Текст книги "Шесть дней месяца Авив. Повесть параллельной жизни"

ПОВЕЛИТЕЛЬ ПУСТЫНИ

«Под вечер, когда жены выходят черпать воду», «когда наступает прохлада дня» – то есть, переводя язык Библии на привычный циферблат, в шестом часу пополудни – местность накрыл раскат величавой музыки, марш из «Аиды», падший ниоткуда, вроде как с самого неба. И мгновенье спустя с восточной стороны, из-за ближайшей горы, в черно-золотых нарядах, опять же оперного вида, показались ряды музыкантов. Они выходили из укрытия, подняв к небу серебряные трубы-хацоцры, ударяя в кимвалы и бубны, и стройной ритмичной поступью направлялись к лагерю. За музыкантами выступала живописная группа воинов, наряженных по-римски в светлые плащи и короткие юбки, с мечами на поясе и копьями в руках. Приблизившись к палаткам на полет камня, колонны рассредоточились двухрядным полукругом – впереди воины, музыканты за ними.

Обитатели шатров высыпали наружу. Музыка смолкла. После внушительной театральной паузы взревели рога-шофары (от звука которых, как известно, не устояли иерихонские стены) – и тогда из-за горы на авансцену с торжественной медлительностью стали выходить верблюды-арабианы. Их встрфетили криками восхищения и даже аплодисментами. Было на что посмотреть: верблюды были покрыты узорчатыми ковровыми попонами, оплетены ременчатой сбруей с множеством украшений и звучащих при ходьбе металлических пряжек. Держа за золотые цепочки, их вели закутанные во все белое, с завязанными до самых глаз лицами, проводники-бедуины. И только один из арабианов, последний, нес на себе седока. Подобно шейху, он восседал под вычурным балдахином в роскошном, укрепленном на верблюжьей спине, седле, хотя сам был одет – в контраст всей опере – в обычный серый костюм, к тому же из-за дороги изрядно помятый.

Вот это да! Ой вей! Все узнали в седоке Максима Арьевича Халдея,

ожидаемого с самого утра вождя и предводителя экспедиции. Он поднял руку, громко крикнул что-то – и весь караван замер. Музыканты заиграли туш, воины потрясли копьями, верблюд под наездником довольно изящно сложился – и Халдей, неловко вынимая ноги из попоны, сполз на землю. Этот человек был высок и худ, странным образом казался одновременно бодрым и изможденным, приветливым и в то же время угрюмым. Помахав рукой присутствующим, слегка прихрамывая и пошатываясь, он побрел к большому шатру. Два официанта в бабочках тут же вышли навстречу. Один из них держал поднос с напитками, другой – с сигарами и янтарным курительным прибором. Халдей взял фужер с водой и, повернувшись к каравану, дал знак отмашки. И вся процессия – дромадеры, музыканты и воины – со стуком, бренчаньем и вздохами развернулась, втянулась обратно в гору и исчезла за нею, как будто ее никогда и не было.

Халдей же уселся в подставленное камышовое сиденье, взял и раскурил сигару. Делал он это столь внушительно и картинно, как будто свечу ставил перед самим собой. Несмотря на возраст, худобу и усталость, взгляд Халдея не потерял острого блеска. Казалось, глаза эти пылали некогда ярко, от нестерпимого огня таяла плоть лица, стекала вниз и застывала, как свечная масса, небольшими мешочками правильной отечной формы. Да и все существо Халдея вело себя удивительно и каждое мгновенье меняло свой внешний вид, а его лицо – свое выражение, как будто оно, лицо, устает быть серьезным и должно время от времени кривиться гримасой. Добровейну, который в числе других поспешил к «шефу», сначала представилось, что тот, смотря на него, едва сдерживает смех и хочет отпустить какую-то шутку. Спустя мгновение он был уверен, что у Халдея в отношении него что-то нехорошее на уме, вроде злобной насмешки или ругательства, так что даже приготовился к отпору. Но когда тот поднялся и шагнул навстречу, Добровейн увидел на его лице приветливую, хотя и немного лукавую, улыбку. Тут же он стал рассказывать о причинах своего позднего появления. Рассказывал артистически, в лицах:

– Вчера встретился здесь с премьером, хорошо, напились чая. Говорят, вас ждет мэр. На кой он мне? Мне бы увидеть простую жизнь, обычных людей.

