шоколадом как таковым, а с тем, что он символизировал: «Я думаю о тебе. И когда я приезжаю к вам или вы навещаете меня, встреча с тобой имеет для меня особое значение. И поэтому я хочу доставить тебе удовольствие!» Шоколад служил носителем этого послания. Очевидно, что ритуализация способна превратить послание в постоянный внутренний образ.

Другими словами, отчасти постоянный «позитивный перенос» ребенка на своего опекуна не может гарантироваться разовой «инвестицией» в форме подарка и (или) помощи, но может обеспечиваться с помощью ритуализированных символических жестов расположения, участия и ответственности. В чем могут заключаться такие жесты, с легкостью может выяснить любой официальный опекун, заинтересованный в знании того, что́ может принести радость его подопечному, что́ тот любит и что́ ему нужно. Шоколад отлично подходит для тети маленького ребенка, который не ожидает от нее ничего, кроме ее любви к себе. Для опекуна, которому я тоже хочу нравиться, но которому, кроме того, должен со спокойной душой доверить свое благополучие, больше подходят другие ритуалы: небольшие подарки, соответствующие склонностям подопечного в настоящий момент, прогулки в расслабленной обстановке для разговоров по душам, открытки, делающие его реальное отсутствие не столь заметным и доказывающие, что он думает обо мне, электронные письма с интересными газетными вырезками или рассказами, «взрослые» мероприятия, такие как встреча в кофейне, поход в театр, кино или концерт на мой день рождения и т. д.

Это отлично звучит и не так уж сложно в реализации. Однако существует еще один практический момент, на который обязательно нужно указать. Если бы моя «шоколадная тетушка Герти» однажды сменилась на какого-нибудь «дядю Стефана с игрушечной машинкой», вероятно, что какое-то время мне не хватало бы ее, но я быстро успокоился бы, заменив ее кем-то. У меня ведь был «опекун» в лице родителей, и я вырос в благополучной семье. Для приемных детей, напротив, характерен (часто повторяющийся) опыт разлук. И если такой ребенок действительно впустил в свою жизнь опекуна как «хороший объект», как человека, которому он доверяет, то его, безусловно, может снова травмировать его исчезновение – например, из-за переезда семьи в другой район. И может случиться так, что ребенок больше не примет нового официального опекуна, даже если тот очень постарается. Модель позитивного переноса ребенка на своего опекуна сможет выполнять свою важную функцию для здорового психического развития ребенка, только если с помощью политико-административных мер повышается вероятность того, что приемные дети не потеряют своего опекуна. Если такое произойдет, большое внимание следует уделить терапевтическому аспекту организации прощания. И в интересах развития детей стоило бы надеяться, что уходящий опекун не забудет полностью своего (бывшего) подопечного. Тогда, возможно, ребенок не «утеряет» положительный опыт, а сможет перенести его на нового опекуна. И тогда, хотя бы время от времени, раздавались бы слова: «Привет, бывший опекун! Рад вас снова видеть, спасибо, что меня не забыли!»