Текст книги "Красный сфинкс. Книга первая"

В 1922 году в журнале «Жизнь национальностей» появилась нашумевшая статья Богораза-Тана – «О первобытных племенах», подзаголовок которой говорит сам за себя: «Наброски к проекту организации управления первобытными туземными племенами». А в марте 1923 года на коллегии Наркомнаца в докладе «Об изучении и охране окраинных народов» Тан-Богораз призвал не отвергать с ходу проект создания резерваций. По его мнению, просто произошла подмена понятий, отчего слово «резервация» стало восприниматься в обществе крайне негативно, а это не так, северным народам нужна своя территория, необходимо сохранить их привычный уклад…

В 30-х годах Тан-Богораз занимал место директора Музея религии в Казанском соборе (Ленинград). Это не было случайностью. «Я, кажется, родился безбожником, – писал Владимир Германович, – вырос язычником, а в настоящее время являюсь безбожником воинствующим». В 1932 году он выступил со статьей «Религия как тормоз социалистического строительства среди малых народностей Севера», а одной из последних работ ученого стало «Методическое письмо по организации антирелигиозной работы среди народов Севера». В последние годы жизни Владимир Германович разрабатывал план большой комплексной экспедиции на Крайний Северо-Восток Азии, составил несколько учебников, включая «Букварь для северных народностей» (1927) и чукотский букварь «Красная грамота» (1932), чукотско-русский словарь, книги по чукотскому фольклору, выпустил монографии «Эйнштейн и религия» (1923) и «Распространение культуры на Земле: основы этногеографии» (1928), напечатал «Материалы по ламутскому языку» (1931), и издал еще два «палеолитических» романа – «Союз молодых» (1928) и «Воскресшее племя» (1935) …

Одной из самых ценных работ, помогавших мне в работе над книгами «Секретный дьяк», «Носорукий», «Тайна полярного князца», «Белый мамонт», «Сендушные сказки», была и остается монография Тана-Богораза «Чукчи», выпущенная в 1934 году издательством Института народов Севера ЦИК СССР. Для меня это истинный образец того, как должен ученый писать не просто для своих ученых коллег, а именно для читателя, пусть даже далекого от науки.

Не могу не процитировать хотя бы несколько строк.

«Одна интересная деталь чукотского фольклора также указывает на южное происхождение чукоч, а именно рассказ про «большого червя», который живет вблизи страны мертвых. Этот червь – красного цвета, полосатый и так велик, что нападает даже на крупных зверей. Когда он голоден, то становится очень опасным и может напасть из засады на дикого оленя и убить его, сжав в своих кольцах. Он проглатывает свою жертву целиком, так как у него нет зубов. Наевшись, он спит в течение нескольких дней там, где поел, и дети мертвецов не могут разбудить его, даже бросая в него камнями».

10 мая 1936 года Владимир Германович скоропостижно скончался в вагоне поезда, следовавшего из Ленинграда в Ростов-на-Дону.

Похоронен в Ленинграде на Литераторских мостках Волкова кладбища.

СОЧИНЕНИЯ:

Стихотворения. – СПб., 1900.

Восемь племен. – СПб.: Мир Божий. – 1903. – № № 5–8.

Жертвы дракона. – СПб.: Современный мир. – 1909. – № № 9–12.

Завоевание вселенной. – СПб., 1909.

Собрание сочинений. Т. 1–10. – СПб.: Просвещение, 1910–1911.

Крылоносный Икар. – СПб.: Лит. – худож. альманахи изд. «Шиповник». – Кн. 23. – 1914.

Эйнштейн и религия. Применение принципа относительности к исследованию религиозных явлений. – М. – П., 1923.

Распространение культуры на Земле. Основы этногеографии. – М. – Л. Гос. издат., 1928.

Собрание сочинений. Т. 1–4. – М. – Л.: Земля и Фабрика, 1928–1929.

Северная охота. – М.: Молодая гвардия, 1931.

