Текст книги "Железный ветер"

Глава восьмая

Сколько страниц уже исписано и порвано – одному богу известно, а письмо в Кремль не складывалось. Все, казалось, в нем было: и ратная история Приамурья, и сегодняшняя обстановка, с точным расчетом сил вражеских и наших, плотность и боеспособность населения, и совет был не оголять и без того не густые людьми Сибирь и Дальний Восток – все было в письме, но каждый раз, перечитывая его, прежде чем вложить в конверт, Богусловский с досадой понимал, какое оно тягуче-длинное и безвольно-вялое. Он рвал письмо и не брался за него неделю, а то и две, оправдывая себя, что не совсем оно продумано, не совсем выношено. В Кремль же – не своему отцу-генералу. И не думалось ему, что и вялость, и многословие – от робости перед адресатом. И еще от боязни сказать все оголенно, без огляда на то, как его послание будет оценено.

Сегодня он тоже трудно выискивал нужные слова, нужные фразы, вымучивая строку за строкой, и даже обрадовался телефонному звонку Оккера.

– Зайди, – прозвучало буднично в трубке, но Богусловский понял: что-то важное сейчас сообщит начальник войск.

Убрав недописанную страницу в сейф, Богусловский поспешил в кабинет Оккера, благо тот был рядом: разделяла начальника штаба и начальника войск всего лишь приемная комната, общая на двоих, которую управленцы окрестили, за глаза, конечно, предбанником.

– Слушаю, Владимир Васильевич.

– Садись. Читай.

Оккер подал протокол допроса недавно задержанного нарушителя. Группу белогвардейцев, из которых остался жив только один, называли и террористической, и диверсионной, но, похоже, ни одно из этих названий не определяло истины. Японцы меняли тактику зуботычин. Обстреливать наряды, а тем более заставы они прекратили, особенно после ответного минометного залпа, но начали переправляться на нашу сторону и делать засады на дозорных тропах. Не очень-то фартило им и здесь. Чаще всего сами засады оказывались в руках наших пограничников. Пошли им обоснованные протесты. И тогда выпустили японцы на сцену бывших семеновцев вкупе с маньчжурами. Почти все казаки из местных знали каждую падь, каждую елань, оттого места для засад выбирали неожиданные, к тому же были ловки и в маскировке, и в ближнем бою. Маньчжуры же выполняли в этих засадах особенно грязную роль. Как по тому анекдоту. «Дяденька, дай закурить», – цепляется за полы прохожего сопливый мальчонка. Обычная реакция нормального человека – отпихнуть нахаленка. Но именно этой реакции и ожидают укрывшиеся до времени мордобои. В миг обвинят невиновного человека во всех грехах, оберут до нитки и изобьют до полусмерти. Вот так и японцы намеревались поступить. Натолкав в приграничные районы своих войск, начали они мобилизовывать русских и маньчжуров. Кто не хотел служить квантунцам, понимая, чего ради их вооружают и формируют, – арестовывали. Для более полного привлечения всего казачьего населения Маньчжурии во многих городах создали японцы русские сыскные отделения, а в Харбине – чуть ли не правительство русского государства.

Какая корысть вроде бы от тысячи-другой бывших казаков для миллионной Квантунской армии? Велика ли сила? Нет, конечно, но на роль соглядатая за паршивым сопляком-задирой вполне сойдут. Одних же маньчжуров не пустишь – трусливы те, да и разбегутся тут же, только выпусти из-под надзора. Костяком так называемых вооруженных сил Маньчжоу-Го становились, таким образом, белоказаки.

Да, имелись данные в штабе округа, что японцы намерены начать войну провоцированием ряда инцидентов между СССР и Маньчжоу-Го. Не Япония объявит войну, а Маньчжоу-Го. Новое самостоятельное государство – союзник великой Японии. А как оставить союзника в беде? Не благородно. И казаков поддержать надлежит, ибо родину свою идут вызволять из большевистского плена. Верилось этим данным, потому что меняли в железнодорожных депо Харбина и других узловых станций вагонные скаты маньчжурской колеи на колею советскую, готовились по всей границе переправочные средства для десантирования не только пехоты, но и тяжелого вооружения; мелкие пограничные гарнизоны сведены уже в крупные, солдаты-квантунцы часто остаются по нескольку суток в окопах, все больше и больше к границе прибывает танков и артиллерии. Притаились, как мордобои-грабители, до поры до времени, высылая для затравки сопляков-попрошаек.

