Текст книги "Красный сфинкс. Книга первая"

В такой системе занервничаешь.

И сама болезнь оказалась в высшей степени странной.

Хочешь сказать – да, а говоришь – нет, хочешь ступить влево, а ступаешь вправо. Речь людей становится невнятной, поступки теряют смысл. «Заболевший кондуктор метрополитена вместо того, чтобы получать деньги с пассажиров, сам платил им. Уличный стражник, обязанностью которого было регулировать уличное движение, путал его в течение всего дня. Посетитель музея, ходя по залам, снимал все картины и поворачивал их к стене».

Ну и все такое прочее.

Дурная бесконечность приводит к катастрофе.

«С поразительной быстротой обнаружилось во всех падение нравственного чувства. Культурность, словно тонкая кора, наросшая за тысячелетия, спала с этих людей, и в них обнажился дикий человек, человек-зверь, каким он, бывало, рыскал по девственной земле. Утратилось всякое понятие о праве, признавалась только сила. Для женщин единственным законом стала жажда наслаждений. Самые скромные матери семейства вели себя как проститутки, по доброй воле переходя из рук в руки и говоря непристойным языком домов терпимости. Девушки бегали по улицам, вызывая, кто желает воспользоваться их невинностью, уводили своего избранника в ближайшую дверь и отдавались ему на неизвестно чьей постели. Пьяницы устраивали пиры в разоренных погребах, не стесняясь тем, что среди них валялись неубранные трупы…»

В архиве Брюсова сохранились рукописи и других незаконченных фантастических произведений: «Восстание машин», «Мятеж машин» – тема, которую русские фантасты начнут разрабатывать гораздо позже; «Первая междупланетная экспедиция» – первый опыт русской космической одиссеи; «Путеводитель по Марсу», «Семь земных соблазнов». К дореволюционным годам (судя по орфографии) относится и листок с собственными математическими расчетами Брюсова перелета с Земли на Марс. В рассказе «Ночное путешествие» герой в компании с Дьяволом отправляется в путешествие на одну из планет в созвездии Ориона. В космическом пространстве происходит действие неоконченной пьесы «Мир семи поколений». А последней научно-фантастической повестью Брюсова стала «Первая междупланетная экспедиция», в которой подробно рассказывалось о полете на Марс.

В 1920 году Брюсов познакомился с работами К. Э. Циолковского, поразившими его своей необычностью. В беседе с известным ученым-гелиобиологом А. Л. Чижевским, учеником Циолковского, Брюсов признался: «Я интересуюсь не только поэзией, но и наукой, вплоть до четвертого измерения, идеями Эйнштейна, открытием Резерфорда и Бора. Материя таит в себе неразгаданные чудеса. Что такое душа, как не материальный субстрат в особом состоянии! Циолковский занимается вопросами космоса, возможностью полета не только к планетам, но и к звездам. Это несказанно увлекательно и, по-видимому, будет осуществлено. Меня интересует личность Циолковского. Ведь он только учитель городской школы, а как далеко продвинул свои идеи! Многие его не признают, но это ровно ничего не значит – великих людей часто признают только после их смерти. Не в этом, конечно, дело, а в том, что он является носителем сказочной идеи о возможном полете в другие миры на ракетных кораблях. Эти идеи вдохновили меня на создание нескольких стихотворений. Читали ли вы их? По этому вопросу я говорил с некоторыми нашими физиками – они смеются над Циолковским, но принципа ракеты не отрицают. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. К Циолковскому отношение несерьезное, но я бы написал о нем книгу, я думаю об этом».

Занимался Брюсов и теорией научно-фантастической литературы. В статье (оставшейся неопубликованной) «Пределы фантазии» он наметил «три приема, которые может использовать писатель при изображении фантастических явлений:

1. Изобразить иной мир – не тот, где мы живем.

2. Ввести в наш мир существа иного мира.

3. Изменить условия нашего мира».

Звучит вполне современно.

