Текст книги "Самый большой подонок"

Пропадающая и вновь выныривающая из-за холмов утоптанная тропинка терялась в фиолетовом мареве, скрывающем от глаз изломанную линию горизонта, которую никому и никогда не дано увидеть вблизи. Как и всякая тропинка, она излучала великую магнетическую силу, манила и звала в неизведанные дали. В тысячный раз я поддавался необъяснимому колдовству дороги, хотя давно понял, что любая дорога состоит из непрерывной цепочки сменяющих друг друга иллюзий, неизбежно разбивающихся и тающих по мере приближения к ним. И тогда видевшееся издалека таинственным, завлекательным, несущим какую-то загадку, оказывается той же самой обыденной реальностью, в которую ты погружён всегда и везде. Но странно: с нового места, которого ты с таким трудом наконец-то достиг и обыкновенность которого вновь разочаровала тебя, ты оборачиваешься и смотришь туда, откуда совсем недавно пришёл, и – о чудо! – снова испытываешь щемящий душу и сердце вечный зов пути, тебя снова охватывает сладкая и лёгкая, приподнимающая над серой пылью обыденщины истома – ожидание свидания с Новизной, с Неизвестным. Это поразительно: ты понимаешь, что обманут, но вновь и вновь поддаёшься обману, страстно желаешь быть обманутым. Неразрешимая загадка Дороги своим значением и величием не уступает неразгаданной тайне Жизни и вообще Бытия. Феномен Дороги отражён в великой и мудрой поговорке: «Цель – ничто, движение – всё». Эта фраза – словно сердце вечного двигателя, спрятанного в глубине человеческой души и являющегося едва ли не единственным оружием и противоядием, данным человеку для противоборства со всепоглощающей тьмой Энтропии…

Трескучий, раздирающий уши раскат грома раздался вдруг с ясного, безоблачного неба.

Я машинально глянул вверх, а клубок не обратил на гром никакого внимания и продолжал небыстро, но целеустремлённо катиться по пыльной тропинке, умудряясь оставаться таким же чистым и незапятнанным, каким вышел из-под рук матушки Вомб. Вот бы так легко, не запачкавшись, прошагать, прокатиться по жизни и мне!

Снова громыхнуло над головой, да так крепко, что я ощутил на лице горячее дыхание принесшейся с небес мощной ударной волны.

Я задрал голову вверх и стал наблюдать за небосводом. Он неузнаваемо изменился. Солнце пропало, будто его проглотил кругорот головозадый безобразный; зловещие чёрные тучи принеслись с невероятной быстротой со всех четырёх сторон света, столкнулись в небе прямо над моей головой и, завихрившись, образовали гигантское колесо с кривыми, изогнутыми спицами, удивительно напоминающее изображение спиральной галактики плашмя. Жара мгновенно улетучилась, и сгустившийся мрак дохнул с небес тем же мертвенным холодом, который поразил меня, когда я настежь распахнул окно палаты «сумасшедшего роддома».

Выдерживая постоянную скорость, клубок невозмутимо волочил меня на незримом буксире навстречу неизвестности. Теперь он флуоресцировал, и даже в сумерках я хорошо различал его на тропинке.

В третий раз застонало, задрожало небо, будто невидимый колосс крушил кувалдой грандиозный небесный купол. Ударная волна была столь мощной, что глаза едва не выскочили из орбит. Казалось, какая-то чудовищная лапа изо всех сил сдавила голову. На несколько секунд флуоресцирующее пятно колобка, которое я мельком сравнил с шаровой молнией – таинственной спутницей грозы, – раздвоилось, затем под недовольный ропот затихающего грома, не желающего завершать ворчливую тираду, лапа ослабила хватку, и светящиеся изображения вновь слились в одно. В глазах защипало, я сморгнул, мысленно подбадривая себя, и в это время клубок остановился.

Прямо передо нами чернела стена внушительного сооружения, возникшего на нашем пути как из-под земли. Оно не имело окон и напоминало хранилище или ангар. Переливаясь жёлтым, зелёным и оранжевым, клубок принялся совершать перед молчаливой стеной здания сложные манипуляции.