Поехали в кибуц – Халдей захотел посмотреть на устройство местных «колхозов». На месте спросил про синагогу.

– Как нет синагоги? Я специально прибыл в Израиль в пятницу, чтобы вечером побывать на молитве. Теперь мне говорят…

– Вы регулярно ходите в синагогу у себя дома? – спросили его кибуцники.

– Нет, но здесь я ожидал…

– Ожидали, что мы, израильские евреи, более религиозны, чем вы, российские?

– Разумеется, так должно быть, здесь к тому все условия. И хотелось, чтобы люди знали свои обязанности. Я живу в Москве, и у меня другие обязанности.

– Наверное, делать деньги? – нахально уточнил какой-то молодой кибуцник.

– Между прочим, – возмутился Халдей, – ваши люди каждый год просят денег… просят жертвовать, чтобы Израиль оставался еврейским государством. Я вовсе не против. «Если забуду тебя, Иерусалим…»

– Мы в вашей благотворительности не нуждаемся, – отрезал парень – Здесь у нас живет совершенно другая порода людей, которых вы, похоже, еще не знаете.

И с этой новой породой Халдею вскоре пришлось познакомиться. За обедом он увидел на столе рыбу, мясные закуски и… сливочное масло!

– Разве этот ресторан не кошерный? И почему здесь считают возможным принимать меня без кошера?

– Вы и дома едите только кошерное? – сухо осведомилась принимающая дама.

– Нет, но я рассчитывал…

– Понятно, рассчитывали за пару дней очиститься кошерной диетой в Израиле! – дама со смехом закончила его фразу.

Она явно воспринимала его занудным святошей. Да разве здесь уже не действует, удивлялся Халдей, главное правило человеческих отношений: доставлять радость тому, кто оплачивает твои счета?

Самоуверенный и жесткий, настоящий хуцпе, он не смог сдержать накипавшее возмущение в машине, наедине с сопровождавшим его лицом из правительства:

– Слушай, мне не нравится, что здесь творится. Мне трудно смириться с этим.

– С чем конкретно?

– Да вот хотя бы с этой канавой, что разрезает пополам Святую Землю.

– Это транс-израильский канал. Мы должны обеспечить себя водой. Пустая и выжженная эта земля в продолжении семи веков зарастала «терном и волчцами». Мы воскресили ее – и за полвека она вырастила новые поколения людей, напитала их силой и энергией. Так бывает, когда государство становится национальным.

– Хорошо, хорошо! Ну, а эти заводы, аэродромы, автобаны… Ведь они же сводят на нет те чувства, что должен каждый испытывать, когда приезжает на историческую родину. Прежде, говорят, все выглядело, как в библейские времена. Я видел снимки, сделанные при англичанах или вскоре после создания государства. Но сегодня просто невозможно перенестись душой в древний Израиль. Всюду города, большие постройки, бетон…

– Так что же – все должно оставаться как при царе Соломоне?

– Нет, я не против прогресса! Я даже «за», когда речь идет об Америке, Европе, да и России. Но это ужасно – разрушать страну, которую ценят в мире, как символ всего святого. Когда лет тридцать назад я впервые здесь оказался, в некоторых местах попадались источники, выглядевшие как на картинах из жизни Христа. Мне удалось тогда заснять девушек, шедших от родника с глиняными кувшинами на головах, невероятно похожих на Рахиль или Мириам. А что теперь? Всюду артезианские скважины и водокачки!

– Вы живете в Москве, не так ли? Разве она не изменилась… скажем, за те же последние тридцать лет?

– Москва совсем другое дело, ее никто святой землей не считает. А здесь… знаете, мы в были в прошлом году в соседней Иордании – и увидели, что там сохраняют свою землю такой, какой она и привыкла быть. Там встречаются просто библейские патриархальные картины. И на сердце становится тепло. А здесь… в таком месте, как Тверия, на берегу священного моря – жилищное строительство, автобусная станция, туристская гостиница. Мужчины и женщины, одетые как всюду в Европе. И это убивает всю атмосферу.

