Текст книги "Секретный дьяк"

А все оказалось еще страшнее.

Снова вошел в комнатку господин Чепесюк в квадратной накидке с лицом ужасным и хмурым и молча вывел Ивана в коридор, в сумерки. Шли, высоко поднимая ноги, боясь запнуться, а все равно Иван спотыкался – ноги не слушались. Господин Чепесюк, не отворяя рта, помогал, потом втолкнул куда-то, где резко несло горелым. Оказалось – от масляных фонарей, коптивших на грубом деревянном столе, а также из вместительного каменного камина, в котором тлели каменья. Свету фонари и камин давали мало, поэтому в светцах, в железных треножниках, стояли еще и некоторые оплывшие свечи. Все равно было темно. Правда, различались желтые опилки, которыми был посыпан пол, и тяжелый деревянный стол, за которым дружно сидели три человека, низко наклонив большие головы в простых париках.

Вон какие парики! – пронзило Ивана.

Вон как все эти три человека сильно задумались!

Вон какие тяжелые железы лежат перед камином – и клещи, и кандалы, и цепи.

И слабые отсветы, падающие из каминного зева, страшно и томительно играют на железах. А в полутьме справа от себя Иван увидел, как бы специально удалена от входа, – виска, иначе дыба. И тело на ней. Большое обмяклое тело.

Не человек, а именно тело. Небось, и боли уже не чувствует.

– А ну, подойди, Ванюша, голубчик…

Голос так ласково прозвучал в темной пытошной, в свечном чаду, в потрескивании каминном, что жизнь как бы заново ласково и издалека поманила Ивана: а ну, подойди, Ванюша, голубчик. Темный ужас, как сквозняк, улетучился, ведь звал Ивана дядька родной думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев. Он был в парике, как все, потому Иван не сразу узнал его. А рядом сидели двое – тяжелый пожилой человек и угрюмый писец с пером в руке, с медной чернильницею на шее. Нехорошо пахло потом, мочой. Может, кровью. Еще чем-то неопределимым. И прелыми опилками.

– Ты пока ничего не пиши, Макарий, – строго предупредил думный дьяк, но посмотрел не на писца, а на человека рядом, который неторопливо стянул с головы парик, будто в пытошной стало совсем душно. – А ты, Ванюша, голубчик, отвечай нам честно. – Думный дьяк даже головой покивал. – Мы же знаем про твою слабость, Ванюша, голубчик. Оно завсегда интересно посидеть в австерии или в другом каком царском кружале. Выпил винца на несколько денежек, вот тебе и хорошо. – Думный дьяк даже плечом повел, дескать, в самом деле, чего плохого? – Мы же знаем, что ты в собственное время посещал те кружала. Правда, Ванюша, голубчик? Ведь было такое? Дело сделал и пошел. Правда? Мы же знаем, что ты о дисциплине имеешь понятие. Нет у нас к тебе обид, Ванюша, голубчик. Если ты и пошумишь немного, так ведь русский человек не может не пошуметь. Правда? Зато потом и мучается сильно. Мы твоим делом довольны. Твои маппы, Ванюша, голубчик, угодны государю, а государь наш знает, какая маппа стоит внимания. Он это очень даже хорошо знает, – с каким-то тайным, но теперь уже и с каким-то нехорошим значением повторил думный дьяк. – Вот и нам, Ванюша, голубчик, нравится, как ты делаешь свое дело. И мы, Ванюша, голубчик, так же служим государю. Чего тут плохого, правда?

– Ага, – несмело кивнул Иван.

– Ну вот и хорошо, – неведомо чему обрадовался думный дьяк. – Вот ты нам таперича и помоги. Ты ведь поможешь?

– Ага, – все еще робко, но уже приободряясь ответил Иван. – Да коль в силах, да непременно. – И повторил эти простые слова два, а может, три раза. Хотел, наверное, чтобы они дошли даже до квадратного чугунного господина Чепесюка, застывшего позади у запертых дверей.

