Текст книги "Красный сфинкс. Книга первая"

И не зря, не зря. На мой взгляд, в этой замечательной книге угадываются истоки всех основных направлений будущей отечественной фантастики: от чисто научной до приключенческой и сказочной.

Впервые знаменитый герой Сенковского появляется в одном из фельетонов цикла «Петербургские нравы» («Мой приятель, Барон Брамбеус, шел по Невскому проспекту и думал о рифме, которой давно уже искал…»). Затем в альманахе «Новоселье» выходят «Большой выход у Сатаны» и «Незнакомка», и наконец печатаются «Фантастические путешествия». Кстати, в них он наметил основы и масштабного романа-катастрофы. В «Поэтическом путешествии по белу свету» барон Брамбеус влюбляется в некую «божественную коконницу» и в порыве любви, опрокинув в комнате жаровню, сжигает сразу десять тысяч домов, – пожар, скажем прямо, грандиозный.

Но главным было все же «Ученое путешествие на Медвежий остров».

14 апреля 1828 года, дата в романе указана точная, в сибирскую тундру, в край болот, неистового гнуса и северных оленей отправился страстный последователь известного исследователя Шамполиона (вся Европа тогда говорила о только что разгаданной тайне египетских иероглифов) – известный уже читателям барон Брамбеус. Компанию ему составил другой последователь Шамполиона – доктор Шпурцман. Трудно отделаться от впечатления, что Сенковский пародирует будущих (еще не написанных Жюлем Верном) доктора Клоубони и Жака Паганеля. «Невозможно представить себе ничего забавнее почтенного испытателя природы, согнутого дугой на тощей лошади и увешанного со всех сторон ружьями, пистолетами, барометрами, термометрами, змеиными кожами, бобровыми хвостами, набитыми соломою сусликами и птицами, из которых одного ястреба особенного рода, за недостатком места за спиною и на груди, посадил он было у себя на шапке».

Прибыв на остров Медвежий – его и сейчас легко найти на любой географической карте – путешественники открывают в массивных скалах необитаемую пещеру, стены которой густо покрыты таинственными письменами. Кстати, повесть Сенковского разбита не на главы, а на стены. Стена первая… Стена вторая… Стена третья… Стена четвертая… Никто на Земле не видел таких письмен и, соответственно, не умел их читать, но для барона Брамбеуса препятствий не существовало. «Я долго путешествовал по Египту и, быв в Париже, имел честь принадлежать к числу усерднейших учеников Шампольона-Младшего, прославившегося открытием ключа к иероглифам». Неутомимый Барон Брамбеус сразу предлагает собственную систему, по которой «всякий иероглиф есть или буква или метафорическая фигура, изображающая известное понятие, или вместе буква и фигура, или не буква, не фигура, а только произвольное украшение почерка». Давая такие откровенно издевательские объяснения, барон Брамбеус приходит к не менее издевательскому выводу: «Итак, нет ничего легче, как читать иероглифы: где не выходит смысла по буквам, там должно толковать их метафорически; если нельзя подобрать метафоры, то позволяется совсем пропустить иероглиф и перейти к следующему, понятнейшему».

В итоге перед ошеломленными читателями предстает поразительная история некоей древней погибшей цивилизации.

«В 10-й день второй луны сего 11 789 года в северо-восточной стороне неба появилась большая комета». Русские писатели всегда любили обращать внимание на загадочных небесных странниц. По ходу развития сюжета зловещая комета все увеличивается и увеличивается, наводя ужас на людей. Впрочем, герой «допотопного романа» страдает не столько от ужаса перед будущим, сколько от жестокой ревности. Красавица Саяна (вот они, сибирские реальности, – Г. П.) его не любит. И немудрено, немудрено. «Все наши женщины (предпотопные или ископаемые) ужасные кокотки». Только придворный астроном Шимшик отдает ясный отчет в том, что большинству земных стран грозит скорая гибель. Но Шимшик – истинный исследователь. «Комета своими развалинами, – радуется он, – едва может засыпать три или четыре области – положим, три или четыре царства; но зато какое счастье!.. мы с достоверностью узнаем, наконец, что такое кометы и как они устроены».