Такова фарисейская сущность на первый взгляд мелких, комариных будто бы укусов, очередной из которых окончился уничтожением вражеской засады и захватом одного из диверсантов.

Поупрямился тот немного и начал давать показания. Вот и позвал Оккер Богусловского, чтобы тот почитал их.

– Любопытные сведения, – как бы извиняясь за неурочность приглашения, пояснил Оккер. – Очень любопытные.

Не то слово. Не та оценка. Удручающие сведения. Даже страшные. Ко дню войскового праздника забайкальских казаков, который обычно проходил в Хайларе, японцы приурочили специальное совещание. С согласия и при поддержке начальника главного бюро русских эмигрантов генерала Кислицына со всей территории Трехречья вызваны были сюда бывшие атаманы-семеновцы и другие видные офицеры. Каждый из них получил совершенно четкое задание. Многих назначили начальниками белогвардейских отрядов, поручив им самим и формировать их. Ну а чтобы облегчить им отбор, объявлена в Трехречье мобилизация мужчин, русских и китайцев, в возрасте от двадцати до сорока пяти лет. бывшим же семеновцам предписано являться на сборные пункты всем поголовно, независимо от возраста.

Как утверждал задержанный на допросе, отряды эти все сформированы, все получили оружие и готовятся к войне. Нет, не к нападению на Советский Союз, а к отражению вторжения Красной армии в пределы Маньчжоу-го. Так и сказано в протоколе допроса: во всех городах и особенно в селах люди запуганы, ждут со дня на день появления большевиков, которые станут вешать и расстреливать всех подряд.

– Трехречье – это же почти вся Маньчжурия. Всю, выходит, взбаламутили! – с возмущением воскликнул Богусловский, прочитав первые страницы показаний задержанного. – И главное – с ног на голову все поставили. Мы, видишь ли, нападаем!

– Ты читай дальше. Там еще интересней.

Вновь на самую поверхность выплыл Левонтьев со своими подручными. Начали они выбирать добровольцев для специальных групп, как их называли. Хороший кошт, авторитет: спецовики – самые, значит, смелые и самые храбрые. За честь казачью идут на риск, чтобы вызнать, когда намечено для Красной армии наступление. Уже создано несколько десятков таких групп. Где они сейчас – пленный не знает. Каждая группа сама по себе. Только Левонтьев и самые близкие ему люди знают.

– Языки, значит, им нужны. Ишь как дело поворачивают! Но верят же казаки! Как были беспросветно-темные, так и остались. Их понять можно. Нет, не простить, но понять. А Левонтьева? Или не знает он истинных замыслов японских? Мы знаем, а он-то и подавно. Выходит, сознательно содействует захвату Сибири японцами! Где же честь?

– Честь?! Ему имение его бывшее спать не дает. На все они, левонтьевы всякие, готовы, лишь бы вернуть свое прошлое, прежнее положение господ. Не по-ихнему если что – в зубы. Помню я, не забыл и никогда не забуду, как измывался хозяин над нами, рабочими, чьими руками он мошну набивал, – с возмущением поддержал Богусловского Оккер. – А поднялась Пресня, я хоть и не мужиком еще был, а тоже с отцом – в бучу. Тут как тут жандармы и солдатня. Казаки еще. Не жалеючи, стреляли. Вот этого им желательно. Такого житья. Чтоб по струнке все, чтоб во фрунт!

