Текст книги "Секретный дьяк"

Глава VI. Предчувствие беды

– Государь! – ослабев, ахнул Иван.

А думный дьяк мешком осел на скамью и затрясся: «Совсем погубил, подлец!»

И пожаловался, как в полусне: «Сколько тебя корил, сколько указывал, а толку нет».

Никак остановиться не мог, даже застонал раз-другой: «Кого ни учи доброму, каждый живет собственным дурным пониманием, умных слов не слышит. Тому же Ною потоп за сто лет предвестили, а и он, старый дурень, не сильно торопился. Я каждому подьячему в канцелярии, каждому писцу волосы по пять раз в день обрывал, просил жить как можно внимательнее, а они, малоумные, водку держат в шкапу».

– Пользы общей для, – слабо возразил Иван.

Думный дьяк пожаловался еще горше: «Теперь тебя, упырь, и выпороть невозможно. Вдруг государю Петру Алексеичу блажь придет в голову вновь потолковать с тобой о твоих фантазиях? Не могу ж тащить драного к государю».

Задумался: «Может, выдать за шутку? Строг государь, но шутку любит. Однажды, было, самолично сочинил на холсте большую маппу Азиатской России. Все на маппе было как всамаделишное, только написано понарошку – наверху море Индейское и Песчаное, внизу Север и Ледовитое море, и Акиан, а к западу Камчатка и царство Гилянское на берегу Амура с надписью для куриозете: «До сего места Александр Македонский доходил, ружье спрятал, колокол оставил». Так ведь и ту шуточную маппу государь использовал для дела, принимал по ней ученый экзамен и сердился незнайкам и нерадивым».

Освирепел: «Глупость не учит. Был такой господин Соколов. В Тобольске в бытность несчастного губернатора Матвея Петровича Гагарина в буйном пьянстве похвалялся, что свободно может с Ламы на Камчатку судном пройти. Князь Матвей Петрович на другое утро вызвал того господина и строго спросил – помнит ли тот, что правда может пройти с Ламы на Камчатку? Господин Соколов, испугавшись платить большой штраф за пустую похвальбу, неохотно объявил, что да, может. Тогда покойный князь Матвей Петрович дал ему известных в Тобольске плотников и мореходов, а тот господин Соколов сделал на Ламе русскую лодью, вышел на море и такой счастливый путь имел, что в третий день прибежал на Конпакову реку. Вот повезло, хранил его господь. А ты? Помнишь ли, что сказал апостол Павел? «Не упивайтеся вином, несть в нем спасения. Хмель душу пьяного смрадной делает, ум – мерзким и непотребным». – Думный дьяк страшно ткнул толстым пальцем в Ивана и заскучал, прикидывая вслух с ужасом: – А вот утопить тебя в Неве. Прямо в полынью с головой. Рогожный мешок сверху. Мало ль, скажут, пил глупый дьяк. Совсем небольшого ума был. И ходил по тонкому льду. А матушке Неве все равно».

– О ком это вы, Кузьма Петрович? – встревожился Иван.

– О тебе, Ванюша, голубчик. О тебе, сирота.

– Да что ж я за птица такая?

– Да птица ты невеликая, – согласился думный дьяк. – Но потому-то и должен всегда помнить, какая необычная на плясовой площади перед домиком коменданта стоит деревянная лошадь с острою спиною, а рядом столб вкопан с цепью и весь утыкан спицами.

С угрозой посмотрел в глаза:

– Знаешь, зачем все это построено?

– Да Бог с вами, Кузьма Петрович. У меня ж христианская, почитай, душа!