Особый интерес представляет глубокое исследование Брюсова об исчезнувшем с лица Земли загадочном материке Атлантиде – «Учители учителей», напечатанное М. Горьким в своей «Летописи». «Ранняя древность, – утверждал поэт, – опирается, как на свою базу, на древность Атлантиды, которая, как мудрый учитель, наставила все народы земли, дав им зачатки наук и художеств. Мы учились у античности, античность – у ранней древности, ранняя древность – у Атлантиды. Таинственные, поныне полумифические, атланты были учителем наших учителей».

 
Был он, за шумным простором
Грозных зыбей океана,
Остров, земли властелин.
Тает пред умственным взором
Мгла векового тумана,
Сумрак безмерных глубин.
 
 
Было то – утро вселенной,
Свет начинавших столетий,
Праздник всемирной весны.
В радости жизни мгновенной,
Люди там жили, как дети,
С верой в волшебные сны…
 
 
Высилась в центре громада
Храма Прозрачного Света —
Дерзостной воли мечта,
Мыслям и взорам услада,
Костью слоновой одета,
Золотом вся залита…
 
 
Был золотой Атлантиды
Остров таинственно-властный,
Ставивший вехи в веках:
Символы числ, пирамиды —
В Мексике жгуче-прекрасной,
В нильских бесплодных песках.
 
 
Был, – но его совершенства
Грани предельной достигли,
Может быть, грань перешли…
И, исчерпав все блаженства,
Все, что возможно, постигли
Первые дети Земли…
 

Атлантида не раз появлялась в стихах Брюсова.

Он посвятил ей большую поэму, затем трагедию.

В рушащемся, колеблющемся в революционных пожарах мире тема гибнущего материка казалась поэту чрезвычайно важной. Правда, проницательный и желчный Владислав Ходасевич и здесь утверждал свое: «Брюсов любил литературу, только ее. Самого себя – тоже только во имя ее. Воистину он свято исполнял заветы, данные самому себе в годы юношества: «не люби, не сочувствуй, сам лишь себя обожай беспредельно» и «поклоняйся искусству, только ему, безраздельно, бесцельно». Это бесцельное искусство было его идолом, в жертву которому он принес нескольких живых людей и, надо это признать, – самого себя. Литература ему представлялась безжалостным божеством, вечно требующим крови. Она для него олицетворялась в учебнике истории литературы. Такому научному кирпичу он способен был поклоняться, как священному камню, олицетворению Митры. В декабре 1903 года, в тот самый день, когда ему исполнилось тридцать лет, он сказал мне буквально так: «Я хочу жить, чтобы в истории всеобщей литературы обо мне были две строки. И они будут». Однажды покойная поэтесса Надежда Львова сказала ему о каких-то его стихах, что они ей не нравятся. Брюсов оскалился своей столь памятной многим ласковой улыбкой и ответил: «А вот их будут учить наизусть в гимназиях, а таких девочек, как вы, будут наказывать. Если плохо выучат».

