Текст книги "Самый большой подонок"

Я умылся, тщательно промыл глаза и, отняв руки от лица, полез в карман за носовым платком.

И просто обомлел: из спины Труфа, прикрытой стандартной серой полурукавкой, торчала рукоятка огромного тесака.

Натужно хрипя, Труф медленно упал лицом прямо в кисельную мерзость отвратительного спермосборника.

Я застыл с открытым ртом, машинально продолжая вытирать руки.

Монстры не мешкая подхватили тело Труфа и закинули его в ванну. Жидкость тяжело всколыхнулась, часть её перелилась через край.

– Тяжёлый, скотина! – отдуваясь, разродился Мырк пошлейшей фразой. – Всё, что ли?

– Нет, не всё! – раздражённо отозвался второй, шаря глазами по полу. – А, вот она! – он нажал ногой на заросшую грязью рифлёную педаль и брезгливо отряхнул руки. – Вот теперь всё!

С громким унитазным урчанием уровень жижи стал стремительно понижаться. Тело Труфа так и не показалось, его непостижимым образом унесло вниз вместе с содержимым гнилого корыта. Я ошибся насчёт стока – сливная труба и гигантский коллектор имели одинаковое сечение с дном этой страшной ванны.

– Пошло дерьмо по трубам! – нервно усмехнулся Мырк. – Давненько мы не мочили болтунов, а, Клиск?

– Ладно, заткнись! – одёрнул его хмурый Клиск и нацелил ручкообразный байпас в мою сторону: – Чего уставился, лохматый? Понял теперь, как обижать Лапца? Если понял, заруби это на своём сопливом носу!

– Болтун он был, этот Труф, – сказал Мырк тоном, каким говорят о раздавленном клопе.

Клиск не стал развивать и углублять и без того глубокую философему.

– Выходи! – коротко бросил он мне.

– Мы же ещё не перекурили! – запротестовал Мырк, крутя в пальцах незажжённую сигарету.

– Потом покурим, – не спуская с меня глаз, сказал мрачный Клиск как отрезал.

Совершая сложный слалом среди лужиц, клубок покатился на выход, увлекая меня за собой.

За время нашего отсутствия монстры подтянулись ко входу в туалет. Никто из них и не подумал спросить, куда подевался Труф. Скрестив чешуйчатые руки на груди и широко расставив ноги, Ксакр несколько секунд изучал моё лицо.

– Вот что, мокрушник, – наконец презрительно процедил он, – сейчас тебя отведут в Павильон Гнусностей. Будь моя воля, я бы тебя заставил целиком его осмотреть. Благодари Определителя, что недолго там пробудешь. – Он состроил злорадную гримасу. – Но учти, я не прощаюсь.

– А зря, – тихо сказал я, но в полупустом ангаре слова прозвучали неожиданно громко.

Клубок запрыгал под ногами резиновым мячиком.

– Что ты сказал, сморчок патлатый? – взревел Ксакр, подступая вплотную и при этом невыносимо скрипя идиотскими белыми сандалиями на платформе.

– Я тебя в гробу видал, – снова непривычно тихо для себя, но твёрдо проговорил я, радуясь в душе, что язык остался послушен мне и я могу бороться с этими негодяями в белых тапочках если не кулаками, то хотя бы словами.

Ксакр без замаха двинул мне ногой в пах. Я услышал хруст прикрывавшей причинное место раковины и в который раз подивился тому, что меня выпустили на Эстафету даже без минимального шмона и обыска. Раковина выдержала удар нелюди, а вот Ксакр здорово зашиб ногу. Озверев от боли, он повторил удар, на сей раз угодив мне в область желудка. Свет в глазах померк. Скрючившись, как горбун, собирающий милостыню у ворот старого кладбища, я в течение нескольких секунд безуспешно пытался сделать вдох. Ещё одним несильным ударом в голову Ксакр опрокинул меня на спину. Постоял надо мной, поскрипел сандалиями, пару раз хлюпнул байпасом. Затем приказал двоим уродцам остаться при мне и, забрав с собой остальных, молча растворился в полумраке.

