Текст книги "Шесть дней месяца Авив. Повесть параллельной жизни"

Пришло на память, как Рената в первый вечер оглашала свой вопрос о Хазве, убитой мадианитянке. Неспроста, конечно. Но что она этим хотела сказать? Что она от мадиамских корней? Вот и он тоже неким шестым чувством ощущал сейчас вину и неловкость перед хананеями, и хеттеями, и аморреями, и их низвергнутыми царями, чьи тени беспокойно кружат сейчас над пустыней, над местами исчезнувших капищ и священных рощ. Они ведь тоже верили, что эта земля им принадлежит по воле Ваала. Но пришел новый Бог, более сильный, суровый, а главное незримый. Так было суждено, племена и люди – одни уходят, другие приходят, в истории не было и нет места правде и справедливости.

– Но как мне быть, лично мне? И не в библейское, не в какое-то историческое время, а в то единственное, маленькое, в котором я живу, осознаю себя и за которое отвечаю? Я согласен не есть козленка в молоке матери его, не желать дома ближнего своего, ни вола его, ни осла его, я приехал «соблюдать месяц Авив» и готов от души поплакать у Стены в Иерусалиме. Но мне этого мало. Мне любви нужно, открытой души, откровенного разговора. А этого не нигде нет… Вот и она, дивная Рената-Хазва. Что с нею сейчас? Как эта улыбка, свет ее глаз, пламя ее танца могут совмещаться с серым, ничем не примечательным ее спутником? Она рядом с ним, вместе с ним! И шатер не загорится от ее огненности? Отец хорошо сказал о ней – птица. Но какая? Гамаюн, Сирин, Алконост? И она, сказочная птица, а может ангел – в соседнем шатре! Там она лежит с закрытыми глазами, подложив руку под голову, прекрасная, как заснувший цветок. Ее чудесные волосы льются, неслышно дышат полуоткрытые губы. А рядом, на соседней подушке, лысоватая голова ее спутника… Гидон вздрогнул и оборвал свои мысли, чтобы убить это видение.

Ему казалось, что он не сможет сегодня заснуть до утра. Но усталость брала свое. Вдруг ему послышался чужой голос, мужской, правильный, четкий. Это в его московской комнате кто-то включил радиоприемник и по нему стали передавать новости. Гидон хотел встать и выдернуть вилку, но не было никаких сил подняться. И диктор сообщал бесстрастным чужим голосом, что где-то в жарких глубинах Магриба прошел необычный по продолжительности и обилию дождь, что такие дожди бывают в тех местах не чаще одного раза в столетие. Иссохшая мертвая земля неожиданно зацвела. Камни и пески уже к вечеру покрылись густыми травами и благоуханными цветами. Тамошние кочевники плакали и молились от радости. И дивный запах этих цветов, когда подул ветер, зафиксирован был в Испании, во французской Тулузе, а временами был слышен даже и в Англии.

ДЕНЬ АЛЕФ

Голос труб раздался над лагерем в предрассветной тишине, при лучистом таянии утренних звезд. Освежившись водой из двухколесной бочки, с легкими котомками за плечами, некоторые с посохами, пилигримы двинулись по едва приметной дороге. А оставшиеся в лагере наемники-бедуины стали выносить кровати, ковры и другое имущество, разбирать шатры, все увязывать, грузить на повозки и послушных верблюдов.

Пустынная тропа в направлении Иерусалима… Начальная точка намеченного путешествия. Увы, и драматического поворота в нашем, доселе плавном и спокойном, повествовании, поворота, которого никто (автор в том числе) не мог ожидать. Слышать-то слышали, что всюду, где человек, там и страсти роковые, что от судеб защиты не существует, а все не верилось – в наше-то время! Когда все управляемо, все под контролем, комфортно, рационально. Про невидимую руку рынка знали, а чтобы в налаженную жизнь сверху вмешивалась еще чья-то рука, самовольство какого-то рока… Нет, быть не может! «Мене, мене, текел, упарсин» – о чем вы, простите? Ах да, помним, сами цитировали, но когда это было!

Отправляющимся в страны Востока в прежние времена давалась такая памятка-наставление:

«Если ночь застала в пустыне, перед лежанкой сложи из камней стрелу, чтобы, проснувшись, знать направленье пути: за ночь стороны света могут перемениться. Ночами в пустыне шайтаны голосами смущают путников. Заслушаешься – и забудешь, куда и зачем спешил. Когда песок сравняет тебя с горизонтом, сам убедишься, насколько населена пустыня призраками и духами. Там никто ничего не знает наверняка. Думаешь кого-то нагнать – но в результате отстанешь навеки. Выйдешь раньше других – а придешь позже всех.

