Текст книги "Железный ветер"

Глава девятая

Отсиживаться в безделье за болотами, как понимал Дмитрий Темник, становилось предельно опасно. Акимыч, начальник тыла, сходил за болота, в «мир», как шутили в отряде, связал с подпольным райкомом Раису Пелипей, получил оружие, боеприпасы и даже взрывчатку. Все это уже перенесено в отряд, распределено между партизанами. Не всем хватило, но несколько групп вооружены полностью. Начальник штаба отряда Рашид Кокаскеров, занимаясь с ними денно и нощно, докладывал уже не раз, что они готовы к выходу на операцию, но Темник всякий раз отвечал:

– К боям готовим людей. Не с глупцами-неумехами им придется иметь дело. Это, дорогой Рашид, вопрос жизни. А мы с тобой за жизнь бойцов-партизан в полном ответе. Они нам верят, и мы не имеем права…

– Мой отец говорил: чтобы убить зверя, надо идти по его следу. Только коркак садится в засаду. Что такое коркак? Так наш народ называет трусов. Я не хочу носить непристойное мужчине имя.

– Меня тоже не прельщает столь яркий ярлык. Но я посмею поперечить мудрости твоего отца: на след зверя нужно вставать, когда уверен в себе. Пока бойцы, товарищ Кокаскеров, не готовы к боям.

Темник говорил сухо и жестко, но не выказывая, что оскорблен. Даже по глазам нельзя было понять состояния его души. А она клокотала. Не только от ненависти к этому самоуверенному командиру, лидерство для которого – состояние естественное, но совсем противное целям Темника, а и от понимания того, что слова начальника штаба вполне соответствуют настроению всего отряда. Темник ненавидел сейчас не только Кокаскерова, всех мужиков-партизан, но и Пелипей, бабу, которой вынужден подчиняться и которая медлит с сигналом о начале действий отряда; ненавидел он и того фашиста-щеголя, который так ловко загнал его на этот комариный остров, окруженный гнилыми болотами; главное же, что бесило Темника, – полное свое бессилие. Он не мог выхватить револьвер и всадить пулю за пулей весь барабан в это спокойное, уверенное лицо Кокаскерова. Не мог он и командовать в отряде по своему разумению. Он, командир по форме, спеленут фактически, словно грудничок. Повелела Пелипей внедрить к полицаям двух-трех человек – он в тот же день отправил их через болота. Разрешила взорвать мост, который прежде намечали к взрыву партизаны, – послал группу во главе с Кокаскеровым. Запретила что-либо дальше делать – держит людей, хотя успешный взрыв моста окрылил партизан, и они не хотят больше только рыть окопы, обустраивать землянки, приводить в «божеский вид», как они назвали, тропу отхода. Партизаны хотели воевать, а командир вынужден искать повод для их сдерживания. Не скроешь это ни от кого, как ни хитри, как ни изворачивайся. Запротестуют и мужики, привыкшие к вековой послушности. Кокаскеров подольет масла в огонь. Он и станет командиром. Тогда ему, Темнику, конец.

Куда ни кинь, выходило – всюду клин.

«Еще два дня, и вышлю группу на свой риск. Двум смертям не бывать», – решился наконец Темник и немного успокоился.

Вошел в командирскую землянку комиссар отряда Иван Воловиков.

«Белокурого еще не хватало, – досадливо подумалось Темнику. – Сейчас тоже начнет. Спелись!»

Окрестив там, в загоне, набитом пленными, раненого политрука белокурым, Темник продолжал мысленно так его и называть, хотя уже знал и фамилию, и имя комиссара отряда. Верно, Темник не ошибся тогда, что белокурый из племени политруков. Он так и отрекомендовался, когда пришел в себя и понял, что у партизан: «Политрук Воловиков».