А влюбленный герой уязвлен муками ревности. Он не думает о судьбе царств и народов. Он видит, что «голова кометы уже не уступала величиною Луне, а хвост бледно-желтого цвета, разбитый на две полосы, закрыл собою огромную часть небесного свода». Пусть сыграна свадьба, это не умеряет страданий героя, ибо возлюбленная, став его женой, ведет себя по-прежнему ветрено. А «комета уже уподоблялась большой круглой туче и занимала всю восточную сторону неба: она потеряла свою богатую светлую оболочку и была бурого цвету, который всякую минуту темнел все более и более. Солнце, недавно возникшее из-за небосклона, уже скрывало западный свой берег за краем этого исполинского шара. Под моими ногами город гремел глухим шумом, и во многих местах возвышались массы густого дыму, в котором пылало пожарное пламя; по улицам передвигались дикие шайки грабителей, обагренных кровию, и перед лицом опасности, увлекающей всю природу в пропасть гибели, еще с жадностью уносящих в общую могилу исторгнутое у своих сограждан имение».

Мир обречен. Он по-настоящему обречен.

«Я кричал моим людям, чтобы они скорее спасались на двор, чтобы выводили из конюшен лошадей, мамонтов, мастодонтов и сам с трепещущею Саяною стремглав бежал к лестнице, прыгая через опрокинутую утварь и уклоняясь от падающих со стен украшений».

Поздно, поздно.

Река Лена выходит из берегов.

Холодные воды со всех сторон рушатся на допотопный город.

Астроном Шимшик теряет книги и инструменты, что окончательно сокрушает его дух. Но «муж, от которого жена бежала с любовником во время падения кометы на Землю, во сто крат несчастнее всех астрономов». Герой романа доходит до того, что убивает очередного любовника Саяны. И все это на фоне самых невероятных и страшных событий. «Увидели мы заглядывающую в отверстие пещеры длинную безобразную змеиную голову, вертящуюся на весьма высокой и прямой как пень шее. Она держала в пасти человеческий труп и с любопытством смотрела на нас большими, в пядень, глазами». Гибель героев неминуема. Но на восточной стене пещеры барон Брамбеус находит еще одну запись: «Вода остановилась на одной точке и выше не поднимается». И тут же как завершающий удар: «Я съел кокотку!»

К сожалению, в итоге барона Брамбеуса ждет горькое разочарование.

Оказывается, за древние иероглифы он принял нечто естественное, придуманное самой природой. «Это кристаллизация сталагмита, называемая у нас, по минералогии, глифическим или живописным», – объясняет обманувшимся путешественникам один ученый человек в Якутске. Доктор Шпурцман от его слов впадает в гнев, но барон Брамбеус успокаивает коллегу: «Не моя же вина, ежели природа играет так, что из ее глупых шуток выходит по грамматике Шампольона очень порядочный смысл!»

В этой издевательской фразе весь Сенковский.

Впрочем, вернувшись с острова Медвежьего, барон Брамбеус отправляется в новое, на этот раз «Сентиментальное путешествие на гору Этну» На ее вершине некий мстительный швед сбрасывает любопытного барона в кратер. Внутри пустотелой земли, в отличие от более поздних романов Жюля Верна и В. Обручева, у Сенковского все оказывается наоборот: приветствие там – ругательство, потолок – пол. В таком необычном мире барон Брамбеус, конечно, «избрал себе жену навыворот, устроил свое хозяйство вверх дном и прижил детей опрокидью»; а выбрался из подземного мира – через жерло извергающегося вулкана, опять же на многие годы предвосхитив французского фантаста.

И не только его. И не только в этом случае.

В своих фантастических путешествиях барон Брамбеус летает на камне, как на ядре, а имя прелестной допотопной Саяны своей необычностью и таинственностью предвосхищает чудесные имена будущих Гонгури и Аэлиты; кометы же и грандиозные потопы с легкой руки Осипа Сенковского станут со временем чуть ли не главными атрибутами бесчисленных приключенческих романов.