Глава 18

Через неприметную узенькую дверцу, спрятавшуюся в плохо освещённом закутке ангара неподалеку от эшафота, Мырк и Клиск вывели меня наружу. Естественно, клубок продолжал исполнять свои молчаливые обязанности, шелудивой собачонкой беспрестанно крутясь у меня под ногами.

Мы оказались в ином мире. За время пребывания в ангаре окружающая обстановка резко изменилась. Мрак, как и прежде, накрывал истомлённое темя земли огромным ночным колпаком, но буйный ветер стих, от зловещих туч не осталось и следа, и над нашими головами холодно и надменно сияли крупные звёзды. Что-то странное почудилось мне при взгляде на ясный ночной небосвод, какое-то удивительное ощущение возникло под ложечкой. Будто внутри меня пробовали запустить двигатель, который должен был привести разбитый автомобиль моего организма к до смешного простой истине, но движок не подхватывал и после двух-трёх оборотов обречённо глох. Вот-вот меня должно было посетить чудесное откровение, которое раскрыло бы мне глаза на происходящее, озарило путь к спасению и, страшно сказать, обнажило передо мной загадочный смысл нашей нелепой жизни. Но, как и всегда, в самый последний момент откровение ускользнуло, уподобившись неясному силуэту из прерванного утреннего сна, и оставило меня с чувством лёгкой досады и недоумения пополам с щемящей душу светлой грустью.

Ступив на тропинку, петляющую среди поросших кустарником холмов, мы выстроились в цепочку. Впереди, светя под ноги карманным фонариком, вышагивал Клиск, за ним следовал фосфоресцирующий клубок, далее понуро плёлся я, а замыкал шествие Мырк. Мне с трудом верилось в реальность происходящего. В иных обстоятельствах я бы уже давно основательно встряхнул грушу этой самой реальности, которая выглядела чересчур бутафорской. Для начала уложил бы носами на тропинку конвоиров, а потом раскатал в лепешку (лучше в блин) навязчивый клубок-колобок. Но – увы! – рука не поднималась ни на нелюдей, ни на блокировавшего меня карлика. Его липкое, вязкое поле обволакивало и сковывало, словно трясина, из которой человек не в состоянии выбраться без посторонней помощи.

Мне вспомнилось, как в далеком детстве мы, ребятишки с улицы Двор Вождя, ходили купаться на так называемые Технические Пруды мимо огромной лужи расплавленного гудрона. Однажды на это гиблое место неведомо зачем забрела белая пушистая коза. И застряла там. Застряла намертво, всеми своими четырьмя ногами-копытами. Жалобно мемекая, она взывала о помощи, увязая всё глубже и безнадежнее. Нам было жалко глупую козочку, но лезть в разлившееся море липкого гудрона было ещё страшнее, чем в болотную трясину за камышами. Нашелся среди нас и такой урод, который развлечения ради стал кидать в бедное животное камни, воспользовавшись его беспомощностью. Будь коза на воле, мы скорее всего присоединились бы к затесавшемуся среди нас извергу. Но действовало правило: лежачего не бьют. Пока я собирался остановить метателя камней, кто-то уже успел дать ему в глаз.

На следующий день, совершая привычный путь к месту купания, мы наблюдали захватывающую сцену спасения измученной козы добровольцами из Общества Защиты Животных. Ей повезло: вряд ли она выкарабкалась бы самостоятельно. Я сейчас тоже влип крепко и, как ни неприятно было в этом признаваться, постепенно приходил к горькой мысли, что без посторонней помощи, без некоего спасительного импульса извне мне никогда не выбраться из болота искусственной депрессии.

Вывести из строя клубок-колобок было парой пустяков. Загвоздка состояла в том, что блокировка подавляла действия, направленные во вред клубку. Блокировку я мог бы снять, но чтобы врубать при этом изо всех сил, нужно было сначала… разрушить блокировку! Получался порочный круг. Я понимал, что с каждой своей уступкой, с каждой следующей минутой пассивности и непротивления опускаюсь ниже и ниже, оказываясь в опасном привыкании к положению субъекта, поставленного в страдательный залог, – том самом привыкании, когда начинаешь воспринимать унизительное существование как единственно возможное, как должное и естественное, как непеределываемое в принципе по причине таких милых сердцу безвольного труса оправдательных форсмажорных сил и обстоятельств. Я отдавал себе отчёт, что чем дольше буду оставаться под прессом таинственного Определителя и его придурковатых и злобных слуг, тем труднее будет освободить тело и дух из липкой скверны страдательного залога. Вот я уже докатился до беспричинного убийства… Что дальше? Во всяком случае, Эстафету мне обещали не слишком длинную. Значит, времени на поиски выхода в обрез.