Темнику этого было очень мало. Ему хотелось знать все и о настырном начальнике штаба, который тоже о себе доложил после излечения сдержанно: «Начальник заставы», – а больше ничего не рассказывал, и об удивительно мягком в обращении с людьми, вопреки своей фамилии, комиссаре. Оттого Темник старался как-то расположить их к себе, исподволь, словно случилось это само собой, подвести их отношения к совершенной откровенности. Сценарии таких исповедей, непременно, как виделось Темнику, вечерних, он уже представлял себе точно, продумывая до мельчайших деталей и свои «исповеди». Только все что-то мешало: то спешка при строительстве оборонительных сооружений и землянок, то дела, связанные с получением оружия, то обсуждение программы обучения партизан, а теперь вот – недовольство медлительностью самого командира.

«Нет, так не пойдет, – приглашая Воловикова садиться и готовясь слушать его, думал Темник. – Лишь дружба с ними и их полное доверие ко мне дадут мне спокойно работать. Не конфронтация…»

– Трудненько мне, командир, приходится, – вздохнув, словно и впрямь нес он на спине пятерик, заговорил комиссар. – Сердца горят у людей. Вон уж сколько времени, как оружие поступило, а дел – мост один взорван. Вшивенький мост.

– Вот-вот, мы как линяющие зайцы. Под куст забрались, – поддержал комиссара Кокаскеров.

– За что же, Рашид, осуждать зайца, который поступает разумно? Природа – превосходный учитель. Игнорировать ее уроки, значит, просто-напросто оказаться на пути вымирания, – с уверенным спокойствием в голосе парировал Темник. – Да, мы действительно в стадии линьки. Образно Кокаскеров определил. Так вот, друзья, давайте долиняем и уж тогда – вперед. Тогда мы сами, оставаясь живыми и невредимыми, станем врагам наносить ощутимые удары. Вижу и понимаю я, что происходит в отряде, но у меня нет точных разведданных, не определен еще объект удара, не уверен я и в боевой готовности наших партизан.

– Мой народ поступает так: ребенка, едва он подрастет, сажают на дикого жеребца и пускают в степь. Мудро рассуждают аксакалы: не севши на коня, не станешь джигитом.

– У русских тоже есть подобные традиции. Верно – мудрые они. Мы тоже испытаем силу выучки партизан в бою. Обязательно.

– Когда? Люди должны знать, когда их поведут в бой, – настойчиво спросил Воловиков.

Впервые комиссар был так тверд в своем требовании. Обычно он предлагал только один раз. И если видел, что его совет не воспринят, значит, считал, не ко времени он, и отступал сразу же. Если и возвращался к нему, то спустя время, обдумав его более основательно. Сегодня комиссар с несвойственной ему настойчивостью стоял на своем неотступно: партизанам нужна ясность. Нет, он не требовал от командира раскрытия всей подготовительной работы, он настаивал лишь на определении срока первой боевой операции. И хорошо, что Темник уже решил его для себя, оттого не метались его мысли в поисках выхода, он вел себя уверенно, поддразнивая собеседников, чтобы те высказали свое мнение максимально полно. И только когда почувствовал, что спокойная беседа подошла к пределу, что вот-вот может случиться взрыв, пристукнул ладонью по столу:

– Все. Баста. Порешим так. Завтра еще раз проверим готовность обороны, затем проведем инспекцию по тактике боя и проэкзаменуем каждого партизана. На все это – два дня. Если будет все в порядке, тогда – вперед.

– Главная наша цель – бить врага. Оборона – не тактика партизан, возразил Воловиков. – Согласен, инспектирование не помешает, все остальное – лишнее. Укрепляться можно в свободное от боевых действий время. И потом, до зимы мы гарантированы от карателей. Болото – лучшая оборонительная черта.

– Почему я, врач, рискнул принять командование партизанским отрядом? Из партизанских краев я. Из сибирских партизанских краев, – почувствовав, что после размолвки может наступить именно та атмосфера доверчивости, которая так ему нужна, начал рассказывать Темник давно уже заготовленную легенду. – Нет, сам я, как вы понимаете, не партизанил, а титьку сосал, но понаслышался в годы юности своей о многом. О победах любили трекать, как у нас говорят, а вот о поражениях – тут всегда виноватого искали. И кто виноватым оказывался? Командир. Он, дескать, не подумал об обороне. Он, дескать, не организовал охрану. У него разведки никакой не было. И, как теперь я понимаю, они были правы. Что думал командир: мандрыки еле заметные, только охотникам ведомые, – что тут окопы копать? кто сюда сунется? Только совались. Находились продажные проводники у беляков и японцев, тоже звериные тропы знающие. Обложат враги по сопкам отряд, мечется он в пади, а его, как куропаток…

