Текст книги "Развод. Излечение травмы утраты и предательства"

Глава 6. Консультирование по вопросам развода и расставания – основные соображения с психоаналитически-педагогической точки зрения

Примечание редактора немецкого издания: в октябре 2010 года Г. Фигдор прочитал в Германском институте урбанистических исследований доклад на тему «Что нужно семьям в кризисной ситуации?»[53]53
  Первая публикация: Figdor, H. (2010): Was brauchen Familien in der Krise? Was brauchen Familien an der Schwelle zur Fremdbestimmung durch das Familiengericht? Was brauchen Familien in Trennungs– und Scheidungssituationen? Welche Hilfen künnen Institutionen zur Konfliktlösung geben? Wer hört das Kind (an)? В: Deutsches Institut für Urbanistik (Hg.): Das aktive Jugendamt im familiengerichtlichen Verfahren (Tagungsdokumentation). Berlin.


[Закрыть]. Данный доклад составляет основу следующей главы, однако был отредактирован и значительно расширен для настоящей публикации, а кое-где сокращен до нескольких абзацев, которые будут рассмотрены более подробно в следующих главах.

Уважаемые дамы и господа!

Организаторы конгресса хотели, чтобы в своем докладе я рассказал о том, что́ в действительности нужно семьям в кризисной ситуации. «Нужно» – глагол, употребляемый в контексте, всегда требующем цели или назначения. Что нужно кому-то для достижения чего-то? Однако бо́льшая проблема в нашей ситуации заключается в том, кто определяет необходимую для достижения цель или назначение. Ведь иногда определение цели родителями или одним из них значительно отличается от того, что мы, будучи экспертами, считаем необходимым и правильным для родителей, но прежде всего – для детей.

Конечно, бывают случаи, когда родители приходят в консультационный центр и сами просят совета, как можно наилучшим образом помочь своему ребенку в ситуации расставания и развода. Такие родители изначально уверены в отсутствии у нас другой цели, кроме как помощь им. Они не сомневаются ни в нашей готовности помочь, ни в нашей профессиональной компетенции и сознают свою родительскую ответственность. Хотя они расстались как пара, но все еще являются родителями, признающими и уважающими друг друга в этом качестве и не поливающими друг друга грязью. В вопросах родительства они хотят с нами сотрудничать.

Однако для большинства расстающихся и разводящихся родителей, особенно тех, кто участвует в судебном разбирательстве по делам семьи, цели и желания различаются не только с позиций каждого родителя – прежде всего они отличаются от целей, которые мы как консультанты определяем для родителей и детей. Если мы не будем внимательны, то напряженные отношения во время консультации приведут к конфликту, в котором родители и консультант займут кардинально противоположные позиции, по сути, борясь друг с другом. Также существует риск того, что на консультации семейный конфликт между несогласными партнерами будет воспроизведен еще раз (кстати, такая напряженность существует почти всегда, даже при консультировании родителей, которые, как кажется, относительно хорошо ладят). Эти повторные воспроизведения конфликта возникают, с одной стороны, в результате сильной бессознательной тенденции таких родителей к переносу модели семейных отношений и связанных с ней чувств на консультанта, а с другой стороны – из-за (также бессознательной) тенденции консультанта к идентификации себя в «контрпереносе» именно с этими назначенными ролями[54]54
  Под «контрпереносом» в психоанализе понимается совокупность чувств, эмоций и фантазий, которые пациент или клиент вызывает у терапевта или консультанта. Для сохранения профессионального отношения нужно всегда держать ухо востро с собственным контрпереносом. Если не учитывать контрперенос, то существует опасность того, что хотя специалист считает себя преследующим рациональные цели, на самом деле он следует собственным (вызванным пациентом/клиентом) чувствам.


[Закрыть]. Однако если консультант в своей работе с родителями руководствуется восприятием и чувствами матери, отца или ребенка, он сам попадает в семейный конфликт, что очень усложняет консультирование и нередко обрекает его на неудачу, потому что успех будет достигнут только в том случае, если в процессе консультирования можно будет ввести новый, другой, «третий» элемент, способный переломить ход драмы. Если же консультант выступает в роли матери, отца, ребенка или другого члена системы, все повторяется сначала.