Выход, конечно, должен быть, в этом я не сомневался. Но нельзя уповать на доброго дядю, который возникнет вдруг, словно знаменитый рояль из кустов, и вытащит козу, пардон, «козла со спиттлером», уже почти и не мемекающего и не блеющего, из гудронной трясины пассивного залога. Прежде всего должен не ослаблять активности я сам. Пускай все попытки подавить Лапца пока тщетны, но я должен поддерживать напряжение противоборства, как говорят спортсмены, прессинговать карлика по всему полю, хотя это даётся очень трудно и страшно утомляет. А вдруг Лапец не выдержит? Это как в марафоне: если тебе тяжело, бегущей рядышком такой же, как и ты сам, Господней срани, не легче, а то и тяжелее терпеть! Должен же карлик когда-нибудь ошибиться, ослабить внимание, просто устать наконец? Нужно его постоянно изматывать, терзать, как агрессивный футбольный форвард терзает слабого в разворотах защитника, не давать ему ни секунды психической передышки. Подобная тактика сулит кое-какие перспективы. Не зря же монстры так скоро расправились с Труфом, заявившим во всеуслышание, что Лапец меня не сдержит. Им очень не понравилось, что это диссидентское мнение достигло моих ушей. Нет, не просто не понравилось – в тот момент я почувствовал, как они испугались. Разгадка очевидна: в здешнем мире способностью к психоблокировке обладают только карлики. Похоже, это мутанты, единственной замечательной особенностью которых является способность подавлять волю других разумных существ.

В остальном же они, судя по Лапцу, – ущербные недоноски, полуидиоты и ублюдки. Такое частенько бывает в природе: гипертрофия какого-нибудь одного психического или физического качества сопровождается недоразвитостью, дегенеративностью или полным отсутствием других способностей. Хороший пример тому – ситуация из знаменитого анекдота. Когда известному оперному певцу сказали: «Да ведь вы идиот!», он гордо ответствовал: «Да, но зато какой голос!».

Ну что же, теоретически я «вскрыл» ситуацию. Теперь из абстрактных выкладок необходимо извлечь практическую пользу. Итак, подведём черту.

Первое: я всеми силами должен помогать карлику ошибиться.

Второе. Надо полагать, слуги Главного Бабуина свободны от опеки карлика: они с ним в одной команде! А если это не так, то карлику просто не под силу одновременно держать в ежовых рукавицах целую ораву гуманоидов или нелюдей – он, как не раз довелось услышать, с трудом справляется со мною одним. То есть любой обитатель этого мира способен, грубо говоря, надрать карлику задницу и даже убить его. А как только карлик переключится на обидчика, на сцену выйдет прежний Олгерт Васильев…

Не может быть, чтобы здесь не нашлось хотя бы одной доброй твари, которая согласится мне помочь. Ведь даже среди зелёных уродцев объявился сомневающийся Труф! Бр-р-р! Эх, освободиться бы из-под опеки Лапца хоть на несколько десятков секунд! Я бы успел разогнаться в рабочий ритм и во второй раз не облажался бы. Со «спиттлером» или без я бы устроил в их паршивом мирке такой Содом и Гоморру, что все местные сволочи сами полезли бы туда, куда безвозвратно канул бедняга Труф, так им стало бы тошно!