«В чем я считаю себя специалистом? – задумывался над собственным развитием Брюсов. – В наши дни нельзя быть энциклопедистом, но я готов жалеть, когда думаю о том, чего не знаю. По образованию я – историк. В университете работал специально над Ливием, над Великой французской революцией, над Салической правдой, над русскими начальными летописями, частью над эпохой царя Алексея Михайловича. Еще занимался я в университете историей философии, специально изучал Спинозу, Лейбница и Канта. Сейчас я чувствую себя сведущим, как никто, в вопросах русской метрики и метрики вообще. Прекрасно знаю историю русской поэзии, особенно XVIII век, эпоху Пушкина и современность. Я специалист по биографии Пушкина и Тютчева и никому не уступлю в этой области. Я хорошо знаю также историю французской поэзии, особенно эпоху романтизма и движение символическое. Работая над «Огненным ангелом», я изучил XVI век а также то, что именуется «тайными науками», знаю магию, знаю оккультизм, знаю спиритизм, осведомлен в алхимии, астрологии, теософии. Последнее время исключительно занимаюсь Древним Римом и римской литературой, специально изучил Вергилия и его время и всю эпоху IV века – от Константина Великого до Феодосия Великого. Во всех этих областях я, в настоящем смысле слова, специалист; по каждой из них я прочел целую библиотеку. В разные периоды жизни я занимался еще, более или менее усердно, Шекспиром, Байроном, Баратынским, VI веком в Италии, Данте (которого мечтал перевести); новыми итальянскими поэтами. Блуждая по Западной Европе, посещал музеи, кое-что узнал из истории живописи, разбираюсь в школах. Но Боже мой! Боже мой! Как жалок этот горделивый перечень сравнительно с тем, чего я не знаю. Весь мир политических наук, все очарование наук естественных, физика и химия с их новыми поразительными горизонтами, все изучение жизни на земле, зоология, ботаника, соблазны прикладной механики, тайны сравнительного языкознания, к которым я едва прикоснулся, истинное знание истории искусств, целые миры, о которых я едва наслышан… Боже мой! Боже мой! Если бы мне иметь сто жизней, даже они не насытили бы всей жажды познания, которая сжигает меня».

«Он – (Брюсов, – Г. П.) – не любил людей, – утверждал Владислав Ходасевич, – потому что не уважал их. Это, во всяком случае, было так в его зрелые годы. В юности, кажется, он любил Коневского. Неплохо относился к З. Н. Гиппиус. Больше назвать некого. Его неоднократно подчеркнутая любовь к Бальмонту вряд ли может быть названа любовью. В лучшем случае это было удивление Сальери перед Моцартом. Он любил называть Бальмонта братом. М. Волошин однажды сказал, что традиция этих братских чувств восходит к глубокой древности – к самому Каину». И дальше: «В стихии расчета он – (Брюсов, – Г. П.) – умел быть вдохновенным. Процесс вычисления доставлял ему удовольствие. В шестнадцатом году он мне признался, что «ради развлечения» решает алгебраические и тригонометрические задачи по старому гимназическому учебнику. Он любил таблицу логарифмов. Он произнес целое «похвальное слово» той главе в учебнике алгебры, где говорится о перестановках и сочетаниях. В поэзии он любил те же «перестановки и сочетания». С замечательным упорством и трудолюбием он работал годами над книгой, которая не была – да и вряд ли могла быть закончена: он хотел дать ряд стихотворных поделок, стилизаций, содержащих образчики «поэзии всех времен и народов»! В книге должно было быть несколько тысяч стихотворений. Он хотел несколько тысяч раз задушить себя на алтаре возлюбленной Литературы – во имя «исчерпания всех возможностей» из благоговения перед перестановками и сочетаниями. Написав для книги «Все напевы» (построенной по тому же плану) цикл стихотворений о разных способах самоубийства, он старательно расспрашивал знакомых, не известны ли им еще какие-нибудь способы, «упущенные» в его каталоге…»

«В первые годы революции дом Брюсовых опустел, – вспоминала Б. Погорелова, свояченица Брюсова. – Изредка забегал кое-кто из старых знакомых – с недобрыми, мрачными вестями. Брюсов почти не выходил из дома. Да куда было идти? Литературно-художественный кружок был занят красноармейцами, редакции закрылись, типографии и бумага были реквизированы большевиками. А дамы, жаждавшие когда-то бурных встреч, поисчезали – кто на юг, кто за границу. Как-то в мрачное осеннее утро в квартире Брюсовых раздался резкий звонок и в переднюю ввалилась группа: немолодая решительная баба и несколько рабочих. Сразу тычут ордер из местного Совета рабочих депутатов – на реквизицию. «Тут у вас кабинет имеется. Покажите». Ввалившуюся компанию провели в кабинет. Баба безостановочно тараторила: «Подумайте – столько книг! И это – у одного старика! А у нас – школы без книг. Как тут детей учить?» Компания переходила от полки к полке. Время от времени кто-нибудь из «товарищей» вытаскивал наугад какой-нибудь том. То выпуск энциклопедического словаря, то что-нибудь из древних классиков. Одного из незваных посетителей заинтересовало редкое издание «Дон-Кихота» на испанском языке. Все принялись рассматривать художественно исполненные иллюстрации. Потом баба захлопнула книгу и с укоризненным пафосом произнесла: «Одна контрреволюция и отсталость! Кому теперь нужны такие мельницы? Советская власть даст народу паровые, а то и электрические. Но все равно: эту книгу тоже заберем. Пущай детишки хоть картинками потешатся. Вот что, гражданка (это сестре). Завтра пришлем грузовик за всеми книгами. А пока… чтоб ни одного листочка здесь не пропало. Иначе придется вам отвечать перед революционным трибуналом!»