– Правильно говоришь, командир! – горячо воскликнул Рашид Кокаскеров. – Не стал бы я Кокаскеровым, а был бы сыном кровососа-контрабандиста, не окажись командир-пограничник расторопой…

Темник с трудом заставил себя в меру удивиться услышанному, ибо признания такого рода даже в кругу ближайших друзей почти не делались, каждый старался «произойти» от крестьянина-бедняка или от рабочего, а тут на тебе – сын контрабандиста! Как не удивиться? Для Темника, однако, известие это имело свое значение: он сразу начал прикидывать, возможны ли шантаж и в конце концов совместная работа.

«Шефу нужно доложить – что тот скажет?» – думал с волнением Темник, продолжая слушать Кокаскерова с миной в меру удивленного человека.

А Рашид с восточной неспешностью пересказывал все, что слышал от приемного отца Кула о расколе пограничного гарнизона, о налете на оставшихся пограничников Абсеитбека, главы контрабандистов Алая и его, Рашида, отца, о полном разгроме налетчиков…

– Почему победителями вышли кокаскеры? Умный человек там был – Богусловский. Он роды у моей матери принимал. Он тоже, выходит, отец мой. Не поверил офицер Богусловский своему дружку, тоже офицеру пограничному, Левонтьеву, обезопасился.

– Начальник штаба тоже за кротовое существование, – с ухмылкой подытожил рассказ Кокаскерова Воловиков. – Удивительно!

– Нет! – воскликнул Рашид. – Я – за бои. Но с крепкой обороной базы. Командир наш мудростью равен аксакалу.

– Принимаю мнение большинства, но живу одной мыслью, одной целью – мстить! За роту свою. Все, почитай, погибли, став заслоном. Один я уцелел. Чудом. – И замолчал Воловиков, склонивши голову. Отяжелили ее грустные воспоминания.

Их полк остался фактически безоружным. Рванулся, поднятый по тревоге, марш-броском к зимним казармам, где все тяжелое оружие стояло на консервации, вся боевая техника. Несколько часов нужно, думалось, и приведены они будут в боевую готовность. Всего несколько часов! Думкам тем только не суждено было свершиться: побиты орудия и танки, искорежены бомбовым налетом, а от складов с огнезапасами одни глубоченные ямы остались. Вот и покатился полк на восток, оставляя роту за ротой на высотах…

Нет, не хотелось говорить Воловикову о мыслях своих и оценках. Вроде бы друзья боевые в землянке, но – береженого бог бережет. Так наставлял его сызмальства отец-хлебопашец, сам не уберегшийся от кулацкой пули.

Да Темник сейчас и не воспринял бы откровения Воловикова – ему впору переварить услышанное от Рашида. Левонтьев? Кто он? Дядя? Рассказывали ему, Дмитрию Темнику, что погиб один из Левонтьевых за Русь святую, оставив о себе долгую память: где проходил с отрядом казаков – крутил головы совдеповцам, как куренкам, за захват ими земли чужой…

И Рашид, выходит, уязвим. Ох как уязвим! С любого конца бери. Истинный его отец – контрабандист. Враг, стало быть, народной власти. И роды принимал офицер. Дворянин наверняка, классово чуждый элемент. Если прикинуть все как следует, можно в одну упряжку с собой впрячь. Только эту самую Пелипей уведомить нужно. Согласует она, с кем ей положено, даст «добро», вот тогда… Темнику виделось великое облегчение в делах своих, когда будет рядом подвластное плечо.

– Да-а, судьба, – раздумчиво протянул Темник. – Отец – матерый враг. А сын…

– Мой отец – Кул! Дехканин. Чабан.