Вскоре послышался натужный скрежет, и оказавшаяся воротами часть стены начала отъезжать в сторону. Воротина откатывалась несколько тысячелетий, её замедленное движение сопровождалось невыносимым высокочастотным визгом, выворачивавшим меня наизнанку. Наконец эта несмазанная телега замерла, и я разобрал доносящиеся из глубины ангара звуки шагов, вялую ругань и громкий смех.

Я инстинктивно отпрянул от открывшегося проёма, откуда физически ощутимыми волнами накатывалась злоба и опасность, невзначай подивившись тому, что сохранил многие естественные порывы тела и души. Но клубок не дремал, ни на секунду не забывая обо мне, так что пришлось на полпути перегруппироваться и вслед за ним шагнуть внутрь.

Как и снаружи, внутри помещение походило то ли на ангар, то ли на огромный кинопавильон, полупустой и гулкий. Скудное мерцающее освещение вызывало к жизни таинственные полумёртвые тени, бродившие по углам, вблизи стен и в ажурных переплётах потолочных ферм, поддерживающих плоскую крышу здания.

Прокатившись несколько метров по бетонному полу, клубок-колобок заколебался, причем заколебался в прямом смысле этого слова. Но вряд ли он не знал, что делать дальше, и маловероятно, что он погрузился в раздумье, сочиняя призванный поразить меня пошлый экспромт: насколько я понял из намёков матушки Вомб, этапы Эстафеты готовились и утверждались заранее.

Из глубины помещения нам навстречу неторопливо зашагала смутно различимая в полумраке фигура, похожая на человеческую. Однако чем ближе подходила она, тем сильнее росло во мне беспокойство и тем явственнее ощущался распространяющийся от двигающегося с характерным скрипом незнакомца специфический запах неземной жизни, нелюдской плоти.

Незнакомец остановился шагах в трёх от нас, и в этот момент яркий свет, словно нарочно поставленный умелым мастером-осветителем кинематографа, рельефно подчеркнул отличительные черты и особенности явно негуманоидного облика существа.

Сердце моё подпрыгнуло и забилось в горле плотным, затрудняющим дыхание комком. Подобной мерзости я не видывал со времени пребывания у кругоротов головозадых безобразных.

Стоящее передо мной чудище издали легко можно было принять за человека из-за схожести пропорций фигуры, наличия чётного количества симметричных верхних и нижних конечностей и формы средних размеров головы. Но некоторые несущественные отличительные особенности анатомии и морфологии, присущие незнакомцу, начисто отбивали охоту называть его гуманоидом.

Вот ведь какая интересная вещь: если мы встречаем гадкое и уродливое (по нашим понятиям) животное, то обычно испытываем ужас и отвращение, но в основном среди наших эмоций преобладает удивление, и мы, покачивая головою и цокая при этом языком, озадаченно приговариваем: «Надо же, что отмочила матушка Природа!».

Настоящее же, тяжелое отвращение и пробирающие до мозга костей ужас и страх охватывает нас лишь тогда, когда уродливая физическая оболочка монстра эклектически «сочетается» со скрывающимся под ней Разумом. Вот тогда наше антропоцентристское мировоззрение и конформистское сознание выражают бурный протест по поводу оскорбляющего наши лучшие чувства очевидного несоответствия между формой и содержанием, и зачастую мы впадаем в неадекватную ксенофобскую истерику, становимся, по моему собственному определению, стихийными «ксенофобарями». Возможно, это не так уж и плохо, возможно, так и нужно. Мы в ДБ иногда подшучиваем над Исполнителями, цинично утверждающими, что при встрече с незнакомцами лучше немного переборщить в использовании силовых и, в частности, болевых приемов, чем, как говорится, недоборщить. Я называю таких Исполнителей «превентивными ксенофобарями» , но в душе полностью согласен с ними. Более того, я и сам являюсь типичным стихийным, превентивным ксенофобарем. И мне плевать, что думают и говорят об этом моём «комплексе» лицемерные близорукие хлюпики. Я не изучаю нелюдей с расстояний в несколько сотен метров – я вынужденно контактирую с ними. Превентивные ксенофобари считают не только вредным, но и крайне полезным и просто необходимым при первом контакте с нелюдью немедленно включиться в рабочий ритм и быстро дать ей для острастки парочку «джебов» и «панчей» в голову или в то, что у неё сидит на плечах, а уж затем деликатно осведомляться о её, нелюди, здоровье. Клянусь скафандром высшей защиты, я бы с превеликим удовольствием исполнил сейчас рекомендованный знающими толк в ксенофобии людьми приветственный ритуал, адресовав его стоящему передо мной чудовищу, если бы не Лапец. А он, по всей вероятности, только пренебрежительно усмехнулся, прочитав мои мысли, и, фигурально выражаясь, ухватил потными ладонями мои горящие уши и заставил меня тупо созерцать диковинный инструмент для генерирования мыслей, доставшийся вышедшему встречать нас монстру от неистощимой выдумщицы – Природы.