Потрясенный происшедшим, очень бледный, стоял Брюсов у своих книг и машинально раскладывал все по прежним местам. Он так любил свои книги! Годами собиралась его библиотека. Были в ней редкостные дорогие издания; их не сразу удавалось приобрести, и ими он так дорожил. После обеда он позвонил Луначарскому. На следующий день – ни жуткой бабы, ни страшного грузовика. А вечером В. Я. посетил сам нарком. На той же неделе В. Я. получил приглашение к Троцкому. Вероятно, оба коммуниста звали его работать с ними. Причем у Троцкого, по-видимому, было «чисто дипломатическое» соображение: привлечением в их стан крупного писателя доказать Европе, что коммунисты не такие варвары, как их изображают. А Луначарский пустил в ход более хитрый маневр. Он прямо явился с предложением – основать кафедру поэзии и стихосложения при пролетарском университете. А ведь это было заветной мечтой Брюсова, и он без долгих колебаний ухватился за предложение. Вскоре после этого захожу к Брюсовым и застаю всю семью на кухне. Сестра и Аннушка раскладывают на столе только что полученный «паек». Огромная бутыль подсолнечного масла, мешок муки, всевозможная крупа. Сахар, чай, кофе, большой кусок мяса. Аннушка сияет и любуется по тому голодному времени невероятным богатством. «Ну, поживем за этим царем», – одобрительно говорит она».

«Все поэты были придворными: при Августе, Меценате, при Людовиках, при Фридрихе, Екатерине, Николае I, и т. д., – напоминал читателям Владислав Ходасевич. – Это была одна из его – (Брюсова, – Г. П.) – любимых мыслей. Поэтому он был монархистом при Николае II. Поэтому, пока надеялся, что Временное правительство «обуздает низы» и покажет себя «твердою властью», – он стремился заседать в каких-то комиссиях и, стараясь поддержать принципы оборончества, написал и издал летом 1917 года небольшую брошюру в розовой обложке, под заглавием «Как кончить войну». Идеей брошюры была война до победного конца».

В 1919 году Брюсов вступил в ВКП (б). Работал с А. В. Луначарским в Наркомпроссе. Читал лекции в университете. В 1921 году организовал Высший литературно-художественный институт (впоследствии – ВЛХИ им. В. Я. Брюсова). Выступал в печати с работами теоретическими, литературоведческими, издал еще несколько книг стихов. Глубоко изучил историю и литературу Армении, перевел многих армянских поэтов. За эту поистине гигантскую работу Совнарком республики присвоил Брюсову звание народного поэта. В 1923 году, в связи с пятидесятилетием поэта, Президиум ВЦИКа обратился к нему с грамотой, в которой отметил выдающиеся заслуги Брюсова перед российской литературой и выразил ему благодарность рабоче-крестьянского правительства.