– Я не об этом, – со вздохом перебил Кокаскерова Темник. – Я о превратностях судьбы. – И почти без паузы, чтобы последнее слово осталось за ним, заговорил повелительно: – Все. Времени у нас достаточно будет впереди о себе друг другу поведать, без этого нельзя, мы должны знать друг о друге все, иначе как доверять? А теперь – пойдемте. Смотреть будем. Акимыча, товарищ Воловиков, позовите.

День предзимний короткий и промозглый. Едва хватило его, чтобы осмотреть все окопы и траншеи. Темник придирался к каждой мелочи, его настроению поддались остальные руководители отряда, и все стали сверхдотошными. Недоделок выявилась уйма. Все силы, казалось, бросить на их исправление – все равно несколько дней нужно потратить. Порешили вечером, однако же, так: неполадки все не помеха для боевых действий. Дотягивать оборону и быт улучшать станут те, у кого пока нет оружия. И если боевая выучка окажется достаточной, завтра же выслать разведку для связи с теми, кто в полицаях, и с Раисой Пелипей. Не вслепую же выходить «в мир»? Приглядели посланцы отряда, наверное, объекты для удара.

Оставшись один, Темник долго еще сидел за столом, уткнувшись взглядом в шершавый сучок, коричневым пятном выпиравший на грубо строганной серой доске, а мысли его метались в заколдованном круге, не в силах разорвать его и спокойно разобраться в том, какую роль выполняет он в хитро запутанной игре изувера-щеголя. Ему было обидно и горько сознавать, что он – простая пешка. Не того он хотел, не к такой роли готовил его московский наставник Трофим Юрьевич.

«Пешка безголосая. Пешка… Нет, так не годится. Думать нужно. Искать. Менять все…»

С этим ободряющим желанием он и уснул, успокоенный надеждой на лучшее свое положение в будущем.

Разбудили его еще до рассвета: пришел связной от Пелипей. Сообщил:

– Арестовали подпольный райком. Команда СС из отряда «Мертвая голова» прибыла в район открывать концлагерь. Она и напала на след. Ночью взяли подпольщиков. Всех до одного. Медичка предлагает освободить арестованных.

Связной начал излагать предложенный ею план налета на эсэсовцев, но Темник остановил его:

– Соберем сейчас командование отряда, тогда все и обсудим.

На какой-то миг он был ошарашен (не его ли собираются убрать?), но сменилась тревожность радостью и даже гордостью. Как же, своих не жалеют ради его, Темника, командирского авторитета! Подпольный райком отбить – дело нешуточное. После такого не возьмешь его, Темника, голыми руками.

Вечерние мысли казались ему теперь вовсе зряшными. Ничего не нужно ему менять до поры до времени. И неведомо было Темнику, что все эсэсовцы, на которых ему велено нападать, давно уже приговорены к смерти, как неблагонадежные. Но их не стали ссылать в концлагеря, не расстреляли, не увели ночью из квартир в неизвестность – им уготовили иную смерть, позорную, чтобы стала она назиданием и для других эсэсовцев, и для армейских подразделений: будь в России настороже, иначе погибнешь. В ночь налета на них партизан они напьются пьяными (им помогут в этом люди абвера), и в донесении о их гибели факт пьянки особенно будет подчеркнут.

Вторая сторона медали такова: успешный налет партизан повысит авторитет Темника и особенно Пелипей, но главное – партизанский отряд станет известен и, вполне вероятно, войдет в связь с более высокими руководителями.

Быстро собрались в командирской землянке Кокаскеров, Воловиков и Акимыч. Акимыч засмолил козью ножку и по-председательски распорядился:

– Давай теперь шпарь.

Пошпарил парень. Ловко у него все выходило: снять часового у бани, где райкомовские сидят, потом часового у дома, где сами душегубы разместились, и – в штыки их. Без выстрела если, то еще лучше. Но и стрельбу в поселке не услышат. Выселки кулацкие более чем в версте от поселка. Гранаты, те – нельзя.

– Полицаев всех собрали в районный центр, – докладывал связной. – Какая-то карательная операция готовится. А может, райкомовских когда вешать станут, чтобы смуту подавить, если что.