– Не о том я говорю. Не оттого в недоумение прихожу. Когда бы о возврате своего имения пекся человек – иное дело. Противное оно, конечно, народу, познавшему свободу, привыкшему уже к ней, но ему оно желаемо. Он враг и поступает как враг. Его можно ненавидеть, его можно убить, но нельзя обвинять его в бесчестье. Презирать его нельзя. Бесчестен, кто Янусом двуликим предстает. Таких у нас самих изрядно еще. Притихли. Ждут своего звездного часа. Но во сто крат бесчестнее поступать по правилу: ни сам не гам, ни людям не дам. Преступно это, если по крупному счету. Преступно! Не вернут поместья господам дворянам ни фашисты, ни самураи. Лакеев из них сделают. Лизоблюдов. Хорошо это им, Левонтьевым, ведомо.

– Надеются, должно быть. Во что-то доброе верят, – усомнился в точности вывода Богусловского Оккер. – Без веры как?

– Возможен лишь самообман. Чтобы подлость свою оправдать перед своей совестью, перед своей честью. Давайте, Владимир Васильевич, в прошлое глянем. Чем сильна была Россия? Единством своим в борьбе с захватчиками. А как размежевалась она меж князей, тут тебе и иго татарское. Гибли, в неволе спины гнули, пока не осмыслили: единым кулаком отбиваться надобно. Тогда и Куликово появилось. Тогда – и Угра великая. И Бородино тогда, и Чесма. Друг другу если в глотки вцепимся, сможем ли совладать с силой темною, с ордой проклятущей?

– Параллели, Михаил Семеонович, не совместимы. Разве народ наш не поднялся от мала до велика? Тебе ли не знать: сын твой до срока ушел. Моя дочь радисткой становится. Или не видишь, как священники с готовностью оружие в руки берут? Даже семейцы и те не в отказе. Это ли не показатель духа народного? А не захотели они – в тайгу подались бы. Их оттуда не выкуришь. Тех же злобствующих антисоветчиков – кучка жалкая в сравнении с монолитом многомиллионным. Капля в море.

– Не скажи, Владимир Васильевич! Эмиграция – сила нешуточная. Особенно как фактор моральный. А в полицаи сколько подалось? Лютуют. Над своими же измываются на утеху фашистам. Потирают те от удовольствия руки и трещат на весь мир о предателях наших. Теряется от этого наш престиж. Ох, как теряется!

– Что я тебе скажу, Михаил: не рабочая у тебя закалка. Нет, не рабочая… Тебе все самому бы осмыслить, свой вывод сделать. А мы верим беспрекословности всякой в торжество нашего правого дела. Да, есть у нас враги народа. Есть! Мэлов, твой преследователь, разве не жив еще? Притаился где-нибудь, принюхивается. И не только принюхивается, но и вредит. Мелко ли, крупно ли, но вредит. Да, есть у нас еще Мэловы, оборотни, но не они диктуют нам свои условия. Народ в гегемонах ходит. Народ! – Побарабанил пальцами по столу, обдумывая главные слова, и решился: – Не знай я тебя много лет, мог бы подумать, что шаткая у тебя идейная закалка. Не сомневайся – очистится народ от мрази. На то он и народ!

– Не оспариваю главного утверждения, но хочу – прав ты, Владимир Васильевич – понять, отчего много предательства? Не готовы мы к этому были. Мы не только в монолит страны своей верили, но и в то, что немецкий рабочий не возьмет в руки оружие, против нас направленное. Где просчет? Где?

– Да нет просчета! Нет! Разрушит мир капитализма мозолистая рука рабочего класса. Это будет! Непременно!

Не понимали они друг друга. Оккер говорил о будущем, веря в торжество правого дела; Богусловский же оценивал сегодняшнее, пытаясь понять его. Богусловский не возражал Оккеру, да и что он мог возразить против того, во что тоже искренне верил? Но если Оккеру казалось все предельно ясным, то Михаил Богусловский на многое смотрел с сомнением, а предательство русского человека, кем бы он ни был, как бы люто ни ненавидел теперешний общественный строй России, осуждал и презирал. Что особенно удручало краскома Богусловского – так это значительность предательства. Он, имевший дело в основном с прямыми врагами, оценивал по ним всю белоэмиграцию. Бывших своих коллег, бывших товарищей.

– Как их земля носит?! Где у них честь?!