А про котелок, носимый этим красавчиком на плечах, нельзя было сказать, что он хорош, да только дураку достался, ибо был он, то есть котелок, настолько плох и дурён собой, что только дураку и мог принадлежать. Ну а если не дураку, то точно негодяю и мерзавцу.

Голова нелюди представляла собой зеленовато-коричневую массу, усеянную шишками, бородавками и пупырышками, безобразными струпьями «а ля римский диктатор Сулла» и мелкими гноящимися болячками, до которых я решился бы прикоснуться только за астрономические деньги. Два немигающих глаза смотрели как глаза хищного пресмыкающегося – жёстко и холодно, и тусклый блеск их не был согрет ни единым огоньком интеллекта, ни теплом хоть какого-то подобия души. Там, где полагалось находиться переносице, от морщинистого, как шея черепахи, шишковатого лба отходил под прямым углом толстый цилиндрический отросток, до неприличия похожий на эрегированный фаллос, то есть со вздутыми и набрякшими кровью прожилками, загибающийся в вертикальной плоскости вперёд и вниз на полные сто восемьдесят градусов и образующий нечто вроде скобы, дужки висячего замка или ручки заварочного чайника. Другой конец этого странного органа был погружён – именно погружён – в некое отверстие, название которому, вероятно, нужно было искать в небезызвестном учебнике по акушерству и гинекологии. Этот, назовём его нейтрально, байпас каждые несколько секунд совершал возвратно-поступательные движения, сопровождающиеся отчётливым хлюпаньем, способным оскорбить самые неразвитые эстетические чувства. Ниже этого странного органа находились мясистые губы, обрамляющие вполне человеческий рот. Полукруглые перепончатые уши торчали по бокам такой вот садовой головушки на манер локаторов, мало что добавляя к потрясшей меня картине грязного сверхуродства. Верхние конечности были пятипалыми и весьма похожими на человеческие, за исключением покрывающей их бутафорской на вид динозавровой кожи. Недоступное взору место на теле нелюди, где у гуманоидов обычно располагаются половые органы, было сокрыто короткими светло-серыми шортами на широком ремне с притороченной к нему внушительного размера кобурой с не известным мне оружием, а грудь незнакомца облегала лёгкая полурукавка в цвет шортов. Пупырчатые ступни существа облекали умопомрачительные белые сандалии на платформе с высокими, едва не до морщинистых колен, ремёнными креплениями. В общем, этот «ремённо-обутый Тавр» выглядел настолько необычно и сногсшибательно, что мог бы прямо сейчас, без оскорбляющих его самолюбие кинопроб, направиться на съёмочную площадку фильма ужасов, где он наверняка был бы встречен с распростёртыми объятиями.

Я же не спешил распахивать свои некогда железные объятия и с отвращением рассматривал негуманоида, мысленно составляя его словесный портрет для будущего официального рапорта и так называемого беллетристического, параллельного отчета.

Клубок подкатился поближе к зелёно-коричневому уроду. Тот наклонил голову, прислушиваясь к неслышной речи квазикарлика, затем вновь уставился на меня. Клубок откатился, освобождая монстру дорогу, и тот вразвалочку приблизился вплотную ко мне.

– Ты Ольгерт Васильев по прозвищу Лохмач? – гипнотизируя меня холодными глазами, медленно прошипел монстр. Наверное, вот так когда-то смотрел на выбранного к обеду травоядного игуанодона хищный тиранозавр-рекс.