– А ты меня пожалел? – Думный дьяк Матвеев, наклонив тяжелую голову на круглое плечо, внимательно и со страхом разглядывал Ивана. «И высечь нельзя, – горько сетовал он вслух. – И оставить с миром нельзя. Ты мне, Ванюша, теперь как кость в горле. А ведь я не до малого дошел. Всем Матвеевым да Крестининым нелегко пришлось, мир праху отца твоего, а я все равно дошел не до малого. С Остерманом Андреем Ивановичем на вольной ноге. А теперь? Спросят – чей это пьющий дьяк, откуда пошел такой? Так и ответят – отпрыск стрелецкий». И побледнел. Наверное, представил виселицу. Ту самую, на которой еще недавно висело перед окнами Юстиц-коллегии истлелое тело Матвея Петровича Гагарина – воеводы сибирского. Не сумел жадный воевода заглотать того, что откусилось. А теперь перед окнами Юстиц-коллегии его, думного дьяка Кузьму Петровича Матвеева, распнут.

Ужаснувшись, покачал седой головой:

– Слышал, сказано отобрать с тебя скаску? Вот теперь говори, подлец. Говори всю правду. Что за новые острова? Откуда маппа? – И добавил, не отводя ставших жестокими глаз: – Пока все не расскажешь, ничего не прощу.

Устроился на скамье уютно, надежно, будто вовсе и не сердился, даже дверь на крюк запер; видно было – готов слушать Ивана хоть до утра, а Иван как стоял, так и продолжал стоять. Ведь как тут сядешь? Разве апостол Павел не говорил: «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать»? Не окажись шкалик в шкапу, может, он, Иван, и промолчал бы, но шкалик оказался в шкапу, и он, Иван, действительно невесть что наплел государю, не признал в преображенском грубом полковнике своего государя. Это бес шутит, подумал беспомощно. Это неудача такая в моей судьбе. Но вслух, сам тому дивясь, преданно смотрел в глаза думного дьяка: да знаю, мол, знаю путь в эту Апонию! Упрямство такое напало на Крестинина, что язык как бы сам по себе жил, мотался сам по себе. Ему, такому языку, только под нож, ничего иного не остается, а он дразнился: вот знаю, мол, путь в Апонию!

– Молчи! – наконец прошипел думный дьяк. – Много слов – мало правды. Где сыскал маппу? Откуда взялась маппа?

– Казак привез с Сибири.

– С Сибири?

Иван, дивясь злым усталым глазам Матвеева, повторил:

– Точно так.

– И где тот казак? – Голос думного дьяка был ядовит, как жало злой змеи. – Он что, прискакал в Санкт-Петербурх прямо из Апонии? К тебе прискакал? Ни к кому другому?

Иван задумался:

– Может, и из Апонии.

И объяснил дьяку зачем-то:

– Сперва морем, потом посуху.

– Ты крепкого винца выпьешь, тоже идешь по лужам ако посуху. Только всегда бываешь мокрый. – Было видно, что терпения думного дьяка надолго не хватит. Стукнул пухлым кулаком по столу. – Сам придумал глупую маппу? Сам выдумал острова?

– Да все не так! – Иван перекрестился. – Видел истинный чертеж. В руках держал.

– А где, где тот чертеж?

– А сжег, – зачем-то соврал Иван.

– Ты? Сжег? – Матвеев нисколько не удивился, только презрительно повел мясистым носом. – Не противное ль это дело, сжигать такие бумаги?

– Может, и противное, – стоял на своем Иван. – Но я сжег. Потому как боялся. Долго терпел, держал при себе бумаги, даже выучил на память, а потом сжег. Подумал, что я интереснее перенесу новые острова на маппу, лучший учиню чертежик.

– Ладно. – Матвеев плотно утвердился на скамье. – Рассказывай.

И Иван рассказал.

Как его ломает ночами тоска, рассказал.

И как он ничего не может поделать с темной тоской.

И о черных сибирских снах рассказал, и о странном пророчестве старика-шептуна. И о книгах и маппах, которым отдал всю жизнь, а они подводят его своей неточностью. И рассказал, как он честен, как работает, как учиняет новые маппы, ничего не прибавляя от себя, а беря только от чьих-то знаний. Он ведь своею злосчастной маппой ни перед кем не козырял, он прятал ее, совсем не хотел, чтобы, попав на глаза, его маппа смутила бы кого-нибудь, тем более государя.