Я хотел бы проиллюстрировать вам опасность подобных хитросплетений на трех типичных ситуациях, возникающих во время консультирования, и на их примере показать вам, как мы в Вене, в рамках рабочей группы по психоаналитической педагогике, пытаемся избежать такой тяги к повторному воспроизведению конфликта и добиться вышеупомянутого «перелома».

Мать – назовем ее госпожой А. – приходит в консультационный центр на первичную консультацию. Она рассказывает, что больше не может найти общий язык со своей десятилетней дочерью Дженни. Из школы идет поток жалоб на недисциплинированность, хроническое невыполнение домашних заданий и абсолютную незаинтересованность девочки. Дома картина такая же: Дженни практически не приемлет границ, отвечает исключительно в дерзком тоне, часами сидит перед компьютером и с недавних пор болтается на улице с соседскими детьми (в основном – старше себя), несмотря на все запреты. На вопрос консультанта, чего ждет от нее мать, та ответила, что главная проблема – школа, а дома они с мужем уж как-нибудь разберутся. Однако своим бунтом в школе дочь ставит под угрозу все свое будущее. Если она не изменится в ближайшее время, ей придется перейти в обычную школу, а это совершенная трагедия, потому что Дженни – чрезвычайно талантливый и умный ребенок. Это также подтверждает школьный психолог, у которой была Дженни и которая проводила тест на проверку ее умственных способностей. Консультант посоветовала г-же А. прийти к ней в следующий раз вместе с дочерью.

На следующую консультацию г-жа А. пришла с Дженни. Девочка выглядела недружелюбной и замкнутой и отвернулась, когда консультант при знакомстве хотела пожать ей руку. Консультант сохраняла дружелюбие, пригласила обеих в кабинет и обратилась к Дженни с вопросом о том, известно ли ей, почему она находится здесь, на что та лишь пожала плечами. Пока консультант вкратце излагала ей слова матери, взгляд Дженни, обращенный на мать, все больше наполнялся ненавистью. Когда консультант сказала, что мать очень переживает за нее, она презрительно рассмеялась. Консультант попросила Дженни рассказать свою версию, чтобы появилась возможность все обсудить и т. д., на что Дженни в ярости рявкнула, что той нужно спросить ее мать, потому что ей и так все известно. Тут у матери лопнуло терпение – и она начала упрекать дочь за подобное поведение и говорить, что так дальше продолжаться не может. На этом месте девочка вскочила, крикнула матери, что не может больше этого слушать, и, хлопнув дверью, выбежала из кабинета, а затем на улицу.

«Мы обе сидели там, как побитые собаки, – позже рассказывала супервизору консультант. – Я ощущала себя беспомощной неудачницей. Вероятно, мать чувствовала то же самое. После первых нескольких мгновений шока она вскочила, поспешно попрощалась и бросилась за дочерью. Мне еще хватило ума крикнуть ей вслед, что она может записаться на следующий прием».

Я спросил коллегу, чем она планирует заняться на следующей консультации. Она сказала, что, вероятно, мать приедет без Дженни, и она передаст обеих своей коллеге, детскому терапевту.

Конечно, вы уже давно заметили, что́ произошло: консультант безоговорочно приняла материнскую версию о ребенке с поведенческими проблемами и идентифицировала себя с желанием матери о соответствии девочки школьным и семейным правилам. Так что неудивительно, что она провела совместную консультацию – разумеется, не нарочно – таким образом, что Дженни ощутила себя подсудимой, а консультанта – орудием матери. Во время побега Дженни, поставившего обеих женщин в беспомощное положение, идентификация консультанта с г-жой А. стала практически физической реальностью. Даже несколько дней спустя, на супервизии, коллега не смогла вырваться из этой путаницы с матерью: казалось, у нее не было сомнений, что именно с Дженни что-то было не так, поэтому она хотела предложить ей терапию.

С помощью супервизии консультант сумела освободиться от этой (бессознательной) идентификации с матерью. На следующей встрече она смогла предложить г-же А. вместе подумать о возможных причинах поведения Дженни. Потому что лишь тогда, когда они поймут, что́ может быть источником проблем Дженни, им удастся увидеть, что́ нужно девочке, чтобы выбраться из кризиса.

