Текст книги "Шесть дней месяца Авив. Повесть параллельной жизни"

ИГРУШКА СЛОМАЛАСЬ

В предвечернее время того же дня предстояло совершить еще один небольшой переход – к лагерю, незримо, обходным каким-то путем, опередившему наших путников, полдня дремавших под парусиновой палаткой. Уставшие от неподвижности и безделья, они стали дружно и весело собираться в путь. К тому же после необременительного завтрака все успели изрядно проголодаться. А Халдей намекал на какой-то новый гастрономический сюрприз за ужином в библейском духе. Шутливо подтрунивал: «Ну что, сидите и плачете, говоря: кто накормит нас мясом?» И потом, смеясь: «Дам, дам вам мясо, и будете есть, пока оно не пойдет из ноздрей ваших». Дальнейшее опустил, но Гидон, знавший продолжение священного текста, всем рассказал, что «поднимется ветер, и принесет от моря перепелов, и набросает их близ стана» (Числа, 11).

Готовились в дорогу, и только Рената хныкала, показывала всем израненную припухшую стопу и отказывалась идти. Ефим уговаривал ее потерпеть, не устраивать истерик, клеил на стертые места пластырь – но вскоре и сам убедился, что ременные сандалии ей противопоказаны, да и кроссовки теперь не одеть. Стали совещаться с Халдеем. Тот пообещал что-то придумать.

Не прошло и часа, как перед палаткой предстал стройный арабиан в цветной парчовой попоне, украшенной кистями и серебром, с сиденьем на спине под малиновым шелковым зонтиком. Важно выгнув тонкую шею, откинув головку, верблюд смотрел на встречающих темными умными глазами. Державший уздечку молодой бедуин был красив, живописен мужественным лицом, женственно обрамленным бело-красным платком под шерстяным обручем – и похож на пророка. Мелкая вьющаяся бородка, огненные глаза. Белая длинная рубаха, цветной поясок, на плечах шерстяная, черная, в белых полосках, хламида. «Селям!», говорил он, чуть склонив голову.

Опершись на руку Добровейна, прихрамывая, вышла Рената. Получилось, как в киносказке: по одному короткому слову вожатого верблюд грациозно сложился – и красавица с распущенными волосами, в белых шальварах и в воздушной накидке, с предупредительной помощью «пророка», взошла на приготовленный ей трон. Верблюд тут же стал подниматься. При этом араб смело поддерживал ногу в шальварах и даже, как многим увиделось, касался округлого бедра щекой.

И вот пустились – впереди, подобно царице Савской, Рената верхом на верблюде, сбоку, словно пристегнутый, молодой бедуин, за ними пешей нестройной толпою все остальные. Шли молча, сосредоточенно, в каком-то оцепенении. Может, только сейчас дошло до некоторых, по какой они ступают земле, как и для чего попали сюда. Впрочем, путь был недолгим. Километров через шесть-семь впереди, в небольшой пади, почти лишенной всякой растительности, показался лагерь – по виду тот же самый, что они оставили позади утром, с расставленными в том же порядке шатрами. Какой же маг и кудесник этот Халдей! Словно невидимо по воздуху перенес. И каждый нашел в своем шатре ту же самую обстановку, те же самые вещи.

За ужином в самом деле подавались жареные перепела. Из кувшинов наливалось вино и вода. Но прежнего дружеского застолья не получилось. Говорили изредка и негромко. На удивление, помалкивал и предводитель. Немного поев, он полулежа дремал в затемненном буфетом углу. Рената совсем не ела, а только отпивала что-то из глиняной чашки. Гидона тянуло смотреть на нее, но ответных взглядов он не дождался. Однако заметил, что и спутник Ренаты сидел рядом с ней какой-то отстраненный, грустный и молчаливый. Можно было подумать, что всем этим людям до чертиков надоело быть друг с другом, и только шатер, пустыня и бездорожье удерживают их вместе на одном ковре. Похоже, каждый из них задавался в это время одним и тем же вопросом: «И зачем я, дурак, дал себя уговорить и потащился сюда? Уж скорей бы все это кончилось!»

Рената и Добровейн первыми вышли из шатра на воздух, под ночной купол. Луна стояла уже высоко, но и ей не под силу было погасить низкие пустынные звезды. Издали, со стороны холма, ночь озарялась всполохами огня – это у бедуинских шерстяных палаток пылал костер, оттуда несло жареным мясом и слышалась негромкая мелодия зурны и думбека. Эта другая, параллельная, неизвестная жизнь влекла и пугала.