Чукчи. Часть 1. – Л.: Изд-во Инст. Народов Севера ЦИК СССР, 1934.

Восемь племен; Чукотские рассказы. – М., 1962.

Восемь племен. – Магадан: Кн. изд-во, 1979.

Покровский С. Охотники на мамонтов; Линевский А. Листы каменной книги; Тан-Богораз В. Жертвы дракона. – Н. Новгород: Параллель, 1993.

ЛИТЕРАТУРА:

Колтоновская Е. А. Интеллигент-скиталец. – СПб, 1912.

Алькор Я. П. В. Г. Богораз-Тан. – Сов. этнография. – 1935. – № 4–5.

Памяти В. Г. Богораза: 1865–1936. – М. – Л., 1937.

Карташев Б. И. По стране оленных людей: Путешествия В. Г. Тан-Богораза. – М.: Географгиз, 1959.

Кулешов Н. Ф. В. Г. Тан-Богораз: Жизнь и творчество. – Минск, 1975.

Михайлова Е. А. Владимир Германович Богораз: ученый, писатель, общественный деятель. – М.: Наука, 2004.

Окулов В. «Российский Рони» // Окулов В. Bibliouniversum. Иваново: Талка, 2005.

Валерий Яковлевич Брюсов

Родился в московской купеческой семье 1 декабря (13 декабря по новому стилю) 1873 года.

«Очень рано ко мне стали приглашать гувернанток и учителей, но их дело ограничивалось обучению меня «предметам»: воспитываться я продолжал по книгам. После детских книжек настал черед биографий великих людей; я узнавал эти биографии как из отдельных изданий, которые мне поступали во множестве, так и из известной книги Тисандье «Мученики науки» и из журнала «Игрушечка» (издание Пассек), который для меня выписали и который уделял много места жизнеописаниям. Эти биографии произвели на меня сильнейшее впечатление: я начал мечтать, что сам непременно сделаюсь «великим». Преимущественно мне хотелось стать великим изобретателем или великим путешественником. Меня соблазняла слава Кеплеров, Фультонов, Ливингстонов. Во время игр я воображал себя то изобретателем воздушного корабля, то астрономом, открывшим новую планету, то мореплавателем, достигшим Северного полюса. Потом я нашел Жюля Верна. Не знаю писателя, кроме разве Эдгара По, который произвел бы на меня такое же впечатление. Я впитывал в себя его романы. Некоторые страницы производили на меня неотразимейшее действие. Тайны «Таинственного острова» заставляли леденеть от ужаса. Заключительные слова в «Путешествии капитана Гаттераса» были для меня высшей – доступной мне поэзией. Помешанный, заключенный в больницу капитан Гаттерас ежедневно совершал прогулку по одному направлению: «Капитан Гаттерас по-прежнему стремился на Север». Последние страницы в романе «80 000 лье под водой», рассказ о Наутилусе, замерзшем и безмолвном, до сих пор потрясает меня…»

Учился в частных московских гимназиях – Ф. И. Креймана (1885–1889) и Л. И. Поливанова (1890–1893). В рукописном журнале «Начало» (гимназия Креймана) уже в третьем классе появились первые стихи Брюсова и его рассказ «из индейского быта» под названием «Орлиное перо». В 1899 году окончил историко-филологический факультет Московского университета. Впрочем, «интересы науки для меня определенно отступали перед литературными, – вспоминал Брюсов. – В 1894 году небольшая серия моих стихотворений была напечатана в сборнике, вышедшем под заглавием «Русские символисты». (Раньше этого еще совсем мальчиком, я напечатал две «спортивных» статейки в специальных журналах – в «Русском спорте» 1889 г. и в «Листке спорта» в 1890 г.). Как известно, этот 1-й выпуск «Русских символистов», так же как и последовавшие вскоре два других, осенью 1894 года и летом 1895 года, вызвали совершенно не соответствующий им шум в печати. Посыпались десятки, а может быть, и сотни рецензий, заметок, пародий, их высмеял Вл. Соловьев, тем самым сделавший маленьких начинающих поэтов и прежде всех меня известными широким кругам читателей. Имя «Валерий Брюсов» вдруг сделалось популярным, – конечно, в писательской среде – и чуть ли не нарицательным. Иные даже хотели видеть в Валерии Брюсове лицо коллективное, какого-то нового Козьму Пруткова, под которым скрываются писатели, желающие не то вышутить, не то прославить пресловутый в те дни «символизм». Если однажды утром я и не проснулся «знаменитым», как некогда Байрон, то, во всяком случае, быстро сделался печальным героем мелких газет и бойких, неразборчивых на темы фельетонистов».