Покаялся, это бес попутал.

Вся его, Ивана, несчастливая жизнь, покаялся, спор с бесами.

То указанные бесы тянут его в кружало как на веревке, то заставляют на смех добрым людям пить крепкое винцо да куражиться, а то подкинут пыльный шкалик не куда-нибудь, а прямо в рабочий шкап. Лезешь за бумагами, в мыслях никакого дурна нет, а вместо бумаг угадываешь шкалик. Разве не бесовские штучки? Хорошо хоть, пошло на пользу – угодили государю. И даже рассказал, что с некоторых пор он, простой секретный дьяк Иван Крестинин, чувствует в себе некую тайну.

Печальная в нем есть тайна, сказал. А дьяк пообещал угрюмо:

– А вот выбьют ее из тебя палеными веничками.

– Выбьют, – согласился.

И рассказал, как в октябре сидел в кабаке на Троицкой. И там случайно услышал, как два казака говорили о Сибири. Сразу, конечно, вспомнил про неукротимого маиора Саплина. А десятник все слово одно повторял. Пагаяро. Он, Иван, даже не знает, что может означать такое слово.

– Погоди, – насторожился Матвеев. – Какое слово произносил десятник?

– Ну, вот. Я запомнил. Пагаяро.

– Прямо вот так произносил?

– Истинный крест!

– Продолжай, – теперь думный дьяк слушал жадно.

Так вот и получилось, объяснил Иван, совсем огорчившись. Кто ж с первого взгляда разберет, что за люди сидят в кружале? Одно было видно сразу, что те казаки издалека. Ну, он вспомнил о маиоре. Решил спросить, может, встречали казаки неукротимого маиора Саплина. Я тихо обратился, с полным уважением, на всякий случай приврал Иван. А десятник и другой казак обиделись. Там в кружале оказался вор, ярыга, он срезал пуговички с десятничьего кафтана. А десятник ухо срезал с ярыги. Прямо вот так отхватил ухо ножом. Больше того, десятник так рассердился, что пошел махаться портретом государя. Вот он, Иван, и боится говорить о случившемся, ведь на казака крикнули государево слово.

– А ты как сумел выпутаться?

– Я плохо помню. Хозяин вступился, – совсем застыдился Иван. – Это он тихо выставил меня из кружала и бросил мешок. – О подводе, на которой его, мертвецки пьяного, привезли к вдове, и о военных песнях, которые он пел, лежа на телеге, Иван умолчал. – Так чужой мешок и остался при мне. И ничего не было в том мешке, кроме челобитной да чертежика.

– Где мешок?

– Спрятал, – признался Иван. – Шибко боялся, потому и спрятал.

– Говори прямо, не ври! Глаза не прячь. Что лежало в том мешке?

– Так я уже сказал. Челобитная да чертежик. Ни денег, ни барахла.

– Молчи, дурак! – противоречиво приказал думный дьяк. – Как выглядел казачий десятник? Была при нем сабелька?

– Не было сабельки при десятнике, – припомнил Иван. – Его бы с сабелькой не пустили в кружало. А в самом мешке тоже не было ничего. Только челобитная да чертежик.

– Слова челобитной помнишь? – тихо спросил Матвеев.

– Выучил наизусть! – обрадовался Иван. – «Следовал к островам мелкими судами, без мореходов, компасов, снастей и якорей… На ближних островах живут самовластные иноземцы, которые уговорам нашим не поверив, сразу вступили в спор… Милостью Господа Бога и счастьем Его Императорского Величества тех немирных иноземцев мы погромили, взяв за обиды платья шелковые, и дабинные, и кропивные, и всякое золото…»

– И золото?