От неожиданности я в течение нескольких минут сохранял молчание, пока не вспомнил об обеспечивающей перевод мушке. Разумеется, несмотря на химерический облик, монстр принадлежал Миру Определителя.

– Да, я Ольгерт Васильев или, лучше сказать, Иван Дурак, – ответил я, испытывая жгучее желание просунуть дуло «спиттлера» в кренделеобразный байпас нелюди и к чёртовой матери оторвать гнусный шнобель так, как опытный взломщик отрывает никелированной «фомкой» дужку висячего замка.

– Зови меня Ксакр, – напыщенно прошепелявил монстр. – Имей в виду: кроме тебя, гуманоидов в ангаре нет. – Он изобразил некое подобие улыбки. – Ты поступаешь в наше распоряжение. Здесь ты пройдёшь первый этап Эстафеты. – Пупырчатая лапа монстра небрежно очертила полукруг, затем раздалось хлюпанье байпаса, прозвучавшее как подлый смешок, но и без того было ясно, что ничего хорошего мне ждать не приходится.

– Распоряжайтесь, если можете, – пожал я плечами.

Клубок нервно задёргался на полу, меняя цвета в недоступном хамелеону темпе.

Ксакр уверенным движением положил лапу на кобуру.

– Можем, хамьё лохматое, не сомневайся! – многообещающе прошелестел он как беззубая гадюка. – И моли своего ублюдочного Бога, что пока пока мы только просим, – он акцентировал последнее слово, – помочь нам в одном пустяковом дельце.

С хорошо отработанной непосредственностью деревенского простофили я удивлённо взметнул брови вверх.

– А кто это мы? Ты на пару с триппером, что ли?

Клубок покрылся красными пятнами, словно находящийся в последней стадии чахоточный больной.

Ксакр медленно просверлил меня тусклыми промышленными алмазами ледяных глаз.

– Почему среди гуманоидов так много вшивых умников и выпендрёжников? – задумчиво проскрипел он, теребя клапан кобуры.

– Вам горячий привет от охранников из родильного дома, – с наивозможнейшей учтивостью, зачастую доводившей моих врагов и оппонентов до белого каления, сказал я, с интересом ожидая увидеть штуковину, которую Ксакр пока не решался разлучить с кобурой.

Ксакр закончил сверлить во мне дырки и незамедлительно перешёл к их рассверливанию, черновому и чистовому развёртыванию и так далее – по хорошо освоенному им техпроцессу. По завершении технологическо-психологического процесса обработки отверстий зелёная рука неохотно соскользнула с кобуры, оставив оружие в «порту приписки».

– Иди туда! – Ксакр указал в глубину павильона, где темнели контуры какого-то неказистого сооружения. – И советую тебе поменьше шутить.

– Пошли! – беззаботно бросил я, но на душе у меня скребли кошки, и мне казалось, что урод в белых сандалиях слышит эти довольно громкие звуки.

Клубок занял место в авангарде, я пристроился к нему в хвост, Ксакр замкнул мини-колонну, и мы двинулись в указанном направлении под периодическое чавканье байпаса, заменявшее задающий ритм движения барабан.

Мы остановились у грубо сколоченного деревянного помоста, возвышавшегося метра на два над щербатым цементным полом. Две снабжённые перилами наклонные лестницы вели на этот видавший виды «полубак». Над прямоугольной «палубой» возвышалась единственная надстройка, задрапированная тяжёлой чёрной материей. У подножия лестниц и по углам платформы стояли, широко расставив хожни и уперев лапы в бока, молчаливые монстры.

Ксакр похлопал ладонью по перилам лестницы.

– Поднимайся!

Красным резиновым мячиком клубок резво запрыгал по истёртым ступеням, а я замешкался.

Ксакр грубо толкнул меня в спину.

– Шевелись, тварь нечёсанная! – в его голосе слышалось не только нетерпение.

Вздохнув, я в траурном темпе начал подъём по скрипучей лестнице. Сзади пыхтел и хлюпал Ксакр, забивая скрипом ремённых сандалий пение рассохшихся ступеней. Едва я ступил на платформу, ко мне приблизились двое монстров и встали по бокам, отслеживая каждое моё движение.