Не думал он тогда, что через малое время его возмущение, его ненависть ко всему предательскому получат еще большую пищу: он станет бороться с оборотнями не заочно, через пограничную черту, а напрямую. И тогда совершенно утвердится он, с великой болью в сердце, что все те, кто потерял чувство Родины, кто не понял и не принял новой России, тот совершенно потерял честь и в конце концов стал падшим мерзавцем. И не узнает он всей правды, болезненной и сложной, не убедится он в неправоте своей. Она откроется потом, после Победы. Меньше люди станут говорить о тех, кто пошел за Власовым и Красновым (они получат свое, и довольно им), а больше о добром, содеянном ради победы Советской России над фашизмом. Смело многие эмигранты плевали в лицо тем, кто предлагал им записываться в ряды РОА, зная, что могут получить за это пулю в затылок либо, в лучшем случае, концлагерь. Даже Деникин, этот известнейший антиреволюционер, не принял предложения фашистов встать на их сторону, а потом скрывался от ареста и расправы.

С первых же дней, как началась война, немощные старцы и старушки повытаскивали из обнищавших бюро самые дорогие фамильные драгоценности, с которыми не желали прежде, несмотря на многие лишения и даже голод, расставаться, и без сожаления сдавали их в Фонд помощи Советской России. Для них она всегда оставалась Россией. Слово «Союз» никак не входило в их лексикон, да они не совсем и понимали смысл этого слова. Для них Россия, пусть даже чужая, непонятная, попала в беду, и они протягивали ей руку помощи. И не столь уж было важно, какой она была, эта рука, слабенькой или сильной, безмускульной или с добрым кулаком, – главное, далеко не все эмигранты возликовали, когда фашизм перешел советские границы. Одни пошли в РОА, другие – в ряды Сопротивления и стали его героями. Их имена узнают люди: княгиня Вера Оболенская, Кирилл Радищев – правнук Александра Радищева, Борис Вильде… Кстати, название этому патриотическому движению дал именно Вильде.

Сколько погибло известных и безвестных русских людей, сражаясь в рядах Сопротивления! Скольким были вручены советские ордена и медали!

Но до того дня, когда все это станет явью, еще было ох как далеко! А пока – реальность печальная. Пока Богусловский более ощущал противодействие белоказаков, чем помощь их. Доброжелателей встречалось единицы. Как были семеновцами, недобрая слава о которых и по сей день жива в Сибири, так и остались. Верят левонтьевым разным, идут по их указке на подлость. Пока белоэмигранты – враги. Коварные. Просвета пока не видно.

– Как могут от одной матери родиться Анна и Дмитрий? Прямая противоположность.

– Слушай, есть идея! Пусть Анна напишет ему по-родственному. Вразумит братца.

– Не смогу я ее к этому принудить. Она и так не в себе. Куксится. От письма до письма Владлена только и живет. Надломилась она. Нет прежней Анны…

– Да, – побарабанил по столу Оккер (появилась эта привычка у него недавно, вместе с войной) и сказал с сожалением: – Плохо, раз так. А здорово могло получиться: откровенное мнение сестры. Выправились бы у того мозги, стал бы нашим помощником. Какая польза! Ну ладно-ладно, не загорайся возмущением. Забудем мое предложение. Забудем.

Помолчал немного, мягко, в задумчивости постукивая пальцами по зеленому сукну, и вновь встрепенулся:

– Есть предложение вечер сегодня провести вместе. У нас. Отвлечет это, может быть, Анну хоть немного.

– Принимается. Только одну поправку вносит штаб: вы наши гости. Пусть похлопочет Анна, на пользу ей. К тому же по статусу хозяйки ей нельзя с постным лицом потчевать гостей.

– Командир принимает поправку.

Оккер поднял трубку и попросил телефониста:

– Квартиру Богусловского. – И другим, мягким тоном: – Здравствуй, Анна Павлантьевна. Тут мы вот, два мужика, собрались, и возникла у нас мысль повечерить у вас. Как?.. Вот и отлично. Михаил пораньше на помощь приедет, а потом и мы с Ларисой. Прекрасно. Ставь тесто на пироги. – И Богусловскому, положив трубку: – Грустная. Но предложение приняла, кажется, с удовольствием. Ты давай-ка закругляй свои дела – и домой.