Судьбу не обманешь – каждый твой ход наперед записан на небесах. Гроссмейстера не обыграешь. В будущее не стремись, планов не строй: между «сегодня» и «завтра» на Востоке нет никакой разницы. Жизнь там – прошлое, прикинувшееся настоящим. Если кто-то гонится сзади, не убыстряй шагов. Возможно, это настигает тебя твой вчерашний день.

Там ты быстро потеряешь привычные представления, станешь недосягаем для фотоаппарата, бинокля, любопытных взглядов, общественных мнений, парижской моды, разведок и прессы. В ароматном дыму горящего кизяка, в блаженной бедности, в пропахшем курдючным салом рванье, дремлющий на потнике в затерянном под звездами кишлаке – какая разница, кому какой интерес, кем был ты вчера или что ты представляешь из себя внутри. Лучше, если накурившийся гашишем сын хозяина тебя не примет за чужака.

В письмах из тех мест не сообщай ничего личного, особенно собственных планов и симпатий, и ничего не обещай – письмо могут перехватить. Да и какой смысл писать о себе и своих чувствах тем, с кем ты скорее всего уже не увидишься, даже если и пообещаешь в письме. Лучше попрощайся тепло.

Впрочем, если решил, собирайся в дорогу. Побывать там надо, хотя бы ради того, чтоб ощутить пространство, перед которым ты слаб и мал. Только в тех странах можно понять и принять, что тебе вовсе ничего не нужно из того, чем ты так дорожишь дома. Там поймешь, что всю жизнь ты занимался не тем, ради чего родился, просто воду носил в решете. Там ляжешь в тени на песок и всей грудью вздохнешь: «О блаженство! Наконец-то свободен!»

В месяце Авив – напомним, именно этот благословенный месяц сейчас на календаре – люди шли когда-то в Город со всей страны и из земель сопредельных. Наших пилигримов ведет не только охота к перемене мест, интерес к истории и географии, но и подлинное благочестие, о чем вы достаточно узнали в предыдущих главах. Они верят, что таким образом участвуют в ежегодно совершающейся в это время мистерии исхода из фараоновского Египта. Воображают, что идут уже множество лет, что ждут их впереди, хотя и не скоро, гора Нево, вершина Фасги, что против Иерихона, а за ними Обетованная земля; что где-то в весеннем мареве впереди можно разглядеть, если сосредоточиться, фигуры Моисея и Аарона; а сами они в арьергарде, лишь немного отстали от основного потока.

Такие хождения лучше совершать если не в одиночестве, то хотя бы в безмолвии, чтобы расслышать музыку пустынного ветра, голоса прошедших здесь сорок веков назад, а главное – жалкий, слабеющий голос памяти в себе самом. Надо только знать наперед, что подлинный Иерусалим редко когда достижим, не каждому он дается. Вот он, кажется, близко, купола видны, вот они, стены и первые дома – и вдруг все сминается, скручивается, тонким свитком поднимается в небеса. И путники снова оказываются наедине с пустыней. И опять обещают при расставании: «Следующий год – в Иерусалиме!»

К нестройной колонне Гидон пристроился последним. Тягостное вчерашнее настроение у него прошло, тем более что Рената ответила на его привет веселым участливым взглядом. Она шла впереди, и Гидону только изредка доставалось разглядеть ее немыслимо накрученный желтый тюрбан.

Первый день шли без остановки четыре часа, пока солнце не стало основательно припекать. И было радостно обнаружить впереди под цветущими деревьями просторную парусиновую палатку и встречавших с поклоном двух молодых бедуинов в белых хитонах. После омовения прошли под паруса, где ждал легкий завтрак, холодные напитки, горячий чай. Тогда-то путникам впервые была предложена манна небесная – белые, пресные шарики величиной с фундуковый орех, «вкусом же как лепешка с медом». На вопросы о происхождении манны Халдей плутовато улыбался, но рекомендовал всем попробовать. Разлеглись на коврах, вяло обменивались репликами. Гидон оглянулся на задремавшего отца и подался наружу.