«На передней стене, против входной двери, – писал в 1839 году один из друзей Сенковского, – была в золотой раме огромная картина, изображавшая турецкую комнату и в этой комнате портрет (сильнейше польщенный живописцем) Осипа Ивановича в чалме и полном восточном одеянии, лежащего на массе бархатных подушек и курящего из кальяна. Под самой картиной был устроен низкий диван из бесчисленного множества сафьянных, зеленых, красных и желтых подушек. И на этих подушках полусидел полулежал сам Осип Иванович Сенковский – желто-кофейный, рябой, с приплюснутым носом, широкими губами, которым словно вторила пара небольших заспанных бело-голубых глаз с желчными, как бы шафраном выкрашенными белками. Голова великого Брамбеуса покрыта была темно-красной феской с синей кистью, а вся особа его облачена в какую-то албанскую темно-синюю куртку поверх розовой канаусной рубашки, в широчайшие, кирпичного цвета, шальвары, из-под которых виднелись носки ярко-желтых сафьянных бабушей. Да, еще забыл я сказать, в дополнение этого пестро-арлекинского туалета, что шальвары опоясаны были светло-зеленою кашемировой шалью с пестрым донельзя бордюром. Левая рука барона Брамбеуса придерживала тонкий, гибкий ствол чубука, янтарный мундштук которого был у искривленного рта. И изо рта этого, через черные зубы, исходила струйка ароматного дыма, наполнившего комнату своим действительно упоительным запахом».

Сенковского всегда привлекала активная журналистика.

Правда, газета, созданная им, быстро прогорела, зато в 1834 году Осип Иванович возглавил начатый А. Ф. Смирдиным журнал «Библиотека для чтения». Без профессионального писателя нет настоящей литературы, – эту истину Сенковский хорошо понял. Не удивительно, что «Библиотека для чтения» очень быстро достигла фантастического для того времени тиража: пяти тысяч! В журнале было все. «За стихотворением в нем шла статья о сельском хозяйстве, – вспоминал известный в те годы журналист А. В. Дружинин, – и за новой повестью Мишель-Масона следовал отчет о каких-нибудь открытиях по химии». Под разными псевдонимами, чаще всего под псевдонимом барона Брамбеуса, Сенковский писал бесчисленные статьи, заметки, комментарии, прочитывал и бесцеремонно исправлял чужие материалы, делая исключения разве что для Пушкина, да и то не всегда.

Знаменитый журнал просуществовал более тринадцати лет.

«Сенковский выдвинул принцип вкусовой критики, называя ее «картиною личных ощущений», – читаем мы в биобиблиографическом словаре «Русские писатели», вышедшем в 1990 году под редакцией П. А. Николаева. – Он сравнивал Пушкина с Тимофеевым, Кукольника объявил русским Гете, «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова назвал неудавшимся опытом юного писателя, «Мертвые души» Н. В. Гоголя приравнял к романам Поля де Кока. В своих оценках Сенковский был и искренен, но часто они определялись коммерческими соображениями, были вызваны борьбой с конкурентами за рынок сбыта журнальной продукции. Показательна история отношения Сенковского к Пушкину. В 1835–1836 гг. Пушкин напечатал в журнале Сенковского «Пиковую даму», «Песни западных славян», «Сказку о рыбаке и рыбке», «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях», «Сказку о золотом петушке», «Кирджали», отрывки из «Медного всадника» и из «Истории Пугачева», несколько стихотворений. Сенковский по достоинству оценил новаторство пушкинской прозы. «Вы создаете нечто новое, вы начинаете новую эпоху в литературе, которую уже прославили в другой отрасли, – писал он Пушкину. – Вы положили начало новой прозе, можете в этом не сомневаться». Однако как только стало известно о том, что Пушкин будет издавать журнал «Современник», Сенковский повел на него наступление как на будущего конкурента. В 1836 г. в «Библиотеке для чтения» появились оскорбительные для Пушкина публикации Сенковского. В повесть «Записки домового» было включено намекающее на Пушкина упоминание о том, как «человек тридцать приятелей» безуспешно пытаются поднять «одну упавшую репутацию»; в рецензии на перевод Е. П. Люценко поэмы К. – М. Виланда «Вастола» высмеивался Пушкин, выступивший в роли издателя «Вастолы»; в отделе «Смесь» Сенковский открыто порочил «Современник», называя его «бранно-периодическим альманахом», а Пушкина – «неосторожным гением», который с вершины Геликона, «нарвав там горсть колючих острот, бежит стремглав по скату горы» в «бездонное болото», наполненное черной грязью – журнальной полемикой». Тем не менее Пушкин защищал дерзкого журналиста: «Многие из статей Сенковского достойны занять место в лучших из европейских журналов. В показаниях его касательно Востока мы должны верить ему как люди непосвященные. Он издает «Библиотеку» с удивительной сметливостию, с аккуратностию, к которой не приучили нас гг. русские журналисты. Мы, смиренные провинциалы, благодарны ему – и за разнообразие статей, и за полноту книжек, и за свежие новости европейские, и даже за отчет о литературной всячине».