– Дел тебе здесь всего ничего, – подойдя к драпировке и теребя тяжёлые складки, проскрипел Ксакр и поманил меня трупного цвета пальцем.

Я неохотно повиновался.

Ксакр сделал движение, и из складок чёрного занавеса, словно из широких рукавов мантии колдуна, появился деревянная рукоятка.

– Вот рычаг, – пояснил Ксакр, но я ни черта не понял.

Словно висевший в воздухе рычаг находился на уровне груди и был отполирован так, как бывает отполировано дерево, которого в течение нескольких лет ежедневно касаются десятки и сотни человеческих рук. Мне даже показалось, что он приобрёл вогнутую форму, истончившись от многих и многих прикосновений. «Сколько же людей, сколько же подобных мне несчастных узников Определителя топталось в сомнении и страхе неизвестности у этого непонятного рычага, против своей воли готовясь исполнить извращённые прихоти его нелюдей-слуг?» – с тревогой подумал я и тут ощутил на плече холодную лапу Ксакра.

Я вздрогнул и обернулся. Ледяные глаза нелюди выжидательно смотрели на меня.

– Давить нужно вниз, – услужливо подсказал Ксакр, делая нетерпеливое движение головой и не убирая жабьей лапы с моего плеча.

Я подарил нелюди одну из своих наиболее простодушных улыбок.

– Извините за мою гуманоидную серость, но я не понимаю, что должен сделать, – проникновенно сказал я, оттягивая начало странного ритуала, почему-то требовавшего моего участия.

Ксакр больно сдавил мне руку.

– Повторяю специально для Ивана Дурака, – процедил он, повышая голос, – переведи рычаг вниз! Может, у тебя сил не хватает? – он с гнусным оскалом, вероятно, долженствующим обозначать улыбку, переглянулся с топтавшимися рядом чудовищами. – Может, ты дрочила или импотент?

Зеленовато-коричневые твари отреагировали на глупую шутку не менее идиотским смехом.

Я оглянулся на эту шайку, бессознательно сжимая кулаки, и в эту минуту под ногами зашипел вот-вот готовый взорваться радужный клубок, о котором я успел забыть, – и кулаки мои так же непроизвольно разжались.

– Жми на рычаг, дылда волосатая! – теряя терпение, хищным динозавром прошипел Ксакр и многозначительно похлопал лапой по кобуре.

– Зачем? – спросил я, продолжая вялое сопротивление.

– За спросом! Жми, падаль невычесанная! – злобно выкрикнул Ксакр, давая волю чувствам. Он вцепился мне в волосы похожими на хвост гадюки пальцами и принялся тыкать носом в рычаг. – Жми, чистоплюй!

Казалось, клубок с секунды на секунду взорвётся, словно разбухшая от переполняющей её энергии шаровая молния. Нелюди замерли в напряжённых позах. Тишина установилась такая, что стало слышно, как растут волосы и ногти, да ещё из-за портьеры доносилось чьё-то приглушённое дыхание.

И в приступе малодушия я сдался и всем телом навалился на оказавшийся тугим и неподатливым рычаг.

Глава 17

Первое, что я почувствовал, когда шторы разъехались в стороны, было осознание бездны своего падения.

Ужас, стыд и отчаяние захлестнули меня. Я пережил один из тех мучительных стрессов, который ёрник и сквернослов Вольдемар Хабловски характеризовал как «момент, когда седеют волосы на мошонке».

Прямо передо мной медленно раскачивался на грубой верёвке обнажённый человек с заклеенным липкой лентой ртом – не ведая, не понимая, не догадываясь, что творю, несколько секунд назад я собственноручно повесил его! Да, да – именно я привёл в движение рычаг, удаливший из-под ног несчастного скользящую по напольным направляющим деревянную тумбу-подставку. Человек в петле ещё жил и его можно было спасти, и по первому естественному порыву я попытался сделать это. Но Ксакр намертво вцепился в мои патлы, а стоявшие наготове уродцы схватили меня за руки и не позволили стронуться с места. Клубок раскалился добела – даже пройдя сложный метаморфоз, карлик остался горячим парнем.