Местечко, выбранное для бивуака, походило на небольшой безлюдный оазис. Жизнь ему давала канавка, блиставшая водой среди деревьев. Вся остальная местность представляла собой обычную картину: солнце, воздух и тишина. Поодаль глинистые ковриги гор, усеянные круглыми голышами, кремнистые низины, фиолетово-красные от ирисов и мака.

Гидон сел, прислонившись спиной к обсыпанному красными лохмотьями цветов безлистному дереву, и ему сквозь молчание послышались любимые строки: «Вот, зима прошла, дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние… Встань, возлюбленная моя, выйди! Вся ты прекрасна, и пятнышка нет на тебе!»

Заклинание подействовало – в воздушно-белом наряде, с распущенными по плечам волосами, босая, из палатки показалась Рената. Она увидела его. И подходя говорила:

– «Сошла я в ореховый сад посмотреть на зелень долины, поглядеть, распустилась ли виноградная лоза, расцвели ли гранатовые яблоки». Продолжим? Я всю песню наизусть помню.

– И я помню. Но как вы могли угадать, какие я стихи пришли мне на ум? – поднялся смущенный Гидон.

– Тоже мне тайна! Да у вас на лице все написано.

Она опустилась на землю, взяла его за руку и легонько потянула к себе. Но Гидон вырвался и сел напротив – так лучше было смотреть на нее. Впервые он видел ее так близко и при полном свете. Как идет ей этот набатейский наряд! Сколько серебра на шее! И что это среди цепочек на черном шнурке? Анх, коптский крест, ключ жизни, дар ясновидения. Уроборос на левом запястье. Просто лишь украшения, амулеты – или действительно причастность к чему-то тайному?

– Так продолжайте же! – велела Рената. Ее тигровые глаза лукаво смеялись. – Дальше самое интересное – «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дочь именитая!»

Гидон помолчал, как бы вспоминая, хотя знал эти стихи до последней буквы. Но приложить их к красавице, сидящей напротив, испытывающей тебя, может, смеющейся над тобой! Ах, и сладко же броситься в этот кипяток!

– «Округления бедер, как ожерелье, искусный художник творил их», – начал Гидон хриплым голосом и осекся.

– Ну, и дальше, дальше, про живот, самое интересное! – Рената нетерпеливо пошевелила ногами.

– «Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино», – Гидон одолел смущение, голос его перестал дрожать и окрасился нежной силой. – «Чрево – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца – как два козленка, двойни серны; шея твоя – столп из слоновой кости; глаза – озерки Есевонские, что у ворот Батраббима; нос твой – башня Ливанская, обращенная к Дамаску; стан похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти».

В словах его было столько пыла, в манерах – сдержанности, а в жестах – изящества, что Рената не могла не восхититься.

– Как хорошо! – говорила она. – Да не смущайся же, ведь это Писание. Вот сейчас моя очередь отвечать на твои роскошные похвалы: «Виноградник был у Соломона в Ваал-Гамоне; он отдал этот виноградник сторожам; каждый должен был отдавать за плоды его тысячу сребреников. А мой виноградник у меня при себе». Как сказано – мой виноградник! У меня при себе! И стыдно, и сладко!

– «Влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков», – не говорил теперь, а напевал Гидон. Альтовый, грудной голос Ренаты негромко отвечал ему:

– «Приди, возлюбленный мой, выйдем в поле, побудем в селах; поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе». Вот какие смелые и тогда были девушки! Не скрывали своих желаний.

– «Уста твои – как отличное вино. Оно услаждает уста утомленных».

– «У дверей моих превосходные плоды, новые и старые: их сберегла я для тебя, мой возлюбленный!»

Последние слова, произнесенные страстным шепотом, прозвучали как любовный зов, как настоящее обещание. Было отчего смутиться отроку! Но Рената пощадила его, тут же сменив тон, дала понять, что все это было декламацией, только игрой.

– Давай вот что, устроим читку «Песни» на два голоса вечером в шатре, – буднично проговорила она. – Репетиция прошла, по-моему, на отлично.

Гидон энергично замотал головой:

– Нет, нет, не хочу! Не со мной! Лучше уж вы с этим…

– С кем, с кем? А, так ты ревновать! Если хочешь знать, Ефим мой сердечный друг и человек хороший, но как артист бездарный. Занят на эпизодах.

– Да мне все равно.

– А у тебя вышло сильно, с чувством, будто стихи ты сам сочинял, прямо вот сейчас, для меня.