И третье. Как ни фантастично, как ни маловероятно, но и такой вариант сбрасывать со счетов нельзя: с Лапцом может произойти несчастный случай! Вот только времени у меня в обрез, а ждать, когда карлик откинет копыта по нелепому стечению обстоятельств, можно до тех пор, пока на горе не свистнет рак. Вот если бы карлику кто-нибудь поспособствовал…

Раздавшийся позади знакомый металлический скрежет закрываемых дверей вывел меня из задумчивости. Через некоторое время скрежет повторился впереди. От нечего делать я стал считать количество проходимых нами невидимых преград. Когда отгромыхало в последний раз, я увидел перед собой возникшую будто из ничего цилиндрическую башенку, напоминающую надземную часть вентиляционной шахты старинного бомбоубежища. Минут через десять мы ступили на бетонированное кольцо, опоясывающее подножие цилиндра, и Клиск буркнул:

– Пришли!

Вблизи башня оказалась не такой уж маленькой: её высота достигала восьми, а диаметр – пяти метров. В верхней части сооружения находились узкие металлические жалюзи, сквозь которые проникал наружу тусклый желтоватый свет.

Клиск достал из нагрудного кармана полурукавки пластиковую карточку и, подсвечивая себе фонариком, вставил её в щель электронного замка. Тяжёлая плита откатилась, пропуская нас внутрь. Миновав тамбур, мы вступили во вместительный лифт – точную копию того, в котором карлики и охранники устроили мне перекатку. Клиск повозился у пульта, и кабина начала движение вниз.

Последние события не прибавили мне оптимизма, я чувствовал себя усталым, разбитым и опустошённым. И решил немного восстановиться, воспользовавшись последними методическими разработками. Они настоятельно рекомендовали нам отдыхать в ходе легкоатлетической подготовки не как обычно (то есть прохаживаясь и, полузакрыв глаза, встряхивая мышцами), а – можете себе представить! – сидя. Именно сидя восстанавливались мы в последнее время, когда, применяя интервальный и так называемый моделирующий метод тренировки, должны были пробегать 20 раз по 100 метров с трёхминутным перерывом или 15 раз по 400 метров с пятиминутным. Честно говоря, мы и без помощи тренеров самостоятельно дошли бы до простого способа отдыха в положении сидя, на каковом способе наши специалисты по общефизической подготовке ухитрились защитить полдюжины диссертаций, потому что после пятого-шестого забега в девяносто пять процентов силы (уточняю – силы, а не темпа) стали непроизвольно садиться, а потом и в изнеможении ложиться на травку. Помнится, Матюша Пепельной по прозвищу Рукосуй крайне нецензурно выразился о безымянном чудаке, с тяжёлой руки которого эту чёртову атлетику стали называть лёгкой. Мы не без основания подозревали, что свои липовые диссертации наши методисты высосали из пальца, вдохновившись старым журналистским тестом, предлагавшим написать как можно более объёмное и яркое сочинение о простом спичечном коробке, только вместо коробка они оттолкнулись от бородатой поговорки, гласящей, что в ногах правды нет…

Итак, я присел на корточки и, прислонившись спиной к стенке кабины, полузакрыл глаза. Помимо всего прочего мне хотелось посмотреть, какой будет реакция конвоиров на мою «нештатную» позу, не представляющую для них опасности. Да и, сказать по правде, стоять лицом к лицу с химерическими нелюдями при ярком, не в пример освещению ангара, свете было выше моих сил.

Моё относительно вольное поведение сошло мне с рук. Клубок мерно и мирно вибрировал в углу, не проявляя особых признаков неудовольствия и беспокойства, а монстры меня не тронули: в отсутствие командира им не было нужды демонстрировать рвение.

Внезапно свет в кабине замигал и начал меркнуть. Кабина задёргалась, жалобно и протестующе заскрипела и встала. Чтобы не клюнуть носом при толчке, я машинально оперся правой рукой об пол и вдруг ощутил под ладонью крохотный, размером не более пуговицы мужской сорочки, пластиковый кружок. В следующую секунду свет вновь стал разгораться, и движение лифта возобновилось, но я не убрал руку, продолжая прикрывать пустячную находку.

– Чёртов старикашка! – выругался поверх моей головы Мырк. – Наверное, опять нализался как свинья!

– А что ты хочешь, – брезгливо заметил Клиск, – он гуманоид, и этим всё сказано.

«Пожалуй, Клиск попал в самую точку!» – с горечью и обидой подумал я, и тут свет замигал и потух, а ход кабины замедлился.