Только серьезная болезнь заставили Сенковского оставить редакторство.

Теперь он занимается фотографией, акустикой, механикой, модной в то время гальваностегией, музыкой, астрономией. Не переставая мечтать о богатстве, ввязывается в опасные спекуляции с табаком и прогорает. С 1856 года он сильно бедствует. Сохранились слезные письма, посылавшиеся сменившему его в «Библиотеке для чтения» редактору. «Друг мой, ради Бога, сыщите мне немножко денег; я потерял три дня, ища сам, и когда у меня эта забота, я не могу работать. А я хочу работать, и беру себе чтеца-писца, который заменит мне глаза мои и у которого еще спина не болит от сидения. С этим орудием я обещаю Вам работать много – и денег с Вас не требовать, а ждать покуда разбогатеете. Но на него Вы должны дать мне 400 р. в год. За эту издержку будете иметь хорошего сотрудника. Дайте мне теперь хоть двести рублей на этот счет, а то я перестану работать».

По поводу знаменитого псевдонима жена писателя Аделаида Александровна заявляла: «Таинственное имя Брамбеуса, так прославившееся, происходит из такого темного источника, что, вероятно, никто никогда не подумал бы отыскивать его там, откуда оно взято. У нас жил лакей, по имени Григорий, молодой человек, добрый малый, очень смышленый, но все-таки часто смешивший нас своими выходками и простотой. Однажды, например, он упорствовал в том, чтобы подавать гостям блюда в порядке совершенно противоположном тому, который был ему предписан: «Извините, – говорил он, – я не могу иначе. Я подаю по солнцу!» Этот человек страстно любил книги и всякую свободную минуту посвящал чтению. Была одна книга, которую он предпочитал всем прочим. Героем ее был испанский король Брамбеус, а героиня – королева Брамбилла. Несколько раз Григорий настолько погружался в это чтение, что не слышал даже, когда Осип Иванович звал его. Мой муж полюбопытствовал узнать, что могло до такой степени увлекать его лакея; он взял эту книгу, всю ободранную от частого употребления, перелистывал ее, и с тех пор Григорию не было другого имени, как Брамбеус, в особенности, когда он делал какую-нибудь неловкость, какой-нибудь промах: «Брамбеус, ах ты Брамбеус этакой!» Это имя, так часто повторяемое моим мужем, первое представилось ему для псевдонима. Это имя было взято, потому что первое попалось в руки».

Умер знаменитый писатель 4 марта 1858 года, диктуя для «Сына отечества» очередной фельетон. Александр Герцен как бы подвел итог многим мнениям о Сенковском: «Блестящий, но холодный лоск, презрительная улыбка, нередко скрывающая за собой угрызения совести, жажда наслаждений, усиливаемая неуверенностью в своей судьбе, насмешливый и все же невеселый материализм, принужденные шутки человека, сидящего за тюремной решеткой».