– Нет, на людях я не смогу. Это вы всю жизнь на сцене, в цветах, в огнях! – Сказал он восхищенно. – Вчера изумительно танцевали. Я вообще-то не люблю балет, да и не знаю. Но вы меня поразили! Не танец, а магия!

– Говорят, из печной трубы можно разглядеть звезды в дневное время. Трубочисты, правда, это отрицают, но, может быть, им просто не дано.

– Вы и вправду звезда!

– Глупости! – Рассмеялась она. – Все звезды, если хочешь знать, кроме, конечно, небесных – нарисованные, просто товар, пронумерованный. Цена на него зависит от спроса.

– Вы на что-то обижены. Не все же так! – горячо воскликнул Гидон. – Не со всеми так! Есть и другое, люди с другими отношениями между собой.

– Есть, но те чужие, они не попадают в наш круг. Вот сколько здесь с нами мужчин? Без тебя и Ефима – шестеро, семеро? И каждый готов, я знаю, утянуть меня. Подожди, еще начнут украдкой телефоны предлагать, назначать свидания, делать ставки. Этим людям нравится красть или отнимать. Мною тоже пытались торговать, передавать друг другу как подарок. Но со мной не получается! Я давно уже хочу выбраться из этого круга. Вся изорвусь, погибать буду, но выберусь! Знал бы ты, как отвратительны все театры и сцены, какая там грязь внутри!

Тут она внимательно, долгим взглядом посмотрела на него – и рассмеялась.

– Ты сейчас похож на грустное животное, еще не могу точно определить, на какое. Скорее всего, на маленького пони. Животные ведь чаще всего бывают грустные, замечал это? И человек в грусти становится похож на животное. Но тогда-то он и красив по-настоящему. Наверное, тебе тоже живется не весело.

– Но почему! – удивился Гидон. – Почему вы так думаете?

– А ты не можешь быть как все, с таким лицом, как твое, это и невозможно. Хочу знать, влюблялся ты когда-нибудь?

– Да, еще в девятом классе, очень сильно.

– А я похожа на нее? Чем-нибудь должна быть похожа, хотя бы голосом. Голосом в первую очередь. По-настоящему влюбляются раз в жизни, потом – только поиск той, первой. Потому я тебе и нравлюсь. Нравлюсь я тебе?

– Нравитесь, – признался Гидон.

Рената помолчала, словно собираясь с мыслями. Потом заговорила по-особенному, с внезапной нежностью:

– Как только я тебя увидела – одинокого, грустного, словно слетевшего откуда-то, я мысленно назвала тебя Иосифом. Ну, ты знаешь каким – тем самым, Иосифом среди лживых и ненадежных братьев, готовых продать кого угодно. И я сразу почувствовала – ты, как и я, живешь среди чужих, потерялся, а тебе вернуться хочется в родные края. Таким, как мы, всюду чужбина! И мы тоскуем по родине. Она не здесь и не в Москве. Может быть, она где-то в прошлом. Тебе не хочется иногда уйти в прошлое, в другие времена? Где просторнее, светлее, чище, где жила глубокая вера, пылали настоящие чувства.

– О, очень хочется! Я ведь потому и изучаю древности. Но иногда думаю: может быть, нам только кажется, что там лучше, а жизнь в главном всегда одинакова.

– Я говорю не о том прошлом, что в истории, которое мы (она показала кивком головы на палатку) сейчас якобы ищем.

Она перешла на шепот:

– Знаешь, Бог не любит несерьезного к себе отношения. Он покарает нас за этот маскарад. То прошлое, о котором я говорю, совсем другое, о нем всего несколько строчек в святой книге. Оно мне видится иногда, когда я одна в горах или у моря. На закате, когда небо золотое, в лучах… Вот там наше место, наша родина, там, за пылающим горизонтом. Там и отец наш ждет нас. Но туда, в то место, по которому я тоскую, можно попасть лишь со смертью…

Гидон неподвижными глазами смотрел на нее, не смея прервать.

– Тебе, может быть, удивительно слышать от меня такое. Сама себе удивляюсь, но мне иногда святой хочется стать. Есть ведь много святых, которые сначала были великими грешниками, обманщиками, блудницами. А потом добровольно стали мучениками – из тоски по небу, по родине, из любви к святости. Надо только продраться сквозь декорации нашей жизни, пустой и лживой, чтобы вернуться домой! Туда, где мы были детьми, чистыми, глупыми, светлыми… где мы верили и молились.