– Письмо я писал. Никак не складывается. Посижу еще часок-другой над ним.

– Часок? – ухмыльнулся Оккер. – Поможет он тебе, если в недели не осилил! Ты подумай, почему, как ты говоришь, не складывается. Не знаешь? А я тебе скажу. Москве враг грозит. Москве, понимаешь! Падет она – вот тогда и японцев ничто не удержит. А силенок, давай говорить откровенно, не так уж и густо здесь у нас.

– Есть логика в твоем утверждении, но мы с тобой не имеем таких данных: Япония начнет войну, как только падет Москва. У нас другие данные: Япония активно готовится к нападению. Когда? В любой момент. Согласен, выжидают японцы, приглядываются. Бока-то мы им уже мяли изрядно. Но согласись: если они будут видеть, что Сибирь и Дальний Восток безлюдны, не станет ли это главным для них фактором? Я считаю так: Москва не главное. Кутузов оставлял ее, а чем это Наполеону обернулось, знает любой школьник. Главное – Россия. Советский Союз. А Сибирь для России не бросовая залежная земля…

– Кутузов, Наполеон… Время, дорогой Михаил Семеонович, совсем было другое. Москва нынче – сердце Родины. Ленин в Москве! Сталин! Не переубедишь меня. Да и в Москве никого не переубедишь. Бросай, совет мой тебе. Домой поезжай прямо сейчас.

– Убежденность, даже если она в сути своей ошибочна, вещь упрямая. Ты прав. Но и я прав. Подумаю, как соединить две правды в одну. Возможно, найду.

– Только уверен я: сегодня, за часок-другой, тебе это не удастся.

– Наверное, тут ты прав. Действительно, поеду-ка я домой.

А самому не хотелось. Долго он обманывался, принимая заботливость Анны, ее чуткость за постепенно возникшую любовь. Увы! Она так и осталась лишь верной своему слову. Теперь это он понимал со всей остротой. Проходили дни, проходили недели после того, как проводили они Владлена в училище, но Анна так и оставалась потерянно-безразличной ко всему. Нет, он не упрекал ее ни в чем. Ни заочно, ни, тем более, когда был рядом с ней. Он очень старался вести себя дома так, как будто ничего не изменилось, будто их отношения оставались прежними; он даже стал внимательней к жене, предупредительней, крепко зажав в кулак тоскливую обиду. Подольше только стал читать газеты, которые Анна к его приходу складывала стопкой на журнальный столик в гостиной.

Ну а то, что на службе стал больше проводить время, так тут все объяснимо, тут ничего не попишешь: обстановка! И, похоже, Анну не особенно тревожило его отсутствие. Еще ни разу после отъезда сына не попросила она, как делала частенько прежде, поспешить на вкусный ужин, расхваливая необычность приготовленного.

Слово, однако же, сказано, и Богусловский вызвал машину. А когда ехал домой, думал еще и о том, каким для него нелегким станет это неожиданно возникшее гостевание. В газету не уткнешься, когда невмоготу. Весь вечер предстояло ему источать благодушие и довольство жизнью. Даже о сыне говорить с гордостью, хотя с поступком его он и по сей день не был согласен. В душе он лелеял мечту, что сын продолжит семейные традиции. Владлен – один продолжатель рода, а значит, и дела Богусловских. Один. Что избрал он ратную стезю – это хорошо. И что на фронт рвется – тоже патриотично. Только ведь в пограничных войсках не в куклы играют, не в оловянных солдатиков, и пограничное училище было бы, по мнению Михаила Семеоновича, нисколько не хуже зенитного.

Машина остановилась, а Богусловский все еще продолжал жить своими трудными мыслями и не открыл привычно дверку, не сказал шоферу свое обычное: «Спасибо», – он даже не поднял склоненной головы.