В следующий миг я испытал другое потрясение. Лицо повешенного показалось мне на удивление знакомым. Покрываясь холодной испариной, я к своему ужасу признал в повешенном Александра Чернина – бедолагу, побывавшего вместе со мной у кругоротов. Я постоянно носил в себе чувство вины по отношению к молодому, красивому и крепкому парню: мне удалось вернуться из Большой Сферы живым и относительно здоровым, а Чернин погиб. По большому счёту, винить мне себя было не за что, но последние недели я не уставал думать о нём. Конечно, в петле был другой человек, это было случайное сходство, не такое уж редкое среди людей, это было наваждение. Да, наваждение, но случайное ли?..

Обрывки мыслей промелькнули в моей голове со скоростью света. А дальше началась сплошная дичь и кошмар.

У парня произошла спонтанная эрекция. Такое иногда случается с подвергающимися смертной казни через повешение людьми по причине рефлекторного сдавливания нервов, сосудов и мышц шеи и шейного отдела позвоночника. Об этом удивительном эффекте известно лишь малому числу палачей (в том числе знаменитому английскому вешателю Сиду Дёрнли), и уж совсем ничтожное их количество может сказать, что они наблюдали такую необычную картину воочию, поскольку приговорённых к повешению редко раздевают догола. Тело несчастного пронизывали судороги, язык чернел и вываливался изо рта, и только непобедимый фаллос, наливаясь кровью и толчками поднимаясь всё выше и выше, казалось, не умирал, а, напротив, оживал, в прямом и переносном смысле яростно восставая против неминучей смерти и бросая ей последний страшный вызов. Как и англичанин Сид Дёрнли, вздёргивавший преступника за рекордно короткий срок в шесть секунд, я знал, что в последние моменты жизни повешенный может испытать настоящий оргазм, но не поручился бы за то, что он облегчит и скрасит парню мучительный процесс расставания с жизнью.

Однако о предсмертном оргазме вешаемых были прекрасно осведомлены и зелёно-коричневые нелюди. Вскоре я убедился в этом и в том, что поразительное явление интересует их отнюдь не в медицинском или философском, а в более обыденном, прозаическом аспекте.

Не давая мне опомниться, монстры взяли мои руки на болевой приём и, когда я вынужденно наклонился, сгорбившись как столетняя старуха, подтащили меня к агонизирующему висельнику. Вцепившись омерзительными щупальцами в растрёпанные лохмы, Ксакр наклонил моё лицо так, чтобы оно оказалось в нескольких сантиметрах от головки восставшего и дрожащего от неуместного возбуждения фаллоса умирающего парня. Теперь я не видел лица мученика, перед глазами колебалась его налившаяся кровью и звенящая упругостью плоть. Прошло несколько секунд, и с последним ударом отработавшего, оттикавшего своё сердца беззвучным протестующим криком покидающей тело души и символом вечнозелёной, неумирающей и неистребимой жизни в глаза мне ударил горячий сгусток свежей спермы. Рефлекторные толчки продолжались, ещё две-три молочно-белые струйки достигли моего лица, затем амплитуда спазмов резко уменьшилась, и наконец фонтан иссяк.

– Оставьте его! – долетел, как сквозь сон, намешливый голос Ксакра. Разжав кулаки, он выпустил мои волосы и напоследок заехал мне по уху кулаком.

Уродцы брезгливо расступились, и я получил возможность выпрямиться. Но мне не хотелось ни разгибаться, ни поднимать глаза. Лицо горело от стыда и унижения, дощатый пол уплывал из-под ног. Я не знал, что делать и куда деваться. Разве что самому залезть в петлю.

Мёртвый парень с печальным скрипом тихонько покачивался в петле, его фаллос быстро сморщивался и опадал, словно из него выпускали воздух, стремившийся поспеть за только что отлетевшей душой. Мыча что-то нечленораздельное, я со слезами на глазах тупо смотрел на нечаянную жертву – и вдруг меня как громом поразило.

Господи боже! Как же я мог принять парня за Александра Чернина? Где были мои глаза? Как меня угораздило так нелепо ошибиться?