«В двух выпусках «Русских символистов», – вспоминал Брюсов, – я постарался дать образцы всех форм «новой поэзии» с какими сам успел познакомиться: верлибр, словесную инструментовку, парнасскую четкость, намеренное затемнение смысла в духе Малларме, мальчишескую развязность Рембо, щегольство редкими словами на манер Л. Тальяда и т. п., вплоть до «знаменитого» своего «одностишия», а рядом с этим – переводы-образцы виднейших французских символистов. Кто захочет пересмотреть тоненькие брошюрки «Русских символистов», тот, конечно, увидит в них этот сознательный подбор образцов, делающий из них как бы маленькую хрестоматию. Вместе с третьим выпуском «Символистов» я издал свой первый сборник стихов. Озаглавил я его «Chefs d’Oeuvre» («Шедевры»). В те дни все русские поэты, впервые появляясь перед публикой, считали нужным просить снисхождения, скромно предупреждая, что они сознают недостатки своих стихов и т. п. Мне это казалось ребячеством: если ты печатаешь свои стихи, возражал я, значит, ты их находишь хорошими; иначе незачем их и печатать. Такой свой взгляд я и выразил в заглавии своей книжки. Сколько теперь могу сам судить о своих стихах, «шедевров» в книжке не было, но были стихотворения хорошие, было несколько очень хороших, и большинство было вполне посредственно. Совсем плохих было два-три, не более. Критики, однако, прочли только одно заглавие книжки, т. е. запомнили только одно это заглавие, и шум около моего имени учетверился».

Шум этот был нужен Брюсову. В марте 1893 года в дневнике поэта появляется характерная запись: «Талант, даже гений честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное. Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это декадентство. Да! Что ни говори, ложно ли оно, смешно ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду я. Да, я!» И сообщал своему другу А. А. Курсинскому, имея в виду будущие прозаические работы: «Я не могу писать так, как писал Тургенев, Мопассан, Толстой. Я считаю нашу форму романа рядом условностей, рядом разнообразных трафаретов. Мне смешно водить за ниточки своих марионеток, заставлять их делать различные движения, чтобы только читатели вывели из этого: а значит у него (у героя) вот такой характер».

Успеху символизма, литературного течения, смело возглавленного Брюсовым, весьма способствовало создание собственного издательства под названием «Скорпион» и журнала «Весы». «Полки, книги, картины, статуэтки… – вспоминал редакцию «Весов» поэт Андрей Белый. – И первое, что бросалось в глаза: в наглухо застегнутом сюртуке высокий, стройный брюнет, словно упругий лук, изогнутый стрелкой, или Мефистофель, переодетый в наши одежды, склонился над телефонной трубкой. Здоровое насмешливо-холодное лицо с черной заостренной бородкой – лицо, могущее быть бледным, как смерть, то подвижное, то изваянное из металла. Холодное лицо, таящее порывы мятежа и нежности. Красные губы, стиснутые, точно углем подведенные ресницы и брови. Благородный высокий лоб, то ясный, то покрытый морщинками, отчего лицо начинает казаться не то угрюмым, не то капризным. И вдруг детская улыбка обнажает зубы ослепительной белизны».