– Ну вот и скажи нам, – вкрадчиво, даже ласково сказал думный дьяк. – Горазд ты по кабакам шляться. Сам про себя думаешь, наверное, что сильно ловок, что никто о том и не знает. Только так не бывает, Ванюша, голубчик, потому что есть в мире особое око, невидимое, незримое, государственное. И русский орел двуглав, он все видит. Оттого мы и требуем от каждого человека полной честности.

Вот он глаз невидимый, неведомый, государственный! – понял, как в ледяную полынью провалился, Иван.

А думный дьяк продолжил неторопливо:

– Сейчас не в укор тебе говорю. Сейчас надеемся, что ты нам поможешь. Мы тут, Ванюша, голубчик, никак не можем отыскать одного человека. Вот знаем, что явился он в Санкт-Петербурх, а найти не можем. Ну как пропал. А может, и правда пропал, – думный дьяк ласково, но и неодобрительно почмокал губами. – Может, лучше бы ему пропасть, кто знает, только мы должны в том убедиться. Потому и позвали тебя, Ванюша, голубчик, ведь ты мастак шляться по кабакам.

– Да что? Что надо-то? – вырвалось у Ивана.

Сам устыдился, так быстро и испуганно вырвалось.

– А вот не встречал ли где в кабаках, в кружалах царских, в вертепах мерзких некоего казака в хороший рост, видного, и усы при нем, и может сабельку носить у пояса, и, может, шепелявит чуть-чуть? А еще, – добавил думный дьяк, внимательно глядя прямо в глаза помертвевшему Ивану, – а еще, выпив, любит этот казак устраивать крупный шум…

– Да как же в кабаках без шума, дядя?

– А ты не торопись, не торопись, – мягко укорил думный дьяк, как бы этим вдруг холодно отталкиваясь от Ивана. – Ты не торопись, отвечай только на поставленный вопрос, никаких лишних слов не произноси. И еще… Ты меня сейчас дядей, Ванюша, голубчик, не называй, а то что же такое получится? Тебя, может, сейчас потащат на виску, я, может, сейчас сам прикажу такое, а ты мне – дядя, дядя… Так что не торопись, Ванюша, отвечай честно, просто. Пусть каждый ответ будет правдив. И каждое слово ясным.

Думный дьяк посмотрел на угрюмого писца:

– Вот и Макарию записывать будет проще.

Иван, еще сильнее похолодев, кивнул.

– Встречал ты в кабаке такого казака? Весь собой видный. Скорее всего, в сентябре быть мог, может, в октябре. Имея дерзкий характер, мог прельстительные речи вести, рассказывать о далеких краях, упоминать разные имена.

Ивана как обожгло – дознались!

Вот вышли на след тайной маппы!

Уж кому не знать о ней, как не думному дьяку?

Теперь нельзя лгать, никак нельзя! Он робко кивнул:

– Было.

– И какие имена поминал казак?

– Яков какой-то, с какого-то острова… Может, в Акияне… Еще говорил про какого-то шепелявого… Даже говорил, что, дескать, я сколько-то похож на того шепелявого… Только я-то что… И о других не слышал…

– А не поминал ли искомый человек казачьего голову Волотьку Атласова? – Думный дьяк значительно глянул на мрачного соседа, снявшего парик, и тот согласно кивнул.

– Казачьего голову не поминал… Говорил только про Якова… Будто высажен какой-то Яков на далеком острову…

– А знаешь ли ты, Ванюша, голубчик, что когда-то на Камчатке воры зарезали государственного человека казачьего голову Волотьку Атласова?

– Да, знаю.

– Откуда знаешь? – грубо спросил человек, снявший парик.

– Имел приказ просматривать всякие дела Сибирского приказа.

– А знаешь ты, кто зарезал того государственного человека? – так же грубо спросил человек без парика.

– Воры, наверное.

И вдруг осенила его догадка.