Шофер не очень-то удивился необычности поведения начальника штаба, не пытался хоть как-то понять его, он сделал для себя однозначный вывод: устает человек – и жалел его. Сидел поэтому, стараясь даже дышать потише. Пусть подремлет спокойно. И только когда прошло минут пять, тронул за плечо:

– Анна Павлантьевна скажут, что это так долго машина стоит? Обеспокоятся…

– Да-да, – встрепенулся Богусловский, будто и впрямь отключила его от мира грешного усталость. – Да-да. Спасибо. Поезжай в гараж.

Нехотя вылез из машины и без желания стал подниматься на крыльцо.

Все, что произошло дальше, и обрадовало его, и вместе с тем еще сильнее укрепило обиду, от которой он больше никогда не избавится, но о которой будет знать только он один. Отношения с Анной вернутся в прежнюю колею, совершенно привычную для них и вполне их устраивавшую…

Он только хотел позвонить, но дверь отворилась: в прихожей стояла Анна, ласково-радостная. Поцеловала его, как делала это всегда прежде, и принялась расстегивать портупею. Но Михаил видел, что не возвращение его неурочное радует ее, а что-то иное, пока еще от него сокрытое. Он едва не спросил: «Что произошло?» – но сменил вопрос:

– Ну как тут без меня? Скучала?

– Скучала. Потом письмо от Владика принесли. – Вздрогнул голос невольно, хоть едва заметно, но иным стал, более душевным. – У него хорошо все. Обязательства они приняли. Да ты сам прочтешь…

Письмо было приготовлено для него. Анна положила его поверх газет. Он подумал, что она попросит прочесть письмо вслух, но Анна не сделала этого. Изучила его основательно. Сказала, словно извиняясь:

– Ты почитай, а я на кухню. К ужину не все готово. – Улыбнулась с привычной Михаилу добротой и добавила: – Молодец наш Владик. Молодец!

Богусловский побежал глазами по строчкам. Торопливо-радостным: «Ура! Нас поддержали. Сокращен срок обучения для нашей, добровольцев, группы. Досрочный выпуск – и фронт…»

Не сходились концы с концами. Чего бы, казалось, Анне радоваться вместе с Владленом, что тот уже ранней весной окажется на фронте? Грустила непомерно, отправив в училище, где еще не свистят пули, и вдруг – резкий возврат к спокойствию и даже к радости. Не вдруг такое осмыслишь. Даже если хорошо знаешь женщину, если любишь ее все еще сильно.

А возможно, письмо стало только внешним поводом? Не может же она не понимать, что бежит из дома он, Михаил, не только из-за работы? А дома, хоть старается он не меняться, быть прежним, но невольно возникают у них молчаливые паузы. Слишком длинные. И хотя оправдывается он усталостью, но разве не поймет истинной причины умная женщина? Вот и решила, возможно, перебороть себя Анна, помня обещание быть не только верной женой, но и помощницей. А помощь ее – в заботливой поддержке, в домашнем уюте и спокойствии. А ему это сейчас ох как необходимо! На пределе сил он. И нравственных, и физических.

Мужественно, если это так. Для любящей матери – это подвиг. Поясно можно поклониться ей.

Но, вполне возможно, и впрямь она по-новому после этого письма взглянула на сына. Как мать солдата. Ей ли, воспитанной в офицерской семье, жене краскома, не понимать воинского долга мужчины в то время, когда так жестоко бьется страна за себя, за право оставаться свободной? Патриотизм россиянки, патриотизм советский воспрянул, наполнив любовь материнскую иным смыслом.

И будто специально, чтобы подтвердить именно это, второе предположение, чтобы больше не мучился муж в догадках, Анна вышла из кухни. С гордой веселостью спросила:

– Прочитал? Видишь, какой молодец наш Владик! Ускорить выпуск – его идея. Скольких увлечь сумел, а? Группу целую! Хорошего сына воспитали мы.

– Что верно, то верно, – кивнул Михаил Семеонович, откладывая письмо и берясь за «Правду». – В ногу с народом шагает.

– А все виделся ребенком-белоручкой. Нет, он муж… Ой, – спохватилась Анна, – не пригорели бы пирожки!