– Ну да, и золото, – совсем обрадовался Иван. – «И полонили одного иноземца по имени Иттаная с далекого острова Итурты…»

– Итурта? Никогда не слыхал о таком острове.

– Да и я раньше не слыхал, – простодушно ответил Иван.

И вспомнил дальше, наморщив лоб, положив для верности ладонь на щеку:

– «А какой через вышеозначенные острова путь лежит к городу Матмаю на Нифонской земле, и в какое время надо идти морем и на каких судах, и с какими запасами и оружием, и сколько для того понадобится воинских людей, о том готов самолично объявить в Якуцкой канцелярии или в Санкт-Петербурхе судьям Коллегии…»

Думный дьяк даже застонал, приложив ладони к вискам.

– «В прошлом 720 году, – наизусть продолжал Иван, – вышел из Камчатки в Якуцк, откуда сильно хотел проследовать в сибирский город Тобольск для благословения Преосвященным Архиереем построения на Камчатке новой пустыни…»

– Хватит, – прервал Матвеев. – Изложишь на бумаге. Все подробно изложишь до последней буквицы. – И жадно спросил: – Кто подписал челобитную?

– Не разобрал, – повинился Иван. – Богом клянусь, не разобрал. Имя совсем как у меня – Иван, а фамилия длинная, написана хитро, со всякими завитушками. Вроде – Козырь. Но это не вся фамилия, это только ее начало.

– Козырь?

Иван удивился волнению думного дьяка:

– Истинно так. Неужто знаком вам такой человек?

Думный дьяк диковато блеснул глазами, покачал головой:

– Я, может, уже не один десяток лет охочусь за тем Козырем.

– Да зачем?

– Может, и скажу, – неопределенно и с некоторой даже угрозой в голосе пообещал Матвеев. – Может, и скажу. Теперь от тебя все зависит. Если солгал, Иван, завидовать тебе не будет никто. Пойман ты Богом и царем Петром Алексичем, а еще собственной глупостью. И если солгал, если придумал хоть одно слово, если сам наобум изобрел чертежик и ничем не подтвердишь свои слова, совсем плохо придется тебе.

– Да ни слова я не придумал, – совсем уже робко ответил Иван. – Память у меня такая, что я все помню. Тот казак сам проведывал Апонское государство. Так и писал в своих бумагах, что лежит оно на морской губе, званием Нифонское. И люди там зовутся – государственные городовые нифонцы. И царя у них не полагается видеть. И имена царей в той стране нечеловеческие. Коль назначен там выезд царя, все встречные падают наземь и не смеют смотреть на своего царя.

– Неужто добрался? Как так? – негромко, как бы сам себя спросил Матвеев. – Неужто обошел всех? – И задохнулся, ударил кулаком по скамье. – Было там имя?

– Так я ж говорю, что было. Совсем явственное – Иван. А дальше длинно, кудряво.

– При зоркости-то твоей, Иван, при постыдном твоем любопытстве неужто полностью не разобрал имя?

– Не смог разобрать. Только самое начало – Козырь.

– А если под пыткой? Вспомнишь? – сказал, будто холоду напустил в комнату.

– Да как, дядя? – вскрикнул Иван. – Почему ж под пыткой? Я все рассказал! – И испугался, вспомнив казачьего десятника: – Это что же за опасный такой человек? Почему страшен?

– Да потому, что этого человека давно ждут плаха и виселица, – медленно произнес Матвеев. – Мне этот человек Волотьку должен.

И добавил глухо:

– Атласова.

Часть II. Путешествие из Санкт-Петербурга в Якутск
Февраль 1722-август 1723 гг.

 
Что ветры мне и сине море?
Что гром, и шторм, и океан?
Где ужасы и где здесь горе,
Когда в руках с вином стакан?
Спасет ли нас компас, руль, снасти?
Нет! сила в том, чтоб дух пылал.
Я пью! и не боюсь напасти,
Приди хотя девятый вал!
Приди, и волн зияй утроба!
Мне лучше пьяным утонуть,
Чем трезвым доживать до гроба
И с плачем плыть в столь дальный путь.
 