Г-жа А. согласилась. Еще после двух консультаций с ней прояснилась следующая картина:

Год назад г-жа А. рассталась с отцом Дженни, которого называла неудачником. Он ничего не добился в жизни, постоянно сидел без работы, а ей приходилось содержать семью. О дочери он тоже особо не беспокоился, запершись в своей мастерской в подвале, где, как ребенок, возился с моделью железной дороги. Некоторое время г-жа А. жила с Дженни у своих родителей, пока девять месяцев назад не вышла замуж вновь и не переехала в дом нынешнего мужа вместе с Дженни. Задумывалась ли г-жа А. когда-нибудь, что ее проблемы с Дженни могут иметь какое-то отношение к этим событиям? «Разумеется!» – при этом выражение лица г-жи А. стало жестким. Дженни каждые две недели проводит у отца четыре дня, и он, как она выразилась, «тянет ребенка за собой в яму». Он ругает школу, презирает стресс из-за оценок и призывает ее не терпеть отношение к себе учителей, матери и отчима. Считает ли г-жа А., что для Дженни будет лучше, если она станет меньше времени проводить с отцом? Женщина подтвердила, что ее постоянно интересует этот вопрос. Колебаться же ее заставляет сильная привязанность Дженни к отцу. Но, прежде всего, нынешний муж посоветовал ей не предпринимать ничего. «Впрочем, я думаю, он делает это только для того, чтобы мы могли спокойно провести хотя бы несколько дней вдвоем». Надеялась ли она получить поддержку в данном вопросе на консультации? «В каком-то смысле да. Очевидно, что с Дженни не поговорить. Но, может быть, вам удастся убедить моего мужа? Так не может больше продолжаться, чтобы ребенок два или три дня в неделю ничего не делал в школе, да еще и чтобы его поощряли продолжать бездельничать дома!» «Я вас очень хорошо понимаю. Давайте поговорим об этом в следующий раз». На этих словах консультант закончила прием.

На следующей супервизии мы обсудили, что делать дальше. Коллеге удалось освободиться от бессознательной идентификации с матерью, т. е. она смогла сопереживать ее заботам (это – сознательная идентификация), но не потеряла способность судить о случае «со стороны», т. е. с точки зрения эксперта. Мы были едины во мнении о том, что с желанием («поручением») матери поработать над сокращением контактов с отцом нельзя просто согласиться: сначала ее следует проинформировать о том, что это не только не изменит в лучшую сторону поведение в школе, но и, по всей вероятности, лишь усугубит проблемы. Даже если бы мать оказалась права в своей версии о демотивирующем поведении отца, можно предположить, что при сокращении или даже прерывании контактов с отцом Дженни теперь по-настоящему идентифицировала бы себя с его позицией. Кроме того, с учетом ее гнева на свою мать, еще больше возросшего вследствие такого поступка, было бы иллюзией полагать, что г-жа А. отныне могла мотивировать дочь больше готовиться к школе дома или лучше себя вести. Следующий шаг – помочь матери понять, что главной причиной проблем Дженни почти наверняка является не отец (по крайней мере, не в первую очередь), а расставание родителей. Второе объяснение причин обещает быть не из легких, так как из предыдущих разговоров заметно отрицание г-жой А. своего участия в таком поведении Дженни, – ведь именно она инициировала расставание с отцом, – причем не только перед внешним миром, но и перед самой собой из-за, вероятно, связанного с этим чувства вины (к вопросу о том, как подобные объяснения могут увенчаться успехом, хотя и ставят под угрозу ответственные за благополучие важные защитные механизмы, я возвращусь в экскурсе 3).

Этот случай является типичным примером расхождения между желаниями и поручениями родителей, с одной стороны, и интересами развития детей – с другой: мы считаем отношения с биологическим отцом принципиально важными, а их прекращение – рискованным. Мы также озабочены внутренним развитием детей, а не обязательно внешним поведением, и уж тем более не внешней адаптацией. Конечно, ожидания клиентов являются очень важным ориентиром. Но консультант всегда должен подвергать их «поручения» критическому осмыслению. Во-первых: компетентен ли я в этом вопросе в принципе? И во-вторых: не могу ли я идентифицировать себя с желаниями родителей, с учетом моих теоретических знаний и этических принципов? По моему мнению, консультирование должно пониматься в широком педагогическом смысле не как психосоциальная услуга, стремящаяся удовлетворить все желания. Ответственность за детей требует, чтобы наша помощь зависела от того, согласуются ли выраженные родителями желания с нашими собственными требованиями и принципами.