– Волик! – зорал я в безысходном отчаянии. – Волик!..

Не обращая внимания на мои истошные вопли, невозмутимый Ксакр сунул руку в складки занавеса. Под полом заскрежетало, и в дощатом настиле открылся квадратный люк. Командир монстров издал щёлкающий звук, в котором явственно читалось удовлетворение, и произвёл наполовину утопленной в складках портьеры рукой следующее движение, после чего тело парня с обрывком грязной верёвки на шее полетело в чернеющий проем. С душераздирающим скрипом люк встал на прежнее место.

– Готов! – брезгливо оповестил Ксакр, и сейчас же полутёмный ангар наполнился гомоном, криками и шумом, словно где-то неподалёку рухнула плотина. Отводя душу и разряжаясь, байпасовцы смеялись надо мной и отпускали грубые и циничные реплики, увесистыми камнями летевшими в моё измазанное чужой спермой лицо.

– Убийца! Негодяй!

– А всю жизнь прикидывался чистоплюем!

– Не скажи, Мырк, он ещё в пять лет задумал убить лучшего дружка!

– Вот свинья! Как ловко переключил рычаг!

– Нашёл чему удивляться, Клиск! Похоже, он не раз прислуживал палачам – вот и наловчился!

– Ксакр, разреши сводить доходягу в сортир, пусть ополоснёт свою разбойничью рожу, а то к нему и подходить-то противно!

– Не пускай – водой от этой грязи не отмыться. Ведь он совершил подлое убийство!

– Нет, нет, Суср, покажи ему горшок, а то его вытошнит прямо на палубу!

– Надо же, Крек печётся об убийце!

– Ничего удивительного: он сегодня дежурный по эшафоту! – последнее замечание Ксакра потонуло в общем хохоте зеленокожих ублюдков, сопровождаемом мерзким хлюпаньем байпасов.

Никогда я не был столь жалок и растерян. Они сломали-таки меня, погасили, как смертельно надоевшую смердящую и трескучую парафиновую свечку. Погасили легко – двумя пальцами.

Размазывая по лицу джизму, как размазывает слёзы малый ребёнок, я с невидящим взором стал медленно надвигаться на реготавшего Ксакра.

Тревожно мигая, клубок последовал за мной.

– Зачем вы это сделали? – словно близорукий студент-промокашка в кабинете строгого ректора, робко спросил я Ксакра, чувствуя себя загнанным в пятый угол и запоздало осознавая, что несу форменную чушь.

Ксакр живо сгрёб меня за грудки.

– Это сделали не мы, а ты! – издевательски произнёс он, дыша мне в лицо алкогольным перегаром. – Посмотрите на этого гуся: не моргнув глазом он за шесть секунд повесил своего земляка, а хочет свалить вину на нас с вами! – кривляясь, как спившийся клоун, притворно посетовал Ксакр и, пару раз хорошенько встряхнув меня, брезгливо оттолкнул.

– Я не убивал, я не убивал, – тупо повторял я как заведённый, едва не плача от обиды и отчаяния.

Жалкие попытки оправдаться вызвали у монстров очередной приступ лицемерного негодования пополам с искренним восторгом. Эти твари рады были поглумиться надо мной.

– Не забивай нам баки, труподел! Убил – имей мужество признаться!

– Что ты стонешь, как в зубоврачебном кресле? С детства мечтал убивать людей, а тут вдруг разнюнился!

– Да он просто водит нас за нос. На жалость бьёт. На самом деле его хлебом не корми, дай прикончить кого-нибудь. Так что ли, лохматый?

– Надо с этим гуманоидом поосторожней, ребята. Он не охнув повесил лучшего дружка.

– Да-а, уж нам-то от него добра не жди, если что.

– Эх, не позавидуешь Лапцу! Такого садиста надо держать в ежовых рукавицах.

Упоминание карлика даже в таком неюмористическом контексте снова высекло искру лошадиного смеха среди чудовищ. Когда смех начал стихать, чей-то негромкий голос мрачно и совершенно серьёзно возвестил из полумрака:

– Зря Лапец согласился вести Лохмача – не сдержать ему такого злобного клиента.