– Пойдем к ним! – неожиданно сказала Рената, взяв спутника за руку.

Ефим вздрогнул и отшатнулся:

– Куда? Там же эти…

– Да, набатеи, кочевники. Представляешь, как интересно! Мне хочется с ними поговорить. Шашлыка поесть…

– А на каком языке ты собралась говорить? Вряд ли кто-то из них владеет английским.

– Здесь говорят на левантийском, это диалект арабского. Я его немного знаю.

– Да что ты! Откуда?

– С детства.

– У тебя на каждый случай своя биография!

– Этот случай – последний. Другого не будет. Ты мог бы расслышать, что меня зовут Хазва. Так пойдем же!

Ефим, сжав ее ладонь, сказал просительно:

– Нет, не пойдем! На что они нам? И что подумают… что скажет Халдей? И вообще, мне хочется бай-бай.

Они подошли к своему шатру, остановились. Рената обернулась в сторону огня, Ефим смотрел на нее. На лице ее дрожали блики и тени. У костра зарыдала зурна.

– Не хочу я спать! – сказала Рената. – Я ненадолго. А ты иди, если хочешь.

И выдернув свою руку, она решительно пошла на огонь.

Добровейн проводил ее взглядом и вошел в шатер. Не включив света, не раздеваясь, упал на кровать. «Зачем нужно было брать ее с собою! – обреченно подумалось ему. – К чему я поехал сюда! И сколько будет нудить эта музыка? Почему Халдей позволяет?».

Он не чувствовал ни обиды, ни ревности, одно раздражение. Оно терзало и жгло его. «С женою обручишься, и другой будет спать с нею. Дом построишь, и не будешь жить в нем», – внезапно вспомнилось ему.

– Тьфу, черт! – ругнулся Ефим. – Какая ерунда лезет в голову!

Невозможно было дальше лежать. Он схватил попавшуюся под руку накидку и вышел наружу. Там, у отдаленного костра, негромко смеялись и пели, двигались острые тени. Сверху на все равнодушно смотрела луна. Ефим повернул в другую сторону. Простор пустыни, бледный от лунного света, точно тянул его. Он шел, не разбирая пути, по хрустящим камням и сам не заметил, как взобрался на возвышенность. Эта сторона холма была покрыта черной тенью, другая же освещена так, что на ней можно было разглядеть каждую былинку. Немного ниже вершины виднелся неширокий выступ. Ефим спустился к нему и присел на плоский камень. Беспредельный простор, нежно-прозрачный воздух, лунные камни – все хранило чуткую, настороженную тишину, неразделенную тайну, отчужденный покой.

Ефим стал искать глазами знакомые созвездия – и не находил их. Громадно, пусто и холодно было там наверху. Казалось, все пространство на небе до самой земли заполнено вечным страхом и негасимой тоской. «Что там? – мысленно спросил Ефим самого себя. – Есть ли там кто-то, кто может нас видеть, понять и помочь?» И он заговорил горьким шепотом, с внезапным порывом обиды и жалости к самому себе: «Почему я здесь, почему я один? Всюду один, нет никого! Разве я хуже всех? Почему такая несправедливость? Как мне жить?» Ему стало страшно своих слов и он, глядя вверх, зашептал примирительно: «Нет, нет, я сам виноват! Прости, прости меня! А ты прав и добр. Надо только виниться и слушаться». Говорил, а в тайниках своей души различал лукавую детскую надежду, что его смиренная молитва растрогает и расположит к нему вышнего, и случится чудо, от которого все сегодняшнее окажется лишь неприятным сном.

Чувство нелепости, необъяснимости, безобразности происходившего угнетало его. Ефим снова поднял глаза вверх, к небу. Оттуда по-прежнему безучастно смотрела луна, непонятно зачем мигали звезды, нависал непонятный ужас. Ему страшно стало оставаться одному. «Вдруг она уж вернулась!» – с надеждой подумал он и поспешил к своему шатру.

Рената действительно оказалась там. Она лежала на кровати и при свете ночника что-то читала. Когда Ефим вошел, она лишь на мгновенье оторвалась от чтения, чтобы мельком посмотреть на него. Ефим сбросил плащ и опустился на свою постель. Тяжесть с души почему-то не уходила, а нарастала. Как-то надо было начинать разговор.

– Что ты думаешь обо всем этом? – спросил он.

– Ты о чем? – отозвалась она, мгновенно взглянув на него поверх книжки. – Мои мысли, ты знаешь, обычно под цвет моего платья. Значит, сегодня – белые.