Благодаря любящей жене вышло в свет Собрание сочинений барона Брамбеуса. Главные произведения Сенковского, изданные отдельно его женой Аделаидой Александровной, которая также написала подробную биографию мужа, составили девять довольно объемистых томиков (Собрание сочинений в 9 т. – СПб., 1858–1859), а при первом томе «Собрания» приложен библиографический перечень его произведений, содержащий в себе 440 названий.

Дошла до нас и саркастическая эпитафия, сочиненная самим Осипом Ивановичем Сенковским. На колоссальном памятнике, который будет водружен на могиле из якобы умерщвленных сих и оных, должно были быть высечены следующие слова:

Под сими,

сими и оными

покоится прах нежного друга

барона Брамбеуса,

падшего

в войне за независимость Русского языка

против коварных книжников,

которым безутешная вдова его

будет мстить

вечно.

СОЧИНЕНИЯ:

Фантастические путешествия барона Брамбеуса. – СПб.: Типогр. вдовы Плюшар с сыном, 1833.

Собрание сочинений: В 9 т. – СПб: А. Ф. Маркс, 1858–1859.

Встреча Земли с кометой: Фантастический рассказ Сенковского (барона Брамбеуса). – СПб.: Паровая скоропечатня Я. И. Либермана, 1893. – (Бесплатное приложение к газете «Луч», декабрь 1893 г.).

Сочинения барона Брамбеуса. – М.: Сов. Россия, 1989.

Записки домового. – М.: Правда, 1990.

ЛИТЕРАТУРА:

Сенковская А. Сенковский О. И. Биографические записки его жены. – СПб., 1858.

Соловьев Е. О. И. Сенковский. Его жизнь и литературная деятельность в связи с историей современной ему журналистики. – СПб.: Тип. товарищества Общественная польза, 1891. – (Биографич. Биб-ка Ф. Павленкова).

Каверин В. А. Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского. – Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1929.

Крачковский И. Ю. Сенковский и его ученики. Избранные сочинения. – Т. 5. – М. – Л., 1958.

Каверин В. А. Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского, журналиста, редактора «Библиотеки для чтения». – М.: Наука, 1966.

Соловьев Е. Осип Сенковский. – Екатеринбург: Урал, 1997.

Николай Васильевич Гоголь

Родился 20 марта (1 апреля по новому стилю) 1809 года в местечке Великие Сорочинцы (Полтавская губерния). Семья Гоголей-Яновских имела около 400 душ крепостных и более 1000 десятин земли. Детские годы будущий писатель провел в имении Васильевка, откуда родители часто наведывались в Диканьку, принадлежавшую министру внутренних дел В. П. Кочубею, а также в Обуховку, где жил писатель В. В. Капнист, и в Кибинцы, где у дальнего родственника Гоголей Д. П. Трощинского была обширная библиотека и даже домашний театр.

«Пяти лет от роду Гоголь вздумал писать стихи, – вспоминал известный публицист Г. П. Данилевский– Никто не понимал, какого рода стихи он писал. Известный литератор В. В. Капнист, заехав однажды к отцу Гоголя, застал его пятилетнего сына за пером. Малютка Гоголь сидел у стола, глубокомысленно задумавшись над каким-то писанием. Капнисту удалось просьбами и ласками склонить ребенка-писателя прочесть свое произведение. Гоголь отвел Капниста в другую комнату и там прочел ему свои стихи. Капнист никому не сообщил содержание выслушанного им. Возвратившись к домашним Гоголя, он, лаская и обнимая маленького сочинителя, сказал: Из него будет большой талант, дай ему только судьба в руководители учителя-христианина…»

Гоголя с детства восхищала природа, но от людей, от поступков человеческих он часто приходил в уныние. «Чего бы, казалось, недоставало этому краю? – писал он одному из своих приятелей. – Полное роскошное лето. Хлеба, фруктов, всего растительного – гибель. А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатны. Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики, но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец, умирает, а они (помещики, – Г. П.) – рыскают с горя за зайцами». Даже близкие друзья отмечали бросающееся в глаза уныние, часто порождаемое, впрочем, здоровьем, которым Гоголь никогда не мог похвастаться.

В 1821 году юный Гоголь поступил в Нежинскую гимназию высших наук.