Там, в глубине пытошной, висит сейчас, наверное, на виске, на дыбе, в беспамятстве тот самый казак, который махался в кабаке портретом Усатого… Кто еще?.. С ужасом вдруг воссоединил в своем сознании чертежик, найденный в чужом мешке, и казака, висящего на дыбе…

– Шепелявого какого-то вспоминали…

– И какое-то имя произносили?

– При мне нет, – от ужаса, от собственной слабости, от презрения к себе Иван задохнулся.

– А еще про что говорили?

– Больше об островах. То ли сами ходили туда, то ли даже кого-то оставили.

– А кто говорил про такое?

– Да вроде казачий десятник.

– Этот? – вдруг страшно спросил человек без парика, поворачивая голову к дыбе.

Иван задрожал. Боялся смотреть, но и не мог не смотреть.

– Да разве он сам не признался?

– Воры, Ванюша, голубчик, сами ничего такого не говорят, – совсем уже нехорошо усмехнулся думный дьяк. – Палач на десятника казачьего уже пару горячих веников извел, все косточки ему вывернул, а десятник молчит. Дан, значит, такой дар ему. Дар безмолвия.

И спросил страшно:

– Он? Его видел в кружале?

– Кажется… – ужасаясь, всмотрелся Иван в полумрак.

И уже увереннее произнес:

– Он, он. Я помню…

Глава II. Бабиновская дорога

Ох, санкт-петербурхские прешпекты, московский Пожар, ох, злая Бабиновская дорога! Иван стал подмечать, что чем ближе к Сибири, тем печальней глядят на тебя встречные люди. Спрашивал: «Господин Чепесюк, сколько идти до Камня?» Но господин Чепесюк не отвечал.

Иван боялся его молчания.

Вот, думал, вся жизнь так и пройдет.

«Господин Чепесюк, почему на дороге каторжных столько?»

Не ожидая ответа – какой тут ответ? – с тоской оглядывал каторжных.

Представлял себя таким же – в кандалах и в колодках. Думал, это ж понятно: не найду путь в Апонию, сяду в колодки. Звон цепей вгонял в тоску. Не выдерживая, слал ближайшему каторжному калачик, как бы пытался умилостивить собственную будущую судьбу. А то и луковку посылал – как себе. Господин Чепесюк вдруг пронзительно оглядывался на Ивана.

– Люди же… – разводил руками Иван.

Чепесюк молчал, ничем не выдавая своего отношения.

Ждал хоть слова, хоть полслова в ответ, а ничего, ни звука.

Сорвись хоть слово, хоть звук с чугунных губ господина Чепесюка, кинулся бы обнять его, а может напротив, кинулся бы с ножом, но Чепесюк молчал. Всегда молчал. Тогда Иван смирялся, лез дрогнувшей рукой под полость, нашаривал баклагу, думал со смиренной тоской – пойдут глухие места, где брать винцо? А господин Чепесюк молчал, и Ивана от его молчания схватывало холодом.

А то леший начнет дразнить. Сперва напугает каким непонятным шумом, а потом долго смеется за деревьями и хлопает в заскорузлые ладони. От страху волосы не убираются под шапку. Спросишь ямщика: откуда здесь такой сильный леший? – ямщик усмехнется: да вот, мол, пришел с казаками из России.

В деревнях к повозкам выбегали местные. Кто предлагал елку мха – мох на палках продавался, кто свежего молока или калачи. Всяко бабы стояли. Одна не просила милостыню, а просто прижимала к груди двух дитятей, говорила негромко, проникновенно: «Погляди, барин, какие у меня дети – один полоумный, другой совсем никаких звуков не выговаривает». И смотрела невыносимо, всю душу изорвала, дура.