Ефим понял, что Рената свернулась, сложилась, затворилась, что теперь никакие упреки и жалобы на нее не подействуют. Он знал эту ее особенность замыкаться, не любил и боялся ее в эти часы. Ему хотелось сказать что-то решительное, важное, чтобы поразить ее и заставить выйти из раковины, открыться ему. Но, удивляясь самому себе, ничего не придумал кроме банальных попреков:

– Ты обещала, что больше такого не будет. И вот снова… И где!

– А, на Святой Земле! Ты это хочешь сказать?

– Да, это! Ты говорила, что если поедем, ты будешь вести себя хорошо. Ты обещала.

– Я сюда не стремилась. И обещала тебе быть паинькой с твоими дружками. А Джемаль – это совсем другое. Он мне прислуживает, его назначил Халдей. Он звал меня к костру, хотел угостить. Что в этом плохого? Надоело мне! Там, у костра, чувствуется хоть что-то живое.

– Живое! Ненавижу этих дикарей! От одного их вида становится не по себе, словно мы заехали в Сомали. Кажется, вот сейчас вытащат пистолет или нож…

– Да, в них сила, энергия, мужской стержень. И, если хочешь знать, достоинство и изящность во всем, во всех движениях. Меня это восхищает. Иногда ведь один жест, одно слово, одна интонация стоят того, чтобы из-за них кому-то отдаться.

– Ты, я знаю, нигде не пропустишь, если тебе захочется. Устроила мне кошмарный вечер.

– Кошерный?

– Замолчи! Ты нарочно меня злишь?

– Давай без скандала! Иначе я уйду сейчас же. И потом уйду навсегда.

– Не уйдешь! Никуда не уйдешь! – вскочил он.

– Хорошо, не уйду. Только давай оставим этот разговор до Москвы.

Рената бросила книжку в сторону и поднялась на кровати, поджав ноги. Ефим сел напротив. Она смотрела на него в упор.

– Вы по какому праву меня ревнуете? – спросила она нахмурясь. – Чего смотрите? Разве я давала вам какие-то обеты верности? Или требовала их от вас? Я больше всего ценю свободу, ту самую, о которой вы все говорите и которой никому не даете. Да, я никому не отказывала, если кто-то искренне, горячо, по любви добивался меня. А вы хотите сделать меня своей собственностью, присвоить мою красоту себе. И никогда, заметьте, ни разу не сказали мне простого слова «люблю». Знаете, почему? Я вам скажу – из страха себя связать каким-либо обязательством, чтобы признанием в любви не набавить мне цену, а себе не снизить. Все как на бирже! Скучно, постно, сердце не бьется. То, что было у нас с тобой, да и со всеми другими… это не жизнь, настоящая жизнь не такая, ты ее не видел, не знаешь.

– Не в словах дело, говорю я их или нет. Некоторые слова мне, так я устроен, трудно даются, я не актер. А вот ты все время играешь. Ты не любила, а притворялась, жила со мной. И готова при случае пойти с кем угодно. Каждый случай для тебя спектакль, праздник. Ты и здесь ищешь. Но ничего не будет, я не допущу праздника! Как бы то ни было, ты здесь со мной. У меня тоже есть права!

– Какие у вас права на меня? Кто вы вообще?

– Права на себя самого, на свою жизнь. Понимаешь ты это? Из-за тебя мне стыдно своей жизни. Да что там! Самого себя не выношу, своего лица, своей натуры, из-за того, что я не тот, что я не смог тебя по-настоящему увлечь, покорить. Или хотя бы понять.

– Приходится выбирать – либо понимать и знать женщин, либо любить их. Одно с другим плохо совмещается, – насмешливо сказала она. Но он не расслышал, а продолжал свое:

– Из-за тебя мне стыдно встречаться с родственниками, с прежними друзьями. Я всех потерял, стал посмешищем. И ты уходи! Хоть совсем уходи, я хочу быть один, совершенно один, как в могиле.