Этого-то я и ждал. Воспользовавшись темнотой, я незаметно от конвоиров поднял пластмассовую пуговку и быстро сунул её в карман куртки, напоминающей старинный норфолкский жакет.

– Ну, я ему покажу! – в ярости посулил кому-то Мырк, беспрестанно шмыгая химерическим байпасом. Слава Богу, я был избавлен от созерцания столь омерзительной картины вблизи.

– Точно, опять квасит! – с завистью сказал Клиск.

Свет вспыхнул так ярко, что я сощурился как крот на солнцепёке. Сохраняя бесстрастный вид, продолжал преспокойно отдыхать сидя. Конвоиры ничего не заметили. Я не знал, зачем мне нужна пуговица, но вот взял и оприходовал её, как ту знаменитую верёвочку, что всегда пригодится в дороге.

Лифт тронулся и не останавливался до самого пункта назначения, но мигающий свет продолжал раздражать Мырка. В краткие мгновения темноты я молился королеве-девственнице, чтобы кто-нибудь из двоих монстров раздавил мощной сандалией на платформе ненавистный клубок, но поездка закончилась для Лапца благополучно, как и для меня, не получившего ни одной затрещины.

В маленьком холле, куда открылись двери лифта, не было ни души. Мы прошли его насквозь, и я с сожалением проводил взглядом большой диван и два стоящих подле низкого столика кожаных кресла, заблокировавших мои мозги не хуже самого карлика. За холлом находилось просторное, казённое на вид помещение. Его стены были увешаны дешёвыми картинами вперемешку с плоскими пультами управления, оснащёнными массой лампочек, рычажков и кнопок. Слева, у дальней стены, стоял вытертый топчан совершенно казарменного вида, журнальный столик с кипой газет и журналов и ободранный конторский шкаф. Напротив входной двери располагалась другая, обитая толстым звуконепроницаемым материалом. Ближе к входу у массивной тумбочки восседал на удобном кресле чисто умытый благообразный старикашка-гуманоид с вислым носом и дряблым лицом, напоминающий пропахшего пылью, книгами и дешёвым вином спившегося кабинетного интеллигента. На тумбочке стояла с видом невинной девицы открытая бутылка минеральной воды, стакан и тарелка с яблоками и горсточкой конфет. И наполненная специфическим запахом комната, и уютный старичок почему-то вызвали в памяти наши земные музеи – полупустые, редко посещаемые и мало кому нужные.

Завидев нашу разношёрстную компанию, старичок суетливо поднялся и сделал несколько шагов нам навстречу.

– Добро пожаловать, гости дорогие! – сильно грассируя, радостно приветствовал он нас – так одуревший от скуки Робинзон мог бы приветствовать случайно наткнувшихся на его остров круизменов или дайверов.

– Здорово, Лукафтер! – Клиск ткнул старикашку кулаком под рёбра. – Всё пьянствуешь? – он повторил шутливый, но чувствительный тычок. – Смотри не пропей последние мозги!

Старичок подобострастно захихикал.

– Минералочку, исключительно минералочку, ребятки! – заверил он монстров, которых нисколечки не боялся, несмотря на их ужасную внешность.

– Здравствуй, пропойца! – скорчив страшную гримасу, поприветствовал его Мырк тоном, в котором сквозила укоризна. – Опять у тебя лифт дёргается как необъезженная кобыла. Смотри, дождёшься! У нас в сортире желтяки плодятся что твои кролики. От тебя, пенёк трухлявый, и пузырей не останется!

– Я тут ни при чём, ребятки, я тут ни при чём, – комично затараторил старичок. – Автоматика барахлит, а она не в моей епархии. Да и тоннельные эффекты…

– Да ладно, что вам дался этот допотопный лифт? – оборвал светскую беседу Клиск и покрутил головой, принюхиваясь. Его явно интересовало нечто другое.

– Вы, надо полагать, с клиентом? – уточнил Лукафтер, искоса поглядывая на меня.

– Само собой! – нетерпеливо подтвердил Мырк.

Клиск похлопал меня по груди так, будто демонстрировал Лукафтеру новую модель робота-андроида.