– Мы благодарим вас за помощь, – отвечали ему. – Но почему бы вам, столь благоговейно настроенному, не переехать в Израиль, не перевести сюда бизнес?

– Нет, я привык делать деньги в России, – отрезал Халдей. – К тому же, насколько знаю, здесь особенно и не дадут высунуться. Мне рассказывали, как кнессет в свое время запретил продавать в стране цветные телевизоры потому только, что они были не всем по карману, и бедные, оставаясь в черно-белом мире, могли почувствовать себя обделенными. Но ведь, по нашей же поговорке, и пальцы на руке не все одинаковы. А в кибуцах? Все общее, всем поровну! Совки, настоящие совки!

Возмущенный Халдей едва отдышался. И продолжал:

– Да и как жить в стране, где раввины обладают такой властью, а по субботам нельзя работать?

– Извините, – возразил чиновник, – вы только что возмущались автобанами и высотками, говорили, что Израиль должен оставаться как на полотнах Поленова и Доре. А теперь вы против шаббата и раввинов.

– Да, я хочу, чтобы Израиль сохранял старые обычаи. Мне нравится, когда в здешних гостиницах соблюдаются правила кошера. Это позволяет чувствовать себя евреем, когда я здесь. Но когда я занят делами, всякие запреты и ограничения могут мне помешать.

– Короче говоря, вы желаете быть евреем на время отпуска, да и то лишь несколько дней. Скажите, а своего сына или внука пошлете вы к нам?

– Конечно, пусть он посмотрит летом, приобщится… недельки на две…

И тут случилось то, чего Халдей никак не ожидал и не мог предвидеть. Правительственный чиновник наклонился к его уху и просипел (он, видно, не хотел, чтобы его слышал водитель):

– К черту! Лучше, если бы вы навсегда забыли нас и никогда не приезжали сюда. Комедианты! Не лезьте к нам со своими маскарадами! Мы хотим быть нормальной современной страной.

И добавил, отстранившись:

– Не для передачи, уважаемый Максим Арьевич!

Конечно, не для передачи! Этот последний эпизод – неприятный и странный – Халдей в своем рассказе, естественно, упустил. Он много вкладывал в этот пасхальный десант московских миллиардеров в израильскую пустыню. Конечно, речь не о денежных вкладах, они его мало волнуют – Халдею хотелось показать себя не только благочестивым иудеем, соблюдающим Мицвот, по всем правилам готовящемся к седеру, но и первым среди равных, лидером еврейской общины. Игра стоила свеч! Истовым паломником, а не комедиантом хотелось выглядеть Халдею перед израильтянами, но еще больше перед московскими участниками поездки. Впрочем, последних вряд ли обманешь, он понимал это. Он сам был такой – серединка на половинку, то исполнял кое-что из предписаний, то начисто забывал о них в суете.

«Какой нахал! И, что всего обиднее, про маскарад и комедиантов почти угадал, – думал Халдей, расставшись с чиновником и поглядывая из машины на быстро меняющийся пейзаж – от зеленых садов и взгорий к каменистой пустыне. – Вот я с юности старался верить тому, что говорили родители и наставники. Но скорее и тогда не верил по-настоящему, только себя обманывал. Потом вполне согласился: прав-то старина Дарвин. А, может, и Маркс. Все борются друг с другом, все губят друг друга, чтобы жить, чтобы быть первым. Статус человека определяется его местоположением в пищевой цепочке. Или ты съешь, или съедят тебя – вот закон. И другого нет. Победитель всегда прав, закон на его стороне. В борьбе побеждает сильнейший. Или, как вариант, – умнейший, хитрейший… Победил – и пользуйся своей победой, живи, радуйся. Прежние суеверия, все эти сомнения, поиски смысла жизни, запреты, ограничения, только мешали. Теперь он свободен, может жить, как хочет, не оглядываясь на чьи-то мнения. Никто не осудит, когда ты успешен. Весь мир таков, что стесняться нечего!»

Но он знал и другое – что сам по себе он теперь никому не интересен, что в рыночной системе его ценность определяется спросом, а не его человеческими качествами. Поэтому его самооценка стала зависеть от суждения других, а их суждения – от размера его капитала. «Он стоит два с половиной миллиарда», – он и сам теперь оценивал людей подобным образом. «Я с людьми работаю, а не дружу», – говорил он, когда кто-то намекал на привилегии из-за старых приятельских отношений.