Не читалось Богусловскому. Даже сводки Совинформбюро прошмыгивали мимо сознания. Трудно разувериться в том, во что приучил себя верить. Ох и трудно! Но особенно трудно не выказывать своего душевного непокоя, и Михаил вел внутренний монолог, определяя линию своего поведения, жестко наступая себе на горло:

«Все! Никаких эмоций! Трещине нельзя давать шириться. Ты знал, на что шел, когда шагал в ее дом с предложением. Знал – и знай! Но один. Без посторонних. Тем более – без Анны…»

Через несколько минут он, так и не прочитав ничего толком в газетах, встал и пошел на кухню. Предложил с готовностью:

– Чем тебе помочь?

– Как всегда. Колбасы и сыру порежь. И станем стол накрывать.

Проблема стола их занимала совсем мало времени, и вскоре разговор вновь пошел о сыне. Вспомнили и о его походе в военкомат, но говорили не об огорчении, какое принес он им тогда, а о настойчивости, даже упрямстве, и теперь они хвалили эти в нем нужные для мужчины черты. Они подсчитывали (хотя каждый из них сделал это не раз, особенно Анна), когда Владлен поедет на фронт, и гадали – на какой.

– Хорошо бы на центральный. В Москву бы заехал, дедушку бы своего навестил.

– Утопия! Непозволительная роскошь, – возразил Михаил, вовсе не предполагая, как окажется он не прав: под самую Москву попадет их сын, а перед тем, как поехать на позиции, проведет вечер и ночь с дедом своим.

Теша себя воспоминаниями о Владлене и предположениями о его будущем, они готовились к встрече гостей, которые давно, все военное время, не бывали у них. Успели все приготовить, даже осталось немного времени свободного, и Михаил с Анной еще раз стали перечитывать письмо сына, радуясь за него и гордясь им. А когда пришли Оккеры, Анна первым делом прочла им самые важные, как ей казалось, строчки из письма и так же, как говорила Михаилу, сказала и им:

– Молодец наш Владлен. Его идея. – И добавила: – Жаль, Вику не взяли с собой. И ей интересно письмо почитать.

– Вика у нас в кружке радистов. Только и разговоров: выучусь – и на фронт, – с грустью, но в то же время с заметной гордостью ответила Лариса Карловна. – Мы звали ее, так – куда там! Никак, видите ли, нельзя ни одного занятия пропустить.

– Какой же фронт?! – воскликнула Анна Павлантьевна. – Она же только в девятый класс пошла. Да и сама – тростиночка.

– Что делать? – вздохнула Лариса Карловна. – Я уж, Аннушка, крашусь. Седина вовсю пошла. А, с другой стороны, подумаешь, как можно сейчас не рваться на фронт? Была бы я помоложе, пошла бы сама в разведку, как в Гражданскую. Теперь, правда, тоже можно, не старуха еще, только как Володя мой без меня? Груз вон какой тянет. Так что мы с тобой, Аннушка, свою ношу несем, а дети, что ж, пусть свою несут. Не стану я держать Вику. Нет, не стану. А седина? Ее закрасить можно.

– Грустные речи ваши, женщины дорогие, – вмешался Владимир Васильевич. – Грустные. Сколько помню, мы всегда, собираясь, думаем с Михаилом Семеоновичем отрешиться от мирских забот, но ни разу не выходило по-задуманному.

– Время бурное, – улыбнулась Анна. – Время определяет заботы наши.

– Время? А может быть, мы сами? Мало ли даже сегодня, в дни величайшего испытания страны нашей, от татар какого не было, мещан разнопородных, единственная цель которых прожить тихонько да легонько, за шторой приютившись? Набьют животы чем бог послал, и…

– Мы не мещане, но тоже не святым духом питаться нам, – перевела на шутку возмущение Оккера Анна Павлантьевна. – Стол накрыт. Тут мы с Мишей вдвоем постарались.

– Колбасу и сыр небось резал? – усаживаясь за стол, с ухмылкой вопрошал Богусловского Оккер. – На большее мы с тобой не годны, но, гляди ты, женушки наши как нас возвышают одна перед другой! Что ж, закроем глаза на выдумку милую и вооружимся вилками, ибо права Аннушка: не только духовная пища нужна человеку, но и из духовки.