– Ольгерт Васильев его зовут. А кличек у него – запоминать замучаешься. Иван Дурак, Лохмач, Гончий Пёс, Кобелина Невычесанный, Гуттаперчевая Душа…

– Так, так, – закивал старичок. – А кто сопровождающий?

Тут я заметил, что старикашка строит из себя дурачка.

– Эх ты, хрен безглазый, сексуально-оптический! – презрительно усмехнулся Клиск. – Когда ты успел разучиться различать клубки? Так подучись, вместо того чтобы квасить сутками напролёт! – Он прожёг старичка взглядом и ворчливо добавил: – Лапец его сопровождает, господин Слепая Кишка.

– Лапе-е-ц?.. – крайне фальшиво изумился Лукафтер. – А почему…

– Ладно, не тяни кота за хвост! – оборвал его Клиск. – Нальёшь?

Старичок покосился на меня как на нежелательного свидетеля.

– Ну что с вами поделаешь! – притворно всплеснул он узенькими ладошками и возвратился к тумбочке.

Наша великолепная четвёрка тоже подтянулась к ней.

– Гуманоиды говорят: относись к другим так, как желаешь, чтобы другие относились к тебе, – нравоучительно поднял указательный палец вверх Мырк, у которого быстро повышалось настроение.

– Да не унаследуют байпасовцы пороков гуманоидов! – шутовски закатив глаза, торжественно прокартавил Лукафтер и распахнул дверцу вместительной тумбочки.

Я непроизвольно вытянул шею, ожидая увидеть нечто интересное, однако тумбочка оказалась совершенно пустой.

Старичок пошарил рукой в щели между стеной и тумбочкой, и пустые полки неожиданно пришли в движение. Я опешил: внутрь тумбочки был встроен элеватор.

Мырк и Клиск как по команде задвигали байпасами.

Несколько секунд шли пустые полки, затем снизу медленно выползла первая батарея бутылок.

Клиск алчно завращал глазами.

– Постарее выбери! – посоветовал он с крайней заинтересованностью. – С винным камнем.

– И чтобы пробка была под сургучом, – подхватил Мырк. – Или нет, лучше под воском.

– Постарее, постарее, – невозможно грассируя, уютно мурлыкал Лукафтер, потирая интеллигентные ручки.

Когда появилась полка, на которой выделялась крупная, с залитым сургучом горлышком, замысловатая бутылка, Клиск радостно воскликнул:

– Глуши мотор, дегустатор хренов!

– Тормози! – облегченно выдохнул Мырк, активно поддержав товарища. – Экономь электричество!

– Слушаюсь! – отозвался Лукафтер, щёлкая переключателем. Он извлёк бутылку на свет божий и водрузил её на тумбочку. Бутылка была вся в пыли.

– Знают же толк в вине эти гуманоиды! – одобрительно заметил Клиск, энергично потирая дужку уродливого байпаса.

Старичок аккуратно притворил дверцу импровизированного бара, выдвинул верхний ящик тумбочки и достал два стакана в дополнение к стоявшему на ней. Клиск уже оббивал сургуч с горлышка, используя для этого фонарик. О нас с клубком, кажется, напрочь забыли.

Оббив сургуч, Клиск передал бутылку дружку.

– Давай, у тебя зубы крепкие!

Мырк лошадиными зубами ухватил высоко выступающую над краем горлышка старинную фигурную пробку и с трудом вытащил её.

Старичок почтительно-заискивающе смотрел в глаза страшным монстрам. Происходящее казалось мне тяжёлым кошмаром.

– Ты вот что, Лукафтер, – сказал Клиск, беря стакан и просматривая его на свет. – Время не ждёт. Вот клиент, – он кивнул в мою сторону, – покажи ему пару-тройку типичных простеньких гнусностей, больше ему не требуется. Ну, да ты сам всё знаешь. – Он повернулся к напарнику и подмигнул ему. – А мы с Мырком посидим пока в холле.

– Если ты, бурдюк винный, не возражаешь, – заржал Мырк, лаская пыльную бутылку.