Г. Державин

Глава I. Дар безмолвия

– Гони!

Пока крепкое винцо плескалось в дорожной баклаге, пока это крепкое ржаное винцо обдавало желудок жаром и радужно махом согревало кровь, даже само постоянное и постепенное отдаление от Москвы радовало душу. А о Санкт-Петербурхе и вспоминать не хотелось. Дальше! Как можно дальше! Все время хотелось как можно дальше умчаться от низкого плоского Санкт-Петербурха, от страшного, серого! Схватывало льдом сердце при одной мысли о том, что кто-то мог потребовать возвращения в Парадиз, что кто-то мог вернуть в серый нечеловеческий город.

Ни за что! Подальше от Парадиза! Подальше от мрачных подвалов, от дворцов, мостов, площадей. Впадая в отчаяние, самого себя не умея понять, Иван совал потную руку под полость, которой кутал зябнущие ноги, вынимал деревянную дорожную баклагу и, пугливо отворачиваясь от господина Чепесюка, но при этом как бы нисколько его не боясь, всем видом показывая, что ну совсем не боится названного господина, делал большой глоток.

Скушные заставы, проломленные деревянные мосты, колодцы, иногда с высокими деревянными журавлями, броды, займища, деревушки, заброшенные погосты и вдруг какое крупное село! А потом опять – лес, грязные проселки, дикие гати, расчистки. Сам черт не разберет пути, однако ямщики разбирали.

Некоторые области Иван проехал зажмурившись, как во сне.

Да и чего жалеть? Как ни вспоминай, как ни жди чудесного и возвышенного, появляющееся впереди неизменно напоминало оставленное за спиной. Все те же колодцы, полосатые шлагбаумы, непролазная грязь, всякие броды. И ямщики везде похожи: носят на простых нитяных поясах мошну с кресалом да нож и одинаково взвизгивают, вдруг вырывая из-за пояса короткий кнут. Так же одинаково, услышав визг, вздрагивают и ускоряют бег лошади. Только господин Чепесюк всегда сидел одинаково молча, как чугунная статуя.

 
За Могилою Рябою,
над рекою Прутовою
было, было во-о-ойско в страшном бою…
 

Входя на очередном яме к смотрителю, господин Чепесюк молча бросал бумаги на стол и отворачивался. И никогда ни разу не случилось так, чтобы господину Чепесюку отказали в лошадях. Правда, три казака предусмотрительно скакали впереди, вырвавшись на сутки вперед, и заранее оповещали смотрителей о скором появлении господина Чепесюка. Из тех трех скакавших впереди казаков Иван позже двоих увидел в Якуцке, а третий, говорили, разбился в дороге, умер где-то под Илимском. Иван даже не знал их имен. В голову не приходило спросить их имена. Зачем? Он одного хотел: как можно дальше отдалиться от страшного Санкт-Петербурха. Глотнув ржаного винца, печально затягивал военную песню, потом не выдерживал, прерывал песню и поворачивал голову. Прикрыв грешный рот потной ладонью, соразмеряясь с тряской возка, спрашивал растерянно:

– Как же так, господин Чепесюк?

На большее никогда смелости не хватало.

Впрочем, господин Чепесюк все равно не откликался, сидел неподвижно, будто чугунная статуя, на которую накинули черный дорожный плащ. Такую же черную дорожную шляпу господин Чепесюк низко опускал на лоб, пряча под шляпой страшное изрубленное сабелькой лицо, не отвечал страждущему Ивану даже пожатием плеча.

Тогда Иван оборачивался к ямщику:

– Когда ж станция? Почему, ямщик, нет никакой станции?