В ангаре воцарилась зловещая тишина. Не стало слышно ни вздохов, ни скрипа сандалий, даже лицевые байпасы перестали шмыгать.

– Кто это сказал? – вкрадчиво спросил Ксакр, уморительно поводя кренделеобразным отростком, словно надеялся учуять говорившего.

– Ну я сказал, – озираясь и переминаясь с ноги на ногу, не совсем уверенно ответил один из монстров.

Все взоры тотчас устремились на него. Я тоже с интересом посмотрел на смельчака. Вот тебе и нелюди!

– Ну, конечно, это ты, Труф! – произнес Ксакр тоном учителя, в очередной раз застукавшего записного двоечника и хулигана с сигаретой в зубах или в нише школьного коридора снимающим трусишки с перепуганной первоклассницы. И надолго замолчал.

Труф не вынес тягостного молчания и хлюпнул байпасом.

Ксакр продолжал держать паузу.

Труф хлюпнул повторно. Я прямо-таки физически ощущал, как остро наивный уродец сожалеет о сказанном.

– Вот что, Труф, – наконец вполне дружелюбно сказал Ксакр, – проводи-ка Лохмача в сортир. Ему надо умыться: в таком виде его не пустят даже на порог Павильона Гнусностей.

Видимо, грубая шутка была весьма хороша по здешним меркам, но на сей раз в ответ раздалось лишь несколько робких смешков. Только один монстр, которого звали Мырком и который смеялся над шуткой Ксакра громче остальных, развязно проговорил:

– Может, галстук Лохмачу повязать для пущей представительности?

– Потерпи, пока это волосатое чучело попадёт на Большой Эллипс, – многозначительно сказал Ксакр и повернулся к Труфу: – Не теряй времени, ясновидец!

Подошедший Труф взял меня за плечо, свёл по лестнице с эшафота и повлёк к неприметной дверце в ближайшей стене. Клубок забежал вперёд, запылав, прямо скажем, нездоровым румянцем. Напрягшись в ожидании очередной подлости, я тем не менее успел заметить лёгкий кивок Ксакра в сторону Мырка и стоящего рядом с ним другого уродца. Отделившись от общей группы, эти двое без лишнего шума двинулись за нами.

Туалет, куда меня ввели, напоминал одно из тех гнусных местечек, что частенько встречаются в третьеразрядных земных забегаловках. Первое, что бросилось в глаза, была огромная ножная или какая там ещё ванна с забитым, по видимому, стоком, поскольку её почти до краёв заполняла вода. Нет, пожалуй, не вода. Вода – так, по крайней мере, показалось мне – составляла лищь ничтожный процент от той невообразимой смеси, что едва заметно колыхалась в ободранной помойной лоханке. На мутной поверхности возникло настоящее саргассово море – фантастический конгломерат из обильно представленных здесь всех возможных видов грязи, дряни, отходов и мусора, обычно сопровождающих жизнедеятельность чрезмерно развитых разумных существ, опрометчиво пошедших по пути технологического развития. Тут были остатки пищи, моча, жидкие помои, мыльная пена, обгорелые спички, размокшие спичечные коробки, обрывки газет и бумаги, окурки, отхарканные сопли, закисшая блевотина и даже дерьмо. Картину довершали полупогружённые в застоявшуюся вонючую жижу два похожих на огромные яичные желтки ослизлых образования, медленно дрейфовавшие в ней.

Отворотившись от гнусного пиршества энтропии, я бочком пробрался по истоптанному грязными башмаками и залитому водой пополам с мочой полу с чудом уцелевшими островками щербатой метлахской плитки к противоположной стене и примостился у единственной неразбитой раковины со свёрнутым краном, из которого тоненькой струйкой непрерывно вытекала ржавая вода. Клубок крутился под ногами, огибая грязные лужи, а Труф проследовал к зловонной лохани, видимо, собираясь помочиться. Боковым зрением я увидел, как он вставил в провалившийся как у столетней старухи рот сигарету и чиркнул спичкой. Закурив, Труф занялся ширинкой, и в это время от входа к ванне метнулись две бесшумные тени: это был Мырк с напарником.