Свои взгляды на искусство Брюсов изложил в лекции «Ключи тайн» (1903).

«Искусство есть постижение мира иными не рассудочными путями, – утверждал он в своей лекции. – Искусство – то, что в других областях мы называем откровением. Создания искусства – это приотворенные двери в Вечность. Изучение, основанное на показаниях наших внешних чувств, дает нам лишь приблизительное знание. Наше сознание обманывает нас. Наука лишь вносит порядок в хаос ложных представлений и размещает их по рангам. Но мы не замкнуты в этой «голубой тюрьме», пользуясь образом Фета. Из нее есть выходы на волю, есть просветы. Эти просветы – те мгновения экстаза, которые дают иные постижения мировых явлений, глубже проникающие за их внешнюю кору, в их сердцевину. Истинная задача искусства и состоит в том, чтобы запечатлеть эти мгновения прозрения вдохновения. Искусство начинается в тот миг, когда художник пытается уяснить самому себе свои темные тайные чувствования. Где нет этого уяснения, нет художественного творчества. Искусство только там, где дерзновение за грань, где порывание за пределы познаваемого – в жажде зачерпнуть хоть каплю «стихии чуждой, запредельной». История нового искусства есть, прежде всего, история его освобождения. Романтизм, реализм и символизм – это три стадии борьбы художников за свободу. Ныне искусство, наконец, свободно. Теперь оно сознательно предается своему высшему и единственному назначению: быть познанием мира вне рассудочных форм, вне мышления по причинности».

Выпуская одну за другой поэтические книги, Брюсов в 1904 году издал фантастическую драму «Земля», в которой нарисовал ужасные сцены грядущих времен – сцены вырождения и смерти человечества. Детское увлечение книгами Жюля Верна не прошло даром. Жители гигантского мирового города, занимающего чуть не всю Землю, в тесных галереях, освещенных искусственным светом и продуваемых опять же искусственным воздухом, давным-давно оторваны от природы. Единственный достойный выход из сложившегося положения – «гордая смерть», коллективное самоубийство, чем, собственно, драма и завершается.

Вполне в духе раннего символизма.

В том же году Брюсов начал работу над романом «Огненный ангел».

«В сущности, все исторические романы носят в себе элемент фантастический, – писал он в октябре 1905 года поэту и эссеисту Г. Чулкову. – Даже среди залпов казаков, между двумя прогулками по неосвещенным и забаррикадированным улицам я продолжал работать над романом. И как-то хорошо работалось (тем более что в начальных главах пришлось изображать религиозно-революционное движение в Германии 1535 года). Теперь надо думать, куда пристроить это мое дитя трехлетней работы».

Пристроено «дитя» было в журнале «Весы», затем в книгоиздательстве «Скорпион».

«Огненный ангел, – так назывался роман Брюсова, – или Правдивая повесть, в которой рассказывается о дьяволе, не раз являвшемся в образе светлого духа одной девушке и соблазнившем ее на разные греховные поступки, о богопротивных занятиях магией, астрологией, гоетейей и некромантией, о суде над оной девушкой под председательством его преподобия архиепископа трирского, а также о встречах и беседах с рыцарем и трижды доктором Агриппою из Неттесгейма и доктором Фаустом, написанная очевидцем».

Предисловие к первому русскому изданию романа кажется мне настолько важным и интересным, что считаю возможным (как и само название) привести его здесь почти полностью. В принципе, это краткий курс того, как должны создаваться мистические, фантастические романы.

«Автор Повести – (так называет роман его мнимый создатель, – Г. П.) – родился в начале 1505 г. (по его счету в конце 1504 г.) в Трирском архиепископстве, учился в Кельнском университете, но курса не кончил, пополнил свое образование беспорядочным чтением преимущественно сочинений гуманистов, потом поступил на военную службу, участвовал в походе в Италию 1527 г., побывал в Испании, наконец, перебрался в Америку, где и провел последние пять лет, предшествовавшие событиям, рассказанным в Повести. Самое действие Повести обнимает время с августа 1534 по осень 1535 года.