«Несмотря на усердие, большевики не ценили его, – вспоминал Ходасевич. – При случае попрекали былой принадлежностью к «буржуазной» литературе. Его стихи, написанные в полном соответствии с видами начальства, все-таки были не нужны, потому что не годились для прямой агитации. Дело в том, что пишучи на заказные темы и очередные лозунги, в области формы Брюсов оставался свободным. Я думаю, что тщательное формальное исследование коммунистических стихов Брюсова показало бы в них напряженную внутреннюю работу, клонящуюся к попытке сломать старую гармонию, «обрести звуки новые». К этой цели Брюсов шел через сознательную какофонию. Был ли он прав, удалось ли ему чего-нибудь достигнуть – вопрос другой. Но именно наличие этой работы сделало его стихи переутонченными до одеревенения, трудно усвояемыми, недоступными для примитивного понимания. Как агитационный материал они не годятся, и потому поэт оказался по существу ненужным. Оставался Брюсов-служака, которого и гоняли с «поста» на «пост», порой доходя до вольного или невольного издевательства. Так, например, в 1921 году Брюсов совмещал какое-то высокое назначение по Наркомпросу с не менее важной должностью в Гуконе, т. е. в Главном управлении по коннозаводству!»

Умер Брюсов 9 октября 1924 года в Москве от крупозного воспаления легких; организм, ослабленный наркотиками, бороться с болезнью не смог.

Очень жестко в парижской «Русской газете» отозвался на смерть Брюсова эмигрировавший из России поэт Саша Черный.

«О грехопадении Брюсова писали за последнее время немало, – заявил он. – В самом деле странно: индивидуалист, изысканный эстет, парнасский сноб, так умело имитировавший поэта, парящего над чернью, и вдруг такая бесславная карьера, достойная расторопного Ивана Васильевского или какого-нибудь Оль Д’Ора. Красный цензор, вырывающий у своих собратьев последний кусок хлеба, вбивающий осиновый кол в книги, не заслужившие в его глазах штемпеля советской благонадежности. Это была, увы, не тютчевская цензура, не «почетный» караул у дверей литературы, а караул подлинно арестантский, тяжкое и низкое ремесло угнетателя духа. Свой бил своих. Приблизительно такое же дикое и незабываемое зрелище, как еврей, организующий еврейские погромы».

Суждение злое, вызванное во многом политическими обстоятельствами, как и жестокие слова литературного критика Ю. Айхенвальда о том, что если Валерию Брюсову и не чуждо некоторое своеобразное величие, то это всего лишь «величие преодоленной бездарности».

Разумеется, и Саша Черный, и Ю. Айхенвальд преувеличивали.

И прозу, и стихи, и переводы В. Я. Брюсова до сих пор помнят и ценят, исторические исследования его изучаются, и в русской фантастике замечательный поэт тоже оставил заметный след.

СОЧИНЕНИЯ:

Земная ось: Рассказы и драматич. сцены (1901–1906 гг.). – М.: Скорпион, 1907.

Избранные произведения. Т. 1–3. – М. – Л.: ГИЗ, 1926.

Дневники, 1891–1910. – М., 1927.

Собрание сочинений. Т. 1–7. – М., 1973–75.

Гора Звезды. Фантастика 73–74. – М.: Молодая гвардия, 1975.

Повести и рассказы. – М.: Советская Россия, 1983.

Повести и рассказы. – Свердловск: Издательство Уральского университета, 1987.

Избранная проза. – М.: Современник, 1989.

Огненный ангел. – СПб.: Северо-Запад, 1993.

Из моей жизни: Автобиографическая и мемуарная проза. – М., 1994.

Заря времен. Стихотворения; Поэмы; Пьесы; Статьи. – М.: Панорама, 2000.

Огненный ангел. – М.: Терра – Книжный клуб, 2001.

Огненный ангел. – СПб.: Азбука, 2001.

ЛИТЕРАТУРА:

В. Брюсов в автобиографических записях, воспоминаниях современников и отзывах критики. – М., 1929.

Литературное наследство. – М.: Жур. – газ. об., 1937.

Литвин Э. С. Незаконченный утопический роман В. Я. Брюсова «Семь земных соблазнов». Брюсовские чтения 1973 года. – Ереван, 1976.