На своих семинарах по повышению квалификации для сотрудников консультационных центров я регулярно наблюдаю чрезвычайно интересную картину: если я прошу участников в небольших группах обсудить типичные трудности детей, чьи родители расстались или развелись, и подумать, что́ нужно им в эти трудные времена от своих родителей, то почти всегда сталкиваюсь с большим практическим опытом и достойным упоминания теоретическим уровнем подготовки. Но результаты рабочих групп пропадают, когда я задаю вопрос о самых больших эмоциональных трудностях родителей при предоставлении своим детям помощи и поддержки, в которых они в это время нуждаются. Значительную часть описанной в главах 2 и 3 поддержки детей и эмоциональных проблем родителей всегда можно найти в протоколах этих рабочих групп. Однако просьба инсценировать случай из собственного опыта консультаций в форме ролевой игры с другими участниками приводит к совершенно иному результату: на практике многие из этих теоретических способностей, похоже, теряются.

Большое количество практиков позволяют руководить собой конфликтам между родителями, уделяя главное внимание в своей деятельности попыткам посредничества между родителями. Это имеет еще более далеко идущие последствия, чем кажется на первый взгляд. Во-первых, любая медиация требует от посредников нейтралитета («беспристрастности»), а во-вторых, ее успех измеряется достижением компромиссов между сторонами. При реальном достижении таких компромиссов – что нечасто бывает с конфликтными родителями[55]55
  Особыми аспектами работы с так называемыми конфликтными родителями я подробно займусь в части III.


[Закрыть] – естественно, остается открытым вопрос, действительно ли то, в чем сходятся родители, в самом деле нужно ребенку в данный момент и в долгосрочной перспективе развития. В то же время консультант с необходимым нейтралитетом использует возможность занять четкую позицию в интересах развития ребенка.

Хотя согласие между родителями само по себе отвечает интересам развития ребенка, так как увеличивает вероятность снижения конфликта лояльностей, это лишь вероятность. Как известно, дети могут попадать в сильные конфликты лояльностей даже в случае внешне примиренных родителей. Кроме того, снижение конфликта лояльностей пусть и важная, но, как мы видели (в части I), не единственная переменная, определяющая то, смогут ли дети справиться с расставанием родителей. Тем не менее похоже, результатом работы с разведенными родителями является именно забывание об этой важной поддержке детей и концентрация внимания только на родителях и их конфликтах. Тем самым повторяется другой аспект семейной ситуации: дети теряются за реальными и эмоциональными интересами. В своих попытках привести родителей хотя бы к компромиссу и ослабить конфликт консультант сильно идентифицирует себя с ребенком – и, таким образом, на консультации берет на себя роль ребенка, (безуспешно) борющегося против конфликтующих родителей и пытающегося их примирить.

Пожалуйста, поймите меня правильно: я ни в коей мере не являюсь критиком или противником медиации – напротив, считаю ее очень важной, когда дело касается достижения договоренностей между родителями. Однако она не может заменить процесс консультирования в интересах развития ребенка. Проще говоря: медиация заменяет адвоката, возможно, даже судью, но не консультанта в качестве эксперта в достижении благополучия ребенка[56]56
  Однако теперь существуют модели, выходящие за рамки «классической медиации» и пытающиеся включить в нее интересы развития ребенка. См., например: Diez, Krabbe, Thomsen, 2005.


[Закрыть].

В обеих ситуациях мы достигли точки, в которой консультант востребован как эксперт по детской психологии и педагогике и обязан выполнять, а иногда и защищать эту функцию и связанную с ней компетентность перед родителями. На примере г-жи А. и Дженни мы видим, что нельзя просто рассматривать ожидания и желания родителей как поручения. Необходимо уметь критически размышлять с учетом своих знаний и опыта, иногда с помощью диагностических инструментов. Консультанту необходимо оставаться экспертом также и в ситуациях, характеризующихся разногласиями между родителями, которые постоянно выражают свои личные желания под предлогом «благополучия ребенка»[57]57
  См. также раздел 13.4.


[Закрыть]. Поэтому влияющие на здоровое развитие детей проблемы не поддаются решению ни демократическим путем, ни путем переговоров: их необходимо обсуждать с профессиональной точки зрения.