Отношения в гимназии между преподавателями не всегда складывались, – от этого страдали ученики. Застенчивый, скрытный, с детства чрезвычайно честолюбивый Гоголь с трудом терпел круг школьного товарищества. Наверное, от этого развился в нем талант каких-то особенных, часто нелепых преувеличений, помноженный на вспыльчивый характер. Об этом свойстве Гоголя вспоминал позже А. Д. Галахов, литератор и педагог, знавший его.

«Гоголь жил у Погодина, занимаясь, как он говорил, вторым томом «Мертвых душ», – писал Галахов. – Щепкин почти ежедневно отправлялся на беседу с ним. «Раз, – говорит он, – прихожу к нему и вижу, что сидит за письменным столом такой веселый». – «Как ваше здравие? Заметно, что вы в хорошем расположении духа». – «Ты угадал: поздравь меня: кончил работу». Щепкин от удовольствия чуть не пустился в пляс и на все лады начал поздравлять автора. Когда они сошлись в доме Аксакова, Щепкин, перед обедом, обращаясь к присутствующим, говорит: «Поздравьте Николая Васильевича. Он кончил вторую часть «Мертвых душ». Гоголь вдруг вскакивает: «Что за вздор? От кого ты это слышал?» – Щепкин пришел в изумление. – «Да от вас самих; сегодня утром вы мне сказали». – «Что ты, любезный, перекрестись: ты, верно, белены объелся или видел во сне». – Спрашивается: чего ради солгал человек? Зачем отперся от своих собственных слов?»

В 1828 году Гоголь приехал в Петербург.

Мечтал стать актером, но нужного голоса не оказалось.

Да и не только голоса не оказалось. «Однажды Гоголь взялся сыграть роль дяди-старика – страшного скряги, – писал в заметках «Черты из жизни Гоголя» Т. Г. Пащенко. – В этой роли Гоголь практиковался более месяца, и главная задача для него состояла в том, чтобы нос сходился с подбородком. По целым часам просиживал он перед зеркалом и пригинал нос к подбородку, пока, наконец, не достиг желаемого…»

Конечно, для выхода на сцену этого было мало. Мечты о театре пришлось оставить.

Сделать карьеру на государственной службе тоже не получилось: в канцеляриях необходимо переписывать бесчисленные деловые бумаги, а это Гоголю было совсем уже не по характеру. К тому же он был глубоко убежден, что малейшее наше движение, любой наш самый незаметный шаг определен свыше самим Господом. Это несовпадение окружающего мира и внутренних взглядов на мир сильно мешало писателю. Он предпочел бы сельскую тишину; весь его литературный багаж в те годы составляла поэма «Ганц Кюхельгартен», которую он издал на свои деньги под псевдонимом В. Алов.

 
Светает. Вот проглянула деревня,
Дома, сады. Все видно, все светло.
Вся в золоте сияет колокольня
И блещет луч на стареньком заборе.
Пленительно оборотилось все
Вниз головой, в серебряной воде:
Забор, и дом, и садик в ней такие ж.
Все движется в серебряной воде:
Синеет свод, и волны облак ходят,
И лес живой вот только не шумит…
 

Слишком уж откровенное подражание Пушкину, Жуковскому, Фоссу не вызвало, да и не могло вызвать у петербургских литераторов ничего, кроме насмешек. Ужасно раздосадованный этим Гоголь (вот его истинный характер!) решил срочно отправиться в Америку, но доехал только до немецкого Любека, откуда за неимением средств ему пришлось вернуться обратно.

В Петербурге Гоголь всерьез решил заняться литературой.

Он был уверен в идеальности писателя – проповедника, носителя знаний.

Он был убежден, что пишущий человек – это человек светлый, чистый душой.

К сожалению, действительность не всегда совпадает с нашими представлениями о ней. Критик и мемуарист П. В. Анненков так написал о первом визите Гоголя к обожаемому им Пушкину. «Он – (Гоголь, – Г. П.) – смело позвонил и на вопрос свой: «дома ли хозяин?», услыхал ответ слуги: «почивают!» Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: «Верно, всю ночь работал?» – «Как же, работал, – отвечал слуга, – в картишки играл». Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до тех пор, как окруженного постоянно облаком вдохновения…»

Но скоро о литературных опытах Гоголя заговорили.