Гречишкин С. С., Лавров А. В. Биографические источники романа Брюсова «Огненный Ангел». – М., 1990.

Прашкевич Г. М. «Самые знаменитые поэты России». – Москва: Вече, 2001.

Валерий Брюсов и Нина Петровская. Переписка 1904–1913. Вступительные статьи, подготовка текста и комментарии Н. А. Богомолова, А. В. Лаврова. – М.: Новое литературное обозрение, 2004.

Ашукин Н., Щербаков Р. Брюсов. – М.: Молодая гвардия, 2006. – (Жизнь замечательных людей).

Александр Александрович Богданов (Малиновский)

Родился 10 августа (22 августа по новому стилю) 1873 года в городе Соколка Гродненской губернии.

С золотой медалью окончил тульскую классическую гимназию. Поражал учителей фотографической памятью, воспроизводил во всех деталях самые сложные тексты и произвольные ряды цифр, извлекал в уме корни из многозначных чисел. Поступил на естественное отделение Московского университета, впрочем, откуда был изгнан за активное участие в народовольческом Союзном Совете землячеств и сослан в Тулу. Там сблизился с оружейником Иваном Савельевым, который привлек его к активным занятиям в рабочих кружках. Опыт пропагандистской и образовательной работы помог Богданову создать очень простой, понятный даже необразованному человеку «Курс экономической науки», высоко оцененный лидером большевиков В. И. Лениным, а также «Основные элементы исторического взгляда на природу» – философское сочинение, написанное опять же специально в помощь рабочим агитаторам и организаторам.

После перевода в Вологду сблизился с находящимися там в ссылке А. В. Луначарским, Н. Бердяевым, Б. Савинковым, подружился с писателем А. Ремизовым, историком П. Щеголевым. С известным арктическим исследователем В. Русановым ездил по самым глухим уголкам Коми-Зырянского края. Одновременно учился, и в 1899 году окончил медицинский факультет Харьковского университета.

«Среднего роста, широкоплечий, со светлыми волосами и русой бородкой и усами, – так описал Богданова в своих воспоминаниях большевик И. Е. Ермолаев. – Физически довольно сильный, простой и невзыскательный в образе жизни и одежды. Физиономия его, по его же определению, физиономия обыкновенного среднего русского человека, приказчика, но громадный нависший лоб, придающий суровое выражение лицу, и твердые очертания подбородка говорят об упорной воле, настойчивости и уме. Глаза серые, обычное их выражение серьезность и усталость. Он был рассеян и не обнаруживал практической приспособляемости, хотя, кажется, сам о себе думал, что он недурной жизненный практик…»

«Богдановская натурфилософия того времени, далекая еще от уклона в сторону идеализма, – вспоминал большевик-искровец П. Лепешинский, – пришлась в высшей степени по вкусу Владимиру Ильичу (Ленину, – Г. П.), а он на все лады рекламировал ее нам, своим единомышленникам и товарищам по ссылке. Да и впоследствии, когда Владимиру Ильичу пришлось выдерживать за границей неравный бой с Плехановым и прочими новоискровцами, он с радостью встретил ту подмогу, которую предложил ему Богданов…»

На самом деле все было сложней, и философия Богданова очень быстро перестала устраивать Ленина. «Летом и осенью 1904 года, – писал он, – мы окончательно сошлись с Богдановым… и заключили тот молчаливый и молчаливо устраняющий философию, как нейтральную область, блок, который просуществовал все время революции и дал нам возможность совместно провести в революцию ту тактику революционной социал-демократии (большевизма), которая, по моему глубочайшему убеждению, была единственно правильной…»

На III (1905), IV (1906), V (1907) съездах РСДРП Богданов избирался в Центральный Комитет, вообще играл видную роль в партийных делах. Максим Горький писал о нем издателю И. П. Ладыжникову: «Знаете, это чрезвычайно крупная фигура, от него можно ждать оглушительных работ в области философии, я уверен в этом. Если ему удастся то, что он задумал, он совершит в философской науке такую же революцию, как Маркс в политической экономии. Поверьте, тут нет преувеличения. Мысль его огромна, она – социалистична, значит – революционна, как только может быть революционна чистая мысль, выращенная опытом, опирающаяся на него. Удастся ему – и мы увидим полный разгром всех остатков буржуазной метафизики, распад буржуазной «души», рождение души социалистической. Монизм еще не имел столь яркого и глубокого представителя, как Богданов. Он меня просто с ума сводит! И страшно радостно!»