 
Не судил Бог христианства
освободить от поганства,
еще не дал сбить поганства…
 

Главный обоз, груженный снаряжением, провиантом, военным зельем, разрубленными на части якорями и канатами (в цельном виде нельзя было разместить такое снаряжение на подводах из-за тяжести и размеров) – давно отстал. Чепесюк и пять волонтеров, с собою таща Крестинина, торопились вперед. Хорошо бы, считали, придти в Якуцк к концу года. Сильно на это не надеялись, но радость была – июнь выдался сухой, теплый. Ржали лошади, ругались ямщики, братья Агеевы, специально на то назначенные, вечерами жгли костры – не хотелось кормить клопов в душных избах. Когда еще шли с основным обозом, встретили под Козлами некоторых людей гостиной сотни. Те сильно, даже с ревностью, начали пытать, да куда идет такой обширный поезд? Очень удивились, услышав по секрету, что в Сибирь. Некоторые сочли, что это где-то у реки, может, неподалеку. У той, может, Волги. А то зачем тащить с собой якоря? А некоторые совсем не поверили. Да ну, в Сибирь! Чего ж это в Сибирь тащить канаты? Олешков, что ль, останавливать на ходу? Один все качал головой: «Ну, может, и довезете десятую часть. Ну, может, кто из вас и дойдет до места». – «Как десятую? – трезвея, спрашивал Крестинин. – Как не все дойдем?» И сам думал: а как это можно дойти в Сибирь на подводах? Я точно не дойду. Помру с тоски или с перепою, а то убегу, пойду каликой босым по всяким дорогам – странствовать по окрестным монастырям. Может, песнопениям обучусь, думал томительно. Исхожу всю Россию. Где калачик подадут, где из шкалика капнут. Люди, они добрые. Однажды, подумал, совсем оборванный, на себя не похожий, в Мокрушиной слободке на Петербургской стороне загляну в уютный домик вдовы Саплиной. Там меня не узнают, зато накормят, напоят, а он добрую вдову увидит. И Нюшку. Сильно пожалел: Нюшку к тому времени, наверное, уже и не ущипнешь. Обрастет дура детьми как опятами. «Как это десятую часть? – пугался. Смотрел на людей гостиной сотни. – Как это не все дойдем?»

Люди гостиной сотни, купчишки, знающе посмеивались, помаргивали:

– Ну, как? Да просто. Долга дорога! Усушка, утруска, порча от ветра и червоточины, мыши да плесень. А еще сырость, а еще засуха, плохие броды, наводнения, ветры, мор. В пути опять же пожары.

– Какие мыши в обозе? Какая засуха? Какие пожары в пути?

– А это такое дело, стихийное, – знающе перемаргивались люди гостиной сотни. – Вон ящички у вас всякие, дерево, стружка. А мыши в ящик залезть – пара плюнуть. А то, смотришь, книжку найдет. Или свечу. Мышь сильно бумагу любит. А потом телега в яму на броде впадет. А потом осень зальет дождями. А потом ночью, когда спишь, огонек от костра занесет в солому. А еще зимой, кушая мороженые щи с убоиной, живот схватит. А еще всякие лихие люди. За Камнем-то дороги пусты, помощи там не докричишься. Там, считай, вообще никаких дорог. Нет уж, – уверенно качали головами, – многих, наверное, разбойники побьют, многого не довезете.

А ведь и не довезем, и побьют, думал Иван в печали.

И вдруг отчаивался: лучше пусть варнаки в Сибири зарежут, чем помирать в темной пытошной в плоском Санкт-Петербурхе. Лучше, ноги сбивая, тащить на себе роги для пороха, рубленый свинец, котлы медные для дикующих и лучше умереть от плохого горячего винца посреди луговой равнины, пасть под кистенем безбожного разбойника, чем жить так, как раньше жил в Санкт-Петербурхе после встречи с государем…

 
Магомете, Христов враже,
да что да-а-альший час покаже,
кто от чьиих рук поляже…
 

Чем дальше, тем глуше становилось и сумрачнее.

Не верилось, что кто-то в Сибирь мог ходить по собственной воле.

«Господин Чепесюк, – спрашивал. – Зачем человеку так далеко ходить?»

Господин Чепесюк молчал. И уж совсем не верилось, что кто-то, забредя столь далеко (об Якуцке или Камчатке даже думать не смел), мог вернуться отсюда.

А ведь возвращались! Даже с края земли возвращались!