«Надобно познакомить тебя, – писал Пушкину профессор П. А. Плетнев, – с молодым писателем, который обещает что-то очень хорошее. Ты, может быть, заметил в «Северных Цветах» отрывок из исторического романа с подписью оооо. Также в «Литературной Газете» – «Мысли о преподавании географии», статью «Женщина» и главу из малороссийской повести «Учитель». Их писал Гоголь-Яновский. Сперва он пошел было по гражданской службе, но страсть к педагогике привела его под мои знамена, он пошел в учителя. Жуковский от него в восторге. Я нетерпеливо желаю подвести его к тебе под благословение. Он любит науки только для них самих и, как художник, готов для них подвергать себя всем лишениям».

Именно П. А. Плетнев, человек увлекающийся, устроил Гоголя учителем истории в Институт благородных девиц. Конечно же, эта помощь сразу увиделась Гоголю прямым указанием свыше. Подвиги! Высокие духовные подвиги! Он же всегда о них мечтал. Обрадованный Гоголь сразу замыслил написать не просто Историю, а Историю Всеобщую. «После изложения полной истории человечества – («О преподавании всеобщей истории») – я должен разобрать отдельно историю всех государств и народов, составляющих великий механизм всеобщей истории. Натурально, та же полнота, та же целость должна быть видна и здесь в обозрении каждого порознь. Я должен обнять… как оно основалось, когда было в силе и блеске, когда и отчего пало (если только пало) и каким образом достигло того вида, в каком находится ныне; если же народ стерся с лица земли, то каким образом на место его образовался новый и что принял от прежнего».

Величие и размах замыслов владели Гоголем, вот, правда, знаний не хватало. «Я на время решился занять кафедру истории, и именно средних веков, – писал он М. П. Погодину. – Если ты этого желаешь, то я пришлю тебе некоторые лекции свои, с тем только, чтобы ты прислал мне свои (курсив мой, – Г. П.). Весьма недурно, если бы ты отнял у кого-нибудь студента тетрадь записываемых им твоих лекций, особенно о средних веках, и прислал бы мне теперь же…»

«Наружный вид Гоголя, – вспоминал близко друживший с ним С. Т. Аксаков, – был тогда совершенно другой и не выгодный для него: хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок, большие и крепко накрахмаленные воротнички придавали совсем другую физиономию его лицу; нам показалось, что в нем было что-то хохлацкое и плутоватое. В платье Гоголя приметна была претензия на щегольство. У меня осталось в памяти, что на нем был пестрый светлый жилет с большой цепочкой…»

И характер Гоголя поразил Аксакова. Особенно его скрытость и в то же время восторженность, а также странное многими отмеченное, можно сказать, непомерное, неестественное честолюбие. «Я, однако, объясняя себе поступки Гоголя его природною скрытностью и замкнутостью, его правилами, принятыми сыздетства, что иногда должно не только не говорить настоящей правды людям, но и выдумывать всякий вздор для скрытия истины, я старался успокоить других моими объяснениями. Я приписывал скрытность и даже какую-нибудь пустую ложь, которую употреблял иногда Гоголь, когда его уличали в неискренности, единственно странности его характера и его рассеянности. Будучи погружен в совсем другие мысли, разбуженный как будто от сна, он иногда сам не знал, что отвечает и что говорит, лишь бы только отделаться от докучного вопроса; данный таким образом ответ невпопад надо было впоследствии поддержать или оправдать, из чего иногда выходило целое сплетение разных мелких неправд. Впрочем, я должен сказать, что странности Гоголя иногда были необъяснимы и остались навсегда для меня загадками. Мне нередко приходилось объяснять самому себе поступки Гоголя точно так, как я объяснял их другим, т. е. что мы не можем судить Гоголя по себе (курсив мой, – Г. П.), даже не можем понимать его впечатлений, потому что, вероятно, весь организм его устроен как-нибудь иначе, чем у нас; что нервы его, может быть, во сто раз тоньше наших, слышат то, что мы не слышим, и содрогаются от причин, для нас неизвестных…»

В 1831 году вышли «Вечера на хуторе близ Диканьки».