В Финляндии Богданов жил на одной даче с Лениным.

«В то время русская полиция, – вспоминала Н. К. Крупская, – не решалась соваться в Финляндию, и мы жили очень свободно. Дверь дачи никогда не запиралась, в столовой на ночь ставились кринка молока и хлеб, на диване стелилась на ночь постель, на случай, если кто приедет ночным поездом. И вот бывало так, что все обитатели дачи засиживались играть… в дураки. Расчетливо играл Богданов, расчетливо и с азартом играл Ильич… Иногда приезжал в это время кто-нибудь с поручением, какой-нибудь районщик, смущался и недоумевал: цекисты с азартом играют в дураки. Впрочем, это только полоса такая была».

В год первой русской революции Богданов возглавлял одну из боевых технических групп. В декабре 1905 года был арестован вместе со всем Исполкомом Петроградского совета рабочих депутатов, но уже в следующем году вернулся к революционной работе. К этому времени разногласия Богданова с Лениным начали принимать предельно острую форму. Богданов прямо говорил, что большевистский флаг и Ленин «не одно и то же», что «существует большевизм и необольшевизм», что именно большевики своими действиями торопятся хоронить революцию. «Я считаю излишним в сотый и в тысячный раз отвечать товарищу Максимову (один из партийных псевдонимов Богданова, – Г. П.) по существу, – отбивался Ленин, – т. е. повторять, что он создает, откалываясь от нас, фракцию карикатурных большевиков или божественных отзовистов». Чтобы правильно понимать эти слова Ленина, надо помнить, что в существенном тогда для большевиков вопросе о бойкоте 3-й Государственной Думы Богданов стоял именно за бойкот.

Одна из главных научных работ А. А. Богданова, «Эмпириомонизм» (1904–1906), подверглась особенно жесткой критике со стороны Ленина. Вождя совершенно не устраивало глубокое увлечение Богданова учением Э. Маха и Р. Авенариуса. А больше всего Ленина не устраивал главный тезис эмпириомонизма: внешний мир – это вовсе не реальность, независимо от нас существующая, а всего лишь социально-организованный опыт наших ощущений. Богданов отвечал на это: «Скажите, наконец, прямо, а что такое ваш марксизм, наука или религия? Если он наука, то каким же образом, когда все другие науки за эти десятилетия пережили огромные перевороты, он один остался неизменным? Если религия, то неизменность понятна; но тогда так и скажите, а не лицемерьте и не протестуйте против тех, кто остатки былой религиозности честно одевает в религиозную терминологию». И далее: «Если марксизм истина, то за эти годы он должен был дать пополнение новых истин. Если, как вы думаете, он не способен к этому, то он – уже ложь».

В 1909 году Богданов с А. В. Луначарским и А. М. Горьким организовал на острове Капри партийную школу со своей собственной кассой, агентурой и связями с разными русскими комитетами, – это вызвало вполне предсказуемый гнев вождя пролетарской революции. В итоге бурных споров на совещании расширенной редакции газеты «Пролетарий» Богданов был исключен из большевистской партии.

Впрочем, к началу Первой мировой войны Богданов сам отошел от всяких партийных дел. Занятия наукой и литературой казались ему теперь не менее важными, чем политика. Именно в те годы он написал два знаменитых утопических романа: «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэнни» (1912).