Автор говорит (гл. XVI), что он писал свою Повесть непосредственно после пережитых событий. Действительно, хотя уже с самых первых страниц он делает намеки на происшествия всего следующего года, из Повести не видно, чтобы автор знаком был с событиями более поздними. Он, например, ничего еще не знает об исходе Мюнстерского восстания (Мюнстер взят приступом в июне 1535 г.), о котором поминает дважды (гл. III и XIII), и говорит об Ульрихе Цазии (гл. XII) как о человеке живом (ум. 1535 г.). Сообразно с этим тон рассказа хотя в общем и спокоен, так как автор передает события, уже отошедшие от него в прошлое, местами все же одушевлен страстью, так как прошлое это еще слишком близко от него.

Неоднократно автор заявляет, что он намерен писать одну правду (Предисловие, гл. IV, гл. V и др.). Что автор действительно стремился к этому, доказывается тем, что мы не находим в Повести анахронизмов, и тем, что его изображение личностей исторических соответствует историческим данным. Так, переданные нам автором Повести речи Агриппы и Иоганна Вейера (гл. VI) соответствуют идеям, выраженным этими писателями в их сочинениях, а изображенный им образ Фауста (гл. XI – XIII) довольно близко напоминает того Фауста, какого рисует нам его старейшее жизнеописание (написанное И. Шписсом и изданное в 1587 г.). Но, конечно, при всем добром желании автора, его изложение все же остается субъективным, как и все мемуары. Мы должны помнить, что он рассказывает события так, как они ему представлялись, что, по всем вероятиям, отличалось от того, как они происходили в действительности. Не мог избежать автор и мелких противоречий в своем длинном рассказе, вызванных естественной забывчивостью.

Автор говорит с гордостью (Предисловие), что по образованию не почитает себя ничем ниже «гордящихся двойным и тройным докторатом». Действительно, на протяжении Повести разбросано множество свидетельств разносторонних знаний автора, который, согласно с духом XVI в., стремился ознакомиться с самыми разнообразными сферами науки и деятельности. Автор говорит тоном знатока о математике и архитектуре, о военном деле и живописи, о естествознании и философии и т. д., не считая его подробных рассуждений о разных отраслях оккультных знаний. Вместе с тем в Повести встречается множество цитат из авторов, древних и новых, и просто упоминаний имен знаменитых писателей и ученых. Надо, впрочем, заметить, что не все эти ссылки вполне идут к делу и что автор, по-видимому, щеголяет своей ученостью. (Таким образом, видимо, Брюсов проявлял юмор, – Г. П.). То же надо сказать о фразах на языках латинском, испанском, французском и итальянском, которые автор вставляет в свой рассказ. Сколько можно судить, из иностранных языков он действительно был знаком лишь с латинским, который в ту эпоху был общим языком образованных людей. Испанский язык он знал, вероятно, лишь практически, а знания его в языках итальянском и французском более чем сомнительны.

Автор называет себя последователем гуманизма (предисловие, гл. Х и др.). Мы можем принять это утверждение только с оговорками. Правда, он часто ссылается на различные положения, ставшие как бы аксиомами гуманистического миросозерцания (гл. I, IV, Х и др.), с негодованием говорит о схоластике и приверженцах миросозерцания средневекового, но все же в нем самом еще очень много тех же старинных предрассудков. Идеи, воспринятые при беспорядочном чтении, смешались у него с традициями, внушенными с детства, и создали мировоззрение крайне противоречивое. Говоря с презрением о всяких суевериях, автор порою сам обнаруживает легковерие крайнее; насмехаясь над школами, «где люди занимаются приискиванием новых слов», и всячески восхваляя наблюдение и опыт, он по временам способен путаться в схоластических софизмах и т. д.