Чудесные истории, пронизанные сказочными образами и особенной интонацией, сразу покорили читателей. Некоторое влияние Э. А. Гофмана и В. Ф. Одоевского, конечно, угадывалось, но сразу было ясно: пришел новый писатель! И не просто новый, а именно писатель! Это необыкновенно утвердило Гоголя в некоторых его привычках, иногда не самых лучших. «Гоголь, по характеру своему, – писал П. В. Анненков, – старался действовать на толпу и внешним своим существованием; он любил показать себя в некоторой таинственной перспективе и скрыть от нее некоторые мелочи, которые особенно на нее действуют. Так после издания «Вечеров», проезжая через Москву, он на заставе устроил дело так, чтоб прописаться и попасть в «Московские Ведомости» не «коллежским регистратором», каковым он был, а «коллежским асессором». – «Это надо», – говорил он приятелю, его сопровождавшему…»

С. П. Шевырев, критик весьма авторитетный, первый заговорил о некоторых литературных несоответствиях, с которыми Гоголь, как впрочем, и любой писатель, боролся всю жизнь. «Мне кажется, что народные предания, для того, чтобы они производили на нас то действие, которое надо, следует пересказывать или стихами или в прозе, но тем же языком, каким вы слышали их от народа. Иначе, в нашей дельной, суровой и точной прозе они потеряют всю прелесть своей занимательности. В начале этой повести – («Вий» – Г. П.) – находится живая картина Киевской бурсы и кочевой жизни бурсаков, но эта занимательная и яркая картина своею существенностью как-то не гармонирует с фантастическим содержанием продолжения. Ужасные видения семинариста в церкви были камнем претыкания для автора. Эти видения не производят ужаса, потому что они слишком подробно описаны. Ужасное не может быть подробно: призрак тогда страшен, когда в нем есть какая-то неопределенность: если же вы в призраке умеете разглядеть слизистую пирамиду, с какими-то челюстями вместо ног, и с языком вверху… тут уж не будет ничего страшного – и ужасное переходит просто в уродливое…»

Не правда ли, все сказанное выше остается справедливым и для нынешних «фантастических» книг?

После выхода в свет «Портрета» и «Записок сумасшедшего» успех Гоголя утвердился. И настолько, что в 1834 году, благодаря влиятельным друзьям, Гоголь действительно был назначен профессором Петербургского университета. Первая лекция писателя, посвященная истории Средних веков, встречена была с неподдельным интересом, но остальные лекции ждал полный провал.

«Я был одним из его слушателей в 1835 году, когда он преподавал историю в С. – Петербургском университете, – вспоминал И. С. Тургенев. – Это преподавание, правду сказать, происходило оригинальным образом. Во-первых, Гоголь из трех лекций непременно пропускал две; во-вторых, даже когда он появлялся на кафедре, – он не говорил, а шептал что-то весьма несвязное, показывал нам маленькие гравюры из стали, изображавшие виды Палестины и других восточных стран, и все время ужасно конфузился. Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслит в истории – и что г. Гоголь-Яновский, наш профессор (он так именовался в расписании лекций), не имеет ничего общего с писателем Гоголем, уже известным нам как автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки». На выпускном экзамене из своего предмета он сидел, повязанный платком, якобы от зубной боли, и не разевал рта. Спрашивал студентов за него профессор И. П. Шульгин. Как теперь вижу его худую, длинноносую фигуру с двумя высоко торчавшими – в виде ушей – концами черного шелкового платка. Нет сомнения, что он сам хорошо понимал весь комизм и всю неловкость своего положения: он в том же году подал в отставку. Это не помешало ему однако воскликнуть: «Непризнанный взошел я на эту кафедру – и непризнанный схожу с нее!» Он был рожден для того, чтобы быть наставником своих современников; но только не с кафедры…»