– Не давите на жалость, не пожалею! В вашем мире нет жалости, вообще нет ничего настоящего. Вы думаете вас любят – а вас ненавидят. С вами дружат – и не поколеблются столкнуть в пропасть. Вам оказывают уважение – а в душе презирают. Охраняют – и мечтают убить. Слава и могущество – дым в ветряный день. Ваше богатство – грех перед богом, мусор, свидетельство вашей вины. Что вы так смотрите? Никто вам такого не говорил? Вам главное, чтоб было комфортно. «Делай, что хочешь, но чтобы я ничего не знал, мне так удобнее» – вот что вы мне всегда давали понять. И скажите, зачем вам я? Зачем вам живая женщина? Купите себе пластиковую, с ней проще. Закажете – сделают с меня копию, да хоть и похожей на Мерлин Монро. А мне надоело быть дорогой игрушкой. Сладким куском, который облизывают со всех сторон, чавкают, слюни пускают. Как часто я ощущала себя ночной вазой, сосудом для слива чьих-то мерзостей, гнилых выделений. Я лучше убью себя, чем так жить! Да, лучше умереть! И я готова. Хотите пойти со мной туда? Хорошо ведь вдвоем. Нет, не пойдете!

Ефим сидел, обхватив голову. Он не мог больше слушать этот бред, ее надорванный голос. «Что она говорит? Это какое-то безумие! Да, она не в себе, она сумасшедшая. Но когда это случилось? Почему он раньше не догадался? Зачем взял с собой? Может, она там с ними накурилась чего-нибудь? И как теперь дотянуть до конца? Нет, что она говорит? Надо понять, надо принять меры».

– Той, которую ты знал, больше нет, – говорила она. – Ренаты нет, сгнила. Я ее отрежу, как гангрену хирург. Я Хазва, слышишь! Если хочешь знать, я этого Джемаля во сне увидела, еще в самолете, когда летели сюда. На минуту, кажется, сомкнула глаза – и он показался. Стал здесь меня на верблюда сажать, смотрю, это он самый. И если ты еще полезешь ко мне – я убью тебя, слышишь!

И она действительно показала вдруг из-под тряпок что-то блеснувшее как кинжал или нож. Но не это испугало Ефима. Его пронзил стон, который она издала, похожий на вопль раненого зверя, от которого бросило в холод и дрожь. Внезапно он понял, что коснулся жилы, под напряжением провода, расслышал подлинную боль – и все, что было проговорено у них до сих пор, показалось ему теперь игрой и рисовкой. В груди его поднялся комок, настолько новый, невозможный для него прежде, что он не смог с ним совладать. Комок сжимал горло. Что это, что такое? Кто это рыдает? Кто дико кричит, не владея собой? Да это же он сам, Ефим! Презрев угрозу, он бросился к Ренате, сжал ее, так что в плечах косточки хрустнули, а нож со стуком упал на пол. В начавшейся борьбе, в объятиях, они комком полетели с кровати. Рената вдруг обессилела, расслышав, как короткими яростными ударами сердца ее прибивают к полу. И она покорилась.

ИСХОД

После мгновенно наступившего забытья, провала, беспамятства Ефим вдруг испуганно вздрогнул и очнулся. Он лежал на своей койке, один, почти голый. Прислушиваясь, он поднял голову – и тут же с внезапной обреченностью, с жутким ознобом понял, что кровать Ренаты пуста. Сердце его колотилось, во рту пересохло. Если бы он попытался тогда закричать – ничего бы не вышло, только прерывистый хрип. Хотел встать – и снова упал. После этого еще какое-то время лежал без движения и без ясной мысли. Наконец собрался с силами, кое-как накинул на себя перепутанное тряпье, отыскал фонарик и откинул полог шатра. Холодной свежестью обдало его. Время было не позднее, как он думал, а самое раннее, третья стража. Небо на востоке светлело, начиналось утро.

Ефим направился к черным бедуинским шатрам, подошел к первому. Там спали. У входа чернело кострище без огней. На ум ему почему-то пришел древний обычай раздирать в знак скорби или раскаяния свои одежды и посыпать голову пеплом.

– Эй, вы там! – крикнул он по-английски.

Из войлочной норы высунулось сонное лицо.

– Wher is Джемаль? – спросил Ефим.

– Джемаль? There! – махнул тот в сторону третьего шатра.

Ефим подошел туда. Сердце отчаянно билось. Вдруг она там, с ним? Будь что будет! Он включил фонарик и, подняв полог, провел лучом по внутренности тесной норы. Взбитая постель, разбросанные вещи – и никого.

Он вернулся к первому шатру, заорал:

– Where is he?!

Показалась та же сонная образина:

– Джемаль? Go! Go away!

– Where?

– There! – махнул он в сторону.

Большего от него нельзя было добиться.