Что касается до веры автора во все сверхъестественное, то в этом отношении он только шел за веком. Как это ни кажется нам странным, но именно в эпоху Возрождения началось усиленное развитие магических учений, длившееся весь XVI и XVII в. Неопределенные колдования и гадания Средних веков были в XVI в. переработаны в стройную дисциплину наук, которых ученые насчитывали свыше двадцати (см., напр., сочинение Агриппы: «De speciebus magiae»).

Дух века, стремившийся все рационализировать, сумел и магию сделать определенной рациональной доктриной, внес осмысленность и логику в гадания, научно обосновал полеты на шабаш и т. д. Веря в реальность магических явлений, автор Повести только следовал лучшим умам своего времени. Так, Жан Бодэн, знаменитый автор трактата «De republica», которого Бокль признавал одним из замечательнейших историков, в то же время автор книги «La Demonomanie des sorciers», подробно исследующей договоры с Дьяволом и полеты на шабаш; Амбруаз Парэ, преобразователь хирургии, описал природу демонов и виды одержания; Кеплер защищал свою мать от обвинения в ведовстве, не возражая против самого обвинения; племянник знаменитого Пико, Джованни-Франческо делла Мирандола, написал диалог «Ведьма» с целью убедить образованных неверующих людей в существовании ведьм, по его словам, скорее можно сомневаться в существовании Америки, и т. д. Папы издавали специальные буллы против ведьм, и во главе известного «Malleus maleficarum» стоит текст: «Haeresis est maxima oprea maleficarum non credere», т. е.: «Не верить в деяния ведьм – высшая ересь». Число этих неверящих было очень невелико, и среди них на видное место должно поставить упоминаемого в Повести Иоганна Вейра (или, по другой транскрипции его имени, Жана Вира), который первый признал в ведовстве особую болезнь».

Нет сомнений, что Брюсов, характеризуя своего героя, имел в виду, прежде всего, самого себя. А посвящение: «Не кому-либо из знаменитых людей, прославленных в искусствах или науках, но тебе, женщина светлая, безумная, несчастная, которая возлюбила много и от любви погибла» указывает на то, что необыкновенные события романа «Огненный ангел» во многом отразили вполне реальные переживания. Это подтверждено многими современниками поэта. В нашумевшем в те годы любовном треугольнике – поэт Андрей Белый, писательница Нина Петровская и сам Брюсов, – истинный автор романа стоял, если можно так сказать, во главе самого острого угла. «Вспомните образ «ведьмы» Ренаты из романа «Огненный ангел», – прямо указывал Андрей Белый, – там дан натуралистически написанный с нее (Петровской. – Г. П.) портрет, он писался два года, в эпоху горестной путаницы между нею, Брюсовым и мною; обстание романа – быт старого Кельна, полный суеверий, скрупулезно изученный Брюсовым, – точно отчет о бредах Н., точно диссертация, написанная на тему об ее нервном заболевании. «Н., бросьте же: вам все это снится, не мучайте себя», – говоришь ей бывало. – «Нет, нет, я видела из мглы, – и рука показывает на темный угол портьеры; что «видела» – не важно; она жила в снах средь бела дня».

«В такой же неприветливой комнате, как моя, – читаем мы в романе, – тоже озаренной достаточно ясно месячным сиянием, стояла в потрясающем страхе распластанная у стены женщина, полураздетая, с распущенными волосами. Никакого другого человека здесь не было, потому что все углы были освещены отчетливо и тени, лежащие на полу, резки и ясны; но она, словно кто наступал на нее, простирала вперед руки, закрывая себя. И в этом движении было что-то до крайности устрашающее, ибо нельзя было не понять, что ей угрожает невидимый призрак. Заметив меня, женщина вдруг с новым вскриком кинулась мне навстречу, опустилась на колени, охватила меня судорожно и сказала мне, задыхаясь: «Наконец, это ты, Рупрехт! У меня нет более сил!» Никогда до того дня не встречались мы с Ренатой, и она видела меня столь же в первый раз, как я ее, и, однако, она назвала меня по имени так просто, как если бы мы были друзьями с детских лет…»