– Налейте немного, ребятки, – с какой-то фальшивой жалобностью попросил старичок. – На ход ноги.

Клиск снова подмигнул дружку.

– Плесни ему, Мырк! – великодушно разрешил он.

Мырк демонстративно нацедил в стакан Лукафтера на два пальца минеральной воды из стоявшей на тумбочке бутылки и с кривой ухмылкой протянул его старичку.

Вспыхнувшие было глаза Лукафтера снова потухли.

– Ты пей, пей, – отечески сказал ему Клиск, пряча фонарик, – она для печени в самый раз!

– Учти, папаша, ты на работе! – предупредил старичка Мырк и погрозил согнутой в кулак свободной рукой. – Поэтому – ни грамма алкоголя! – Он повёл байпасом в мою сторону: – Этот клиент – такая гнилая падла, что ни приведи Господи!

– Благодарствуйте, ребятки! – безропотно пробормотал старичок, поднося стакан с минералкой к губам.

– Давай, папаша, помяни Труфа! – напутствовал его Клиск.

Лукафтер поперхнулся, расплескал минералку и закашлял. Не допив воду, он поставил стакан на место.

– Будь здоров, не кашляй! – заботливо пожелал ему Клиск, забирая с собой тарелку с конфетами и яблоками.

– Желтяки в ванной болтунам всегда рады! – как ни в чём не бывало весело заметил Мырк и подхватил с тумбочки чистый стакан.

Лукафтер молча переваривал плохую (а может, хорошую?) новость.

– Ступайте, нечего тянуть! – приказал Клиск, повернулся к нам спиной и направился в холл.

– Сделай трезвость нормой жизни! – развязно посоветовал старикашке Мырк и последовал за Клиском. Я услышал, как закрывая дверь, он вполголоса спросил Клиска: – Почему этот старый пердун сегодня трезв как младенец? Это же совсем нетипично!

– Это с ним иногда бывает, – лениво отозвался Клиск, и дверь за уродами затворилась.

Мы остались втроём, включая, естественно, клубок, болтавшийся под ногами, словно дерьмо в «кротовой норе». Тоже мне, «диггер мышиной возни»!

Сцепив ладони, Лукафтер просверлил меня вглядом оловянных глаз и со вздохом произнёс:

– Ну что ж, пойдёмте!

И он распахнул дверь в первую из открывшейся моему взору бесконечной анфилады комнат.

Глава 19

Из ярко освещённой приёмной мы вступили в полумрак каменного мешка со сводчатым потолком. Из углов тянуло сыростью и подземным холодом. Миновав несколько комнат, свернули налево и подошли к напоминающему магазинный прилавок барьеру, за которым располагался занимающий большую часть ниши матово-чёрный экран.

– Позвольте сначала сказать несколько слов о том уникальном учереждении, о той, так сказать, институции, где я имею честь работать, а вы – присутствовать, – сказал Лукафтер. – Это так называемый Павильон Гнусностей. Да вы, я полагаю, уже осведомлены об этом?

Я молча кивнул.

– Должен признаться, я сам не в восторге от названия, – доверительно сообщил Лукафтер. – Да, не в восторге, ибо представленные здесь гнусности, являющиеся по сути запечатлёнными фрагментами из жизни ваших прошлых, настоящих и будущих соотечественников или, если можно так выразиться, земляков, отождествляются ими самими как совершенно типичные, рутинные, не заслуживающие особого внимания эпизоды. – Он выжидательно посмотрел на меня, ища подтверждения спорному тезису, но поскольку я промолчал, старичок побарабанил пальцами по пластмассовому барьеру и, театрально вздохнув, продолжил: – Во многом я разделяю эту точку зрения, мой уважаемый юный клиент. Ещё древние знали: что естественно, то не отвратительно. Вы согласны с этим утверждением?

Применительно к распространённым у людей гнусностям и порокам фразочка выглядела явным софизмом, но я осторожно сказал:

– С некоторыми оговорками и допущениями – да.

Лукафтер удовлетворённо кивнул.