Лицо у нее при этих словах осветилось и стало особенным, невозможно прекрасным. Желтые лучистые глаза проникали ему в душу, вызывая в ней восторженную тревогу. Он слушал ее испуганно, словно под наркозом, наполовину отсутствуя, не вполне понимая, но ощущая сердцем странную радость.

– Мы ждем, чтобы кто-то открыл нам дверь, указал путь. Мы ищем, за кем пойти, жаждем узнать силу, к которой примкнуть, чтобы только не остаться среди чужих. Расслышать, когда придет время, обращенный к нам зов, приказ, от которого нельзя уклониться. Я знаю, и тебе хочется, чтобы приказывали, а ты слушался. Потому я сейчас и заговорила с тобой. Мне ты будешь с радостью подчиняться. Ведь ты уже знаешь это? Согласен с этим?

Она говорила вроде бы и шутливо, а в то же время с душевным напряжением, с серьезностью, которую выдавали ее пытливые глаза.

– Знаю, согласен, – сказал Гидон почти безвольно, не вполне владея собой. – Приказывайте.

Ее глаза не отпускали его. От нее шел свет, шла энергия.

– Вместе мы преодолеем свое одиночество, обретем друзей, братьев. Потому ты так рад мне, так сильно ко мне тянешься. Не обожгись! Вдруг я захочу от тебя большего, чем просто дружба и поклонение. Вдруг заставлю по-настоящему влюбиться в меня. Ты еще не знаешь, что это такое. С настоящей любовью человек отказывается от себя ради другого, готов отдать жизнь за него. Когда ты понадобишься мне, я позову и отдам тебе свой приказ – и ты с радостью его выполнишь, не спрашивая ни о чем.

– Там, в Москве? – прошептал Гидон, потянувшись к ней лицом.

– Не знаю – здесь, там, на другой планете. Только не думай и не фантазируй об обычных отношениях мужчины и женщины. Ты мне не для этого нужен. Да и тебе, я знаю, от меня нужно не это.

Гидону стало казаться, что она знает о жизни, да и о нем самом, что-то такое, чего не знает ни он, ни его друзья и наставники, что она разглядела его насквозь и теперь сможет управлять им с неизбежностью, мягко, нежно и сильно, как луна управляет морем. Он чувствовал, что эта женщина вполне овладела им, что у него нет силы сопротивляться, а от его собственного «я», от строений его внутренней жизни остались руины. Все, что он любил и ценил прежде, рухнуло в мгновенье и потеряло смысл. От всего этого было и страшновато, и радостно. Он молча смотрел на нее, не вполне веря услышанному, но и не удивляясь. Он чувствовал себя засохшей пустынной колючкой, «розой Иерихона», неожиданно попавшей в воду и моментально расцветшей. Время остановилось.

Из транса его вывел голос Ренаты, настойчиво к нему обращавшейся. Наконец он расслышал, что она говорила:

– Что это за дерево, ты не знаешь? – спрашивала она, показывая пальцем у себя за спиной.

Гидон поднял глаза – и увидел над Ренатой красное рваное пламя. Да, это оно цветет, иудино дерево.

– Какое страшное название! Это за красные цветы его так?

– Не знаю.

– Оно, наверно, бесплодное. Есть деревья, что не дают плодов. Но все отбрасывают тень…

Гидон обвел глазами ветви с цветами, без листьев, землю под ними, тоже обрызганную красным.

– А я ногу натерла, сильно, до крови, – сказала она, протягивая к нему босую ступню. Спереди, поперек стопы на подъеме, шла широкая влажно-красная полоса. – Что ты так смотришь? Да подуй же, подуй!

Гидон наклонился, дунул, а потом дважды поцеловал стопу, ощутив губами ее прохладу и нежность.

– Заживет! – сказала она, поднялась, отряхнулась и ушла обратно в белое облако всполошившейся от ветерка парусины.

Гидон, как раненый зверь, отполз за дерево, потом в низинку, где его никто не мог обнаружить. Он лег на горячие камни, закрыл глаза – и продолжал видеть все то же лицо, слышать все тот же голос. Мучительные ощущения переполняли его организм. Они жгли и изнутри рвали его. Ему хотелось давить и душить в объятиях саму эту землю, знойную и цветущую. Он перевернулся на живот, сжал в горстях пылающий кремень, дернулся и, изливаясь, мучительно застонал…