– Верст через десять непременно будет, – охотно откликался очередной ямщик. – Вишь, сколько проехали, теперь осталось меньше. Они, ямы-то, так и идут друг от друга – не тридцать, так пятьдесят верст. Чтобы, значит, лошадь чувствовала себя в работе. А здесь, – тыкал кнутовищем в какую-нибудь особенно дикую избу, не к месту торчащую на обочине или совсем в стороне от дороги, – живут зимовщики. Провиант запасают, фураж для лошадок. Ба-а-альшие у нас дороги. Ка-а-аждая далека.

– Каждая? Почему так говоришь? – пугался Иван.

– Так в песне поется, – пояснял ямщик.

Что ж… Песня… Собравшись с мыслями, Иван вновь лез с вопросами к ямщику.

Все казалось, что вот-вот услышит какую-то правду.

Но ямщик правды не говорил. Зато серый Санкт-Петербурх, его плоские прешпекты и линии, тесная канцелярия, деревянный шкап с книгами и маппами и даже дружные кабаки на сумеречных сырых площадях – все это осталось далеко позади.

 
В день недельный ополудны
стался нам час ве-е-елми трудный,
при-и-йшел ту-у-урчин многолюдный…
 

Сделав глоток, пропев несколько строк военной песни, Иван снова впадал в тоску:

– Трудно тебе, ямщик?

– Да как тут легко будет?

– Всякое, небось, видал?

– Всякое.

– Ну так расскажи! – требовал Иван, припадая к баклаге.

Ямщик привставал, раскручивал кнут, лошади дружно вздрагивали, ускоряли ход. Ощерив крупные зубы, ямщик смеялся, оборачиваясь: мы всякое умеем. Зимой, к примеру, в сильные морозы так умеем править санями, что полозья сами как бы наигрывают веселую песню, а то печальную.

А еще, оборачивался, черти балуют. Вот, к примеру, летит тройка, а на ней нечистый в виде ямщика. Увидит местного крестьянина, обязательно пригласит сесть, подвезти по дороге. Особенно любит, когда крестьянин пьян. По дороге, понятно, завяжется разговор. «Вот смотри, – скажет нечистый крестьянину, – у меня ведь не лошади». – «А кто?» – удивится крестьянин. «А только горькие пьяницы, – нехорошо усмехнется нечистый. – Как умрет пьяница насильственной смертью, так его сразу ко мне. А я уж умею запрячь, обкатываю пьяниц». Спросит: «Узнаешь кого?» Крестьянин присмотрится и впрямь узнает. Вон мужик Лука из Грибной, а вон Савелий из села Пятова. Даже окликнет: «Да как же так, Савелий? Да как же так случилось, что ты попал в лапы нечистого?» И, теряя хмель, жалуется: «Да неужто на том свете вот так вот ездят на людях?» – «А чего баловать?» – весело отвечает нечистый.

– Эх, не балуй! – Ямщик оборачивался на Ивана.

А Иван мучился. Вот говорит, пропадают от пития.

Но как не выпить, если вся жизнь – дорога? Если вся жизнь так и тянется – как дорога. Едешь и остановиться нельзя.

– А что за тем поворотом? – спрашивал вслух. – Куда дорога бежит?

– К смерти…

Это господин Чепесюк, не поднимая головы, даже не глянув на Ивана, глухо, как из бочки, чугунным голосом без всякого выражения замечал: «К смерти…» И сразу становилось скушно и ясно: как ты ни крутись, даже самая длинная из дорог, как она ни вейся, все равно к смерти. И никогда по-другому не бывает.

– Да почему к смерти? – не верил, пугался, борясь с ледяным холодком. – Почему непременно к смерти? Всем известно, что одна дорога ведет к Москве, а другая, к примеру, на Якуцк. Так и ямщик говорит.