«Был ноябрь, – вспоминал один из почитателей богдановского романа, – когда появилась «Красная звезда»: реакция уже вступила в свои права, но у нас, рядовых работников большевизма, все еще не умирали надежды на близкое возрождение революции, и именно такую ласточку мы видели в этом романе. Интересно отметить, что для многих из нас прошла совершенно незамеченной основная мысль автора об организованном обществе и о принципах этой организации. Все же о романе много говорили в партийных кругах».

Герой романа революционер Леонид (прототипом его стал близкий друг Богданова Л. Б. Красин – активный революционер, будущий полпред Советской России в Лондоне, умерший там в 1926 году), многие годы активно боролся за свободу человечества, томился в тюрьмах, даже любимую женщину потерял из-за острых политических разногласий. Совершенно случайно Леонид узнал, что на Земле уже не в первый раз появляются настоящие марсиане. Более того, непрошеные гости время от времени забирают на Марс отдельных представителей человечества. Заметьте, написано это было задолго до массового психоза 50–60-х годов прошлого века, связанного с НЛО! Что же касается самого инженера Мэнни (типичного марсианина, – Г. П.), то он сразу обратил на себя внимание Леонида темными очками и странной формой головы. А потом он «расстегнул воротничок и снял с себя вместе с очками ту удивительно сделанную маску, которую я, как и все другие, принимал до этого момента за его лицо. Я был поражен тем, что увидел при этом. Его глаза были чудовищно громадны, какими никогда не бывают человеческие глаза. Их зрачки были расширены даже по сравнению с этой неестественной величиной самих глаз, что делало их выражение почти страшным. Верхняя часть лица и головы была настолько широка, насколько это было неизбежно для помещения таких глаз, напротив, нижняя часть лица, без всяких признаков бороды и усов, была сравнительно мала…»

Роман Богданова был полон научных чудес.

«Движущая сила этеронефа (межпланетного корабля марсиан, – Г. П.) – это одно из радиирующих веществ, которое нам удалось добывать в большом количестве, – так объяснил это чудо марсианин, убедивший Леонида отправиться с ним на суровую красную планету. – Мы нашли способ ускорять разложение этих элементов в сотни тысяч раз; это делается в наших двигателях при помощи довольно простых электрохимических приемов. Таким образом, освобождается громадное количество энергии. Частицы распадающихся атомов разлетаются, как вам известно, со скоростью, которая в десятки тысяч раз превосходит скорость артиллерийских снарядов. Когда эти частицы могут вылетать из этеронефа только по одному определенному направлению, т. е. по одному каналу с непроницаемыми для них стенками, тогда весь этеронеф движется в противоположную сторону, как это бывает при отдаче ружья или откате орудия…»

Жители Марса, узнает Леонид, уже много столетий относятся друг к другу как истинные братья и сестры, хотя сложное общество марсиан буквально истерзано всяческими противоречиями. Этому есть причины: неблагоприятные условия, царящие на красной планете, заставляют марсиан постоянно помнить о выживании. Впрочем, даже в такой ситуации марсиане никогда не шли и не собираются идти на то, чтобы ограничить демографические процессы. Это для них дело принципа. «Сократить размножение – это последнее, на что мы бы решились. А если это случится помимо нашей воли, это будет началом конца». Постепенно Леонид входит в марсианскую жизнь, начинает понимать ее преимущества, но печальные размышления о бренности всего сущего и трагическая любовь к чудесной марсианке приводят стойкого революционера к мысли о добровольном уходе из жизни. Только возвращение на Землю уберегает его от такого шага. Надо заметить, что вопрос добровольного лишения себя жизни в те годы весьма бурно дискутировался в России.

Роман приняли горячо. Большевик Н. И. Бухарин («любимец партии» по определению Ленина) вспоминал впоследствии, что именно революционная молодежь с трепетом и восторгом читала страницы «прекрасной «Красной звезды». Горький тоже отмечал успех книги А. А. Богданова, хотя делал это достаточно ворчливо: «И нравится, и нет, но – вещь умная». Восторженнее всех встретил роман А. В. Луначарский, хотя и он отмечал некоторую холодность текста.