Он знал, что люди, подобные ему, даже в области любви и других интимных чувств, любят захватывать и воровать. Они испытывают влечение только к тем, кого можно отнять у другого. Они, как правило, не влюбляются в тех, кто не занят, кто никому не принадлежит. Вещи, проекты, увлечения и даже идеи, которые можно отнять у других, всегда кажутся им привлекательнее и лучше, чем свои собственные. «Краденое всегда слаще». Любовь для них – это обладание. Они не дают любви, ничем не жертвуют ради нее, а стараются овладеть «возлюбленным», перевести его в собственность. И так же, как работников, превратить в объект эксплуатации, только более утонченной – духовной и эротической.

Он знал про свою боязнь жизни, знал, что доходящая до страсти привязанность к деньгам исходит прежде всего из этой трусости. Потому что за деньги можно купить уважение и покорность, восхищение и авторитет. Можно нанять людей всех других профессий и должностей – политиков, чиновников, инженеров, архитекторов, экономистов, готовых устроить ему благополучное и комфортное существование. Да и представителей так называемых творческих интеллигентных профессий, которым по роду занятий приходится соприкасаться с внутренним миром людей и даже с потусторонними сферами, – писателей, художников, священников и раввинов, артистов, журналистов, педагогов. Все они добровольно признают его превосходство, избранность, и охотно соглашаются служить и угождать ему. А разве не ограждают его интересы и прихоти адвокаты, судьи, полиция, исполнители наказаний? Разве не богатство порождает ночные клубы, бордели, конкурсы красоты, стриптизерш, малолетних проституток, придумщиков всяческих развлечений – от женских боев в жидкой грязи до космического туризма? Нет ни одной, хотя бы самой случайной, капризной, порочной или даже преступной выдумки богатых людей, которая не нашла бы тотчас исполнителя и слугу. И со временем он почувствовал, что у него нет хотений, которых по какой-то причине нельзя было удовлетворить. И жить ему стало тоскливо. Он осознал, что во вселенной нет ни добра, ни зла, ни цели, ни замысла, ничего, кроме слепого и безжалостного безразличия.

И только богатство спасает от немедленного суда, вынимает вас из толпы, осаждающей вагоны метро, и предоставляет роскошное авто, нанимает эскорт и охранников. Изолирует вас за высокими стенами особняков, в специальных вагонах и самолетных отсеках, снабжает продлевающей жизнь экологической пищей и вздрючивающей медициной. Конечно, богатство – не оправдание, вовсе нет, но хотя бы отсрочка от суда…

«Понимаю, что тем, кому не досталось, завидно: каждому хочется. Хочется – так борись, сам борись, а не проси, чтобы дали… Не проси даже у бога. Собственность не раздавалась, как любят повторять некоторые. Она вырывалась зубами в тяжелой конкурентной борьбе. Просто одни раньше других поняли, что вскоре общее добро перестанет быть общим. Удивительно, что людей, готовых драться, пихаться и кусаться за богатство, оказалось не так уж много».

Еще удивительнее: когда он хватал куски собственности, пихался, жадничал, то ниоткуда не встречал не только прямого отпора, но даже малейшего косвенного ограничения, которое заставило бы его подумать: вот, дескать, и схватил бы еще, да людей совестно. Ничье суждение не беспокоило, ничей нескромный взгляд не тревожил, – следовательно, не было повода и самому себя контролировать. Нахрапистость и презрение сделались главною чертою его отношения к другим людям, что в бизнесе, что во власти.

«Все данные для того, чтобы стать богатым человеком, заложены во мне самом, причем изначально – не знаю, от бога ли, от родителей. Моим преимуществом было то, что я не терзался никакими комплексами: смогу – не смогу, достоин – не достоин, не слишком ли много беру, не опасно ли… Начнешь размышлять, сомневаться – и пропал, изо рта вырвут. Не получается так? Ну, извини, не каждому дано быть успешным. Да и не положено каждому, иначе что это был бы за успех».