– Много лет проработав здесь, – снова монотонно зажурчал он, – я усомнился в том, что в этом печальном Павильоне хранятся именно законсервированные, так сказать, гнусности. Я не силён в логике и не ручаюсь за абсолютную правильность своих выводов, но, простите меня, что же это за гнусности такие, если они многократно тиражируются вашими земляками из поколения в поколение? Понимаете, что я имею в виду?

«Фанатик какой-то, – тоскливо подумал я и вспомнил о диковинной бутылке, прихваченной монстрами. – Лучше бы вином угостил!».

– Уверяю вас: от частого употребления и повторения они лишились ореола необычности, перестали быть экзотикой и, следовательно, потеряли право называться гнусностями, – ответил за меня Лукафтер, жмурясь, как кот на солнечной завалинке. – Что вы на это скажете, мой юный друг?

Я пожал плечами, мельком отметив, что у старичка действительно не всё в порядке с логикой.

– Ну, не знаю. Во-первых, я не столь юн, как вам кажется. А во-вторых, лучше один раз увидеть, чем…

– Один раз! – перебивая меня, патетически вскричал Лукафтер. – Да что вы такое говорите, слепец! В том-то и дело, что вы видели это десятки, если не сотни и тысячи раз!… – А-а-а, – вдруг торжествующе протянул он так, как если бы уловил на моём лице тень молчаливого одобрения своим полубезумным филиппикам, хотя я не дал старикашке ни малейшего повода для поспешно сделанного вывода, – это как раз укладывается в рамки моей теории! – Воспользовавшись тем, что моя безрукавная куртка была расстёгнута, Лукафтер ухватился за пуговицу рубашки – рубашки не своей, а той, которая находилась дальше от его тела.

«Всё, пропал!» – подумал я, понимая, что от доморощенного философа-мизантропа так скоро не отделаться. Оставалось надеяться на пировавших в холле монстров, в один миг могущих прервать наши псевдофилософские диалоги. Однако на бесконечной ленте элеватора должно поместиться бесконечное количество бутылок.

– Какие такие слова? – ошалело пробормотал я, машинально склоняя голову к желтоватой руке Лукафтера, терзающей мою не повинную в человеческих гнусностях пуговицу. И тут отметил, что одной пуговицы на рубашке не хватает. Это означало только одно: подобранная в лифте пуговица была моей собственной. Странно, я не слышал её падения, но может, виной тому хлюпавшие байпасы конвоиров?

Не переставляя забавляться с пуговицей, Лукафтер снова начал открывать рот.

– Да, молодой человек, – радостно провозгласил он, клещом вцепившись в полузадохшийся от его упражнений маленький пластмассовый кружок, – ваши слова подтверждают мою теорию наилучшим образом! Вы жаждете увидеть гнусности, вы ожидаете подлинных откровений от этого убогого Павильона? Напрасно! Повторяю: всё законсервированное здесь вы неоднократно видели, всё это вы по многу раз переживали. Более того, вам приходилось принимать непосредственное участие в этих, смешно сказать, гнусностях! Вы трусливо и равнодушно проходили мимо них, когда имели возможность наблюдать их воочию, или как ни в чём не бывало продолжали их творить, когда были их активным инициатором, не задумываясь над моральным аспектом своего поведения. – Он наконец выпустил пуговицу и лукаво погрозил мне пальцем. – Тем не менее я доволен, что мы с вами единомышленники. Лично я всегда был глубоко убеждён в естественной тяге человека к самым ужасным гадостям и гнусностям на свете.

«Скользкий старикашка! – с досадой подумал я. – Вон как вывернул: приписал мне собственные мысли да ещё и записал единомышленником».

Вслух же сказал:

– А этот ваш Определитель тоже так считает?

Забытый нами клубок вдруг вспыхнул ярче сверхновой звезды.

Улыбка вспугнутой змеёй сползла с лица Лукафтера, на секунду обнажив такой отвратительный оскал, что у меня сразу пропала охота шутить.

Однако этот стрекулист быстро овладел собой.

– А как же иначе! – горячо вскричал он. – Ведь именно потому, что так думает Определитель, думаем и все мы!

Я собрался выразить удивление, но вовремя раздумал. Мне давно стало ясно, что здесь разномыслие не в почёте, более того – оно жестоко наказуемо.