Тон задан. Началась пикировка между сильной и слабой частью рода человеческого; женщины не уступали, за подковырками в карман тоже не лезли, и шел вечер именно в том духе, на какой рассчитывали уставшие до чертиков от беспредельных докладов с границы, каждый из которых таил в себе взрывное начало неведомого масштаба, и нужно было думать и думать, прежде чем решиться на какие-либо ответные меры, а времени, как правило, на раздумье не было: тот, кто докладывал, ждал распоряжения немедленного. Хорошо, уютно было всем им, давно не собиравшимся вот так, запросто, за обеденным столом. Воспоминания начались. И даже то грустное, что было при их первой встрече, не воспринималось ими сейчас с грустью.

Удивительное создание природы – человек. В такую попадет ситуацию, хоть в петлю полезай, но пройдет время, и то пережитое видится ему как что-то не слишком уж существенное, даже вовсе не стоящее внимания. Сегодняшнее – это важно. Оно волнует, оно кажется значимым и серьезным, хотя, если подумать, во сто крат оно может быть мельче прежнего. Никто, однако же, не утруждает себя подобным сопоставлением. И никто даже не думает, хорошо это или плохо. Оккеры и Богусловские не были исключением: обычные люди – оттого те острые, надрывавшие тогда душу ситуации сейчас они воспринимали с улыбкой. Чуть-чуть лишь грустной.

Телефон резко и длинно зазвонил тогда, когда Оккеры, довольные, что так покойно прошел вечер, собирались уже домой. Оккер даже сказал удовлетворенно:

– Видишь, без нас, Михаил Семеонович, управляются.

– Просто нам сегодня чуточку повезло, – ответил Богусловский. – Еще бы ночь мирно поспать – совсем прекрасно было бы.

– Накличете, – с нарочитой сердитостью упрекнула мужчин Лариса Карловна. – Ой, накличете!..

Вот тут-то он и заставил всех вздрогнуть своей неожиданной пронзительной громкостью.

Владимир Васильевич опередил хозяина дома. Долго слушал, не перебивая вопросами, доклад, потом, положив трубку, вздохнул:

– Да, обстановочка… Тот самый, о ком задержанный сообщил, развернулся не на шутку.

Женщины вышли, оставив мужчин одних, и Оккер пересказал доклад помначштаба. Не только вздохнешь от такого, не только затылок почешешь, но и кулаки сожмешь в ненависти гневной.

Вновь одна из левонтьевских групп пыталась захватить наряд, однако сама попала в засаду. Часть из нее погибла в перестрелке, остальные сдались. Сообщили на допросе, что Левонтьев готовит сотню казачью и маньчжуров столько же для нападения на наш берег. Переправиться они должны через день или два. Бой будут вести до первых раненых и убитых. Они могут даже не высаживаться – из лодок стрелять. Им во что бы то ни стало раненый нужен. Потом они возвратятся. Оружие побросают на стрежне в Амур, и получится – вроде бы советские пограничники обстреляли мирных жителей, убив и ранив многих. Подтвердить эту версию должны были еще и те пограничники, которых группе велено выкрасть. После, конечно, соответствующей обработки. Помирать же никому не хочется…

– Думаю, нужно опередить события. Ультиматум должен пойти от нас. Я еду в управление и докладываю в Москву. Ты… впрочем, ты пока оставайся дома. Завтра на рассвете выедешь к месту предполагаемой высадки. Подумайте там, чтобы без выстрела как-то обойтись. Без жертв, во всяком случае. Или… ни одного не выпускать обратно. Иного выхода я не вижу.

– В Москву доложить, естественно, необходимо, однако нужно и нам не ждать, а вызвать на встречу их погранкомиссара. Нам самим, не мешкая, заявить протест.

– Да, я сейчас распоряжусь о вызове. На завтра. Сам поеду. Протокол допроса предъявлю, кроки местности, где диверсанты высаживались. Гильзы стреляные и оружие. Можно и пленных держать в готовности и, если нужно будет, представить.