Задумались партизанские командиры. И долг зовет, и риск велик. Эсэсовцев тридцать, а партизаны не более двадцати человек могут снарядить. Рвались на операцию, торопили Темника, но не на такую опасную. Посильна ли для первого раза?

Темник торжествует. Он неумолим. Он – сама смелость.

– Я сам поведу отряд. Разобьем его на группы. Одна группа – к бане, две других – к дому. Освободив арестованных, она присоединяется к штурму дома. Со мной резерв – три человека. Решать нужно лишь одно: кто будет снимать часового?

– У бани сниму я, – твердо заявил Кокаскеров. – Без шума там нужно, это – раз, второе – неудачи нельзя: одна очередь охранника – и мы многих райкомовцев недосчитаемся.

– Согласен. Кому снимать часового у дома определим на инспектировании. Если нет вопросов, до обеда «проигрываем» операцию, после обеда – выступаем. Медпункт будет домом, командирская землянка – баней.

Один, и два, и три раза «снимали» часовых, потом бесшумно подкрадывались к дому. Темник добивался максимальной согласованности действий, понимая, что ничего этого не нужно для успеха операции: исход ее предрешен, но нужно это для того, чтобы потом можно было бы сказать: «Видите, что значит тщательная подготовка!»

На долгое время даст ему сегодняшний день право любой упрек неудачнику подкреплять собственным примером.

Обед Темник велел сделать обильным. Акимыч расщедрился, отсыпал повару гречки и дал несколько ломтей свиного сала собственного засола. Для чая выделил не «адову смесь» (хвоя, мята и зверобой), а пачку грузинского. Высшего сорта.

Перекурили, поглаживая после щедрот Акимыча пухлые животы, и принялись разбирать оружие и боеприпасы. Без шуток, сосредоточенно.

– Строиться! – крикнул начальник штаба и после небольшой паузы скомандовал властно: – Становись!

Все как в настоящей Красной армии. По ранжиру. И чтобы грудь четвертого человека при равнении видеть. Неуклюжесть есть, что и говорить, но от силы хлебопашеской она, от сохи и косы.

– Поздравляю вас с первым боевым крещением, – осмотрев строй, заговорил Темник, но его одернули:

– Не говори гоп, пока не прыгнешь…

– Поздравляться опосля станем, как в живых возвернемся.

– Согласен, – кивнул Темник. – Только знайте: уверенность в успехе – это половина успеха. – Помолчал немного и скомандовал: – Товарищ Кокаскеров, определите головной дозор. А впереди него еще и разведгруппу. В села не заходить. Нельзя. Засекут – жизнью могут поплатиться ваши семьи.

– А после того, как дело покончим?

– Тем более. Уходить будем немедленно.

Может, кто и недоволен таким распоряжением, но не станешь же спорить? Тем более, если прикинуть трезво, прав командир: донесет какой предатель фашистам – запылают села огнем горючим.

Без происшествий миновали топи и лес. На опушке подождали, вольготно отдыхая, пока не засветятся в темноте окна домов деревенских. Вот тогда и двинулись. С еще большей осторожностью, но прытко, подгоняемые волнением и ночной студеностью.

Темник едва сдерживался, чтобы не стучать зубами от холода, который, ему казалось, проник в него всюду. Уж не только в груди, но и в животе все сжалось от озноба. Пальцы рук и ног будто во льду звонкомерзлом.

«Справней одежда нужна. Нижнее белье, телогрейка потолще, – думал Темник, шагая в ногу с Кокаскеровым, необычно серьезным. – Полушубок тоже не помешает».

Верно, конечно, все. Не ахти как греет бушлат мешковатый, преподнесенный Акимычем; только сейчас Темника не согрел бы даже тулуп романовской овцы. Отмахнулся он в первую минуту, как получил задание от Пелипей, от предательского сомнения, что не ради ли расправы с ним затеяно все. Радость и гордость тогда заслонили все, а когда зачавкала под ногами болотная тухлость, но особенно теперь, когда неумолимое время приближало миг встречи с эсэсовцами – отборными нацистами, подчинявшимися только Гиммлеру, верному псу Гитлера, – куда подевалась его уверенность в успешном исходе операции! Нет, он уже не думал, что станет похваляться, к месту, конечно, умелой организацией первой боевой вылазки, он все больше и больше анализировал свое поведение с момента «расстрела», пытаясь определить, за что может последовать расплата. Ничего вроде бы не находилось крамольного, но трусливая скованность не отступала, а мысль о том, что эта промозглая ночь может стать последней в жизни, все более настойчиво стучала в висках.