Однажды вечером к нему пришел сын, стал говорить, что выделенных ему денег мало, чтобы начать серьезное дело, просил прибавить несколько миллионов. Он отказал, и Марк ушел недовольный. «А ведь все перейдет ему, когда я умру», – подумалось после его ухода. Вдруг стало ясно, до беспощадности, что Марк, по логике вещей, должен хотеть его смерти, ждет ее и, возможно, торопит. Он улегся в постель, долго читал, чтобы изнурить себя и заснуть, но мысли не уходили, а язвили все больше и больше.

«Борись, побеждай! Я убрал с дороги конкурентов, мне приписывают смерть замминистра, не пропускавшего проект, исчезновение еще нескольких человек… Я готов был пойти на это – и я победил. А ему, Марку, кого надо убрать с дороги, чтоб победить и стать первым?»

«Пресыщение богатого не дает ему уснуть. Мучительный недуг я видел под солнцем: богатство, сберегаемое владельцем во вред ему. И гибнет богатство это от несчастных случаев: родил он сына – и ничего нет в руках у него. Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит. Какая же польза ему, что он трудился на ветер?» Давно как-то отметил он у Екклесиаста эти жуткие строки и вот тут они вспомнились и зазвучали в полную силу.

Он в ужасе привстал на постели.

«Кого убрать? Да меня и убрать, одного меня! Я стою на его дороге, никто другой. Только и знает: „Дай, дай, дай!“ Никакой сыновней любви, вообще ничего человеческого. И сколько бы я не давал ему, по существу это ничего не изменит. Для него радикальное решение – завладеть всем».

Максим Арьевич вспоминал поступки и слова Марка – и ему становилось все яснее, что сын хочет его смерти. Так в жизни все устроено, что не хотеть он не может. Он и сам хотел бы того же, если б был в его положении. «Конечно, он не станет мараться, побоится попасться на этом, погубить себя. Но есть ведь множество способов – наемные киллеры, перекупленные охранники, медленно действующий яд, дистанционное облучение. Если у него появилась такая мысль – а она неизбежно должна появиться – то она будет таиться и зреть, пока не созреет. А уж осуществить ее способ найдется».

Ему вспомнились разговоры в их кругу о таких способах убирания «вредных людей», что и следов потом не сыскать. «Он говорил как-то, что я уже не способен к большим делам, что у меня все идет по инерции, на спад, а он знает, как сделать лучше, по-новому. Да, он готов, готов, мысль созрела! Подкупить людей, нанять исполнителя… Это просто, все продажны».

Он перебирал в памяти своих шоферов, охранников, прислугу. «Как я мог терпеть этого водителя! Его же видно, за полмиллиона расшибет, бросит на столб. А официанты? Надо осторожнее быть с вином, с вином обычно и подают…»

Он попытался вообразить себя охранником, поваром, уборщицей, официантом, стать на их точку зрения, глянуть в душу – и оттого становилось по-настоящему страшно. «Вот и ты бы, получай жалованье, какое они… конечно, не плохое, выше, чем у других, но все же обычное. А рядом с тобой, в одном доме, миллиардер, богатейший… Да ты бы тоже считал, что все это ему даром досталось, с неба свалилось, по заведенному неизвестно кем порядку и списку. А еще бы знал ты, твердо знал, как я знаю, что нет бога и закона нет, того закона, который, считалось, богом был дан. Нет закона, нет и суда. И что бы ты сделал? Да то, что и мы все делали в свое время – отпихивали друг друга, кидали, старались избавиться от напарников, да и просто свидетелей».

От волнения пересохло во рту. Халдей протянул руку к бутылке с водой, стоявшей на столике у кровати. На дне бутылки какой-то мутный осадок. Он встал и вылил всю воду в раковину, а сам напился из крана.

«Что ж, борьба так борьба! Значит, не зевать, быть на взводе. Пить и есть то, что жена. Да, и ей веры нет. Молодая, красивая, еще может найти себе пару. Знает, что ей третья часть. А ее родственники, которым она все дарит… Верно, тоже ждут. Хищники, кругом одни хищники! Значит, надо так сделать, чтобы им не было никакого смысла в его кончине, никакой надежды конвертировать его смерть в богатство. Надо составить завещание такое, чтобы ничего им потом не досталось. Обязательно, завтра же!