«Роман Нины Петровской с Брюсовым, – вспоминала Лидия Рындина, приятельница и соперница Петровской, – становился с каждым днем трагичнее. На сцене появился алкоголь, морфий. Нина грозила самоубийством, просила ей достать револьвер. И, как ни странно, Брюсов ей его подарил. Но она не застрелилась, а, поспорив о чем-то с Брюсовым в передней Литературного кружка, выхватила револьвер из муфты, направила его на Брюсова и нажала курок. В спешке она не отодвинула предохранитель, и выстрела не последовало».

Роман, конечно, отражал внутреннее состояние Брюсова.

«Не желая лгать в последних строках своего рассказа, – так заканчивались приключения Рупрехта, – скажу, что если бы жизнь моя вернулась на полтора года назад и вновь на Дюссельдорфской дороге ждала меня встреча со странной женщиной, – может быть, вновь совершил бы я все те же безумства и вновь перед троном дьявола отрекся бы от вечного спасения, потому что и поныне, когда Ренаты уже нет, в душе моей, как обжигающий уголь, живет непобедимая любовь к ней, и воспоминание о неделях нашего счастия в Кельне».

Правда, невольный свидетель всех этих грозных страстей трезвый, даже желчный поэт Владислав Ходасевич, писал о пережитом несколько иначе: «Его – (Брюсова – Г. П.) – роман с Ниной Петровской был мучителен для обоих, но стороною в особенности страдающей была Нина. Закончив «Огненного Ангела», он – (Брюсов, – Г. П.) – посвятил книгу Нине и в посвящении назвал ее «много любившей и от любви погибшей». Сам он, однако же, погибать не хотел. Исчерпав сюжет и в житейском, и в литературном смысле, он хотел отстраниться, вернувшись к домашнему уюту, к пухлым, румяным, заботливой рукою приготовленным пирогам с морковью, до которых был великий охотник…»

«На первые вопросы она – (Рената, – Г. П.) – отвечала с промедлением, отрывочно и кратко, голосом обессиленным, словно бы ей было чересчур тяжело выговаривать слова, но постепенно она как-то оживилась, даже увереннее стояла на ногах, а голос ее окреп и приобрел всю его обычную звучность. На последние вопросы она отвечала с каким-то увлечением, покорно разъясняя все, что только у нее ни спрашивали, охотно и пространно говоря даже о многом постороннем, входя в ненужные подробности, не стыдясь, по своему обыкновению, касаться вещей позорных, и словно намеренно выискивая все более и более страшные обвинения против себя. Вспоминая примеры из нашей совместной жизни с Ренатою, склонен я думать, что далеко не все было правдой в ее исповеди, но что многое она тут же измыслила, беспощадно клевеща на себя с непонятной для меня целью, если только некий враждебный демон в то время не владел ее душой и не говорил ее устами, чтобы вернее погубить ее». Я привел здесь эту длинную цитату специально: чтобы вспомнить ее позже, когда речь в этой книге («Красный сфинкс») пойдет о советских фантастах, попавших под колесо красного террора. На сталинских процессах самые, казалось бы, мужественные люди тоже с такою же вот странной, загадочной, непонятной страстью торопливо и без всякой меры оговаривали себя…

«Гора звезды», другой фантастический роман Брюсова, на этот раз действительно научно-фантастический, остался, к сожалению, незавершенным. Работал над ним Брюсов с 1895 по 1899 год, а вышел он в свет только в советское время, в 1975 году в издательстве «Молодая гвардия». Удивительно, но «Гора звезды» очень напоминает расписанную на бумаге современную компьютерную игру. Как в настоящей игре, в этом романе существует несколько уровней, которые следует пройти читателю: подняться от раба до высшего жреца. И следует признать, ощущение загадочности и интереса ни на минуту не покидает читателя.