«Не нужен я им. Наверняка. Тридцать вышколенных головорезов – против мужиков… Нет, конец всему!..»

В какой-то миг он хотел остановить отряд, повернуть его назад, потом увести его в новое место, в новый район и начать партизанить по-настоящему, но мурашки поползли по спине от этой дерзкой мысли. Как объяснить, почему вернулись? Поверят, конечно, если рассказать все. Но тогда – конец. Без всякого сомнения. Нет, нужно идти вперед. Где светится еще лучик надежды. Не станут же немцы рушить одним махом то, что так долго и тщательно готовили? Да и первая польза уже есть: подпольный райком захвачен.

«Отчего же тогда велено освобождать арестованных?!»

Обогнув раскидистое село, подошли к выселкам. Внушительный домина с разнокалиберными пристройками и гумном неподалеку.

Кокаскеров предлагает:

– Гумно нужно блокировать. От каждой группы по одному человеку.

– Верно. Действуй.

Растаяла в темноте жалкая группка. Что она сможет сделать, если на гумне хоть бы пяток эсэсовцев с автоматами? Ничего.

Растворилась и группа Кокаскерова, путь которой к бане, а затем и остальные группы, которым предстояло окружить дом. Тихо-тихо. Напружинился Темник до самого человеческого предела, ожидая в страхе хлесткого выстрела либо крика. Все тогда. Не удирать же со своим смехотворным резервом? Да и куда удерешь? В бой придется бросаться. На смерть. На верную смерть.

Выскользнул из темноты связной от основных групп. Докладывает шепотом:

– Нет часового. Двери не заперты. Ставни не закрыты. Врываться в дом? Или огонь через окна?

– Только – дом. Чем меньше стрельбы наружной, тем лучше для нас. Сигнал не меняется – крик филина.

Ободрился чуток Темник. Но все равно грызет сомнение:

«На гумне, наверное, засада. Ворвутся партизаны в пустой дом – и сами в мешке!»

Вот наконец и Кокаскеров. Половину своих уже отправил к дому, блокировать на всякий случай сараи и скотный двор, с остальными ведет, словно под конвоем, райкомовцев.

Знакомиться некогда. Потом, за болотами, все это произойдет. Сейчас Темник краток и точен:

– Товарищ Кокаскеров, на гумно. Через две минуты даю сигнал.

– Ясно, – ответил Кокаскеров, но Темник по тону почувствовал, что ничего ему не ясно и что он не очень-то доволен новым заданием. Может быть, он даже и поперечил бы, но тут подал голос кто-то из райкомовцев. Скорее прохрипел, чем проговорил:

– Мы тоже готовы к бою! Просим оружие.

Настойчиво прохрипел. Приказно. Первый секретарь, значит. Только Темнику, который теперь обрел полную уверенность, не нужны ни от кого приказы. Он руководит операцией. Только он. Бросает в ответ:

– Все наличное оружие в руках партизан. Ваше оружие – страстное слово партии.

Достал револьвер из кобуры, помедлил минуту-другую и приказывает, кому определено ухать филином:

– Давай сигнал!

Без выстрелов не обошлось. Но стены из добротных лесин глушили их настолько, что даже Темник со своим резервом едва их слышал. Под конец, правда, стрельба будто вдруг вырвалась наружу: где-то, видимо, высадили окно. К счастью, быстро все стихло. И вот уже связной с докладом:

– Победа! Только двое наших ранены.

– Собрать все оружие. Все боеприпасы взять. В вещмешки. Осмотреть погреб и кладовые. Продукты все тоже – в вещмешки. Возьмем с собой все, что сможем унести.