Тот же Волотька Атласов. Пятидесятника казачьего Иван никогда не видел и видеть не мог, но ведь, по рассказам соломенной вдовы, не раз появлялся он в доме Матвеевых с богатыми подарками. Соломенная вдова, тогда еще даже не мужняя жена, а просто пухленькая веселая девица, вспоминала о Волотьке с каким-то особенным вздохом, с особенным блеском в глазах. Еще бы, ведь видела пятидесятника совсем молодыми глазами. Это уже потом неукротимый маиор Саплин сделал для нее геройство совсем обычным делом, а тогда девица Матвеева была молодой, вся горела, с ужасом и восторгом смотрела на светловолосого голубоглазого человека, ходившего так далеко, что там никто и не слыхивал христианского голоса! Был Атласов громок, людей не боялся. Если входил в кабак, кабатчик сам бежал навстречу взволнованно – по осанке, по льняной бороде, по голубым холодным глазам и богатой одежде угадывал важного гостя. Ишь, какой! Царь Пётр Алексеевич всем постриг бороды, а этот, гляди, все еще в бороде, и нет на его платье лоскутьев красных и желтых, как полагается по государеву указу. Не пугался вслух говорить: «Творящие брадобритие ненавидимы от Бога, создавшего нас по образу своему…» В канцелярии, много работая с маппами, Иван внимательно изучил и «Скаски» Атласова, отобранные у него в Якуцкой приказной избе еще в семьсот первом году. Понял, что тщательнее пятидесятника никто не вглядывался в далекий мир восточного края земли, в который не каждому удавалось проникнуть. Случалось, конечно, что проникали, да там, на пороге неведомого мира и оставались – одни сраженные стрелой, другие – провалившись в ледяную полынью, третьи – сорвавшись с промерзлых скал. Известно, как легко собирать ясак: то ли сам умрешь, то ли дикующие в лесах нечаянно зарубят.

Вот кто еще видел такое, как Волотька Атласов?

Тех же дикующих, к примеру. Эти дикующие никакой ценности соболям не знают, режут хвосты, замешивают в глину, чтобы горшки были прочнее. Юрты у них легкие даже зимой, потому что земля постоянно трясется; построишь избу, так в ней тебя и задавит. Реки, перед которыми Нева кажется мелкой протокой. Горы, из их нутра дым идет, будто пережигают внутри каменья. Солнце, стоящее летом прямо против человеческой головы, даже тень не ложится под ноги. Птицы как пчелы, ягода как яблоко, деревья величиной с гриб и грибы, наоборот, поднимаются над деревьями – в сендухе. А с гор выпадают реки ключевые. Вода в них истинно зелена, а насквозь прозрачна. Брось в воду копейку – увидишь в глубину сажени на три.

Вдруг приходил в себя. Что ему до Волотьки Атласова?

Совал руку под полость, жадно нащупывал деревянную баклажку.

По сторонам не глядел. Пусть глядит чугунный господин Чепесюк. Что там увидишь? Покосившиеся поскотины, гнилые плетни, горбатые избы, грязные околицы. Твердо решил – сбегу! Ничто не удержит.

Бабиновская дорога долгая, старая. Ох, Бабиновская дорога!

По многим чертежикам знал, что идет Бабиновская дорога от Соликамска по верховьям Яйвы, а дальше через Павдинский камень – до реки Ляли. По лялинским берегам до устья Разсохиной, к речке Мостовой на Туру и так до самого Тобольска. На чертежике – интересно, а если въявь, то везде все те же размытые вешней водой мосты, покосившиеся поскотины, грязь, подводы с каторжными. Обдавало ужасным холодком, звал: «Господин Чепесюк!» – но чугунный человек не откликался. Одно утешение: сунешь руку под полость, а там баклажка. Твердо решил: даже до Камня терпеть не стану, сбегу. Назад все равно пути нет, и впереди смерть. Господин Чепесюк так иногда глядел, что становилось понятно – не видит Ивана, Иван для него только тень, может, для господина Чепесюка он уже вообще давно умер. Тогда тем более. Вернешься в Парадиз – пытошная, с Чепесюком пойдешь – в пути сгинешь. Не хотел Иван ни того, ни другого. В полузабытье мечтал: сбегу! На папертях подадут, в деревне калач вынесут. Человек русский добр.