«Вступая десять лет назад в пустыню – (африканскую, – Г. П.), – сообщает герой романа, – я верил, что навсегда расстался с образованным миром. Взяться за перо и писать воспоминания заставили меня события совершенно необыкновенные. То, что я видел, быть может, не видел никто из людей. Но еще больше пережил я в глубине души. Мои убеждения, казавшиеся мне неколебимыми, разрушены или потрясены. С ужасом вижу, как много властной истины в том, что я всегда презирал. У этих записок могла бы быть цель: предостеречь других, подобных мне. Но, вероятно, они никогда не найдут читателя. Пишу их соком на листьях, пишу в дебрях Африки, далеко от последних следов просвещения, под шалашом бечуана, слушая немолчный грохот Мози-оа-Тунья. О великий водопад! Красивейшее, что есть на свете! В этой пустыне один ты, быть может, постигаешь мои волнения. И тебе посвящаю я эти страницы».

Игра, как и положено, начинается с нижнего уровня.

«По узким спиралям спустились мы куда-то вниз, и на меня повеяло сыростью погреба или могилы. Наконец меня бросили на каменный пол во мраке подземной темницы, и я остался один». Что с того, что главный герой не вызывает симпатии? В конце романа он все-таки раскается, пусть и не в полной мере. Но поздно, поздно! Гора звезды гибнет. А с нею гибнут и высшие жрецы, и поднявшиеся против них рабы.

Во имя чего начался бунт, чего хотели восставшие?

Один из победителей-рабов объяснил это просто: «Наш царь Гуаро возьмет себе в жены царицу, мы все выберем себе жен среди всех этих женщин, и затем начнется на Горе новая жизнь. Так решил народ».

К сожалению, революционные решения редко приводят к добру.

Расположенный в выжженной африканской пустыне таинственный город гибнет от неожиданного потопа. Только в самый последний момент, достигнув высшего уровня, герой романа успевает увидеть останки непонятного существа, может быть, марсианина, или пришельца со звезд, с которого, собственно, началась когда-то Гора.

«Что было самым дивным в этой комнате – это левая, восточная стена ее. У этой стены во всю ее вышину стояла мумия. Она не была одета. К выпирающим костям плотно прилегали иссохшие мускулы, обтянутые пожелтевшей кожей. Но это не была человеческая мумия. Я не знаю, что это было за существо. Голова его была небольшая, с двумя совершенно рядом поставленными глазами. Они сохраняли свой цвет и свою форму, словно глядели пристально. Костянистое тело было широко, напоминало несколько строением колокол. И кончалось целым рядом конечностей, руки были скорее крыльями, потому что на них я заметил перепонки. Наконец, все это кончалось как бы рыбьим хвостом, а может быть, рулем, чтобы забирать воздух во время полета».

В 1907 году была напечатана фантастическая повесть Брюсова «Республика Южного креста». У нее был подзаголовок: «Статья в специальном № «Северо-Европейского Вечернего Вестника», а из текста читатели узнавали, что Бич Божий поразил целую республику. Ни много, ни мало, два с половиной миллиона человек в самое короткое время заболели странным нервным расстройством. Правда, предпосылки к этому наблюдались гораздо раньше. «При кажущейся свободе жизнь граждан Республики была нормирована до мельчайших подробностей. Здания всех городов строились по одному и тому же образцу, определенному законом. Убранство всех помещений, предоставляемых работникам, при всей его роскоши, было строго единообразным. Все получали одинаковую пищу в одни и те же часы. Платье, выдававшееся из государственных складов, было неизменно в течение десятков лет, одного и того же покроя. После определенного часа, возвещавшегося сигналом с ратуши, воспрещалось выходить из дома. Вся печать страны подчинена была зоркой цензуре. Никакие статьи, направленные против диктатуры совета, не пропускались. Впрочем, вся страна настолько была убеждена в благодетельности этой диктатуры, что наборщики сами отказывались набирать строки, критикующие совет».