Послал за Кокаскеровым. А сам – к дому. С резервом и райкомовскими. Поторапливает:

– Живо, товарищи. Живо. До рассвета нам нужно быть в лесу.

А вот куда раненых девать? С собой? А может, в свои дома доставить? Там их укроют и выходят. Большинство на этом настаивают.

Поупрямился для порядка Темник (не все ли равно ему, куда мужики денутся, что с ними будет?), потом разрешил:

– Хорошо. Выдели, Рашид, сопровождающих. Пусть продуктов прихватят.

Через несколько минут, выслав вперед дозор, заспешил отряд через пахотные поля и овраги к лесу. Но не по прежнему маршруту шли, а иной избрали. Длиннее он намного, зато большая часть – лесом, до которого всего километров пять от выселок. Он, правда, не соединялся с ихним, большим, где укрывалась партизанская база, но было там два оврага с густым орешником, по ним вполне можно пройти из малого леса в большой незаметно даже днем. Темник торопил:

– Шире шаг. Быстрей, мужики!

Нужды, верно, в понукании не было вовсе; все и без того рысили, хотя и навьючены были, словно ломовые лошади. Даже райкомовцы, избитые, голодные, пересиливали себя и не отставали. Всех подгонял безотчетный страх. Впервые многие из мужиков убивали. Врагов, понятное дело, но люди же они. И вот непривычность содеянного вначале, после успешного боя, безотчетно будоражила, радовала, а когда остудил их разгоряченность предутренний морозец, робость холоднозмейно подкралась к сердцам. Чудилась расплата. Неминучая. Оттого и спешили мужики-партизаны через поля, соскучившиеся по плугу, к лесу-спасителю.

Километр за километром огоревали, все нестерпимей предвкушая приятный шелест опадающих листьев под ногами и колкость разлапистого ельника, который отсечет их от опушки, укроет под сенью золотолистных берез.

Но и рассвет набирал силу. Пока, правда, не очень спешно, однако же, неотвратимо.

– Шире шаг, мужики. Шире шаг!

Успели в серости предутренней, не зрячей еще, проскользнуть в лес. Отошли от опушки сотню-другую метров, и только попалась на пути небольшая полянка – повалились обессиленно райкомовцы. Не один, не два, а все выдохлись совершенно, не в состоянии больше сделать ни шагу. Их даже вагой не поднять.

Не входил привал в план Темника, но что делать? Выслал к опушке дополнительный заслон и приказал развязывать вещмешки с продуктами.

– Шоколаду им. Плитку на двоих. Сала по кусочку. Больше ничего. Нельзя им много.

Червячка даже не заморили. До одури есть хочется освобожденным. Кто-то даже стал настаивать на добавке, но хриплый голос Первого пресек настырность:

– Командир отряда – врач. И никаких протестов чтобы я не слышал.

Сами же партизаны, на зависть подпольщикам, подкрепились основательно. Благо, было чем. Прикорнуть бы после сытного завтрака минут шестьсот, как пошутил кто-то, знавший наверняка расхожую красноармейскую прибаутку, но Темник на отдых отпустил всего ничего. Оставив на опушке поляны заслон, приказал:

– В колонну по два. Вперед!

Двинулись. Не так прытко, как по ровности полевой, но все одно – поспешно. Главное, думалось каждому, проскочить оврагами до своего леса, пока фашисты не узнали о налете их партизанском.

Один Темник знал, теперь уже без всяких сомнений, что никакой погони не будет, но он-то больше всех беспокоился и о разведке, и о надежной охране тыла, внося тем самым еще большую тревогу в сердца партизанские. И даже когда миновали овраги, Темник остановил отряд на совсем короткий привал, чтобы только подкормить еще немного райкомовцев, а то они вновь на пределе сил шагали. На этом привале услышал Темник сказанное со вздохом:

– Подпалить бы выселки – фрицам невдогад стало бы о нашем налете.

– Дело толкуешь, – поддержало сразу несколько человек. – Только ведь скошена полоска – травку теперича не приживить.