Это относится и к допускающим несколько ответов вопросам. В таком случае консультанту нужно определить рамки проведения переговоров родителей. Тем самым он также проясняет, какие конфликтные моменты родителей действительно важны с педагогической точки зрения, а какие отражают исключительно их интересы. Так, значительное расширение или сокращение контактов ребенка с отцом или матерью, естественно, является важным. Вопрос же о том, будет ли ребенок находиться с отцом с вечера пятницы до воскресенья или с субботы до утра понедельника, вероятно, не важен для здорового психического развития ребенка и значим только в отношении личных или бытовых интересов родителей (на тех этапах процесса консультирования, где в зону ответственности профессионалов входит обеспечение ведения переговоров между родителями по вопросам, затрагивающим интересы ребенка, снова может быть весьма уместной беспристрастная или нейтральная позиция посредника).

Разумеется, мой призыв к консультанту быть экспертом описывает не единственный способ избегания того, что я называю ловушками поручения и примирения, т. е. повторного воспроизведения семейного конфликта во время консультирования. В первую очередь меня беспокоит то, что, хотя порядок опеки и посещений (общения) имеет большое значение для шансов ребенка справиться с расставанием родителей, его тем не менее далеко не достаточно: консультирование родителей в случае развода и расставания всегда должно быть (и) консультированием по вопросам воспитания: что бы ни побудило родителей прийти в консультационный центр, с какими бы желаниями они ни обратились к нам – работа с ними должна приводить к консультированию, в котором основное внимание уделяется тому, что необходимо детям для здорового психического развития, т. е. потребностям в развитии. Но в чем они состоят?

Прежде всего, «потребности в развитии» не имеют ничего общего с ежеминутными повседневными потребностями детей – не надевать свитер, не делать домашнюю работу, прямо сейчас поиграть с мамой, съесть что-нибудь сладкое, не собираться ложиться спать и т. д.: родители и педагоги постоянно вынуждены отказывать детям в их желаниях и просьбах по педагогическим и связанным со здоровьем причинам, а также из-за социальных и экономических ограничений. Под потребностями в развитии, напротив, понимается необходимый ребенку для здорового психического развития опыт. Он также не зависит от отдельных разрешений родителей (педагогов), а является результатом повторяющихся переживаний, продуктом доминирующих качеств взаимоотношений в течение длительного периода времени.

Основываясь на известных нам благодаря психоанализу знаниях о психическом развитии и обстоятельствах возникновения психических расстройств, способность к труду, любви и счастью (согласно данному Зигмундом Фрейдом определению «психического здоровья»), до́лжно обеспечивать воспитание, ориентированное на то, что я, будучи ребенком:

1) чувствую себя любимым самыми важными для меня людьми без необходимости что-то для этого делать;

2) могу дарить этим людям свою любовь в ответ и ощущать ее принятие ими;

3) могу чувствовать себя в полной безопасности и не должен беспокоиться о своем существовании и будущем;

4) чувствую, что меня принимают и считаются со мной таким, какой я есть;

5) могу (и мне разрешено) чувствовать и выражать свои чувства – даже агрессивные;

6) знаю, что прислушиваться к своим желаниям и потребностям и хотеть их удовлетворить (даже если их удовлетворение невозможно) нормально, хотя бы потому, что они мои;

7) могу представить в своем воображении то, что на самом деле невозможно;

8) могу развивать интенсивные отношения с более чем одним человеком;

9) вижу, что эти наиболее важные для меня люди принадлежат к разным полам;

10) знаю, откуда я появился, и – если мать и (или) отец недоступны (больше недоступны) – могу составить о них представление, содержащее в том числе и хорошие качества;

11) могу получить помощь в открытии мира и разъяснения там, где моих знаний недостаточно;

12) получаю помощь в избавлении себя от неуместных страхов, в особенности там, где нет никакой опасности;

13) могу доверять своим близким и не быть преданным ими;

14) а также чувствую, что они мне тоже доверяют;

15) могу ощутить, что те, кого я люблю и кто для меня важен, ценят меня и гордятся мной;

16) могу узнать от своих родителей и на их примере (взаимоотношений), что жить прекрасно, что жизнь – включая будущие отношения – может обещать счастье. Даже в том случае, если их изначальные любовные отношения закончены.