– К смерти…

Иван мелко крестил обожженные крепким винцом и постоянным ветерком губы, отворачивался с ненавистью от проклятого спутника. Вот поговори с таким. Чугунный идол, может, каменный. И фамилия соответствующая – господин Чепесюк. По-другому к господину Чепесюку никто никогда не обращался. Наверное, уже в детстве все к нему так обращались – господин Чепесюк. Говорят, сам Усатый, никогда не позволявший офицерам иметь даже подобие какого-либо братства с солдатами, мог тем не менее любого из солдат приобнять, ободрить, подарить ему табаку, а то и собственную глиняную трубку, а вот господин Чепесюк никогда никого не замечал. Хоть толпа окружи его, молчал часами, будто вообще не знал никаких человеческих слов. Сутками мог молчать, неподвижно, как чугунная статуя, взирая на окрестности, будто правда видел там что-то невидимое неподвижным чугунным взглядом. Светлые, по краям уже совсем как инеем подернутые брови сведены, на переносице совсем срослись, глаза как мутное олово, ничего не отражают, а лоб, щеки, все белое, как береста, все лицо густо расписано неровно заросшими сабельными шрамами. С первого взгляда лицо господина Чепесюка походило на лоскутное одеяло. Даже нос был изрублен, – сильно, видать, рассердил когда-то господин Чепесюк неизвестного злодея.

Думный дьяк Матвеев, отправляя обоз, так сказал Ивану:

– Как далеко идете, о том знают только два человека – ты и господин Чепесюк. А об истинной цели пути – один только господин Чепесюк. Даже Сенат, Ванюша, голубчик, не знает того, что доверено государем господину Чепесюку. У него бумаги… – Матвеев оглянулся через плечо, будто боялся, что его подслушают. – У него такие бумаги, каких ни у кого нет. Ему, Ванюша, голубчик, воеводы и губернаторы не указ, он любому приказать может. Имеет личное секретное предписание от государя.

Усмехнулся:

– Говорят, господин Чепесюк и раньше не просто так махал сабелькой, а помогал государю чем-то важным, чем-то таким, о чем государь не забывает и в крепком сне. Впрочем, тебе, Ванюша, голубчик, знать о том вовсе не надобно. Ты всегда помни главное: пока жив господин Чепесюк, ты, наверное, тоже будешь жив. А один – пропадешь. Отстанешь по дороге – никто тебя не спасет и спасать не будет, сам погибнешь в лесу. Вздумаешь сбежать – от господина Чепесюка не сбежишь. Я просил господина Чепесюка внимательно следить за тобой. Не дай тебе Бог, Ванюша, голубчик, перечить в чем господину Чепесюку. Вы оба с ним теперь начальные люди, но ты, Ванюша, голубчик, будь все же благоразумен: все, что скажет господин Чепесюк, выполняй незамедлительно.

– А скажет – убить кого?

– Сразу убей.

– Ты что, дядя?

– Убей! – повторил думный дьяк, сердясь.

– А скажет, построй корабль?

– Сразу начинай строить.

– Да не умею же!

– Пока строишь, научишься. И господин Чепесюк подскажет.

– Он что ж, всё на свете умеет?

– Всё! – моргнул думный дьяк. – Он всё умеет. В особенно – молчать. И ты рядом с ним молчи. Захочется поговорить, все равно молчи.

– Так люди же на дорогах! Обязательно начнут расспрашивать, кто да откуда? Обязательно начнут расспрашивать – куда да зачем?

– Врать умеешь, придумаешь. Вот случай, когда правду не говори.

– Так ведь и не знаю всей правды.

– И хорошо, что не знаешь. Может, обережет Господь, не отрежут тебе язык.

Подсказал:

– Где станут люди надоедать, так прямо и говори, Ванюша, голубчик, что едете, мол, на изыскания, интересную руду искать. Например, железо сильно нужно России.

– Да какую руду, какое железо? У нас на телегах якоря лежат, снасть морская!

– А ты думай! – сердился Матвеев. – Врать горазд, придумаешь, что сказать. Твое дело живым дойти до Якуцка. – Поджал толстые губы. – А с господином Чепесюком, коль будешь молчать, может, и до Камчатки дойдешь.