– Отчего – не приживить? Возвернуться двоим-троим – и пустить петуха.

– Эка, возвернуться! Фашист, он тебе возвернется. Не возрадуешься.

– Нешто они спохватились? Спят, поди, еще. Шуму-то нет.

«Умно рассуждают, – оценивал разговор Темник. – Тактически грамотно. Вот тебе и мужики!»

У него у самого возникала мысль поджечь хутор, только отогнал он ее прочь, ибо не было такого приказа от Пелипей. Он хотел было вмешаться в спор, чтобы объяснить никчемность поджога, ибо не так уже трудно определить и по обгоревшим трупам, отчего они погибли, но его опередил Первый:

– Лучше всего бить фашистов, но им не попадаться живыми… Разве я раньше так хрипел?..

– Это уж точно. Любо-дорого было слушать. Особенно когда с трибуны.

– Но нас еще не пытали. Забавы ради мне шею чуть не свернули. Высок, видишь ли, оказался. Запомните: оправданный риск – геройство, неоправданный – глупость. Сжигай или нет хутор, следов мы там достаточно оставили.

Молчал привал. И то сказать – Первый совет дает. Кто ж перечить станет? Непривычно. Да и чего ради быть несогласным, если по уму все?

А Темник лихорадочно ищет ход, чтобы не выпустить своей командирской власти, своего командирского авторитета. Первый – гость все же. Высокий, начальствующий, но – гость. Так нужно поставить дело. Нашелся. Быстро. Будто все так и должно было быть. Спросил строго:

– Всем ясно? – И почти без паузы скомандовал: – Тогда, товарищи, вперед!

Часа через два, когда они уже были недалеко от болота, их насторожил гул приближающегося самолета. Все остановились, оглядывая с недоумением небо, а Кокаскеров, находившийся в конце колонны, крикнул Темнику:

– Командир, маскироваться прикажи!

– Ложись! В кусты прячься! – откликнулся Темник, ругнув себя за медлительность. Он должен быть во всем первым, тогда только его авторитет станет незыблемым. – В кусты. Быстро!

Сам он тоже нырнул в тонкоствольный подлесный орешник с еще зеленой и густой листвой, но не упал, не притаился – лишь нагнул над собой несколько веток. Внимательно вглядывался в небо. «Рама». Совсем низко летит. И кажется, очень уж медленно. Все разглядеть могут летчики. Жди, значит, карателей.

– Спохватились, супостаты! Теперь – держись, – услышал Темник голос из кустов.

И поддержку:

– Как пить дать. Поспешать нужда есть к базе. Окопы там. Отобьемся, если что.

Доволен Темник, что об окопах, которые рыли без особой охоты, вот так вспомнили, хотя сам он знает, что никогда они не потребуются. Устраивает Темника вполне и то, что люди спешат поскорее на базу. Значит, обжились. И только начал удаляться гул разведчика – скомандовал громко:

– Вперед!

Еще несколько раз притихали в гуще подлеска, прячась от вражеского самолета-разведчика; к обеду, однако же, как и было условлено, успели. Радости и у прибывших, и у встречавших – с избытком. Пшенная каша, прилично сдобренная топленым свиным салом, давно готова – садись только за стол. Прибывшие тоже от себя пожелали угостить товарищей, принялись было развязывать вещмешки с трофейными продуктами, но Акимыч пресек безмерность:

– Трофею свою сдать на склад. И оружие, понятное дело, и продукты.

На тех, кто попытался недовольничать, цыкнул, и все примолкли.

Первый оценил хрипло:

– Дисциплина хорошая у вас. Это – хорошо.

После обеда в командирской землянке подводили итоги свершенного и решали, как жить и работать дальше. Ликовал Темник, слушая похвалы и в свой адрес, и особенно в адрес Пелипей.

Первый хрипел:

– Беречь ее нужно. Как зеницу ока. Но наладить с ней связь нужно и райкому. Чтобы смогла предупреждать и нас об опасности.

Темник соглашался, но с оговоркой: не создаст ли двойная связь угрозу провала?

Первый ответил:

– Будем думать, как лучше. Сообща думать.