На шум стали выходить из шатров паломники. Ефим с воплем бросился к ним. Стали звать Халдея, его, на удивление, не оказалось на месте. Панику подогрели крики старшего Магнера, Якова Борисовича, внезапно обнаружившего пропажу сына. Где он мог быть в такое время? И не связано ли его отсутствие с исчезновением танцовщицы? Конечно, влюбленность юноши бросалась в глаза, многие замечали их переглядывания и таинственные разговоры. Не могли ли они сбежать вдвоем, а бедуин Джемаль просто согласился быть их проводником? От этой «светской львицы» (вспомнилось наконец газетное прозвище Ренаты!) всего можно ожидать, а уж соблазнения красивого мальчишки тем более. Тогда беглецов следует искать в Иерусалиме, в аэропорту! Срочно надо известить власти, перекрыть вылет и выезд!

Все метались вперемежку по лагерю, хватали друг друга за одежду, спрашивали об одном и том же – и ничего не могли понять. Предположения звучали самые невероятные. Главное, путешественники оказались без всякой связи – ведь все послушно сдали свои телефоны-смартфоны на хранение Халдею. А он как провалился! Стали трясти набатеев – в наличии их обнаружилось четверо, но те с грехом пополам объяснились, что не видели и не слышали ночью ничего подозрительного, а исчезновение проводника Джемаля и для них остается самой большой загадкой. Еще они встревоженно спрашивали, когда рассчитаются с ними за работу и не вычтут ли что-нибудь за сегодняшний инцидент.

Ожидание неведомого, но явно страшного становилось невыносимым. На Добровейна и Магнера мучительно было смотреть. Вдруг, спустя примерно час, уже при солнечном свете, на тропинке из-за холма показался Гидон. Он шел без спешки, при этом часто оглядывался, как бы размышляя, а не вернуться ли обратно. Примечательно, что одет он был не в ветхозаветный балахон, а в обычные джинсы, футболку и кроссовки, в которых его видели в день приезда. За плечами висел рюкзачок.

Подойдя, Гидон приветственно покивал всем головой, внимательно посмотрел на отца и тут же нырнул в свой шатер. Магнер последовал за ним. Гидон лежал на кровати, обхватив голову руками.

– Что случилось? Куда ты ходил? – спросил отец.

Гидон молча смотрел на него. Потом с трудом выдавил, не отнимая рук от лица:

– Не взяли! Велела идти с ней… а потом не взяли.

– Кто велела?

– Она.

– Рената?

– Хазва.

– Подожди, сейчас все расскажешь.

Магнер выглянул из шатра и позвал Добровейна. Общая тревога сблизила их. Гидон говорил с большой неохотой, немногословно, приходилось его тормошить и вытягивать каждое слово. Да и многое ли он знал на самом деле? Он рассказал, что ночью ему не спалось, он сидел снаружи, смотрел на луну и созвездия. То, что при этом он неистово думал о Ренате, часто взглядывал в сторону ее шатра и придумывал любовные катрены, – в рассказе Гидон опустил. Да, он слышал крики и стоны, раздававшиеся среди ночи из того шатра, они еще больше разожгли и взвинтили его. Потом наступила тишина – и Гидон совсем уже собрался идти спать, как вдруг увидел явившееся из тьмы белое видение. Он бросился к нему. Да, это была Рената! Она ничуть не удивилась ему. Грозная, как полки со знаменами, сказала коротко: «Ты готов? Пойдем же!» Гидон прокрался в свой шатер и, схватив рюкзак с одеждой, пошел за Ренатой. У палаток бедуинов их ждал Кемаль, одетый в дорожное. Он что-то спросил Ренату, она отвечала. Говорили они на арабском, но Гидон понял, что разговор шел о нем. Пока Рената переодевалась за палаткой, Джемаль поприветствовал его и пожал руку. Взяли по рюкзаку и сразу же неведомой тропкой пошли от лагеря в сторону. В лунном сиянии виден был каждый камень. По пустыне гулял свежий ветер. Шли молча, без всякой дороги, около часа. В очередной низинке обнаружилась машина, небольшой джип. Джемаль вынул из рюкзака и прикрутил номера. Потом они снова говорили между собой. Он называл ее Хазвой. Наконец она подошла к нему и сказала:

– Прости, малыш, сейчас не можем взять тебя с собой. С тобой попадемся, тебя будут сильно искать.

Она обняла его и крепко поцеловала (об этом умолчал).

– Дорогу назад найдешь? Светает, нам пора. Еще встретимся. Я тебя позову.

Джемаль снова пожал ему руку и потрепал по плечу. Они уехали, а он побрел обратно.