И светлее становилось на душе, небо меньше пугало.

Вдруг вспоминал, в одном тонком сне было ему видение: облак мутный над головой. А над облаком еще что-то, тоже томительное и мутное, и куда взгляд ни бросишь, вроде как сатанинское. Не положено так, быть не может в божьем миру ничего такого, а вот смущенная душа угадывала – сатанинское.

Сам не знал, что о таком думать.

Смотрел с тряского возка на спокойное небо.

Небо светло стояло над миром, – видимо, аггел отвечал мыслям.

Тишь, благодать, лошади пыхтят, ветерком обдувает лицо, и вдруг снова за поворотом – каторжные. У кого ноздри рваные, чуть не кровоточат, у кого клеймо свежее на лбу – вор. А впереди лес стеной. Настоящий, темный. Такие вот варнаки каторжные сбегут из-под стражи, станет страшный лес еще страшней, чем при Соловье-разбойнике. Чувствовал, что если бежать, то уже сейчас, пока путь к Москве окончательно не потерян в лесах диких, нехоженых. Чувствовал, нельзя тянуть. Он не Волотька Атласов, чтобы смело рыскать среди дикующих. Часто думал с невыразимой обидой: дядя родной думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев любимого племянника погнал на смерть! Понимал, правда, при этом, что никак думный дьяк не мог спасти его: он ведь сам чего только ни наговорил государю! Так что прав был дядя: пусть лучше зарежут племянника дикующие, чем замучает палач в пытошной.

Всю зиму изучал бумаги, в том числе «Скаски» Атласова.

Прослужив в Сибири двадцать лет (все по своей воле), пятидесятник Атласов исходил ее вдоль и поперек, только за пять лет до нового календаря по указу якуцкого воеводы сел прикащиком в Анадырском остроге. Но сидеть на месте не мог, быстро заскучал. На собственные деньги собрал служилых да промышленных, прибавил к отряду шесть десятков юкагиров, их на севере волками зовут, и пошел неизвестным путем через Колымское нагорье, объясачивая по пути немирных коряков.

Спускаясь на юг к земле Камчатке, о которой был много наслышан, дошел до красивой реки Тигиль, а с нее повернул на реку, которую тоже звали Камчаткой. Там поставил на память простой деревянный крест с надписью: «205 году июля 18 дня поставил сей крест пятидесятник Володимер Атласов со товарыщи».

Может, и сейчас стоит крест.

Правильное, хорошее дело – распространение земель.

Но Волотька Атласов на достигнутом никак не остановился.

Он, оставив под охраной оленей, построил лодки и со служилыми, а также с нанятыми замиренными дикующими поплыл вниз по реке Камчатке. Проплавал три дня, а когда вернулся, не нашел олешков, угнали их воинственные коряки. Пришлось гоняться. Догнал коряков уже у самого Пенжинского моря, весь день дрались. Наверное, полторы сотни, не меньше, убили коряков, зато вернули олешков.

А в 1700 году смелый пятидесятник появился в Якуцке, где в приказной избе воевода Трауернихт, бритый белобрысый немец, да долгогривый дьяк Максим Романов подробно расспросили его о походе. А на следующий год Атласов был уже в Москве – с большим, даже с великим богатством, с апонским пленником и со славой человека, сильно расширившего русское государство. Сам государь Пётр Алексеевич милостиво разговаривал с Волотькой, внимание ему оказал – приказал дать пятидесятнику чин казачьего головы по городу Якуцку за присоединение Камчатки к России. Значит, подумал Иван, Волотька тоже был отмечен вниманием царствующей особы. Совсем как я. И до края земли дошел.

Правда, там его и зарезали.