Не откладывая до утра, Халдей набил в поисковике задание: «Составить завещание». Послушная машина тут же выбросила ленту текстов. Максим Арьевич стал читать первое попавшееся:

Нам надлежит составить завещанье,

Избрать душеприказчиков. Но что же,

Что вправе завещать мы? Плоть – земле?

Владеет враг всем нашим достояньем,

А нам принадлежит лишь наша смерть

Да эта жалкая щепотка глины,

Что служит оболочкою костям.

Шекспир, Ричард II

«Да, мрачновато смотрел на жизнь Шекспир, вернее, король Ричард Второй! Но что на самом деле здесь тебе принадлежит? Что здесь твое – бесспорно и без оговорок? Твое образование, знания, характер. Конечно, твои воспоминания, вообще прошлое. А все другое… нет, не ты им владеешь, оно владеет тобой. Вот, считал своим жену, сына. Теперь понял: они не твои, принадлежат самим себе, у них свое „я“, они вне тебя. И могут действовать против тебя».

Он вернулся к Шекспиру. О, как все в руку! Все, все то самое, о чем сам он думал в последнее время непрестанно:

Давайте сядем наземь и припомним

Предания о смерти королей.

Тот был низложен, тот убит в бою,

Тот призраками жертв своих замучен,

Тот был отравлен собственной женой,

А тот во сне зарезан, – всех убили.

Внутри венца, который окружает

Нам, государям, бренное чело,

Сидит на троне смерть, шутиха злая,

Глумясь над нами, над величьем нашим.

Заснуть теперь не было никакой возможности – и Халдей стал мысленно составлять текст своей последней воли. Кому же отдать все свое состояние? Есть ли на свете человек, группа лиц, организация, учреждение, которым он с радостью, с желанием облагодетельствовать, обогатить, отдал бы крупные куски своей собственности? Таких не было. Во всяком случае, ничего не приходило ему в голову. Он отложил завещание до утра и снова улегся. Ему стало сниться, что в комнату его ломятся, что пришли его убивать. Он в потемках не может найти пистолет, а свет не зажигает из страха. Хочет позвонить – а из мобильника льется музыкальная дрянь «Муллион, муллион алых роз»…

С той ночи в поведении Халдея произошла перемена, которую заметили и жена, и друзья, и обслуга. Прежде его настроение было переменчивым: он бывал веселым и игривым, добрым и ласковым, шутил и смеялся; временами бывал и строг, и сердит, и озабочен. Теперь же он непрерывно был молчалив, задумчив, тревожен, смотрел хмуро, говорил холодно, резко, даже с внуками. Избегал друзей, разговоров, предпочитал уединение. И все мозговал над составлением правильного завещания. Адвокаты, которым он раньше доверял самые сложные и щепетильные дела, никак не могли угодить ему с документом. Он сам писал, редактировал, заново переписывал. Стал привередлив в еде. Часто отказывался обедать дома, а рестораны и кафе постоянно менял. За завтраком иногда отодвигал свою тарелку и брал тарелку жены или дочери. Вино же и коньяк стал покупать сам и держать под замком в личном сейфе.

Почти перестал лично заниматься бизнесом. Доходы его почти не интересовали. Деньги, которые раньше составляли нерв и смысл существования, теперь только пугали: чем больше их становилось – тем больше страха и неуверенности. Он понимал, что все, чем он владел, нельзя уберечь от людей без закона в душе, каким он был сам. Если все уверятся, что закона нет, никакие силы тогда не уберегут его. Состояние отнимут силой или обманом, а его самого отравят, задавят в машине или застрелят. Значит, надо не показывать свое неверие, а наоборот внушать людям, что мир основан на законе, что есть и незыблем высший порядок и высший суд. И потому Халдей стал каждую пятницу ходить в синагогу, соблюдать мицвот и заговаривать с ближними и друзьями о вере, о богоизбранности, о неизбежности суда над теми, кто не чтит закон. И, наконец, придумал пасхальное паломничество в Израиль, к которому постарался привлечь самых богатых и именитых российских единоплеменников. В этом теперь он видел свое спасение от коварных замыслов домочадцев, деловых партнеров и друзей юности.