– Номер машины? Куда они направляются? – вскочил Добровейн.

– Джип Вранглер, серый, номер не разглядел (на самом деле даже не посмотрел на него!)

– Они что-нибудь говорили о маршруте?

– При мне нет. Хотя один раз прозвучало «Мыср, Мыср».

– Что за ерунда, какой Мыср?

– Мицраим, Египет на арабском.

– Здорово! – расхохотался вдруг Магнер-старший. – Шли из Египта, повернули обратно в Египет!

Он посмотрел на Добровейна, оценивая его способность в данной ситуации воспринять шутку:

– Не переживай, Ефим! Как говорят у нас в России? Баба с возу…

Но Добровейн не стал продолжать разговор и ушел к себе.

– Так, говоришь, не взяли тебя? – Магнер развернулся к сыну. – А то пошел бы с ними? И куда – в Мицраим? Или в Сирию?

– Я больше тебе ничего не скажу, – отвечал Гидон, не смотря на него. – Мне еще разобраться… Мне узнать хотелось, другую жизнь увидеть. Лучше умереть, чем так жить, как мы живем! Я потому только вернулся, что мне идти сейчас некуда.

– Тестостерон тебе мозги сносит, вот что! Ожегся. И как теперь быть? Хоть бы мать пожалел! – Яков Борисович начал было читать нотацию, но, чутьем режиссера почуяв ее пошлость и провальную бесполезность, закончил просто и буднично. – Спи, дома поговорим. Выбраться бы отсюда быстрее…

Магнеру надоел маскарад – и потому он тоже разыскал свои брюки и клетчатую ковбойку. Выйдя наружу, увидел, что переоделись в привычное и другие путешественники.

Халдея все не было. Он, по-видимому, потерял к мероприятию всякий интерес, но из-за сакральных понятий не хотел его закончить досрочно. Распорядок нарушился, о пешем маршруте никто больше не думал. Завтракали, а потом и обедали холодными остатками вчерашней еды.

Наутро вторника, пятого дня от прилета, движение группы по пустыне возобновилось. Понурым видом, опавшими лицами, мятой одеждой паломники больше напоминали теперь конвоируемых арестантов. Проволоклись они ослабевшими, покусанными ногами несколько километров, потом отдыхали в палатке, пока их лагерь со всеми шатрами и имуществом перемещался обходным маршрутом на новое место. Это новое место ландшафтом и другими приметами показалось всем настолько похожим на место первого ночлега, что стали говорить, будто их два дня водили пешком по какому-то кругу и возвратили туда же, откуда и начинался весь путь. То есть попросту дурачили. А значит цель путешествия не стала ближе ни на один метр.

Вечером пригласили на ужин. Но Гидон решительно отказался пойти со всеми в большой шатер.

– Лучше быть голодным, но свободным! – сказал он.

Наутро в центре внимания оказался Ефим Добровейн, он говорил горячо, убежденно:

– Готовился теракт, мы все были в смертельной опасности. Нас Рената спасла! Она завлекла моджахеда и, жертвуя собой, увела его от нас. Она не посвящала меня в свой план, я абсолютно ничего не знал, хотя и догадывался. Но Гидон рассказал. Он тоже рисковал… Нужно действовать, нужно спасать Ренату!

Раздались крики:

– Халдей! Где чертов Халдей!

Послышался шум подъезжающего автомобиля. Спустя минуту появился Халдей.

– Готовился теракт! Нас хотели взорвать или перестрелять! А вы… вы специально наняли к нам террористов? Рената сбежала с моджахедом! —кричали ему.

Халдей реагировал спокойно:

– Азохен вей. Ну и ладно.

Крики:

– Требуем вернуть паспорта, мобильники и все наши личные вещи!

Халдей:

– Всё там! Вам вернут в аэропорту. Пока обойдемся без этого.

Подозвав к себе Добровейна, отойдя с ним в сторону. Халдей вынул из кармана газету.

– Неприятная новость… касающаяся вас… Впрочем, теперь и меня… (Прочел вполголоса) «Вчера поздним вечером при перестрелке на границе сектора Газа была смертельно ранена известная российская танцовщица Рената Бояркова. Обстоятельства происшествия выясняются». Тсс, никому! Неприятная история. Я еду сейчас объясняться, выясню, что и как.

Ефим молча закрыл лицо руками. Халдей вышел на средину:

– Я откланиваюсь, дела! А за вами придет автобус. До связи!

Люди бессильно помахали вслед машине и по одиночке, где попало, стали падать на землю.